Текст книги "Вперед и вверх на севших батарейках"
Автор книги: Роман Сенчин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
В это время, уткнувшись в сумку, я вытаскиваю тетрадь со своей речью, рукопись, которую предстоит обсудить, ручку. Выключаю сотовый телефон.
Семинар большой – человек под тридцать. Костяк – очники-третьекурсники плюс несколько заочников-москвичей с четвертого курса и вдобавок еще отдельные очники и заочники – одни после академического отпуска, вторые подобраны Александром Евсеевичем из отбракованных другими мастерами; время от времени он заходит в приемную комиссию, просматривает рукописи, которыми не заинтересовались, и находит потенциально одаренных. И часто не ошибается...
Для разминки он сообщает какие-нибудь литературные новости, если у кого-то за прошедшую неделю случилась публикация, поздравляет. Я помалкиваю, сидя от него по правую руку, подперев кулаком голову. На студентов стараюсь не смотреть – мне неловко, и мысль только о том, как бы поживей, повнятней прочитать речь-разбор.
Потом начинается обсуждение. Одни горячатся, другие, кажется, выступают через силу, некоторые вовсе отказываются. Александр Евсеевич иногда останавливает говорящих, просит уточнить свое мнение, немного спорит, осаждает особо нервничающих. Я слушаю, то и дело отвлекаясь на посторонние мысли, на свою записанную в тетради речь.
Я знаю, что меня называют подмастерьем. Сначала злился и даже поругался из-за этого с Таней и Шевченой (как-то они стали меня на пару подкалывать). Только чтбо злиться, ведь прозвище-то – в самую точку. Подмастерье и есть.
Несколько раз у меня возникало желание бросить это дело, бросить быть клоуном с убитой рожей. Но куда я пойду вместо этого? Преподавательство дает пусть не зарплату, так хоть комнату в общежитии; за нее я плачу тысячу рублей как сотрудник, а оклад у меня в районе шестисот. Каждое четвертое число прибавляю к зарплате недостающую сумму и получаю квитанцию разрешение на дальнейшее проживание.
И вот сижу за столом, пялюсь куда-нибудь перед собой, чуть выше голов студентов и, потея, жду, когда Александр Евсеевич произнесет: "Так, все высказались? Иван, ты ничего не хочешь добавить? Нет? Ладно... Пожалуйста, Роман Валерьевич".
Тогда я киваю, вздыхаю, выдерживаю десятисекундную паузу, а потом, косясь в тетрадь, но и стараясь показать, что говорю экспромтом, начинаю:
– В целом рассказ, конечно, интересный. Автор здесь хоть и продолжает ранее найденную тему, но явно видно углубление этой темы...
Порцийка похвал, цитирование двух-трех удачных кусочков, затем доза замечаний, примеры стилистических ляпов, сюжетных нестыковок, языковых нелепостей. Все это перемешано раздумчивым мычанием и словами-паразитами; и минут через семь после начала я еще раз вздыхаю и поворачиваюсь к мастеру:
– У меня все на этом.
Потом говорит он...
Почти после каждого семинара Сергей, заочник с четвертого курса, автор тех вещей о горожанине, убежавшем в тайгу, вернувшемся и мечтающем опять туда убежать, признается мне:
– Ух, ну и дал Евсеич! Аж руки зачесались, так писать хочется!
– Н-да, – киваю уныло и завистливо.
Я понимаю, что в какой-то (и в немалой) степени он взял меня вторым руководителем, чтоб подготовить замену себе. А я что-то не подготавливаюсь. Шесть с половиной лет слушаю, питаюсь его энергией, его пылкими речами, разборами и советами, а толку вроде как не особенно. Научился только распознавать, по душе ему рукопись или нет, и строить свое выступление не совсем вразрез с его оценками...
Давно, на первом курсе, после каждого семинара мы с моим соседом по общажной комнате Кириллом покупали в ближайшем ларьке водку и "Колокольчик", садились на скамейку на Пушкинской площади, пили, обсасывали прошедшее обсуждение, мечтали о будущей нашей московской жизни, а затем, полупьяные, бродили по городу или шли в театр бесплатно (тогда у ректорской секретарши можно было получить бумажку, по которой студента творческого вуза пускали на спектакли)... Позже после семинаров я разносил по журналам свои рассказики или спешил к жене Лизе и письменному столу, даже перебегал из вагона в вагон на метрополитеновских станциях, чтоб скорее доехать... Когда я дружил с Таней, мы гуляли, попивая пивко, сидели на скамейке где-нибудь у Патриарших прудов или на Тверском бульваре, целовались, любовались друг другом... Теперь я стою во дворике института и чего-то жду. Студенты проходят мимо, иногда кто-то из них явно иронически бросит:
– До встречи, Роман Валерьевич!
– Пока, – отзываюсь почти с ненавистью, – пока.
Вот ушли все. Вот уже и Александр Евсеевич появляется на крыльце. Подходит, устало и уютно сопя.
– Ну как, по-твоему, семинар прошел?
– По-моему – хорошо, – стараюсь ответить бодро.
– По-моему – тоже. Ну, пока!
– До свидания...
Оглядываюсь туда-сюда. Никого знакомых. Да и к знакомым просто так не подойдешь. Подойдешь, а что сказать?.. Передо мной желтостенное здание здание, которое прославило и ославило в своих вещах бессчетное количество литераторов всех профилей; здание, где я проучился пять лет и вот уже почти полтора проработал, но сейчас оно мне чужое и чуть ли не враждебное. Сейчас я уверен: это капкан, который однажды защелкнул меня двумя крепкими челюстями, некоторое время я не обращал внимания, был занят поеданием вкусной приманки, а теперь захотел выбраться, но – не могу. Теперь лишь слабо трепыхаюсь меж этими челюстями полудохлый, обессиленный, искалеченный. А ведь мог бы где-нибудь там, откуда когда-то сюда прикатил, жить по-нормальному, работать на нормальной работе, а вечером, напевая "Я люблю тебя, жизнь", приходить приятно усталым к простой, без особых запросов жене, печатать время от времени, для души, рассказики в районной ежедневке...
Достаю мобильник, нахожу номер Кирилла.
– Я вас слушаю, – его учтивый офисный голос.
Он работает в информационном агентстве. Снимает квартиру не слишком далеко от центра и от метро, недавно женился. Мы с ним прожили почти весь первый курс в одной комнате, он подкармливал меня, когда я оставался без денег, читали друг другу свою писанину. Потом я нашел Лизу, а он вскоре приемлемую работу.
– Привет. Узнал?
– Да. Добрый день. – Их там человек пять в одном кабинете, поэтому Кирилл говорит деловым тоном – учтиво и сухо.
– Чего делаешь? – спрашиваю, заодно направляясь прочь от института.
– Тружусь.
– Давай пива выпьем. Или водяры.
– Не получится.
– Да забей на всё! Сколько уж не виделись. Давай выходи!
Это его агентство в десяти минутах ходьбы отсюда – на площади Маяковского. Отреставрированное здание позапрошлого века со свеженькими зеркальными стеклами.
– Я освобожусь ориентировочно в восемнадцать тридцать. – Голос Кирилла становится сухим до предела.
– И что, мне тебя четыре часа, что ли, ждать?
– Не знаю. – И, не меняя интонации, сообщает: – В пятницу в Париж улетаю.
– В смысле?
– С Инной.
– С женой? Свадебное путешествие, что ли?
– Да, именно так.
– У-у, молодец, чувак! – Мне становится еще тоскливей, но тут же вспоминается достойный ответ на его Париж: – А я зато на халяву в Берлин двадцать шестого.
– Зачем?
– Какой-то у них там литфестиваль. Пять молодых авторов из России приглашены. Я – в их числе.
– Хорошо-о...
– Давай, – снова предлагаю, – спускайся. Хлобыснем за успех!
– Нет, к сожалению, не получится.
– Ну как хочешь.
Давлю на кнопку с красной трубкой, потом набираю 696. Автоматический женский голос без выражения информирует, что мой счет уменьшился на пятьдесят два цента... Блин, две минуты трепались! А толку в итоге... Да и какой мог быть итог?
Узкой Большой Бронной выхожу на Пушкинскую площадь. Впереди зеленовато-коричневый Пушкин задумчиво склонил голову, слева чем-то напоминающим коровий хлев пахнет главный в Москве "Макдоналдс", справа скамейки, где столько выпито...
Замедляю шаг, приглядываюсь к сидящим людям. Может, кого увижу литинститутского. Подойду, подсяду, если надо – схожу в мини-маркет за выпивкой. Пообщаемся.
Нет, никого. Вот уже и ямка метро. Ладно, в общагу.
Я почти не знаю Москву. Я никогда не мог предположить, что буду здесь так долго. По-настоящему не получается убедить себя в этом и до сих пор. Что я – в ней. И, лишь оказавшись перед Кремлем, пугаюсь, точно грубо разбуженный, вынутый из глубокого сна, и мысленно вскрикиваю: "Что? Где я? В Москве?"
Самая первая стычка с моей бывшей женой, а тогда еще даже почти и не невестой произошла как раз из-за Москвы. Мы искали Дворец бракосочетаний № 1 в районе Чистых прудов, и я, не помню, из-за чего именно, стал говорить, что не люблю этот город, что какой-то он как перемешанный огромной метлой улицы петляют, дома рядом из разных эпох, людей – только и следи, чтоб не сшибиться лоб в лоб. "То ли дело Питер". В Питере мне довелось пожить несколько месяцев перед армией.
Лиза тогда возмутилась, наговорила про Питер раз в десять больше, чем я про Москву, хотя сама, закончив школу, первым делом рванула туда... Вообще судьбы наши похожи, похожи до странности. Вот еще мне в Германии зависнуть на пару лет – и вообще не отличишь...
Мы родились в одном роддоме, за пять тысяч км от Москвы, в маленьком азиатско-сибирском городе Кызыле. Ее и мои родители были знакомы, а мы с ней наверняка встречались где-нибудь в Доме пионеров, в Парке культуры и отдыха или просто на улице... После десятого класса Лиза уехала в Ленинград, училась там в каком-то ПТУ, точнее, на годичных курсах как имеющая среднее образование. Потом перебралась в Москву и поступила в Литературный институт. Стала студенткой семинара поэта Ошанина. И я, получив аттестат, тоже подался в Ленинград (вообще почему-то многие из Сибири традиционно едут искать счастья именно туда); тоже учился на таких же курсах при строительном ПТУ, а затем загремел в армию... Лиза, закончив Литинститут, получила предложение работать в Кёльне и жила там года четыре, а я, дембельнувшись, вернулся в Кызыл, ставший столицей суверенной национальной республики, помог родителям переехать на более-менее русскую землю – в деревню на юге Красноярского края – и несколько лет выращивал и продавал вместе с ними овощи, садовую клубнику, кроликов разводил... В девяносто шестом отправил в Литинститут свои рассказики и получил приглашение приезжать на экзамены. Сдал с грехом пополам, стал учиться. Лиза же незадолго до этого вернулась из Германии и купила двухкомнатную квартиру возле Коломенского, где любил жить царь Алексей Михайлович... В марте девяносто седьмого в Москву приехал Лизин брат Денис, с которым мы когда-то в Кызыле лабали в одной панк-группе песни протеста. С тех пор Денис изменился, стал баптистом, но приятельские отношения у нас сохранились. Он нашел меня, пригласил в гости к своей сестре Лизе.
– Лиза? – помню, усмехнулся я. – Мало мне Лиз русских классиков...
Но на другой день побрился как следует, протер мокрой тряпочкой ботинки, поехал. И случилось то, что высокопарно называют любовью с первого взгляда. Даже не красота этой женщины меня поразила, а уверенность в том, что вот о такой я и мечтал. Нет, не мечтал, потому что не смел.
– Привет, коллега! – сказала она.
– А? – Я не понял и нахохлился.
– Вам Денис не сказал? – я тоже в Литературном училась. Закончила шесть лет назад.
Я не поверил:
– Да?
Она засмеялась:
– Раздевайтесь. Давайте чай будем пить с облепиховым вареньем. Денис привез.
У нее был сын лет двенадцати. Гордо носил майку с надписью "Exploited".
– Вот, – сказал Денис, – тоже панк растет. Вроде тебя.
В квартире творческий беспорядок. Повсюду разнокалиберные видеокассеты, какие-то разграфленные листы бумаги с рисунками, книги Герасимова, Эфроса, Эйзенштейна.
– Я теперь учусь на Высших режиссерских курсах, – говорила Лиза, ловя мой взгляд. – Хочу стать режиссером кино.
– У-у, – озираясь, кивал я в ответ, одичавший за неполный год общажной житухи, замученный пьянками и "хвостами" с зимней сессии, ошалевший от близости этой женщины; я почти ничего не соображал в тот момент, но уловил главное – и она чувствует что-то ко мне, любопытство по крайней мере...
Помню, очень медленно, через силу, я тащился обратно в общагу. Потом уговорил Кирилла купить три бутылки "Русской" владикавказского разлива, и мы с ним как следует надрались. Я рассказал, какую встретил женщину... На другой день не пошел в институт, а, переболев похмельем, позвонил ей:
– Лиза, здравствуйте. Это Роман. Можно приехать?
– Гм... Да, приезжай, конечно. Когда тебя ждать?
– Где-то так через час.
Теперь я так же договариваюсь о свиданиях с дочкой:
– Лиза, можно приехать? С Настей погуляем в Коломенском.
– Да, приезжай. Когда тебя ждать?
– Ну, где-то так через час.
И тогда мы пошли, конечно, в Коломенское. Падал поздний мартовский снег. Огромные хлопья. Они украшали черные волосы Лизы, как бантики. На ней была длинная белая шуба. Из искусственного, наверное, меха. На мне отцовское драповое пальто, о котором я месяца за два до этой прогулки написал в одном рассказике: "Мое пальто потеряло всякую форму и стало похоже на мешок с дырками". Но сейчас я казался себе элегантнейше одетым красавцем, богачом, ведь я шел рядом с такой женщиной. Почти моего роста (чуть-чуть пониже), стройная, но не тощая, с розовыми тугими щеками, губами, которые за счастье посчитал бы целовать любой; брови, так гордо изогнутые, от природы тонкие, глаза, какими можно любоваться всю жизнь. А волосы, ее густые, почти черные, даже на вид тяжелые, блестящие волосы, слегка вьющиеся! У меня тогда тоже были тяжелые, густые волосы и тоже слегка вились... Теперь я боюсь своего отражения в зеркале. В первую очередь из-за волос. Где чуб, который то и дело падал на глаза и во время писания его приходилось поддерживать левой рукой? Осталась непонятная жидкая прядка. Лоб стал широким, и на освободившихся участках торчат редкие бесцветные ниточки... А у Лизы волосы все такие же. Почему?
В последнее время, лежа с выпученными в темноту глазами на своей одноместной кровати и слушая однообразное тиканье батареечного китайского будильника, я иногда представляю, что она чем-нибудь тяжело заболела, стала некрасивой, что волосы у нее повылезли. И вот я прихожу и говорю: "Лиза, я тебя не брошу. Буду с тобой". И она плачет от счастья.
А тогда мы шли по Коломенскому заповеднику. Валил снег, и было холодно. Под ногами хрустело. Совсем не март.
– Что-то пальцы окоченели, – сказала она и сунула руку в изорванный карман моего пальто.
Там была моя рука, наши пальцы сплелись...
Мы присели на старинную пушку, слева внизу была Москва-река, а перед нами – знаменитая шатровая, чуть покривленная церковь. Я стал что-то рассказывать про Медный бунт, а она – про то, как женщин при царе Алексее Михайловиче закапывали живьем за измену законному мужу... Потом целовались.
Когда мы вернулись, сын Лизы Алеша исщелкал на нас целую пленку. Одна фотография у меня сохранилась.
Мы сидим вдвоем в подъезде (но это не совсем подъезд, а скорее коридор) в старом креслице. Лиза в салатово-черном, грубой вязки, просторном свитере, волосы распущены, блестящими волнами стекают на плечи, а рядом, в черном свитере, из-под которого выглядывает воротник серой рубашки, я... Мы здесь очень красивые. Так могут быть красивы лишь в один миг полюбившие друг друга мужчина и женщина...
После съемки сели ужинать, выпили бутылку "Арбатского". Денис рассказывал об общих кызылских знакомых; в основном он и говорил. В общагу я в тот вечер не поехал.
Недели через две я перебрался к Лизе и Алеше. Мне оборудовали в углу просторной кухни рабочее место – стол, тумбочка под бумаги, маленькая кушетка; в Щукинском училище, где Лиза недолго училась до поступления на режиссерские курсы, мы выпросили списанную декорацию – удобнейший стул с подлокотниками и бархатной красной обивкой... Я привез из общаги вещички, пообжился и вскоре почувствовал себя в уютной, теплой норочке. Рядом была красивая интеллигентная женщина, симпатичный паренек Алеша, который хоть и носил майку с названием панк-группы, но оказался почти паинькой. Квартира с унитазом, ванной, теликом, дом у самого метро и в нескольких минутах езды до центра; деньги на еду первостепенную как-то находились. Что еще надо?.. Писалось легко.
Итак, одна моя работа – в Литинституте, другая – в издательстве.
Издательство маленькое, небогатое, слабопродуктивное. Но с историей: в нем издал свою первую книгу опальный тогда Борис Ельцин, а вслед за ним многие демократы первой волны и диссиденты; там же впервые в гибнущем Советском Союзе вышли некустарные издания Довлатова и Газданова.
Сейчас мы выпускаем в основном тех, кто приносит вместе с рукописью необходимые на издание деньги, и держимся на плаву благодаря "Программе поддержки книгоиздательства Министерства печати РФ". Министерство на протяжении нескольких лет финансирует многотомную антологию, в которой собраны произведения о зверствах тоталитарных систем, истреблении духовенства, об удушливой атмосфере застоя...
Нас в издательстве пятеро. По крайней мере тех, кто достаточно часто появляется в кабинете. Александр Евсеевич, директор, Георгий Михайлович, редактор художественной литературы, Валентин Дмитриевич, редактор публицистики; четвертый сотрудник – Людмила Николаевна, ее должности я не знаю, но она составляет документы, гарантийные письма, общается с типографией, заключает договора, в общем, ведет практическую работу. Пятый сотрудник – я. Свою должность я тоже не в состоянии определить. Я бываю редактором, корректором, курьером... Иногда приходит бухгалтерша, иногда, в экстремальных ситуациях (срочно вывезти тираж из типографии, скинуть большую партию книг заказчику), Людмила Николаевна вызванивает водителя Лешу. По мере надобности задействуем верстальщика, художника, наборщицу.
Рабочий день начинается в десять утра. Но обычно я опаздываю. Где-то на час. Как правило, мне это сходит с рук... Дело в том, что утро – слишком важный для меня период.
Встав в половине седьмого и пробежавшись с надежной тряпичной сумкой по этажам, я умываюсь, бреюсь, готовлю кофе и устраиваюсь за столом. Пишу, или правлю, или набираю текст на компьютере. Даже теперь, когда писательство это единственное, что у меня осталось и при этом (и, может, поэтому) вызывает чувство, похожее на отвращение, я сажусь и прилежно, как говорится, скриплю пером...
В начале десятого отрываюсь от тетради или компьютера и наскоро готовлю завтрак. Потом надеваю джинсы, свитер, пальтишко и, оглядев напоследок комнату, свою чистую норку, где все вещи всегда там, где надо, с сожалением выхожу.
Меня сейчас повсюду окружает литература. Даже улицы рядом с общагой сплошь литературные: Добролюбова, Гончарова, Руставели, Фонвизина, Всеволода Вишневского. Будто нарочно... И я постоянно вспоминаю надпись в своем синем литинститутском дипломе: "Присуждена квалификация "литературный работник" по специальности "литературное творчество"". М-да, специальность... профессия... Литературный работник, ориентированный на литературное творчество. Ссутуленный, погруженный в размышления, с желтыми от курева пальцами. На нем древнее, интеллигентского покроя (почти как у профессора Плейшнера) драповое пальтишко, в левой руке черная сумка с бумагами, а в правой – замызганная тряпичная с какими-то напоминающими малокалиберные снаряды предметами. Семенит по забитой машинами (пробка и туда, и сюда) улице поэта Руставели. И впечатление, что именно он, этот в пальто, единственный в радиусе километра, кто читал творения того, чьим именем названа улица.
Возле магазина канцтоваров палатка с овощами и фруктами. Продавщица вечно насупленная, агрессивная девушка, очень похожая на певицу Земфиру. Прямо один в один... Наверняка она и сама это знает, потому такая всегда отпускает кило картошки или парочку яблок, будто великое одолжение делает. Но бог с ней, с этой неудачливой двойняшкой шоу-звезды (тем более, что из-за ее агрессивности я редко у нее что-нибудь покупаю), – здесь же, рядом с палаткой, располагается приемщица стеклотары.
Круглая, закутанная в бушлат и платки бабулька, в отличие от продавщицы овощей и фруктов, обычно бодра и разговорчива. Вот увидела, что я приближаюсь, узнала, широко, не стесняясь отсутствия половины зубов, разулыбалась. Еще издали поприветствовала:
– Опять одним из первых, милок!
И углы моих губ тоже поползли в стороны – редко в Москве услышишь подобное. Даже хорошо знакомые тебе люди чаще всего здороваются сухо и делово и лишь постепенно к тебе привыкают, входят в приятельскую колею, будто от контузии оправляются. Но, наверное, мы с этой бабулькой так искренне радуемся друг другу потому, что связывает нас короткая, почти ежеутренняя традиция, почти ритуал сдачи-приема бутылок.
– Возьмете? – для порядка интересуюсь, опуская на асфальт свои сумки.
Бабулька стоит радушной хозяйкой на фоне колонн из пустых пока ящиков. Ее морщинистое лицо от моего вопроса делается испуганным.
– Да а как же?! Чтоб я да у тебя!.. – И торопливо снимает с ближайших колонн два ящика: – Вот сюда вот, милок, коричневые, а сюда вот – зеленые.
Постепенно опорожняю тряпичную сумку. Бабулька, вроде бы помогая, незаметно проверяет пальцами, не поколоты ли у "чебурашек" горлышки. Потом мы считаем. Шестнадцать штук. Бутылка – семьдесят копеек. Мне на ладонь ложатся одиннадцать рублей и двадцать копеек. Мелочь, конечно, – иногда по случаю я выкидываю в каком-нибудь кабаке за одно блюдо пару сотен. Но сейчас, в данный момент, мне почему-то приятно, я рад этим монеткам почти как гонорару.
Двигаюсь дальше. Мимо магазина канцтоваров, где обычно покупаю тетради в сорок восемь листов для очередной повести, дальше – почта, откуда отправляю родителям письма и бандерольки со своими публикациями. Радую, так сказать... По привычке, механически, напеваю:
– Ой, а-абы чё-о. Чё, чё, чё, чё...
Сзади, рядом, под самой спиной, – гудок. Отскакиваю на газон, оборачиваюсь. Меня почти подцепил широкий нос черной "ауди". За рулем симпатичная телка с распущенными желтыми волосами. Даже не глянула в мою сторону, будто смахнула с пути бесполезный мусор. Ползет по тротуару в объезд пробок. Сука. И я кричу ей вслед, тряся кулаком и черной сумкой с бумагами:
– Сука! Тварь поганая! Пидарска!
Крики пролетают на метр-другой и растворяются в окружающем реве и гуле. А черная "ауди" дальше, дальше – ей наплевать...
Руководство издательства – Александр Евсеевич, Георгий Михайлович и Валентин Дмитриевич – люди почтенного возраста и достаточно большой известности. Георгий Михайлович увековечился той своей повестью, по которой сняли хит-многосерийку "Большая перемена" про вечернюю школу со Збруевым, Кононовым, Леоновым в главных ролях, а Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем, помимо прочего, удостоились персональных статей в "Краткой литературной энциклопедии", что оказалась и самой полной. Подробную так и не собрали... Вообще за последние лет двадцать ограничиваются однотомными справочниками, словарями, лексиконами. Выхватывают самое броское и новомодное и лепят фолиант страниц на пятьсот. Дело сделано.
То ли было раньше. По крайней мере если судить по рассказам руководителей нашего издательства.
Тогда, кажется, все было всерьез, весомее... Они пьют чай и вспоминают о судьбоносных встречах с Хрущевым и Ельциным, в их разговорах поминутно звучат слова "гэбуха", "ГУЛАГ", "Коктебель", "Дубовый зал ЦДЛ", "Твардовский", "Симонов", "диссида", "Солженицын", "Нагибин"... Я сижу в сторонке с версткой будущей тысячеэкземплярной книги, прислушиваюсь, завидую, тут же успокаиваю себя – мол, в их воспоминаниях, как обычно, все приукрашено, спрессовано, а на самом деле это лишь вспышки среди скучноватого полумрака ежедневности. Ведь и в моей ежедневности бывают вспышки...
Еще год с небольшим назад мы занимали три комнаты респектабельного небоскребика на Новом Арбате. Руководство сидело в просторном кабинете за столами, поставленными классически буквой "Т"; мы с Людмилой Николаевной размещались в другом кабинете, а в третьем, окруженные техникой, хозяйничали верстальщик, техред и художник. Но в прошлом октябре подскочила арендная плата, и две комнаты пришлось отдать. Теперь верстальщик и художник трудятся на дому, а работу техреда мы делаем сообща.
В фойе – загроможденность киосками, лотками, ларечками. Шоколад, ксерокопия, моментальное фото, карты для мобильников, копчености, свежая пресса. Слева при входе – окошечко бюро пропусков, по центру – ясное дело охранник-вахтер, справа, скрытая киоском со слоеными пирожками, гранитная плита. Я однажды заглянул за киоск и прочитал: "Вечная память работникам Минпищепрома СССР, отдавшим жизнь за Родину. 1941 – 1945". И два столбца фамилий. Под сотню в общей сложности... Теперь в этом здании (как, впрочем, и в трех других его близнецах-небоскребиках), на всех двадцати четырех этажах, – бюро переводов, магазины сотовой связи, центры китайской медицины, радиостанции, издательства, обувные салоны, юридические услуги, дилерские, риэлторские, ипотечные конторы, турфирмы... Наша комнатка на шестом этаже.
С недавних пор воспоминания, поиск спонсоров на издание книг уступили место у наших "старичков теоретиков" (как называет их Людмила Николаевна) другой теме. Дело в том, что на Александра Евсеевича подали в суд и вот не за горами уже – заседание.
Как-то он давал интервью какой-то газетке. Маленькой, которую в продаже днем с огнем не отыщешь. Тема интервью была вроде такой: "К сожалению, борьба с фашизмом в России – дело семидесятилетних". И там он упомянул о редакторе такой же маленькой, никому не нужной газетки "Славянская правда" Ахатове, назвав его "идеологом русского фашизма". Ахатов обнаружил упоминание это и подал иск об оскорблении своей чести и достоинства и требует теперь сколько-то там тысяч долларов за нанесение морального ущерба... Когда Александр Евсеевич получил извещение, то зачитывал его как сатирическую миниатюру, но чем ближе заседание, тем мрачнее он становится. Тем более, что та газетка, которой он давал интервью, прекратила существование, а Ахатов недавно выиграл подобный же иск у "Новых известий".
И вот сегодня наш директор беседует с адвокатом, как строить защиту, какие аргументы предъявлять. На столе кипа "Славянской правды" с отмеченными фломастером абзацами, рядом – стопочка изданных Ахатовым книг. Снимая пальто, выхватываю одно, другое название: "Доктрина фашизма", "Расовая гигиена в национал-социалистической Германии"...
Тихонько здороваюсь, делаю чашку кофе "Nescafe Gold" и усаживаюсь за свой стол. Напротив – стол Людмилы Николаевны. Разбирается с накладными. У нее под рукой тоже книги. Замечаю среди них корешки с фамилиями Розанова, Короленко, Сергея Булгакова. Ох, книги, книги... Озабоченное лицо Людмилы Николаевны не предвещает ничего хорошего, никаких приятных новостей.
Когда я только начал работать здесь, она часто меня тормошила: "Ну-ка, Ромик, выпрямись, улыбнись! Ведь тошно смотреть... Говори себе: я – лучше всех, я – подарок!" Она какое-то время жила в Вашингтоне (по обмену студентами) и набралась этих карнегиевских рецептов. Но потом ее тормошения прекратились. То ли привыкла к моей кислой роже, то ли поняла, что меня не исправишь, а может, и я слегка изменился, так сказать, в лучшую сторону. Хотя, думаю, ее собственные проблемы и проблемы издательства пересилили методы борьбы с ними, – говорят, Карнеги помогает до определенной границы...
– Доказательств... гм-м... нами собрано... м-м-м... предостаточно, скороговоркой, но то и дело помыкивая и пожевывая губами (наверно, специальный адвокатский прием, ставший особенностью речи), журчит адвокат. Впрочем... гм... конечно, проблемы... мгм-м... кажется, будут. На заседании... м-м... Александр Евсеевич, нужно быть сдержанней. Поймите... гм-м... меня... м-м... правильно. Тем более, что по моим сведениям... гм... судья – человек достаточно... гм-м... несимпатичный.
Насупившись, опустив глаза, Александр Евсеевич покачивает головой. Но вряд ли это можно назвать киванием. Сейчас он кажется мне непривычно бессильным, потухшим каким-то, стареньким. Может быть, жалеет в глубине души, что упомянул этого Ахатова в интервью, а скорее всего, недоумевает, из-за чего человек, издавший, например, инструкцию для войск СС по расовой гигиене, возмущается, что его назвали идеологом русского фашизма. Сам он всю жизнь писал о сплавщиках, нефтяниках, о людях, борющихся с недостатками в обществе и себе, о мальчишках, своих сверстниках, на год всего не успевших попасть на Великую Отечественную, о принципиальных замначальниках, конфликтующих с консервативными начальниками, и потому, наверно, его книги вышли из моды, когда модно стало писать и читать о другом...
– Слушай, Рома, – полушепотом зовет Людмила Николаевна, – вчера принесли верстку "Вегетарианской эпохи". Еще двух печатных листов не хватает.
– У, – кривлю губы расстроенно; уже доверстывали эту книгу, а нужного объема все нет.
– Вот предлагают три статьи Синявского добавить. Как раз хватить должно. Но не знаю... – Людмила Николаевна замялась, как обычно, перед просьбой. – Тут еще надо срочно "Неуслышанные голоса" набирать, – кивает на стопку, где Короленко, Розанов, Сергей Булгаков. – Это, естественно, Вере Ивановне отдадим, а вот Синявского...
– Давайте я понабираю, – соглашаюсь на то, что она не решалась предложить; но тут же оговариваюсь: – Только я медленно... Никак не могу научиться.
На самом деле я втайне рад надомной работе (редактированию рукописи, набору, вычитке) – это дает право поменьше торчать в издательстве, да и бездельничать особо не позволяет. Когда не пишется, есть чем заняться, а позанимаешься чужим – глядишь, и на свое плавно переключишься. Чужое, так сказать, – разогрев.
...Половина третьего. Выхожу из метро. Несколько минут ходьбы – и общага. Комната с магнитофоном, компьютером, холодильником. Одиночество. Уже знаю, что вечером никуда опять не пойду. Ни в какой клуб, ни на какую презентацию. Денег полно, желание, в общем-то, есть, а вот силенок... Пообедаю и завалюсь на кровать, буду зреть для того, чтоб сесть за стол и продолжить повесть. Последняя, которую написал, должна появиться в ноябрьском номере одного из ведущих литературных журналов. Пора предлагать куда-нибудь новое. Как ни крути, а это мой хлеб... Текст в шестьдесят журнальных полос (страниц) дает примерно десять тысяч рублей. Книга же пятьсот – семьсот долларов, а то и тыщу. Есть смысл мучиться за столом.
Над станцией недавно построили зал игровых автоматов, и теперь который день без перерыва из громкоговорителя под бодрую мелодию льется и льется:
– Не проходите мимо! "Суперслотс"! Новая империя азарта! Удачи! При минимальной ставке – всего пятьдесят копеек – максимальный выигрыш – два миллиона рублей!..
