Текст книги "Багряный лес"

Автор книги: Роман Лерони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Он стоял отвернувшись, облокотившись о трос ограждения и часто сплевывал вниз с борта.

– Зачем ты так, Тони? – с укором спросил Валентин. – Пришло время жить в мире. Вот вернешься домой в Чикаго и там продолжишь свою войну с полицией и итальянцами. Подстрелишь какого-нибудь копа или "макаронника" и тогда тебя точно усадят на электрический стул.

– Все равно это лучше, чем разговаривать с желтопузым ублюдком!

– Вот видишь, Асуки, что творится с солдатом в армии, если до нее он был самым настоящим гангстером. Ты, Тони, и в армию-то убежал, чтобы тебя не зажарили на стульчике…

– Заткнись!

– И так постоянно… Может еще сигарету?

Асуки не отказался. Табачный дым перебивал неприятный вкус железа во рту [11]11
  Вкус железа во рту является одним из первых признаков лучевой болезни.


[Закрыть].

– Спасибо.

– Какие тут благодарности, парень. Как бы Тони не злился, но он тебя, и я, уважаем за тот трюк с бомбой. Здорово! Честное слово. Я едва штаны не обпачкал. Но Тони молодец! Я видел, как он из твоей фанерки пыль выбивал. Кра-асиво!

Было бы куда красивее факел из него сделать.

Солдат посмотрел на Асуки, который с достоинством встретил тяжелый ненавистный пылающий взгляд. Японец и американец добрую минуту уничтожали друг друга глазами, но потом, словно уверившись в бесполезности такого оружия, Тони замахнулся прикладом.

– Чего пялишься! Отвернись, мать твою! Вот выколочу из твоей башки узкие глазки…

Он сделал шаг к Асуки. Японец не шевельнулся. В его душе чернота вдруг стала меньше, размягчилась от жара гнева. Он понял, что перед ним враг, равно такой же жестокий и безразличный, находящий смысл своей жизни только тогда, когда доставлял другому страдания, или лишал его жизни, такой же, как и тот пилот, нажавший рычаг над Хиросимой. Таким как Тони, не было места в этом мире, который когда-то принадлежал Оне, а теперь был безвозвратно утерян, уничтожен человеческим безразличием.

Он сделал шаг навстречу.

– Э-э! – вскочил между ними Валентин. – Чего вздумали?

Матрос растолкал их, и отвел Асуки подальше.

– Тони делает это специально, парень. Он спровоцирует тебя на драку, а потом пристрелит. Это у него просто. Держись от него подальше… Хорошо?

Он сунул пачку сигарет ему в карман, подмигнул ему на прощание и вернулся на пост.

Асуки подошел к борту и стал смотреть в темноту, на город, ожидая рассвета, чтобы увидеть Хиросиму.

Он не помнил, сколько времени он простоял так, возможно час – пребывал все это время в странном оцепенении, когда не было ни мыслей, ни чувств. Чернота вновь полонила душу. Лишь изредка эта чернота давала узкую трещину, чтобы он почувствовал чью-то ненависть, которая обжигала вызовом его душу, но он никак не реагировал на нее, охваченный безразличием отчаяния.

– Лейтенант Асуки?

Он не сразу понял, что обращались именно к нему. Пошевелился, сбрасывая с себя невидимые оковы оцепенения, обернулся на голос. Позади него стоял незнакомый американский офицер.

– Что? – переспросил его Асуки.

– Вы лейтенант Асуки?

– Это мое имя – Асуки. Я лейтенант Акито. Слушаю вас?

Офицер почему-то растерялся и стал оглядываться, словно искал либо помощников, либо свидетелей своего стыда.

– Да, конечно, – пролепетал он. – Капитан Пара так и сказал: "Лейтенант Акито". Простите, но я запомнил только ваше имя… Капитан просил вам вернуть это, – офицер протянул пистолет и кортик, которые отобрали у Асуки сразу, как он ступил на борт крейсера, – и передать на словах, что для него было большой честью познакомиться с вами. Пара говорит, что не имеет больше права задерживать вас. Вы свободны, лейтенант. Также я должен добавить от себя, лейтенант Асуки, – Акито только мысленно улыбнулся этой ошибке, – что император Хирохито отказался подписать Акт о капитуляции. Мы опять враги. До встречи в бою.

Последняя фраза была сказана тем обыденным тоном, которым общаются старые фронтовые друзья. Асуки знал почему. Все с нетерпением ждали мира. Война же была ближе и роднее. Слишком долго она шла.

"Счастливый боец" уходит через два часа, сразу после разгрузки. В порту останутся только суда гражданского флота. Военные покинут Хиросиму. Я провожу вас на берег, лейтенант, и очень попрошу не идти хотя бы несколько дней в город, где вы рискуете погибнуть от лучевой болезни.

Асуки сходил по трапу. Он не собирался прислушиваться ни к чьим советам, не только потому, что понятия не имел, что такое эти "лучевая болезнь" и "радиация". Чем ближе он был к родной, опаленной атомом земле, тем отчетливее он слышал зов Оны. Ее голос был настолько отчетливым, что казалось, она где-то совсем рядом. Он не дослушал провожатого, сбежал по трапу и нырнул в темноту города, увлекаемый родным и близким зовом: "Асуки!.. Асуки!.. Где ты, мой муж? Асуки!"

– Вот же ж человек, – тихо, с печалью произнес его провожатый, и секунду постоял, смотря вслед, потом неторопливо поднялся обратно на корабль, отдавая матросам распоряжения к будущему отплытию.

Никто Асуки не задерживал, но он на всякий случай сторонился людей в блестящих фольговых костюмах, которые, словно призраки, бродили среди развалин, "выслушивая" опаленный камень какими-то приборами. Он полагался на свои память и чутье, которые, как он надеялся, проведут его среди этого хаоса к его дому, или к тому месту, где когда-то был его дом. Начало светать. Он посмотрел на наручные часы, подсветив себе подаренной американским матросом зажигалкой. Стрелки показывали что-то около восьми часов утра. Он не стал уточнять. И беглого взгляда на циферблат было достаточно, чтобы удивиться тому, что нет солнца. Середина утра, а над развалинами еще крадется плотный ночной сумрак. Небо затянуто ровно темно-темно-серой пеленой. Воздух насыщен дымом, приторным вкусом железа и острым запахом окалины. Под ногами шуршит и скрипит раздробленный камень. В темноте идти очень трудно: он постоянно подворачивал ноги, ударов и оступался, и от этого ныли стопы и огнем горели щиколотки.

Примерно через час Асуки понял, что все-таки заблудился. Вокруг одни развалины, битый камень, гарь, редкие пожары. Он сел возле стены, на ее большой обломок. Кружилась голова, тошнило от нестерпимого железного вкуса во рту. Он осматривался, стараясь разобраться, где, в каком месте несуществующего города он может сейчас находиться. Медленно, грохоча колесами, мимо него прокатили два крытых грузовика. Едущая последней машина остановилась, и из ее кузова спрыгнули два солдата с нашитыми на спины красными крестами. Они подошли к нему. Оказалось, что это похоронная команда, которая возвращается в порт из города, везя в одном грузовике раненых, а в другом – мертвых. Солдаты были слабы и бледны. Их тошнило. Они справились о его самочувствии, а когда узнали, что он не попал под бомбежку, развернулись и пошли обратно к машинам. Асуки догнал их и расспросил о дороге для себя.

– Тебе нужна улица Морских звезд?

Он утвердительно кивнул, так как заметил, что разговор быстро забирает силы.

– Пойдешь по нашим следам, – подсказали ему. – Мы пробираемся туда же, но через каждые полквартала вынуждены останавливаться и возвращаться, чтобы разгрузиться. Следы колес хорошо видны на камне. Ты уверен, что тебе не нужна наша помощь?

Он отказался и поблагодарил, хотя чувствовал, что силы покидают его с каждой минутой. Они уехали, а он пошел дальше.

Оказалось, что похоронная команда не очень далеко успела пробраться в город. Примерно через километр жирные следы от стертой о камень автомобильной резины вычерчивали дуги – здесь машины разворачивались, чтобы ехать обратно в порт. Чуть в стороне от черных и жирных полос лежали черные обугленные трупы – целый ряд скрюченных и изломанных головешек, в которых с большим трудом можно было определить тела людей. Похоронная команда оставила здесь тех, кого не могла забрать в этот рейс.

Дальше трупов было больше. Страшные, черные они корячились в стороны изувеченными руками и ногами, торчали головешками из-под разбитого камня. Были и просто белые тени, силуэты, взметнувших над головой руки людей, в надежде заслониться от чего-то ужасного и неотвратимого, людей, от которых не осталось даже пепла, только белые пятна на стенах домов.

Перебираясь через завалы, Асуки нечаянно наступал на мертвых, и они трещали и сочились под его ногами. Он старался убраться из таких мест, шарахался в стороны, чтобы и там наткнуться на новые, более ужасные, чем прежние, тела.

Небо по-прежнему было накрыто тяжелым свинцовым покрывалом из плотных туч, но света уже было достаточно, чтобы видеть дорогу и окрестности. Серый и печальный день лег на землю. Теперь Асуки видел то, что скрывала долгая ночь, и во что не мог поверить всего несколько часов назад. Безрадостная, унылая, окутанная серостью и дымом пустыня лежала перед ним. Все мертво и безжизненно. Сухой скрежет камня и головешек под ногами таял в бездонной тишине простора. Чуть дальше, за слоистым сизым туманом проглядывали развалины, остов какого-то чудом уцелевшего здания. Ребра конструкции крыши образовывали сферическую форму, которая одиноко возвышалась над всем этим умершим миром. Немного ближе, словно высушенные и обугленные человеческие кисти, пробивали серость неба стволы и ветви мертвых деревьев. Два ряда. Только по ним Асуки узнал свою улицу и поспешил туда.

Он несколько раз падал. От ударов и сотрясений открылась рана на голове. Надо было сменить повязку, но у Асуки не было ничего, чем можно было сделать перевязку. Он сел на камень и оторвал оба рукава от формы. Один вывернул наизнанку, чтобы занести меньше инфекции в рану и плотно перевязал им голову. Кровь перестала идти, и теперь не заливала глаза, давая возможность видеть дорогу. Второй рукав он смочил водой из походной, висящей на поясе, фляги и вытер от крови лицо и шею. Потом напился, чувствуя, как после воды неприятный вкус во рту становится не таким острым и противным.

За его спиной послышался скрежет и он обернулся.

Приваленный огромным куском стены, на него смотрел человек. Асуки лишь бегло и наскоро назвал это человеком, уронил флягу и, сдавленно мыча, на четвереньках, дрожа крупной дрожью, пополз прочь. Ужас оставил его в развалинах какого-то здания, в руинах, в квадратных, обглоданных огнем стенах. В углу сидели трое… Три трупа. Два маленьких, с задранными вверх головками. Они протягивали к большому трупу тонкие руки. Большой же распростер свои, словно крылья над ними, но не защищая, а больше успокаивая – в этом застывшем движении не было уверенности защиты, но бессилие покорности. Страшная картина… Асуки понял, что перед ним тела матери и двух ее детей. Он прислонился спиной к стене, сильно вжался в нее, подтянул колени к груди, обхватил их руками и зарыдал, кусая до треска ткань, испачканных сажей и пылью брюк. Он плакал горько и тяжело, от отчаяния, страха, который, наконец, одолел его, от одиночества. Оплакивая все, что он увидел этим утром, Асуки уснул.

Проснулся он от того, что шел дождь. Крупные капли часто падали на его голову, плечи, руки, сразу впитываясь в одежду. Скоро по телу стала растекаться прохладная влага. Не открывая глаз, Асуки подставил лицо под струи дождя, открыл рот, ловя капли… Сначала он не мог разобрать вкуса воды, но когда это случилось, его стошнило: дождевая вода была противно-горькой! К тому времени дождь превратился в победно шумящий ливень. Асуки открыл глаза и вскочил на ноги, плотно прижался к стене, распластался по ней, но все равно не мог найти спасения. С неба хлестал черный дождь. Асуки развернулся к нему спиной, прижался лицом к стене, вдыхая впитанную ею гарь, которая от дождя стала чувствоваться острее. Он не хотел видеть эту черную воду, но она живой тонкой вуалью стекала по камням стены, по коже лица, пропитывала одежду и текла по телу. Ему казалось, что она обжигает его, но он, стараясь унять дрожь отвращения, прижимался к стене все плотнее. Дождь не был ни горячим, ни ледяным. Обыкновенным. Теплым.

Ливень прекратился внезапно. Луж не было. Воду мгновенно впитала сухая опаленная земля, и мог ли раздробленный камень удержать на себе хотя бы одну ее каплю? Воздух наполнился еще более резким и терпким запахом гари. Пахло пылью, но это был не привычный пряный запах, а горький, тошнотворный.

Асуки вернулся к тому месту, от которого бежал. Ему было страшно, но очень хотелось пить, а в оставленной фляге было еще достаточно воды, чтобы несколько раз утолить жажду. Человек, придавленный камнем был неподвижен. Асуки, опасливо косясь в его сторону, поднял флягу. Он всем сердцем надеялся, что тот, кого он так сильно испугался, уже мертв. У человека практически не было кожи. Она свисала с его рук, лица какими-то побелевшими безжизненными лоскутами. Жилы и вены, извиваясь по припорошенному пылью телу, в неожиданных местах торчали в стороны иссушенными сучками. Безгубый рот отчаянно кривился в беззвучном хохоте, а огромные глаза без век таращились на мир с неописуемым изумлением.

Подобрав флягу, Асуки стал пятиться, когда вдруг услышал уже знакомый скрежет: рука "мертвеца" заскребла по камню, глаза ожили, завертелись в своих ужасных воронках-глазницах и уставились на оторопевшего Асуки. Человек открыл рот, скалясь всеми своими зубами, несколько раз пошевелил челюстью, словно собирался сказать, но вместо слов было слышно только прерывистое сипение. Скребущая по камню ладонь перевернулась и протянулась в сторону Асуки. Он хотел было вновь бежать, но споткнулся и упал. Человек под камнем звал его, манил рукой. Собравшись с духом, Асуки подошел, попробовал сдвинуть обломок стены, но это оказалось невозможным – камень был настолько большим, что без помощи техники здесь было не справиться. Он присел, переводя дыхание и тут только увидел, что человек под камнем вовсе не придавлен им – он заполз под нее, а его нижняя часть туловища превращена в истрескавшуюся угольную корку. Несчастный дрожащей рукой указывал на флягу. Асуки догадался, что просил умирающий: отстегнул флягу от пояса и влил из нее несколько капель в жадно разинутый рот несчастного. Человек поперхнулся и закашлялся слабо и мучительно. Большая часть воды выливалась через огромные дыры в щеках. Когда умирающий успокоился, Асуки дал ему еще воды, стараясь не смотреть на то, как тот безуспешно пытается глотнуть.

Кто-то дотронулся до его плеча. От неожиданности Асуки вскрикнул и уронил флягу. Он развернулся и увидел позади себя старика, вид которого настолько его изумил, что он попятился.

Короткий халат зеленого цвета, полами едва-едва прикрывающий бедра уродливо-коротких ног; посох в огромной лапище, жилистой и сильной, в другой, такой же неразвитой, как и ноги, ветка сакуры, вся бело-розовая от охватившего ее цветения; лицо печальное и по-детски доброе.

– Ты не поможешь ему этим, – сказал, почти прошептал старик, глядя на изувеченного беднягу под камнем, перекинул посох в другую руку, а свободной, огромной, с непомерно длинными ногтями, накрыл лицо страдающего. Человек несколько раз дернулся, протяжно просипел, пустил обильную пену и застыл. – Он хотел этого.

– Кто ты? – спросил Асуки, пораженный увиденным.

– Тот, в чьем имени знаний больше, чем если ты его просто услышишь. Идем, я проведу тебя домой. Тебя ждет Она.

– Она жива?!

Старик грустно усмехнулся и пошел по камням, осторожно переступая своими странными ногами по ним, как по раскаленным углям. Асуки последовал за ним. Подошли к рядам сгоревших деревьев. Только теперь стало видно, что они не черные, а темно-темно-красные, словно пропитанные кровью. Асуки коснулся рукой ствола и посмотрел на ладонь – жирная сажа, как охра, багрянцем лежала на коже. Стало противно, словно от того, что испачкался чужой кровью, и Асуки торопливо вытер ладонь о ткань брюк.

Старик вскоре остановился и указал посохом на какую-то груду камней и древесного угля.

– Это твой дом, – утвердительным тоном сказал он.

Асуки не стал расспрашивать старика об Оне. Теперь он все видел сам.

Он нашел среди камней часть оплавленной панели от радиоприемника, но не было ничего, что могло бы напомнить Ону. Он был готов найти такую же, как и в развалинах, окоченевшую головешку, но не было ничего, кроме камня и древесного угля. Перевернув несколько больших глыб, Асуки прекратил поиски, поняв, что под обломками ничего и никого ему не найти, а если там и есть кто-то, то самостоятельно ему с раскопками не справиться – сил становилось все меньше, и последние уходили на то, чтобы бороться с постоянно усиливающейся тошнотой.

Он направился туда, где когда-то был небольшой садик – цветник с тыльной стороны дома, место, которое очень любила жена. Цветника больше не было. Вместо него, как и везде, только камень, угли и пыль. Он нашел сакуру, а точнее, то, что он нее осталось – обгоревший, торчащий из земли прут толщиной в палец, под ним трупик какой-то птицы, рассыпавшийся в прах от одного прикосновения, и осколки фарфора.

Асуки стал искать дальше, отходя от деревца кругами, и раскидывая ногами битый кирпич, и скоро заметил среди хлама желтый металлический блеск. Он поднял этот предмет и стер с него сажу – кусочек золота, расплавившийся, превратившийся в бесформенный комочек, с впаянным в него камнем, рубином. Это мог быть только перстень, подарок отца Оны в день ее свадьбы. Асуки сунул находку в карман, опустился на колени и стал торопливо и лихорадочно разбрасывать руками камни и мусор с того места, где нашел перстень. Больше ничего не было. Только жирная, мажущаяся сажа на камнях.

Асуки прекратил поиски. Теперь он знал все.

Он сел рядом с черным пятном, наклонился и нежно поцеловал его. По его щекам потекли слезы. Старик, глядя на него, стал часто вытирать рукавом своего халата лицо.

«Виллис» часто и лихо подскакивал на ухабах, выбивая дыхание и души из своих пассажиров. Солдат-водитель, сбросив с головы защитный шлем, беспрестанно ругался. Его голос перекрывало прерывистое завывание двигателя машины. Два пассажира сидели также без шлемов и провожали глазами унылое однообразие руин, держась, чтобы не выпасть из машины на очередном ухабе бездорожья.

– Стой, Рой! – не сколько приказал, а громко попросил один из пассажиров.

– Да, майор, – ответил солдат и, коротко скрипнув тормозами, джип остановился. – Я думаю, что дальше не следует ехать.

– Том, – обратился к майору второй пассажир, – Рой полностью прав: не стоит рисковать – мы или разобьем машину, или подхватим эту чертову лучевую болезнь. Меня, кажется, уже тошнит…

– О'кей, – как-то безразлично ответил майор, доставая из сумки кинокамеру и заводя ее лентопротяжный механизм. – Пока я буду работать, Пол, надень-ка лучше шлем. И ты, Рой… Кажется, совсем недалеко отсюда воронка.

Его никто не послушался, и спутники выбрались из машины, прихватив с собой автоматы – на всякий случай: Хирохито отказался капитулировать, да и мало ли сумасшедших бродило среди развалин Хиросимы.

Майор отошел от них, прильнул глазом к видоискателю кинокамеры и стал снимать, на ходу, ступая осторожно, чтобы не оступиться.

– Том! – окликнули его. – Редерсон!..

Он не сразу повернулся на зов, а спокойно доснял план с аллеей мертвых деревьев, и лишь после этого подошел. Пол указывал куда-то вглубь полуразваленных стен. На его лице застыла маска испуга и отвращения.

– Майор, – сказал он, – это, конечно, мой долг помогать вам в работе, но я бы не хотел, чтобы вы это снимали, чтобы не тешить этих сумасшедших генералов "веселыми" картинками их успеха.

Том посмотрел туда, куда указывали.

В углу остатков стен, сидели три обугленных трупа – два маленьких и один большой.

– Спасибо за находку, – сказал Том и стал снимать, а после этого добавил: – Не думаю, что это будет фильм только для генеральских кабинетов.

Он вышел из развалин.

– Рой, нам придется проехать еще дальше…

– Но, майор!..

– Это совсем рядом, сразу за этой аллейкой.

– Ладно, сэр. Но до отплытия корабля осталось не больше двух часов.

– Вот и отлично, парень – сделаем работу быстрее. Садись за руль и не жалей машину. Живо!

Они вернулись и влезли в джип.

– Что ты там увидел, Том? Зачем такая спешка?

– Мне показалось, что я видел там живых людей. Надо проверить.

Когда они подъехали, Пол произнес:

– Точно, живые! Старик какой-то странный – коротконогий и с посохом, а тот, что плачет, кажется, японский летчик. Кого он так оплакивает – там же одни головешки?

Солдат за рулем недовольно скривился. Если майор Редерсон нравился ему своими сочувствием и сердечностью, то лейтенант Пол Проттерн успел надоесть ему за эту поездку по Хиросиме своими безразличием и брезгливостью. Сразу было видно, что этот человек не нюхал настоящего фронтового пороха. А Редерсон – дело известное: в войсках его любили, и не только за правдивые фильмы, но и за храбрость, и за то, что за всю свою фронтовую бытность майор не оброс броней безразличия, не очерствел к людским страданиям, умел их показать другим со своими картинами. Он был героем.

Рой сидел и смотрел на работу майора, думая о том, что через годы будет рассказывать детям, внукам, а может, если, конечно, повезет, правнукам о том, как ездил по развалинам Хиросимы с – только подумать! – с самим Томом Редерсоном! Интересно, кто ему тогда поверит? Или тогда уже никого не будут волновать события этих лет? Жаль, конечно, японцев… Честное слово, жаль. Это ж надо додуматься: на город сбросить атомную бомбу! Цель, смысл? Этого не мог понять солдат, который видел войну и тысячи бессмысленных смертей, не мог понять, как ни старался.

Он вздрогнул, когда раздался выстрел, замер, глядя, как неловко переставляя подгибающиеся ноги, попятился назад майор Редерсон, как упал на камни, распластался на них и остался недвижимым. Еще две пули с тонким звоном пробили лобовое стекло. Завыл, задергался на заднем сиденье, за спиной солдата, лейтенант Проттерн. Рой выскочил из машины, укрылся за нею, заряжая автомат, потом быстро встал, лег на капот грудью и прицелился. Прямо на него бежал тот самый японец, который так горько плакал на развалинах. Бежал с пистолетом в руке, из ствола которого вырывались короткие яркие вспышки. Пули свистели над головой, ударялись где-то за спиной о камни и визжали.

– Вот, мать твою! – процедил сквозь зубы Рой и нажал на спусковой крючок.

Короткая очередь рванула автомат из рук. Японец на ходу согнулся, закинул за спину руки и упал лицом вниз.

Стоящий чуть поодаль старик в зеленом халате замотал головой, словно от сильной боли, открыл рот. Рой не хотел в него стрелять, но когда увидел, что рот старика быстро превращается в огромную зубастую пасть, и оглушающий рев вырывается из нее, еще раз нажал на крючок. Пули впились в халат, задергали его, стали рвать. Оглушая ревом и мотая головой, старик попятился, выронил посох и вдруг потянулся рукой к стреляющему. Она становилась все длиннее и длиннее, кисть становилась все шире, могучее, чернела; белые, длинные ногти удлинялись, закручивались книзу, превращаясь в когти. Рой стрелял до тех пор, пока не кончились патроны, отстегнул рожок, отбросил его в сторону, потянулся за новым к сумке на поясе, и тут почувствовал, как что-то обхватило его в поясе и стало сдавливать, как тисками. Захрустели кости, онемели ноги. Рой тряпичной куклой упал возле колеса своей машины, приподнялся на локтях, изумленно посмотрел на ноги, которых не чувствовал. Его пояс охватывала огромная рука старика. Как такое могло произойти – Рой не мог себе даже представить, хотя все видел прекрасно. Наконец пришла жуткая боль. Солдат закричал и вскоре потерял сознание.

Внизу, по несуществующей более улице, грохоча колесами, разбрасывая ими камни, светя фарами, ехал грузовик. Машина из-за бездорожья не могла ехать быстрее. Сидевшие в кузове солдаты стали спрыгивать на землю на ходу и побежали впереди грузовика, торопясь успеть к месту перестрелки.