Текст книги "Кризис социал-демократии"

Автор книги: Роза Люксембург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Выдрессированный немцами турецкий милитаризм оказался банкротом уже в первой балканской войне. Настоящая же война, в неверную пучину которой турки были втянуты, как защитники Германии, какой бы исход она ни имела, с неотвратимой неизбежностью приведет к окончательной ликвидации Турецкой империи.

Позиция немецкого империализма – и лежащие в основе ее интересы немецкого банка – привели германскую империю на востоке к полному противоречию со всеми другими державами. И прежде всего с Англией. Последней пришлось уступить своему немецкому сопернику конкурирующие предприятия и вместе с ними жирную капиталистическую прибыль в Анатолии и Мессопотамии, за что она, правда, в конце концов, вознаградила себя; а направление стратегических дорог и усиление турецкого милитаризма под влиянием немцев угрожало наиболее уязвимому месту мировой политики Англии: месту перекрещивания дорог в центральную Азию, Персию, Индию, с одной стороны, в Египет – с другой стороны.

"Англия, – писал Робах в своей "Багдадской дороге", – лишь в одном месте может быть атакована и уязвима для Европы: в Египте. Вместе с Египтом Англия не только потеряла бы господство над Суэцким каналом и связь с Индией и Азией, но весьма вероятно также и свое влияние в Центральной и Восточной Африке. Занятие Египта магометанской державой, какой является Турция, – могло бы оказать опасное влияние не только на 60 миллионов магометанских подданных Англии в Индии, но также на Афганистан и Персию. Турция же, имея сеть железных дорог в Малой Азии и Сирии, проводя Анотолийскую дорогу, при помощи которой она вполне могла отразить нападение Англии из Месопотамии, увеличивая и улучшая свою армию, и, вообще, прогрессируя в своем хозяйстве и финансах, несомненно, должна иметь виды на Египет".

А в своей книге "Война и немецкая политика", появившейся в начале войны, он говорит:

"Багдадская дорога с самого начала предназначена к тому, чтобы непосредственно связать Константинополь и важнейшие военные пункты Турецкой империи в Малой Азии-с Сирией и провинциями Ефрата и Тигра. Конечно, предусматривалось и то, что эта дорога, в соединении с частью проектировавшимися, частью проводившимися или уже проведенными дорогами в Сирии и Аравии, сделает возможным передвижение турецких войск по направлению к Египту. Никто не будет отрицать, что при возможности заключения немецкого союза и при различных других предположениях, осуществление которых было менее простой вещью, чем союз, Багдадская дорога для Германии означала своеобразное страхование".

Так откровенно говорил полуофициальный лидер немецкого империализма о плане и намерениях последнего на Востоке. Таким образом получила немецкая политика свои определенные широкие очертания, весьма прогрессивную и захватническую, с точки зрения предшествовавшего мирового политического равновесия, тенденцию и очевидный уклон против Англии. Таким образом, немецкая восточная политика явилась комментарием к проводившейся в 1899 года морской политике.

В настоящее время Германия поставила себя своей программой "неделимости Турции" в противоречие с Балканскими государствами, для которых историческое существование и внутреннее развитие связано с ликвидацией Турции. Наконец, она поставила себя в противоречие и с Италией, империалистические аппетиты которой направлены прежде всего на турецкие владения. На Мароккской конференции в 1905 г. Италия уже стояла на стороне Англии и Франции. А происшедшая шестью годами позже Триполитанская экспедиция Италии, давшая сигнал к первой балканской войне, явилась уже полным разрывом с Италией, распадом тройственного союза, изоляцией немецкой политики также и с этой стороны.

В другом направлении немецкие стремления к расширению проявили себя на западе – в Мароккской авантюре. Нигде не сказалось с такой резкостью отклонение от прежней немецкой политики, как здесь: как известно, Бисмарк поддерживал колониальные стремления Франции, лишь бы отвлечь ее внимание от Эльзас-Лотарингии, являвшейся пунктом континентального пожара. Новейший курс немецкой политики целил как раз против французских колониальных расширений. Положение в Марокко сложилось, однако, совсем иначе, чем в Азиатской Турции. Для осуществления немецких капиталистических интересов в Марокко было очень мало подходящих условий. Немецкие империалисты пытались во время Мароккского кризиса использовать претензии Ремшейдерской капиталистической фирмы «Маннесмана», ссудившей мароккскому султану деньги и получившей за это концессию на железную руду как бы в обеспечение "насущных отечественных интересов", однако, общеизвестный факт, что каждая из конкурировавших в Марокко капиталистических групп, как Маннесмана, так и общество Круппа, Шнейдера, представляли из себя чисто международное смешение немецких, французских и испанских предпринимателей, помешал говорить о "немецкой сфере интересов". Тем симптоматичнее была решительность и настойчивость, с которой немецкая империя неожиданно заявила в 1905 году о своей претензии на участие в урегулировании мароккских дел, а также протест против французского влияния в Марокко. Это было первое ее столкновение с Францией в вопросах мировой политики. В 1895 году Германия вместе с Францией и Россией помешала победоносной Японии воспользоваться своей победой над Китаем в Симонессках. Пятью годами позже она двинулась рука об руку с Францией и всей международной фалангой в разбойничий поход на Китай. Теперь в Марокко проявилась совсем иная ориентация немецкой политики по отношению к Франции. В Мароккском кризисе, который на протяжении 7 лет дважды стоял на границе войны между Германией и Францией, дело не шло уже ни о «реванше», ни о каких-либо континентальных противоречиях между обоими государствами. Здесь проявилось совсем новое противоречие, создавшееся вследствие того, что немецкий империализм перешел через черту французского. Кризис разрешился тем, что Германия удовлетворилась областью французского Конго и дала согласие на то, что не будет иметь и защищать в Марокко никаких собственных интересов. Как раз поэтому последнее немецкое выступление в Мароккском вопросе имеет знаменательное политическое значение; Именно неопределенность непосредственных целей и притязаний изобличает всю немецкую мароккскую политику, ее безграничные аппетиты, нащупывание и поиски добычи– она представляла собой явно выраженный курс на войну с Францией.

Противоположность между обоими государствами проявилась в полном свете. Там медленное индустриальное развитие, остановившийся рост народонаселения, государство ранть, создающее, главным образом, заграничные финансовые общества, отягощенное большими колониальными владениями, которые оно удерживает с большим трудом и стараниями; здесь-молодой, сильный, стремящийся на первое место капитализм, который рыщет по свету в поисках колоний. О завоевании английских колоний – нечего было и думать. Таким образом, алчность немецкого капитализма могла быть направлена кроме Азиатской Турции, прежде всего, на французское наследство. Это наследство к тому же представляло удобную приманку для того, чтобы сделать Италию, за счет Франции, безвредной для австрийских наступательных тенденций на Балканах и, при помощи общих интересов, прикрепить ее к тройственному союзу. Ясно, что немецкие притязания в Марокко должны были в высшей степени беспокоить французский империализм, если принять во внимание, что Германия, укрепившись в какой-либо части Марокко, могла всегда в любом месте зажечь пожаром все северо-африканские владения Франции, население которых находилось в хроническом состоянии войны с французскими завоевателями. Окончательное отступление и успокоение Германии устраняло лишь эту непосредственную опасность, но все же сохраняло всеобщее беспокойство во Франции, и создавшееся противоречие в мировой политике [3]3
  В течение многих лет производившаяся в кругах немецкого империализма шумная травля Франции по поводу Марокко, также не могла ослабить беспокойства Франции. Старо-немецкий союз громко защищал план аннексии Марокко, конечно исходя из названных интересов Германии, и распространял прокламацию, написанную его председателем-Генрихом Классом под заголовком «Западное Марокко– немецкое!». Когда после торговли за Конго, профес. Шимам выступил в Kрейццейтунг с оправданием сделок министерства иностранных дел и отказа от Марокко, «Почта» напала на него следующим образом:
  "Г. профессор Шиман, по происхождению русский, во всяком случае не чисто немецкого происхождения. Его нельзя осуждать за то, что он холодно и насмешливо относится к тем вопросам, которые затрагивают самым чувствительным образом патриотическую гордость и национальное сознание в груди каждого истинного немца. Суждение чужестранца, который говорит о патриотическом биении сердца, о мучительном сжимании души немецкого народа, как о пустой политической фантазии, как о каком то забавном недоразумении, должно тем более вызывать наш справедливый гнев и презрение, что тот чужестранец пользуется гостеприимством немецкого государства, как преподаватель Берлинского университета. Мы преисполняемся глубокой скорбью, при мысли о том, что этот человек, который осмеливается так оскорблять в руководящем органе немецкой консервативной партии чувства немецкого народа, и вместе с тем является учителем и советчиком нашего кайзера в политических вопросах-с правом или без права считается как бы говорящим от имени кайзера.


[Закрыть].

Своей Мароккской политикой Германия не только вступила в противоречие с Францией, но также снова и непосредственно столкнулась с Англией. Здесь в Марокко, в непосредственной близости от Гибралтара, где находится второй важнейший пункт перекрещивания дорог Британской империи, имеющих мировое политическое значение, неожиданное появление немецкого империализма с его претензиями, с его избыточной энергией, проявленной при этом выступлении, должно было быть понято, как демонстрация против Англии. Даже формально протест Германии направлялся прямо против сделки Франции и Англии относительно Марокко и Египта 1904 г., и немецкое требование ясно и лаконически заявляло, что Англия должна быть устранена от Мароккских дел. Неизбежный результат преследования ни для кого не мог быть тайной. Сложившееся тогда положение прекрасно обрисовано в одной из лондонских корреспонденции "Франкфуртской газеты" от 8 ноября 1911 г.:

"Вот следствие: 1000000 негров на Конго, и вопли негодования и ярости в "коварном Альбионе". Вопли Германию, конечно, не трогают, но что будет с нашими взаимоотношениями с Англией, т. к. то, что сейчас есть, не может долее продолжаться, существующее положение или должно привести, по всем историческим вероятностям, к ухудшению, т. е. к войне, или же должно быть в ближайшее время изменено к лучшему… Экскурсия "Пантеры," как снова удачно выражается берлинский корреспондент «Франкфуртской» газеты, была подводным ударом, показавшим Франции, что Германия еще существует… Относительно действия, которое должно было оказать здесь это выступление, в Берлине ни в коем случае не могли сомневаться; по крайней мере, здешние газетные корреспонденты нисколько не сомневались, что Англия энергично выступит на французской стороне. Как может "Норд-дейтше Альгемейне Цейтунг" все еще утверждать, что Германия имеет дело "только с одной Францией". В течение нескольких столетий в Европе наблюдается постоянно возрастающая чувствительность по отношению к политическим интересам. Когда кого-нибудь угнетают, то на основании политических законов, управляющих нами, одни преисполняются радостью, другие заботою. Когда два года тому назад, происходила боснийская торговля между Австрией и Россией, Германия появилась на сцене в "блестящем вооружении", хотя в Вене, как говорили потом, охотнее остались бы одни… Совершенно непонятно, каким образом могли думать в Берлине, что англичане, которые только что пережили период решительного антинемецкого настроения, позволят сразу убедить себя, что наши отношения с Францией совсем их не касаются. Вопрос ведь шел, в конце концов, о власти, т. е. подводный толчок, как бы ни был он дружелюбен, представляет из себя нечто довольно ощутительное. Никто не может предсказать, как скоро за этим последует удар кулаком в зубы. С тех пор положение стало несколько менее критическим. В момент, о котором говорил Ллойд-Джорж – как мы знаем, наверное, – грозила явная опасность войны между Германией и Англией… Как будто бы в результате политики, которую проводил сэр Эдвард Грей и его последователи, о правильности которой здесь не место распространяться, можно было ожидать от них другого поведения в Мароккском вопросе. Нам кажется, что если в Берлине поступают таким образом, то уже вследствие одного этого берлинская политика осуждена на неудачу".

Таким образом, империалистическая политика в передней Азии, как и в Марокко, создала конфликт Германии с Англией и Францией. Каким же образом сложились взаимоотношения Германии с Россией? Что лежит в основе этого столкновения? При погромном настроении, неизбежно возраставшем в немецком обществе за ближайшие недели войны, верили всему. Верили, что бельгийские женщины протыкают глаза раненым немцам, что казаки едят стеариновые свечи и разрывают за ноги на куски младенцев, верили также, что целью русской войны является аннексия немецкой империи, уничтожение немецкой культуры и установление абсолютизма от Варты до Рейна и от Киля до Мюнхена.

Соц. – демократический "Хемницер-Фольксштимме" писал 2 августа:

"В этот момент мы все чувствуем обязанность прежде всего бороться против русского кнута. Немецкие женщины и дети не должны стать жертвами русского зверства, немецкая страна не должна быть жертвой казаков. Ведь, если победит Антанта, в Германии будут хозяйничать не английский гувернер и не французский республиканец, но русский царь. Поэтому мы защищаем в данный момент все, что принадлежит немецкой культуре и немецкой свободе, против беспощадного варварского врага".

Франкфуртская «Тагеспост» восклицала в этот же день:

"Мы не хотим, чтобы казаки, которые заняли все пограничные пункты, проникли в нашу страну и принесли гибель нашим городам. Мы не хотим, чтобы русский царь, миролюбию которого социал-демократия не поверила даже в день объявления его мирного манифеста, и который является злейшим врагом русского народа, – господствовал бы хоть над одним немцем".

Кенигсбергская «Фольксцейтунг» ("Народная газета") писала 3 августа:

"Никто из нас, будь это военнообязанный или нет, ни на одну минуту не может сомневаться, что пока продолжается война, он должен сделать все возможное, чтобы удержать далеко от наших границ позорный царизм, т. к. если он победит, тысячи наших товарищей будут брошены в ужасные русские тюрьмы. Под русским скипетром не может быть и намека на право самоопределения народа; не может существовать социал-демократическая пресса, будут запрещены все союзы и собрания, и поэтому никому из нас не может придти в голову мысль, следует или не следует допускать, чтобы победила Россия. Сохраняя наше отрицательное отношение к войне, мы все должны стремиться охранить себя от произвола тех негодяев, которые управляют Россией".

На отношении немецкой культуры к русскому царизму, являющемуся основанием для поведения социал-демократии в этой войне, мы еще остановимся. Что же касается стремления царя к аннексии немецкой империи, то это так же мыслимо, как то, что Россия хочет аннексировать Европу или луну; в этой войне вопрос о существовании стоит лишь для двух государств: для Бельгии и Сербии. Против обоих направлены немецкие пушки с воплями, что дело идет о существовании Германии. С людьми, верующими в существование ритуальных убийств, как известно, не может быть никаких дискуссий. Для людей же, которые следуют известной политической точке зрения, а не инстинктам черни, и не ходячим шовинистическим выдумкам, рассчитанным на чернь, должно быть ясно, что русский царизм также преследует цели аннексии Германии, как и аннексии луны. Во главе русской политики стоят отъявленные негодяи, но не сумасшедшие, и политика абсолютизма, при всех своих свойствах, имеет то общее со всякой другой политикой, что она действует не в безвоздушном пространстве, но в мире реальных возможностей, где вещи твердо стоят на своих местах. Что же касается опасения арестов и пожизненой ссылки немецких товарищей в Сибирь, так же как распространения русского абсолютизма на Германскую империю, то государственные деятели кровавого царя, при всех своих внутренних недостатках, являются лучшими материалистами, чем наши партийные редакторы: эти

государственные деятели, конечно, знают, что политическая форма государства не может вводиться всегда по желанию, но что всякая государственная форма соответствует определенному экономическо-социальному основанию; они знают на своем собственном горьком опыте, что даже в России социальные отношения переросли их господство. Они знают, наконец, что господствующая реакция в каждой стране может проводиться и переноситься в соответствующей форме; что немецким классовым и партийным взаимоотношениям соответствует разновидность абсолютизма Гогенцоллернского полицейского государства и прусской трех-классной избирательной системы. При объективном рассмотрении положения, нет никаких оснований беспокоиться, что русский царизм серьезно вздумает покушаться, даже в невероятном случае своей полной победы, на эти продукты немецкой культуры.

В действительности, противоречия между Россией и Германией были совсем иные. Столкновение произошло не в области внутренней политики, которая, вследствие общности тенденции и внутреннего сродства в течение столетий, создала традиционную дружбу между обоими государствами, но как раз вопреки и несмотря на солидарность этой внутренней политики, – в области внешней мировой захватнической политики.

В России, так же, как и в других западных государствах, империализм складывается из различных элементов; но его сильнейшим побудителем является не экономическое расширение жаждущего своего применения капитала, как в Германии и Англии, но политические интересы государства. Действительно, русская индустрия, как это, вообще, типично для капиталистического производства, при несовершенствах своего внутреннего рынка стремилась к экспорту на Восток – в Китай, в Персию, в Среднюю Азию, и царское правительство стремится всеми силами использовать этот вывоз, как удобный предлог для своих агрессивных целей. Однако, государственная политика является здесь активной, а не пассивной силой. С одной стороны, в завоевательных тенденциях царизма проявляется традиционное стремление к расширению могущественного государства, народонаселение которого достигло в настоящее время 170,000,000 чел. и которое ищет из хозяйственных и стратегических побуждений выхода к свободным морским путям, к Тихому океану на востоке, к Средиземному морю на юге. С другой стороны, сюда примешивается также жизненный интерес абсолютизма – необходимость во всеобщей борьбе великих держав занять почетное место на арене мировой политики, чтобы обеспечить себе финансовый кредит в капиталистических странах, без которого царизм абсолютно не может существовать. Наконец, сюда так же, как и во всех других монархиях, присоединяются династические интересы, которые, при все более обостряющемся противоречии интересов широких масс с формой правления, требуют внешнего раздражителя для отвлечения от внутренних затруднений, – средство, являющееся излюбленным в искусстве государственной политики.

Современные буржуазные интересы, как фактор империализма, играют в царской империи все большее и большее значение. Молодой русский капитализм, естественно, не успевший при абсолютистском режиме и не вышедший еще из стадии примитивного хищничества, стоит, однако, перед блестящим будущим, вследствие неизмеримых естественных богатств гигантской империи. Не подлежит никакому сомнению, что, как только будет устранен абсолютизм, Россия быстро разовьется в передовое современное капиталистическое государство, если, конечно, – это позволит ей международное состояние классовой борьбы. Предчувствие этого будущего, первые, так сказать, проблески этого стремления к расширению и заставляют русскую буржуазию преисполняться твердыми империалистическими стремлениями и с горячностью заявлять при разделе мира о своих притязаниях. Это историческое стремление находит себе поддержку в весьма крупных интересах русской буржуазии в настоящее время. Прежде всего, – это интересы промышленности, производящей предметы вооружения, и смежных с ней; широко объединенная тяжелая индустрия также играет в России большую роль; во-вторых, это – враждебность к внутреннему врагу, к революционному пролетариату, которая особенно поднимает в глазах русской буржуазии ценность милитаризма и отвлекающего действия мировой политики, прикрепляя буржуазию к контрреволюционному режиму. Империализм буржуазных кругов России вырос в грозовой атмосфере революции и, вследствие этого, с особенной резкостью поддерживает традиционную внешнюю политику царизма.

Главной целью, как традиционной политики, так и аппетитов русской буржуазии, в данное время являются Дарданеллы, которые, по известному выражению Бисмарка, представляют из себя ключи к русским владениям на Черном море. Для достижения этой цели Россия, начиная с 18-го столетия, вела целый ряд кровавых войн с Турцией, взяв на себя миссию освобождения Балкан и уложив под Измаилом, Наварином, Синопом, Силистрией, Севастополем, Плевной и Шипкой громадные горы трупов. Защита славянских братьев и христиан от турецкого насилия сыграла для русского мужика роль такой же военной легенды, какую играет сейчас у немецкой социал-демократии защита немецкой культуры и свободы от русского насилия. Русская буржуазия гораздо больше вдохновлялась видами на Средиземное море, чем Маньчжурской и Монгольской миссиями. Русская буржуазия, главным образом, потому и критиковала так японскую войну, что видела в ней авантюру, отвлекавшую русскую политику от важнейшей ее задачи – на Балканах. Несчастная японская война усилила это настроение русской буржуазии, хотя и в другом отношении. Расширение русского могущества в Восточной и Центральной Азии до Тибета и по направлению к Персии должно было в сильнейшей степени беспокоить растущий английский империализм. Опасаясь за громадную индийскую империю, Англия, со все возрастающим недоверием, следила за расширением царских владений в Азии. Действительно, английско-русский антагонизм в Азии в начале столетия являлся сильнейшим политическим конфликтом в международных отношениях, и весьма вероятно, что и после настоящей войны он остался бы своего рода фокусом для будущего империалистического развития. После катастрофического поражения России в 1904 году и разразившейся революции положение изменилось. Вследствие явного ослабления царизма, последовали переговоры с Англией, которые в 1907 году привели к сделке, относительно общего заслона в Персии и дружелюбных отношений в Средней Азии; благодаря этому дорога для крупных предприятий на Среднем востоке оказалась для России закрытой, и ее энергия направилась с еще большей силой на прежнюю цель – на балканскую политику. И здесь то, после целого столетия верной и крепкой дружбы с немецкой культурой, царская Россия впервые попала в мучительное противоречие с последней. Дорога к Дарданеллам вела через труп Турции. Германия же считала в течение последнего десятилетия важнейшей задачей своей мировой политики – неделимость Турции. Конечно, методы русско-балканской политики менялись самым различным образом, и в течение некоторого времени Россия – огорченная неблагодарностью освобожденных балканских славян, которые уклонялись, от вассального подданнства России – защищала так же программу "неделимости Турции", правда, с молчаливой оговоркой, что раздел ее будет отложен до благоприятного момента. Во всяком случае, окончательная ликвидация Турции соответствует теперь планам России так же, как и английской политике, стремящейся, в целях укрепления своих позиций в Индии и Египте, объединить в большое магометанское государство под английским скипетром области, лежащие между Индией и Египтом – Аравию и Месопотамию. Таким образом русский империализм на Востоке, также, как раньше английский, натолкнулся на немецкий империализм, который под видом защитника Турции занял на Босфоре пост привилегированного эксплуататора турецкого разложения[4]4
  В январе 1908 г., по сообщению немецкой прессы, русский либеральный политик Петр – фон – Струве писал: "Теперь можно сказать, что нас существует лишь одна дорога для создания великой России эта дорога следующая: направление всех сил в ту область, которая доступна для реального влияния русской культуры. Эта область – весь бассейн Черного моря, т. е. все европейские и азиатские страны, имеющие выход к Черному морю. Здесь мы имеем истинный базис для нашего неоспоримого хозяйственного господства – людей, каменный уголь и железо. На этом реальном базисе и только на нем может быть создана путем неустанной культурной работы, поддерживаемой во всех направлениях государством, действительно хозяйственно сильная Россия.
  В начале настоящей войны, еще до выступления турок, Струве писал: "У немецких политиков имеется оригинальная турецкая политика, на которой они строят свои идеи и планы – "египтизирование Турции" под защитой Германии. Босфор и Дарданеллы должны сделаться немецким Суэцким каналом. Уже перед турецко-итальянской войной, вытеснившей турок из Африки, и перед балканской войной, которая выкинула турок из Европы, у Германии определенно имелось намерение сохранить Турцию и ее независимость в интересах хозяйственного и политического укрепления Германии. После упомянутых войн ее намерение изменились лишь постольку, поскольку обнаружилась крайняя слабость Турции. При таких обстоятельствах союз фактически должен был превратиться в протекторат или же в опеку, которая окончательно должна была низвести Оттоманскую империю на уровень Египта. Совершенно ясно, что с русской точки зрения немецкий Египет на берегах Черного и Мраморного морей являлся совершенно недопустимым. Нет ничего удивительного, что русское правительство немедленно выступило с протестом против первых шагов этой политики; против миссии генерала Лимана фон-Сандерса, который должен был не только реорганизовать турецкую армию, но стать во главе армейского корпуса в Константинополе. Формально Россия получила в этом вопросе удовлетворение, фактически же положение ничуть не изменилось. При таких обстоятельствах в декабре 1913 г. война между Россией и Германией была весьма возможна. Происшествие с военной миссией Лимана фон-Сандерса обнаружило политику Германии, направленную к «египтизированию» Турции.
  Уже этого нового направления германской политики было бы достаточно, чтобы вызвать вооруженный конфликт между Германией и Россией. Таким образом, уже в декабре 1913 г. мы вступили в эпоху назревания конфликта, который неизбежно должен был принять характер мирового конфликта".


[Закрыть].

Но еще острее, чем с Германией, русская политика на Балканах столкнулась с Австрией. Австрийский империализм является политическим дополнением немецкого, его сиамским близнецом и вместе с тем его фатумом.

Германия, изолированная со всех сторон в своей мировой политике, находит себе союзника лишь в Австрии. Союз с Австрией, уже довольно старый, заключенный Бисмарком в 1879 г., с тех пор совершенно изменил свой характер. Как антагонизм с Францией, так и союз с Австрией в течение последнего столетия наполнились новым содержанием. Бисмарк думал исключительно о сохранении границ, установленных войнами 1864-70 гг. Заключенный им тройственный союз имел исключительно консервативный характер, именно в том смысле, что он требовал окончательного отказа Австрии от вступления в союз немецких государств, примирения с положением, созданным Бисмарком, признания национального расщепления Германии и военной гегемонии великой Пруссии. Балканские тенденции Австрии были Бисмарку так же чужды, как и южно– африканские приобретения Германии. В своих "Мыслях и воспоминаниях" он говорит:

"Естественно, что население Дунайского бассейна имеет потребности и желания, которые выходят за границы настоящей монархии: и немецкая имперская конституция показывает дорогу, каким образом Австрия может примирить политические и материальные интересы, существующие между восточной границей румынского народа и бухтой Каттаро. Но в привычки германского государства не входит принуждение своих подданных теми или иными способами к осуществлению добрососедских пожеланий".

То же самое он однажды высказал своей получившей широкое распространение фразой, что Босния для него не стоит костей одного померанского гренадера. Что Бисмарк, действительно, не собирался предоставить тройственный союз к услугам австрийской жажды расширения, лучше всего показывает заключенное в 1884 г. с Россией "предохранительное соглашение", по которому Германская империя в случае войны России с Австрией, обязывалась не только не выступать на стороне последней, но, наоборот, сохранять "благожелательный нейтралитет".

С тех пор, как в немецкой политике произошел империалистический переворот, изменились также ее отношения к Австрии. Австро-Венгрия лежит между Германией и Балканами, т. е. по дороге к центру немецкой политики. Иметь Австрию своей противницей при всеобщей изоляции, в которую поставила себя Германия своей политикой, означало бы для Германии отказаться от всех своих планов мировой политики. С другой стороны, в случае ослабления или распадения Австро– Венгрии – что было бы равнозначаще немедленной ликвидации Турции и громадному усилению России, балканских государств и Англии – национальное единство и сила Германии были бы сохранены, но огонь империалистической политики Германской империи был бы окончательно затушен[5]5
  В империалистическом листке «Почему возникла война» мы читаем: «Россия уже значительно ранее соблазняла нас, предлагая нам немецкую Австрию – те десять миллионов немцев, которые при нашем национальном объединении 1866 г. и 1870-71 гг. остались за бортом. Если мы ей выдадим старую монархию Габсбургов, то мы получим награду измену»


[Закрыть].

Спасение и сохранение Габсбургской монархии логически является второй задачей немецкого империализма, гак же, как сохранение Турции-является ее первой задачей.

Австрия же представляет собою постоянный очаг войны на Балканах. С того времени, как в непосредственной близости от Австрии начал происходить процесс распадения Турции и одновременно образование и укрепление Балканских государств, начался также антагонизм между Габсбургским государством и его молодыми соседями. Ясно, что развитие жизнедеятельных молодых самостоятельных государств в непосредственной близости от монархии, состоящей, главным образом, из осколков национальностей, входящих в эти государства, господствовать над которыми она могла только при строжайшей диктатуре – ясно, что все это могло только ускорить разложение и без того расшатанной монархии. Внутренняя нежизнеспособность Австрии проявилась как раз в ее Балканской политике и главным образом по отношению к Сербии. Австрия, несмотря на свои империалистические аппетиты, которые беспорядочно направлялись то на Солоники, то на Дураццо, не могла аннексировать Сербию даже и тогда, когда Сербия еще не приобрела того расширения сил и границ, которых она достигла после обеих балканских войн. Присоединением Сербии Австрия опаснейшим образом усилила бы одну из своих наиболее непокорных южно-славянских национальностей, которую она и так с трудом могла обуздывать, при своем грубом и бессмысленном реакционном режиме[6]6
  Кельнская газета писала после убийства в Сараеве, т е. накануне войны, когда карты немецкой политики не были еще открыты: «У непосвященных в настоящее положение может возникнуть вопрос, почему Австрия, несмотря на все благодеяния, оказанные ею Боснии, не только не любима в стране, но как раз наоборот, встречает сильную ненависть со стороны сербов, которые составляют 42 % народонаселения? Ответ может быть понятен только тому, кто действительно знает этот народ и существующие там взаимоотношения; чужой человек, привыкший к европейским понятиям и отношениям, вряд ли его поймет. Ответ прост и ясен: управление Боснии по своей конструкции и по своим основным идеям было совершенно не годным и в этом виновато, действительно достойное наказания, непонимание истинного состояния страны, которое наблюдается еще и сейчас по прошествии целого поколения со времени оккупации».


[Закрыть]. Австрия не могла допустить самостоятельного нормального развития Сербии, а также она не могла извлечь из нее выгоды путем нормальных торговых отношений, так как Габсбургская монархия представляла собой не политическую организацию буржуазного государства, но развратный синдикат кучки общественных паразитов, которые стремятся ко всевозможному использованию государственных средств, пока еще держится гнилая постройка монархии. В интересах венгерских аграриев и в целях искусственного повышения цен на сельскохозяйственные продукты, Австрия запретила Сербии ввоз в австрийские пределы скота и фруктов и, таким образом, отняла у земледельческой страны главную возможность вывоза ее продуктов; в интересах австрийской картельной индустрии она принудила Сербию добиться на востоке, посредством союза с Болгарией, выхода к Черному морю, – а на западе, путем завоевания гавани в Албании-выхода к Адриатическому морю. Балканская политика Австрии метила таким образом на удушение Сербии; одновременно она была направлена на то, чтобы устранить возможность сближения и внутреннего прогресса балканских государств, представляя для них постоянную опасность. Так, австрийский империализм непрерывно угрожал возможности развития балканских государств-то аннексией Боснии, то своими притязаниями на Новобазарский санджак и на Салоники, то своими притязаниями на албанские берега. В угоду этим австрийским тенденциям, а также вследствие конкуренции с Италией, было создано среди немецких княжеств чучело «независимой Албании», представлявшей с первого часа своего существования клубок интриг империалистических противников.

Таким образом, империалистическая политика Австрии за последние столетия превратилась в тиски для нормального прогрессивного развития на Балканах, и сама собой привела к неизбежной дилемме: или Габсбургская монархия или капиталистическое развитие балканских государств. Балканы, только что освободившиеся от турецкого господства, увидели перед собой новую задачу – устранить со своей дороги Австрию. Ликвидация Австро-Венгрии есть историческое продолжение распада Турции и вместе с тем является требованием исторического процесса развития.

Но эта проблема не имела другого разрешения, кроме войны, и именно войны мировой. За Сербией, конечно, стояла Россия, для которой отказ от ее влияния на Балканы и от роли защитницы, означал отказ от всей ее империалистической программы на Востоке. В полном противоречии с австрийской политикой, русская политика стремилась к объединению балканских государств и, конечно, под русским протекторатом. Балканский союз, победоносная война которого в 1912 году с Европейской Турцией, принесла колоссальные разрушения, был делом России и, главным образом, являлся орудием последней против Австрии. Хоть Балканский союз, несмотря на все старания России, распался вскоре после второй балканской войны, но развившаяся в этой войне победоносная Сербия была подготовлена к тому, чтобы стать союзником России и смертельным врагом Австрии. Германия, связанная судьбой Габсбургской монархии, была принуждена прикрывать каждый шаг ее, в высшей степени реакционной Балканской политики и, таким образом, вступать во все более острые противоречия с Россией.

Австрийская балканская политика в дальнейшем вела к противоречию и с Италией, которая живо заинтересована в ликвидации Австрии так же, как и Турции. Империализм Италии нашел себе в итальянских владениях Австрии самый удобный и популярный предлог для своих стремлений к расширению, которые, при новом положении вещей на Балканах, направлялись на противоположные албанские берега Адриатики. Тройственный союз, получивший сильный толчок в триполитанской войне, был окончательно выведен из равновесия кризисом, разыгравшимся со времени последних балканских войн, и еще более обострил отношения центральных держав со всем миром. Германский империализм, прикованный к двум разлагающимся трупам, бросился по прямой дороге к войне.