355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рой Медведев » Солженицын и Сахаров » Текст книги (страница 18)
Солженицын и Сахаров
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 10:45

Текст книги "Солженицын и Сахаров"


Автор книги: Рой Медведев


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

232

Да, Твардовский был членом партии, но он был иным членом партии, чем Кочетов или Софронов. Следует помнить, что в 60-е годы главная линия политической и идейной борьбы проходила у нас между различными направлениями социалистической мысли и между различными течениями внутри самой партии, грубо говоря, между сталинистами и антисталинистами. В первой половине 60-х годов иных течений практически не было, они стали появляться и заявлять о себе только к концу 60-х годов. Это понимал и Солженицын, который вовсе не следовал тогда своему призыву "жить не по лжи", и умышленно скрывал от Твардовского свои взгляды, предлагая ему лишь "облегченные" варианты своих произведений. Солженицын не только был огорчен отклонением своей кандидатуры на Ленинскую премию, но даже и в частных разговорах с некоторыми влиятельными тогда писателями отзывался с похвалой о Ленине, Октябре и Советской власти, по крайней мере в ее ранних формах. И не только своим огромным талантом, но также и этой "тактической" позицией обеспечил Солженицын успех своим первым литературным и политическим выступлениям. И, напротив, отказавшись сегодня от своей мимикрии, начав открыто и громко выступать с подчеркнуто антисоветских позиций, Солженицын оттолкнул от себя большинство своих недавних приверженцев, хотя и приобрел взамен покойного Твардовского таких сомнительных друзей как Генри Джексон или Джордж Мини.

Несколько слов о Твардовском

Солженицын немало пишет о доброте, искренности, природном уме, благородстве и прирожденном такте Твардовского. Многие страницы разбираемой книги проникнуты не только уважением, но и любовью к Твардовскому. Не скрывает автор "Теленка" и некоторых недостатков Твардовского. Но странным образом Солженицын во многих случаях уделяет главное внимание именно недостатками Твардовского, порой не только смакуя их, но и выдумывая такие пороки, которых у автора "Теркина" никогда не было.

Да, Твардовский иногда запивал и, бывало, надолго. Это был его недуг, его беда, осложнявшая и без того трудное положение "Нового мира", не говоря уже о семье поэта. Трудно обойти в мемуарах это обстоятельство. Но оно право же не заслуживает того

233

внимания, какое уделяет ему Солженицын. Рассказывая о приезде Твардовского в Рязань, Солженицын с понятной досадой пишет, что чтение "Круга" уже на второй день стало переходить в "начало обычного запоя Твардовского". Но для чего понадобилось автору столь натуралистически описывать картину этого запоя, в том числе и сцену ночного буйства Твардовского, который будто бы вскочил раздетым среди ночи с постели и стал выкрикивать всякие лагерные команды, вставать по стойке "смирно" и т. п. Сам Твардовский утром ничего об этом не помнил, и следуя приему Солженицына, я мог бы в скобках заметить: "А была ли вообще эта ночная сцена", также как и описанная далее безобразная сцена на Рязанском вокзале при проводах Твардовского.

Описывая свой визит на дачу к Твардовскому, Солженицын снова говорит о начавшемся очередном запое: "...тяжелыми шагами спустился он со второго этажа в нижней сорочке с мутными глазами" (С. 113). И такие же сцены повторяются в мемуарах едва ли не через каждые 20-30 страниц. "На две, на три недели, а в этот раз на два месяца мог выйти он по немыслимой алкогольной оси координат в мир, не существующий для сотрудников и служащих, а для него вполне реальный" (С. 104).

Но если в данном случае речь идет о действительном недуге Твардовского, то многие другие изображенные в "Теленке" недостатки – лишь плод воображения необъективного мемуариста. Твардовский, например, не любил шумных автомобильных потоков, особенно в сложной системе перекрестков вокруг здания "Нового мира". Поэтому с некоторой осторожностью переходил он здесь улицы, предложив однажды В. Некрасову и Солженицыну отобедать в ресторане на улице Горького. Но Солженицын замечает иное: "Да ведь он отвык передвигаться по улицам иначе, чем в автомобиле" (С. 79). Когда в Рязани Твардовский с трудом садился в небольшой "Москвич", Солженицын подумал: "Да ведь он по положению своему привык ездить не ниже "Волги" (С. 84). Тогда, 13 лет назад, Солженицын и мог так подумать. Но для чего сегодня оставлять в книге эти пустые и несправедливые домыслы. Первой машиной, которую приобрела семья Твардовских, был именно "Москвич", но слишком крупным мужчиной оказался Александр Трифонович, для этого небольшого автомобиля. Если приходилось возвращаться Твардовскому к себе домой на служебной "Волге" почти всегда платил он шоферу – не мог принять даже такой небольшой бесплатной привилегии. Твардовский принципиально не пользовался большинством полагаемых ему "но

234

менклатурных благ", он никогда не получал, например, полагавшегося ему продовольственного пайка для "ответработников" (с набором дефицитных продуктов). Все это крайне раздражало других секретарей ССП и главных редакторов журналов. Любил Твардовский и пешие прогулки, продолжавшиеся часто по несколько часов. Подолгу работал он в своем саду и на огороде. Нелепо и непорядочно поэтому изображать его каким-то вельможей, хотя и вышедшем из мужиков, но видевшим теперь мир только через стекло номенклатурного автомобиля.

И уж совсем оскорбительным для памяти умершего поэта является неоднократно ведомый Солженицыным разговор о "трусости" Твардовского. Описывая, например, совместную с Лакшиным поездку к Твардовскому (к концу месячного запоя последнего), Солженицын отмечает, что хозяин встретил их встревоженным вопросом: "Что случилось?" и что "руки его тряслись не только от слабости, но и от страха" (С. 212). (Подчеркнуто мною. – Р. М.). Но почему же "от страха"? Ведь сам Солженицын далее пишет, что, уже узнав, что ничего не случилось, успокоившись и поужинав с гостями, Твардовский не смог сделать дарственную надпись на своей только что вышедшей книге все из-за тех же трясущихся рук. "Не могу, – сказал он, – как-нибудь в другой раз".

Приведя несколько таких же неправдоподобных примеров "трусости" Твардовского, Солженицын делает общий вывод: "И обречен был Твардовский падать духом и запивать от неласкового телефонного звонка второстепенного цекистского инструктора и расцветать от кривой улыбки заведующего отделом культуры" (С. 76). Этот вывод столь же ложен, как и замечание Солженицына о том, что "Новый мир" велся "непостоянными и периодически слабеющими руками" (С. 90).

Нет. Твардовский вел свой журнал уверенно и твердо. Конечно, и ему приходилось идти порой на компромиссы и выслушивать несправедливые замечания. Но никто другой из главных редакторов наших журналов не держался во всех директивных инстанциях с таким достоинством и не позволял помыкать собой, как Твардовский. Уступая в мелочах, Твардовский был упрям и тверд в отстаивании главного. Был случай, когда на одном из совещаний Твардовский закричал на заведующего отделом культуры ЦК Поликарпова в ответ на бестактное замечание последнего, и тот, опешив, не смог продолжить свою речь. Грубо оборвал однажды Твардовский и секретаря ЦК КПСС П. Н. Демичева, пытавшегося прочесть публично письмо, адресованное Твардовско

235

му, но оказавшееся почему-то в сейфе секретаря ЦК. В знак протеста Твардовский демонстративно ушел и с этого совещания редакторов. Не раз был резок и даже груб Твардовский и с предшественником Демичева Л. Ильичевым. И часто именно эта смелость и резкость Твардовского выручала журнал и его авторов.

Несправедлив упрек Солженицына и в том, что Твардовский "всегда проявлял брезгливость и недоверие к Самиздату". Лично я познакомился с Александром Трифоновичем именно благодаря Самиздату, через который поступила в его кабинет моя рукопись "К суду истории", отнюдь не предназначенная к публикации в журнале. Позднее я нередко привозил Твардовскому для чтения рукописи, ходившие в Самиздате, многие из которых он не только читал с интересом, но просил порой подарить для своего личного архива. Однако в отношении к Самиздату Твардовский проявлял разумную осторожность, не всякие материалы вызывали у него интерес, да и брал он их не от всякого. Также и показывал он эти "самиздатовские" вещи только самым близким друзьям и единомышленникам. Кроме того, он следил за тем, чтобы официально поступившие в редакцию рукописи не стали достоянием Самиздата, что могло в те годы доставить серьезные неприятности не только журналу, но и его авторам.

На людей, не знакомых с работой "Нового мира", рассчитано и ложное свидетельство Солженицына, что только в день отставки заходил Твардовский прощаться в "нижние этажи редакции, где и не бывал никогда" (С. 303). А между тем, как намекает Солженицын, именно здесь, в нижних этажах проводилась основная работа по созданию журнала.

Мы видим, таким образом, что Солженицын – свидетель слишком уж необъективный. Я уверен поэтому, что та безобразная сцена, когда Твардовский якобы отказался принять от Солженицына один из уцелевших при обыске экземпляров романа "В круге первом", или выдумана автором мемуаров, или существенно искажена. И в таком изложении она никак не может "быть достойной войти в историю литературы", чего хотел бы Солженицын.

Несколько слов о Солженицыне

Солженицын пытается решить в своей книге сразу несколько задач. И все же в первую очередь он остается и здесь художником, и потому, видимо, не всегда впечатление от его рассказа

236

совпадает с его отчетливо прослеживаемыми намерениями. Солженицын пытается, как справедливо отмечает в своем Открытом письме В. А. Твардовская, показать несостоятельность Твардовского и как поэта, и как редактора, не сумевшего подняться до Солженицына, который один лишь знал истину, которого Бог сберег от опасностей и соблазнов и который сам называет себя избранником Божьим. Но вот книга прочитана, и вопреки всем самовосхвалениям, переходящим в самолюбование, автор этой книги представляется нам и мужественным, и талантливым, но тем не менее как личность гораздо более мелким, чем Твардовский, со всеми его недостатками и сомнениями. Именно Твардовский, который мучительно ищет истину в бесконечно сложных переплетениях нашей жизни и который нередко при этом спотыкается и падает, оказывается несравненно более привлекательной фигурой, чем Солженицын с его комплексом пророка, призванного спасти если не все человечество, то Россию.

К тому же сквозь поток самовосхвалений то и дело пробиваются в книге Солженицына и признания, которые вряд ли могут вызвать симпатии читателей. Солженицын признается, например, что он все время скрывал от Твардовского свои подлинные намерения, взгляды и многие действия, что и мешало их дружбе, ибо "по скрытности моей работы и моих целей он особенно не мог меня понять" (С. 77). Все же и взгляды, и цели Солженицына постепенно открывались, и это приводило ко все большему охлаждению отношений между ним и Твардовским, которые к началу 1970 года были близки к полному разрыву. Этот разрыв наступил фактически в феврале 1970 года одновременно с разгоном редакционной коллегии "Нового мира". Солженицын не слишком далек от истины, заявляя, что журнал Твардовского умирал практически без сопротивления; все его главные авторы приходили в редакцию как на поминки, а не для протеста. Но они приходили все же, чтобы выразить свое сожаление и сочувствие, а не осуждение поведению Твардовского и других членов разогнанной редколлегии, как это сделал Солженицын. "Я не скрывал, – пишет Солженицын, – что осуждаю всю их линию в кризисе и крахе "Нового мира". Так и передано было Твардовскому, но безо всех этих мотивировок. И снова, в который раз, наша утлая дружба с Трифонычем утонула в темной пучине" (С. 308). Впрочем, Солженицын, скорее, был не огорчен, а рад этому разрыву. "И не стал я слаб вне Союза, – пишет он, – и не ослабел без журнала, напротив, только независимей и сильней, уже никому те

237

перь не отчитываясь, никакими побочными соображениями не связанный... Без слабых союзников свободнее руки одинокого" (С. 308). Неблагородство мемуариста лишь оттеняется в данном случае приводимой через страницу телеграммой Солженицына к 60-летию Твардовского и ответом последнего.

Солженицын с нескрываемым удовлетворением пишет, как много получил он писем и телеграмм в декабре 1968 года в дни его пятидесятилетия, "...телеграфные разносчики приносили разом по 50, по 70 штук – и на дню-то несколько раз... Скажу, не ломаясь, в ту неделю ходил я гордый" (С. 246). Но не скрывает Солженицын, что исключение его из Союза, хотя и широко оповестили о нем все зарубежные радиостанции, прошло почти без протестов, лишь немногие выступили открыто и прямо.

И чем дальше раскрывал он в своих выступлениях свои взгляды и намерения (для условий нашей страны совершенно утопические и реакционные), тем более одиноким становится Солженицын, тем более теряет он своих прежних друзей. Расходится он и с А. Д. Сахаровым (и, видимо, сводя с ним счеты, обнародует в книге многие частные разговоры с Сахаровым и его женой, отнюдь не предназначенные к публикации). К осени 1973 года, которую он почему-то называет "победной", мы видим рядом с Солженицыным лишь И. Шафаревича и нескольких религиозно настроенных молодых или не слишком молодых людей.

Однако в этом одиночестве Солженицын менее всего склонен обвинить самого себя. В первую очередь он бросает упреки всей нашей интеллигенции, обвиняя ее в трусости, приспособленчестве и бездуховности (не слишком удачным объектом для своих нападок Солженицын избирает самого крупного композитора нашей страны – Шостаковича). По мнению Солженицына, наша интеллигенция слишком склонна ко всякого рода иллюзиям и ложным концепциям. Конечно, у нашей интеллигенции много недостатков. Но ей нельзя отказать все же в трезвом понимании некоторых реальностей, которых уже нельзя изменить. И потому она отвергает религиозно-авторитарные утопии Солженицына и Шафаревича. У нас в стране имеются миллио-ны ученых, инженеров, учителей, врачей, и даже деятелей культуры, аполитичность которых очевидна. Главной причиной такой политической индифферентности является даже не страх перед репрессиями, а неинформированность или прямая дезинформация. Но у нас нет и уже никогда не будет тех 300 тысяч священников или горячих проповедников православной церкви, о ко

238

торых мечтают (в другой книге – "Из под глыб") Солженицын и Шафаревич.

Самолюбование Солженицына нередко может вызвать только улыбку. В своих мемуарах он пишет, например, что его очередное заявление не просто было передано среди последних известий "Голоса Америки", но что "мой утренний ответ уже по миру громыхал" (С. 429). О своей полемике с властями в 1973 году автор пишет как о "сражении шлемоблещущем и мечезвенящем" (С. 406). Конечно, одинокая борьба Солженицына с громадной государственной и партийной машиной власти заслуживает уважения, его мужество бесспорно, и публикация "Архипелага" была очень сильным ударом по всем сталинистам. Но нельзя и, потеряв всякое чувство меры, думать и писать, что эта публикация "будет смертельна для их строя" и что после "Архипелага" "не выстоит их держава". Но главное, конечно, не в том как пишет Солженицын о своих многочисленных сражениях с властями. Можно было бы и не говорить о самолюбовании Солженицына, если бы оно не оборачивалось в книге все чаше и чаше саморазоблачениями, бросающими совсем иной отблеск на всю его борьбу. Отнюдь не только в защиту религиозной ортодоксии выступает в последние годы Солженицын. Ополчаясь на Ленина, как главного виновника всех бед России, а также на всю идеологию марксизма и социализма, Солженицын о Сталине пишет неожиданно как о ... "ягненке". Нашли, мол, ягненка, чтобы свалить на него все преступления коммунизма. (Себя самого Солженицын называет "теленком", что, конечно, также совсем не подходит к его образу).

Рассказывая о трудном для себя 1965 годе, Солженицын замечает мимоходом, что одним из немногих радостных событий этого года была для него неудача государственного переворота в Индонезии (С. 127). Для человека, называющего себя христианином, понять эту радость трудно. Авантюра верхушки ИКП и убийство нескольких генералов и членов их семей группой коммунистически настроенных террористов была осуждена большинством коммунистических партий во всем мире. Но как не сказать при этом о развернувшейся в Индонезии массовой резне сотен тысяч коммунистов и сочувствующих им крестьян. Мстительный антикоммунистический террор охватил на долгие месяцы всю страну, причем оргия убийств на местах проводилась часто вне всяких политических соображений, когда должники, например, убивали своих кредиторов. Только на острове Бали из 2-х миллионного на

239

селения было убито более 100 тысяч человек, и трупы их долго колыхались еще в морском прибое. И эта страшная трагедия, равной которой не было в последние 20 лет, вызвала радость у Солженицына! Право же я могу здесь только повторить совет столь ненавистного Солженицыну А. Дементьева: "Нельзя ли автору отнестись к людям и к жизни подобрее" (С. 96).

Некоторые выводы

В предисловии к "Теленку" автор пишет, что, кроме художественной литературы в собственном смысле слова есть и вторичная литература, т. е. литература о литературе. К этому нужно добавить, что и вторичная литература бывает разных видов. Наряду с серьезными и глубокими исследованиями и мемуарами, дающими яркое представление об эпохе и ее людях (классический пример – "Былое и думы" А. Герцена), есть книги, повествующие главным образом о личной жизни литераторов, об их слабостях, о разного рода литературных скандалах и сплетнях. Такая литература пользуется обычно даже большим спросом у невзыскательной публики. К сожалению, значительная часть разделов книги Солженицына "Бодался теленок с дубом" написана именно на таком низком уровне.

Как известно, публикация первых произведений Солженицына вызвала много критических статей, некоторые из которых сами по себе были заметным вкладом в нашу общественную жизнь и вызвали оживленную дискуссию и нападки справа. Отмечу здесь лишь статьи В. Лакшина и Ю. Карякина (в "Новом мире" и в журнале "Проблемы мира и социализма"). В свое время Солженицын внимательно следил за этой полемикой, чему есть много свидетельств, хотя бы в виде писем автора "Ивана Денисовича" указанным критикам. Но в своих мемуарах Солженицын полностью опустил эти важные эпизоды нашей общественной жизни. Он лишь мимоходом замечает о потоке "непрошенных" и даже "холопски-рекламных" рецензий, большинство которых он даже не читал, хорошо понимая их "тараканьи силенки". Но вместе с тем Солженицын находит время и место, чтобы весьма подробно описать, как на Рязанском вокзале Твардовский "с поспешностью рванулся по лестнице в ресторан, выпил поллитра, почти не закусывая и уже в блаженном состоянии ожидая поезда, только повторял часто: "Не думайте обо мне плохо"

240

(С. 90). В сущности, в этой части своих мемуаров "критика" Солженицына разительно схожа с теми нападками на Твардовского и "Новый мир", которые постоянно велись на всякого рода закрытых и полузакрытых совещаниях пропагандистов и агитаторов. Именно здесь работники идеологического отдела ЦК КПС говорили, что "Новый мир" ведется неуверенными и "периодически слабеющими" руками склонного к запоям Твардовского, попавшего к тому же под пагубное влияние более молодых литераторов и критиков. О таком сходстве можно только пожалеть.

Р. А. Медведев. 1-10 мая 1975 года. 1-5 сентября 1975 года

Пути разрядки

(О некоторых выступлениях

А. Солженицына и А. Сахарова)

Еще несколько лет назад о политических взглядах и симпатиях Солженицына мы могли судить главным образом по косвенным данным, разбирая и анализируя его художественные произведения, высказывания его героев и пытаясь понять какой именно персонаж выражает в большей или меньшей мере мысли и идеи самого автора. Теперь эта задача упрощается, ибо в прошедшем 1975 году А. И. Солженицын выступал главным образом не как литератор и писатель; он выступал или пытался выступать как политик. В своих обширных интервью Солженицын затрагивал главным образом политические вопросы, политическая тематика преобладала в его статьях, наибольший резонанс в этом же отношении имели его большие речи программного характера, произнесенные в Нью-Йорке и Вашингтоне в июне и июле прошлого года. В этих выступлениях Солженицын затронул слишком большое количество вопросов и проблем, чтобы можно было обсудить их в одной небольшой статье. Однако мы считаем необходимым и важным сделать хотя бы ряд предварительных критических замечаний.

Полемика с Солженицыным неизбежна хотя бы потому, что он взял за правило в своих последних выступлениях говорить или от имени всего русского народа, или от имени всех людей труда, или, во всяком случае, от имени всех бывших заключенных. Не

241

сомненно, какой-то важной частью своего художественного творчества А. И. Солженицын отразил страшные потрясения и трагедии послереволюционной истории России, да и сам художественный гений Солженицына повлиял на развитие нашего общественного сознания. Однако это вовсе не означает, что развитие общественного сознания в нашей стране происходит в том же направлении, в каком происходит идейная эволюция Солженицына. Солженицын глубоко заблуждается в этом отношении, ибо ни большинство людей труда, ни большинство интеллигенции, ни большинство оставшихся в живых узников ГУЛАГа, ни большинство так называемых "диссидентов" не разделяет основной части нынешних идей и высказываний Солженицына.

Один из посетивших Солженицына корреспондентов норвежской газеты "Афтенпостен" писал в большой статье о жизни писателя в Цюрихе, что Солженицын по-прежнему искренне считает себя пророком современной России. Но по меткому замечанию французского социолога Лебона, – "интеллигентность, сознающая связь всех вещей, помогающая их объяснению и пониманию порождает податливость и значительно уменьшает силу и мощь в убежденности, которая необходима пророку. Большие пророки всех времен были людьми ограниченными и односторонними и потому имели большое влияние. Речи знаменитейших из них поражают сегодня своей несвязностью". Но такой именно несвязностью удивляют и последние речи Солженицына, хотя, по свидетельству западной печати, они произвели большое впечатление на массовую американскую аудиторию.

Односторонность и ограниченность Солженицына ярко проявляется уже в той главной мысли, которая красной нитью проходит через все его последние выступления и которая состоит в том, что все или почти все ЗЛО современного мира сосредоточено только на Востоке, и потому Запад должен объединиться против этого зла и заставить его отступить. Но уже этот главный тезис не выдерживает критики.

Мы вовсе не хотим отрицать, что в нашей жизни существовало в прошлом и продолжает существовать поныне немало зла, хотя понимание добра и зла у многих вещей еще очень различно. Однако Восток и, в частности, Советский Союз вовсе не имеют монополии на зло в любом его толковании. К сожалению, зло в различных его формах распределено в мире довольно равномерно, и Запад, конечно же, не является образцом справедливости и добродетели. Ведь именно "благополучное" западное общество

242

еще 40 лет назад держало под своей властью большую часть Азии, Африки и Латинской Америки, и насилие оставалось тогда главным средством поддержания этой власти. Отнюдь не по собственной воле Запад ушел из стран "третьего мира". Разве не демократическая Франция, уже потерпев поражение в Индокитае, долго вела еще кровопролитную войну в Алжире, во время которой весь Алжир был покрыт концлагерями, а пытки и истязания стали обычным явлением? Лишь в этой войне погибло больше миллиона алжирцев из 9-миллионного населения страны. Разве не Западная Европа стала источником двух мировых войн, первая из которых и была главным условием победы Октябрьской революции, которую Солженицын совершенно напрасно считает сегодня первопричиной всех несчастий русского народа. Что касается Второй мировой войны, то и она принесла миру не только десятки миллионов убитых, но и множество новых революций и революционных войн.

Противоречия и несправедливость продолжают и сегодня пронизывать западный мир, и именно это обстоятельство продолжает питать здесь все левые движения, итальянские и французские коммунисты не приехали в свои страны из СССР.

В резких нападках на коммунистов и всех левых Запада Солженицын удивительно пристрастен. Он с немалой злобой говорит, например, о коммунистах Португалии, попутно издеваясь над лидером португальских социалистов М. Суарешом и Революционным Военным советом Португалии. Но он не сказал ни слова осуждения в адрес 45-летней фашистской диктатуры Салазара и Каэтану и той 15-летней колониальной войны, которую вела эта диктатура в Африке и которая явилась главной причиной португальской революции.

Напоминая об истории возникновения советской системы, Солженицын пишет, что эта система пришла к власти путем вооруженного переворота, что она ввела ЧК, применяла расстрел без суда, подавляла крестьянские восстания и т. п. Этой системе он противопоставляет "широкий и устойчивый американский быт".

Но разве американская демократия не возникла также путем революции и насилия? Разве самому рождению США не предшествовала долгая и тяжелая война с Англией, закончившаяся не только победой американских колоний, но и насильственным выдворением сотен тысяч лишенных гражданских прав "лоялистов", вынужденных эмигрировать в Канаду, Вест-Индию и в Англию? Разве не было и до, и после образования США

243

множества малых войн с индейцами, которых здесь не только пытали, но сжигали и убивали сотнями, "расчищая" американскую территорию для заселения ее белыми иммигрантами из Европы и черными рабами из Африки? Разве формальная отмена рабства в США (кстати лишь через несколько лет после отмены крепостного права в России) не потребовала четырехлетней гражданской войны, в которой южные штаты поставили под ружье более миллиона человек, а северные штаты более 2,5 миллионов человек? А разве дух и тема насилия не пронизывает и сегодня американскую массовую культуру? Разве можно одобрить те методы, которые применялись ФБР и ЦРУ для подавления и разложения оппозиционных движений в США в последние 20 лет? Или в борьбе с "левыми" все средства хороши?

Предсказывая, что после ухода американской армии из Южного Вьетнама здесь будут расстреляны и заключены в концлагеря миллионы человек (эти предсказания, к счастью, не сбылись и, можно надеяться, не сбудутся), Солженицын ни слова не говорит о тех миллионах простых вьетнамцев, которые были убиты и ранены в результате американских бомбардировок? Как бы ни были велики недостатки коммунистического режима во Вьетнаме, на сегодняшний день именно коммунисты сумели возглавить национально-освободительную и антиколониальную войну вьетнамского народа, что и обеспечило им победу в войне, как 200 лет назад многие сходные идеи борьбы за независимость обеспечили победу американских колоний над британской метрополией.

Осуждая, и не без оснований, печально известную "берлинскую стену", Солженицын призывает одновременно создать и со стороны Запада громадную и непроходимую стену вокруг Советского Союза и других социалистических стран, настаивая на прекращении с этими странами торгового, экономического, технического и культурного обмена и сотрудничества. "Без вашей помощи они умрут, они не продержатся долго, она им нужна как воздух, – внушает Солженицын своим западным слушателям. – Так прекратите же оказывать им эту помощь, не продлевайте их существование, не усиливайте их власть". На целую страну Солженицын готов надеть балдахин прокаженного с бубенчиками, чтобы никто и близко не подходил, не приближался, чтобы несчастный умирал не только от своей болезни, но и от недостатка еды и воздуха под грязным мешком. Но это губительный и для самого западного общества совет. Советское общество является

244

во многих отношениях действительно больным обществом. Но эти болезни отнюдь не смертельны. И потому даже тотальная изоляция западных стран от СССР не приведет к гибели столь ненавистного Солженицыну советского режима, она лишь укрепит здесь наиболее реакционные круги, настроения и институты. Но ведь и Запад может серьезно пострадать от возрождения такой ожесточенной конфронтации и изоляции. А между тем западное общество отнюдь не является таким уж здоровым и крепким, как думает Солженицын; во многих отношениях его болезни являются куда более застарелыми и опасными. И не приведет ли эта тотальная конфронтация между Западом и Востоком к резкому и опасному обострению также и всех "западных" недугов и болезней?

Странным образом, еще недавно заклиная советских лидеров любыми средствами избегать идеологической войны с Китаем, Солженицын сегодня призывает Запад вновь начать самую ожесточенную идеологическую войну с Советским Союзом, которая из холодной так легко может перейти в настоящую "горячую" войну. А как же быть с теми десятками миллионов русских парней, ядром и корнем нации, о которых так печалился Солженицын, рисуя апокалипсические картины войны с Китаем? Или для уничтожения коммунистической идеологии можно решиться на эту жертву. Недаром же он и в "Теленке" заявил, что готов пожертвовать детьми – своими. Не так уж далеко смогло бы уйти человечество за таким пророком!

Фальсификация как метод полемики

Выступая перед американскими слушателями, Солженицын изложил не только собственные взгляды и убеждения. К сожалению, в ряде случаев он прибег и к сознательной фальсификации. Между прочим, это типичная черта пропагандистов старой советской выучки – о политическом противнике можно говорить все, что угодно.

"Соединенные Штаты, – заявляет Солженицын, – давно проявили себя как самая великодушная и самая щедрая страна в мире... По всем штатам в годы войны собирали помощь советским людям: теплые вещи, продукты, подарки. А мы не только не видели их, мы не только их не получали – их распределили где-то в привилегированных кругах, но нам никто никогда об

245

этом не говорил". Это – прямая неправда. Я допускаю, конечно, что какая-то часть американских подарков осела "где-то в привилегированных кругах". Но большая часть этой помощи шла на заводы и в учреждения, работавшие на войну. На военном заводе в Тбилиси, где я работал большую часть войны, было немало рабочих и служащих, получивших американские подарки. Позднее и в Москве, и в Ленинграде я встречал людей, отнюдь не из "привилегированных кругов", которые донашивали полученную ими когда-то американскую одежду.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю