Текст книги "Пути народов"

Автор книги: Роман Подольный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

А в результате в маленьком Габоне с населением всего в миллион с небольшим живут представители десятков этносов. В Республике Заир (в прошлом Бельгийское Конго, потом Республика Конго; первым премьер-министром независимой страны стал здесь великий борец за свободу Африки Патрис Лумумба) живет более 20 миллионов человек. Они принадлежат к двумстам племенам и говорят по меньшей мере на трехстах языках и диалектах. Что же говорить о Нигерии, с ее 50-миллионным населением! Но в условиях капитализма внутри этих искусственно созданных когда-то границ возникают прочные экономические связи, стягивающие разнородные племена в единое целое.

Не удалось ведь империалистам отделить от Республики Конго со столицей в Леопольдвиле (ныне Республика Заир) область Катангу. Искусственные границы волею истории часто становятся, если можно так оказать, естественными, поскольку теперь отделяют друг от друга прочные государственные образования.

Став, хотя бы в этом смысле слова, естественными, границы, если и не порождают иные народы, то помогают сблизиться старым.

А естественные в географическом смысле слова границы так часто становились в прошлом и границами между народами. Неплохой пример тому – история формирования французского народа.

ФРАНЦУЗЫ

В середине первого тысячелетия до новой эры галлы, часть той мощной волны кельтских племен, о которой в этой книге уже говорилось, только что стали хозяевами большей части территории современной Франции. Они смешались здесь с иберами – родственниками сегодняшних басков и древних испанских иберов, по которым до сих пор Пиренейский полуостров называют иногда Иберийским. Смешались и с другими обитавшими в этих местах племенами.

Но прошли века – и почти на рубеже новой эры галлы, передавшие свой язык большей части покоренных иберов, сами были покорены римлянами и приняли их язык.

Еще три-четыре века – и великое переселение народов бросило на территорию Франции бесчисленные германские племена. Одно за другим, одно за другим они врывались в страну, захватывали какую-то ее область, потом следовала новая волна германцев, изгонявшая предыдущую или подчинявшая ее себе. Вестготы, аллеманы, бургунды – каких только названий не поминают историки в перечне этих племен. Сильнейшим из них – а потому и последним – оказались франки. От них пошло новое название страны. Впрочем, возникло оно в пору, когда франки были хозяевами огромной империи Карла Великого, и относилось сначала ко всей этой империи, занимавшей и многие германские и славянские земли, Но франки и другие германцы на западе державы приняли тогдашний язык Галлии, унаследованный ею от римлян, а на востоке германцы сохранили свой язык. (В составе Германии есть древняя область Франкония, обязанная тем же франкам своим именем).

Достаточно посмотреть на карту, чтобы увидеть, что почти вся территория Франции очень четко отделена от соседних стран географическими границами. На юге Пиренеи, на юго-востоке Альпы, на севере Арденны, на запада океан и Ла-Манш… На этом неправильном четырехугольнике разыгралась тысячелетняя история французского народа. Есть самые разные точки зрения на вопрос о том, когда он сложился и даже… успел ли он сложиться как единое целое вообще.

Есть ученые, которые полагают, что это один этнос, говорящий (или говоривший до недавнего времени) на нескольких языках, не только французском, но еще и провансальском – на юге, баскском – на юго-западе, бретонском – на западе. Другие считают, что бретонцы, скажем, до сих пор представляют особый этнос. За это говорят многие особенности их народной культуры.

Но – и это самое важное – сам-то французский народ давно считает, что он сложился. В числе лучших тому подтверждений – движение за освобождение Франции от англичан, возглавленное Жанной д’Арк в XV веке. Девятнадцатилетняя девушка, наделенная не только патриотическим пылом, но и гениальными полководческими способностями, родилась в Лотарингии, области на востоке Франции. Но она ощущала себя не лотарингийкой, а француженкой, и вставшие под ее знамя простолюдины и дворяне засвидетельствовали тем самым, что считают себя прежде всего французами, а не провансальцами, гасконцами или пикардийцами.

Между тем если мы сейчас снова вспомним научный термин этнос, то не подлежит сомнению, что в это время на территории Франции существовали по крайней мере два больших этноса (не говоря об относительно меньших): южно– и северофранцузский.

Мало того. Есть ученые, которые полагают, что в раздробленной на феодальные владения Франции сложилось в средние века до двух десятков отдельных этносов, или народностей. И все-таки люди всех этих народностей ощущали себя одновременно и французами.

Надо сказать, что у вас уже почти наверняка есть какое-то представление хотя бы о некоторых из этих областных этнических групп. Не могли же вы не читать «Трех мушкетеров» Александра Дюма! А там все время подчеркивается, что д’Артаньян – настоящий гасконец, пылкий, отважный и вместе с тем достаточно расчетливый.

Д’Артаньян говорит себе: «Ах! Чертов я гасконец – буду острить даже в аду на сковороде».

Покровитель д’Артаньяна капитан королевских мушкетеров де Тревиль «путь свой… начал так же, как д’Артаньян, то есть без единого су в кармане, но с тем запасом дерзости, остроумия и находчивости, благодаря которому даже самый бедный гасконский дворянчик часто осуществлял самые смелые отцовские мечты…».

Не забывает Дюма сообщить, что «достойнейший Планше», слуга д’Артаньяна, – пикардиец, и подчеркивает далее его рассудительность и надежность именно как черты пикардийца. Слуга Портоса, нормандец Мушкетон, – любитель хорошо поесть и роскошно одеться. Слуга Арамиса – берриец, и так далее.

Все эти указания на происхождение мушкетеров и их слуг Дюма делает не для того, чтобы затем показать их возвращение в родные места или заставить своих героев вспоминать любимые пейзажи, нет, с его точки зрения, само происхождение француза из определенной местности уже должно кое-что сказать читателю и о его внешности (вот первое описание д’Артаньяна: «Продолговатое смуглое лицо; выдающиеся скулы – признак хитрости, челюстные мышцы чрезмерно развиты – неотъемлемый признак, по которому сразу можно определить гасконца…»), и о некоторых чертах характера.

А типы провансальцев, например, во множестве набросал в своих произведениях другой французский писатель – Альфонс Додэ. Вспомните хотя бы добродушного фантазера Тартарена из Тараскона, его друзей и соседей. Наконец, один из героев Виктора Гюго, правда, герой отрицательный, жестокий вождь монархических мятежников, произносит такую речь:

«Гений Франции соединяет в себе гениальные черты всего Европейского континента, и каждая французская провинция представляла собою одну из этих европейских добродетелей. Немецкая прямота процветала в Пикардии, широкая натура шведов проявляла себя в Шампани, голландскую трудоспособность можно было встретить в Бургундии, деятельную энергию Польши – в Лангедоке, испанскую гордость – в Гаскони, острый итальянский ум – в Провансе, греческую изворотливость – в Нормандии, швейцарскую честность – в Дофинэ».

Так возвеличивает Гюго провинции родной страны; не будем сейчас ни спорить с ним, ни соглашаться, важно другое: различия между жителями отдельных областей Франции для романиста очевидны.

Это ясно показывает, что восемнадцать или двадцать областных «преднародностей» Франции успели до своего слияния пройти достаточный путь развития – если не для того, чтобы действительно до такой степени отличаться друг от друга, то хотя бы для того, чтобы о них сложилось такое ходячее мнение.

Писателям можно бы и не поверить, они ведь имеют признанное право на домыслы, но вот что пишет известный географ и историк Э. Реклю: «В общей для всех столице встречаются и взаимно влияют друг на друга представители всей Франции: обитатели Прованса или Гаскони, проворные, болтливые, вечно в движении; люди с возвышенных плоскогорий, упорные в труде и мало общительные; жители берегов Луары, со смелым взглядом, проницательным умом и уравновешенным характером; меланхолические бретонцы, мечтательные, но с сильной волей; нормандцы, с медлительной речью, испытующим взглядом, благоразумные и осторожные; обитатели Лотарингии, Вогезов, Франш-контэ, горячие в гневе, предприимчивые».

Не случайно Реклю говорит здесь о Париже. Роль Парижа в образовании французского народа больше, чем обычно бывает в таких случаях роль столицы. Парижский выговор брало за образец население всей страны при выработке единого языка, а между тем берлинский диалект не стал примером для Германии, римский – для Италии.

И не случайно в эпоху Великой французской революции решениям, принятым Парижем, без колебаний подчинялась большая часть страны.

Франция стала классическим примером страны, собираемой центральным правительством из феодального развала и разброда. Спокойно, медленно, уверенно делали это короли XII, XIII и начала XIV веков. Затем наступил хаос, новое, казалось, еще большее раздробление страны в пору Столетней войны с Англией. Но в стране, вопреки всему кровавому феодальному безобразию, складывался единый рынок. Крепли связи между ее отдельными частями. Властно влек к себе дворян, купцов и мещан Париж.

В относительно небольшой и разбитой на гораздо меньшее число этнических областей Англии шла борьба между французским и английским языком, занявшая 300 лет и кончившаяся победой языка английского к концу XIV века. Поразительно, но во Франции в XIII, скажем, веке французский язык пользовался гораздо меньшим успехом, чем в Англии. На чужой земле за него стояла знать – потомки офранцуженных норманнов, завоевавших Англию. Во Франции же языку Парижской области противостояла в суде латынь, и всюду – провинциальные диалекты. Провансальский язык был в ту пору не более далек от испанского, чем от французского.

Так продолжалось, пока в 1539 году очередной король специальным указом не объявил французский единственным языком, употребляемым в судопроизводстве и административной деятельности. Это случилось через целых полтораста лет после официального признания английским королем победы в его стране английского языка. А ведь французский-то указ был лишь звеном в борьбе главного языка страны за победу в ней. Но теперь на стороне этого языка решительно стояло правительство. И в границах, где оно распоряжалось, язык побеждал век за веком и год за годом.

Сейчас во Франции говорит на немецком языке большинство эльзасцев, жителей ее восточных областей, на провансальском – очень небольшая доля южан, на бретонском – часть населения полуострова Бретань на западе. Кстати, не случайно его название вызывает в памяти слово «Британия».

Давным-давно, когда германские племена англов и саксов овладели большей частью Англии, некоторые племена древних бриттов, видя, что не в силах устоять против завоевателей, сами переправились через море и завоевали полуостров, которому передали свое имя. Ах, какой это частый случай в истории: побежденные убегают, чтобы победить еще кого-нибудь, обиженные обижают других, завоеванные становятся завоевателями.

Бретань сохраняла свой язык до XX века. Сейчас, с одной стороны, большинство ее жителей знает только французский язык, а все остальные – и французский и бретонский. Но, с другой стороны, время от времени газеты сообщают о демонстрациях бретонских националистов, которые выступают с лозунгами автономии Бретани или даже ее отделения от Франции.

Сто восемьдесят лет назад, когда большинство бретонцев знало язык своих предков, причем для многих он был единственным, Бретань восстала против французского правительства. Люди, сражавшиеся тогда против правительственной армии, носили особую бретонскую одежду, говорили между собой на бретонском языке. Сражались они против Французской республики, но за французского же короля. По-видимому, никому из повстанцев в голову не приходила мысль об образовании сколько-нибудь самостоятельного государства.

А теперь одетые по последней парижской моде молодые люди, с университетским произношением говорящие по-французски, требуют отделения Бретани, самый язык которой служит для них обычно только предметом любования, но не способом общения между собой.

Парадокс! Но этот парадокс слишком часто встречается в современной жизни западных стран.

Ряд ученых видят и в восстании Бретани против республики сто восемьдесят лет назад тоже проявление национальной обособленности этой части Франции.

Виктор Гюго писал в романе «Девяносто третий год», значительная часть событий которого происходит в Бретани:

«Бретань – старая мятежница. Всякий раз, когда она восставала в течение двух тысячелетий, она была права. Но в последний раз она оказалась неправой. А между тем, боролась ли она с революцией или с монархией, с уполномоченными делегатами или с герцогами и пэрами… – это была все та же бретонская война – война местного духа с центральным».

К этому можно, пожалуй, добавить, что «старой мятежницей» Бретань делало в какой-то степени и национальное угнетение. Но сейчас бретонцы становятся, как считают многие этнографы, из особого народа этнической группой внутри французского народа.

ЛЮКСЕМБУРЖЦЫ

Словно нарочно для того, чтобы подтвердить важность политических границ для процесса образования народов, рядом с Францией разместился Люксембург. Мы с вами уже вспоминали почти мимоходом люксембуржцев, теперь поговорим о них подробнее. Сначала – о их стране. Поэт сказал об одном из своих знакомых, что тот «маленький, как великое герцогство Люксембург».

Но фраза нечаянно обернулась поэтическим преувеличением размеров знакомого.

В великом герцогстве почти три тысячи квадратных километров площади, на которых живут почти четыреста тысяч человек. В сегодняшнем Люксембурге на каждого из этих четырехсот тысяч человек («на душу населения», как выражаются статистики) приходится большее количество выплавляемой стали, чугуна, проката, чем в любой другой стране мира. И не просто большее, а в пятнадцать – двадцать раз! «Виноваты» залежи железной руды и высококвалифицированные рабочие кадры. В стране есть сильные рабочие организации, влиятельна компартия. Хотя от всего этого страна не становится больше, а народ – многочисленней. Но факт давнего самостоятельного существования народа неоспорим. Люксембуржцы могут быть названы рекордсменами еще в одном отношении: фактически в герцогстве три языка одновременно. В этом, впрочем, как вы понимаете, ничего удивительного не было бы, если бы на каждом из трех языков не говорил бы примерно одинаково хорошо практически каждый из жителей страны – воистину государство полиглотов.

Люксембуржцы говорят по-немецки, потому что когда-то именно в этих местах довольно плотно поселились франки, те самые, что расселились и по большей части территории теперешней Франции, но составили там, как вы знаете, среди населения настолько незначительное меньшинство, что оставили ему только свое имя, но не язык.

В Люксембурге франков поселилось относительно больше, и они передали свой язык местным кельтам. Но говорят люксембуржцы и по-французски, потому что здесь всегда было сильнее германского культурное влияние мощной Франции. И в судьбах стран-соседок – большой и маленькой – было немало общего.

Результат – с XVII века французский язык становится основным языком культуры в стране.

Сейчас на нем делают все надписи на улицах – и в городах и в деревнях, на нем же выступают истцы, ответчики, прокуроры, адвокаты и судьи во всех судах; в парламенте говорят и по-французски и по-немецки, причем оба эти языка проходят в начальной школе. В обыденной же жизни большинство люксембуржцев то и дело прибегает… к третьему языку, собственно люксембургскому наречию. Его можно считать диалектом немецкого языка, но немцы это наречие почти не понимают.

Газеты в Люксембурге выходят на всех трех языках.

Две тысячи лет назад, как и территория Галлии, территория Люксембурга была захвачена римлянами.

Четыре века спустя сюда пришли франки – как и в Галлию. А когда из развалившейся Франкской империи выпало Французское королевство, рядом с ним в отрогах Арденнских гор появилось графство, потом герцогство Люксембург. Пять с лишним веков оно сумело оставаться фактически независимым; мало того, династия люксембургских герцогов не раз поставляла императоров – Германии, королей – Чехии и иным землям. (Не могу удержаться, чтобы не рассказать об истинно рыцарской гибели одного из Люксембургов, Иоанна, короля Чехии. Он принимал участие в Столетней войне между Англией и Францией – на стороне Франции. В битве при Кресси этот Иоанн, к тому времени ослепший, узнав от пажей, что французы терпят поражение, сел на коня, взял в руки оружие, приказал направить его коня в гущу войска победителей – и погиб, сражаясь).

Потом династия оборвалась, и Люксембург стал, по законам о наследстве тех времен, а также из-за военных удач и неудач великих держав, лет на сто восемьдесят владением… Испании, потом лет на сто – Франции, потом на семнадцать лет – опять испанским, потом на восемьдесят лет – австрийским, потом на двадцать – опять французским, при Наполеоне, а после его поражения, благодаря тому, что слишком много было охотников на эту землю, получил независимость. (К слову: на гербе великого герцогства изображен красный лев с высунутым языком и раздвоенным хвостом).

История, мягко говоря, бурная. Но границы держав менялись, а французский народ оставался рядом. И Фридрих Энгельс писал в прошлом веке о «добровольном офранцуживании» люксембуржцев, которое началось задолго до его времени.

Маленький народ сохранил верность своим традициям; он сопротивлялся фашистам, хоть те и поспешили объявить люксембуржцев «истинными арийцами». До сих пор на фасадах многих домов видны многозначительные надписи – гордый ответ немцам: «Мы хотим остаться теми, кто мы есть».

За люксембуржцами закрепилась слава виноградарей и музыкантов. Любимая шутка здесь звучит примерно так: «Один люксембуржец – садовник, два – спор в кафе, три – оркестр». Пристрастие к кафе, как и многие другие бытовые привычки, тоже сближает люксембуржцев с юго-западными, а не с восточными соседями. Но только у них одних – во всей Европе – получили такой размах музыкально-танцевальные шествия во время местных праздников. Сотни тысяч туристов приезжают сюда на эти шествия поглядеть.

Так маленький народ, оказавшийся между двумя великими державами (да еще по соседству с Бельгией и Голландией), сумел сохранить свое культурное наследство.

Возможно, если бы не политические границы, отделявшие страну от Франции и Германии столько веков, люксембуржцы могли бы стать одной из этнических групп французского или немецкого народа.

ДЕЗДИШАДО

Но бывает, что народ возникает иначе. Вернемся, для примера, все к тем же аварам, только теперь не к печальному их концу, а к началу. И началом таким, конечно, должно быть не время появления авар в Европе, а время их появления вообще на свет.

Где и когда зародился этот народ?

Если принять, что аварами стали зваться после своего разгрома и ухода на запад жужани, недавние хозяева огромного куска Азии, то место и время рождения авар-жужаней как народа известно.

Время – IV век нашей эры, весьма бурная эпоха и для Запада и для Востока. Рим на Западе борется с очередными волнами великого переселения народов и уступает в конце концов гуннам – тогда еще больше союзникам, чем врагам, – Паннонию, долину Среднего Дуная, для поселения.

На востоке Северный Китай покорен кочевниками: монгольскими племенами сяньбийцев и тюрками – хуннами, ближайшими родичами ушедших в Европу гуннов. При этом на Востоке, как и на Западе, кровавая борьба сделала IV–V века «смутным» временем даже на общем историческом фоне раннего средневековья – гибли не только люди и порою даже не только государства, но целые народы, случалось, стремительно исчезали с лица земли.

Лихие степные наездники грабили кого попало, для борьбы с ними государи оседлых земель так увеличивали подати, что у крестьян нечего становилось и грабить. Постоянные войны сдвигали с привычных мест и отдельных людей и целые племена.

Труднодоступные горы Алтая и степи междугорья в этих условиях становились прибежищем для спасавшихся от победоносного врага беглецов из соседних районов. И не только для них. Вот что пишет историк Л. Н. Гумилев в своей книге «Древние тюрки»:

«В смутные времена всегда бывало много людей, выбитых из седла и скомпрометированных, немало таких оказалось и в середине IV века. Все, кто не мог оставаться в ставке того или другого владыки, бежали в степь. Туда же бежали от жестоких господ невольники, из армий – дезертиры, из обедневших деревень – нищие крестьяне. Общим у них было не происхождение, не язык, не вероисповедание, а судьба, обрекшая их на нищенское существование, и она-то властно принуждала их организоваться».

Человек по имени Югююй, бывший раб, потом всадник в сяньбийской армии, потом приговоренный к смерти преступник, бежал в горы и собрал вокруг себя сотню таких же, как он, беглецов и бунтарей. Эта кучка стала ядром будущей державы. Ну, а дальше беглецы и соседние кочевники нашли общий язык – сначала в переносном, а потом и прямом смысле этих слов, объединились, выросли в числе и основали мощное государство.

Но появление его в данном случае тесно связано с тем, что в Западной Монголии возник новый народ, возник из смешения представителей многих народов и племен. «У жужаней, как у народа, не было единого этнического корня», – подчеркивает Гумилев. Да, в вольной земле собрались вместе скитальцы из монгольских и тюркских племен, китайцы и представители немалого числа других народов.

Но так ли уж необычно появление нового народа на такой «мозаичной» основе?

Цитата из книги Гумилева говорила о смутных временах, а такие времена, к сожалению, не так уж редко наступали и не так уж редко повторялись в истории многих стран нашей планеты.

И слабо заселенные земли, в силу исторических обстоятельств относительно свободные даже от власти самых могущественных соседей, тоже встречались не только в Монгольской степи, горах и предгорьях Алтая.

Так что жужани не были ни первыми, ни единственными в своем роде.

И сразу вспоминаешь другие земли и другую эпоху. От польских королей, литовских великих князей и государей московских бежали на юг нищие крепостные крестьяне и городская голь, дезертиры из армий, дравшихся за непонятное народу дело, еретики и иноверцы, которых преследовали. Они уходили в западную часть той же великой степи, на восточной половине которой на тысячу лет раньше возникло жужаньское государство. Из польских и литовских владений бежали больше в Северо-Западное Причерноморье, обезлюдевшее после татаро-монгольского нашествия и бесконечных набегов золотоордынских, а потом крымских и иных татарских ханов и царевичей. Русские беглецы в большинстве шли на Дон, бассейн которого подвергся той же участи.

В повести «Тарас Бульба» Николай Васильевич Гоголь писал о Запорожской Сечи:

«…Всякий, приходящий сюда, позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на все прошедшее и с жаром предавался воле и товариществу таких же, как сам, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей».

А в статье «Взгляд на составление Малороссии» (так называли часто в XIX веке Украину) Гоголь говорил о роли казаков в истории Украины – и не только Украины:

«И вот выходцы вольные и невольные, обездоленные, те, которым нечего было терять, которым жизнь – копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти… расположились и выбрали самое опасное место в виду азиатских завоевателей – татар и турков. Эта толпа, разросшись и увеличившись, составила целый народ[2]2
  Разумеется, Гоголь употребляет здесь и дальше «народ» не в современном его значении.


[Закрыть], набросивший свой характер и, можно сказать, колорит, на всю Украину, сделавший чудо – превративший мирные славянские поколения в воинственный, известный под именем казаков народ, составляющий одно из замечательных явлений европейской истории, которое, может быть, одно сдержало это опустошительное различие двух магометанских народов, грозивших поглотить Европу».

(Кстати, о том, что турецкое нашествие грозило прервать нормальное историческое развитие Европы, писал и Карл Маркс).

Историки вносят в нарисованную великим писателем картину казачьей жизни свои уточнения. При всех правах и вольностях казачество было детищем своего времени, эпохи феодализма, и несло на себе его черты. Среди казачества сразу же началось классовое расслоение, его история знает не только борьбу с иноземцами, но и кровавые столкновения казачьей верхушки с беднотой. И тем не менее жилось здесь переселенцам свободнее и лучше, чем на прежних местах, и крепостными здесь их долго никто не мог сделать.

История распорядилась так, что люди, восставшие против порядков в своих государствах и покинувшие их, оказались в то же время защитниками этих государств против их внешних врагов. Вольные люди Запорожья и Дона защищали от ударов татар и турок не абстрактную Европу, но Чехию и Польшу, Молдавию и Россию, не только ближние Киев и Орел, но и Москву, и Краков.

Гоголь нарисовал в «Тарасе Бульбе» картину Запорожской Сечи, куда не допускалась под страхом смерти ни одна женщина. Но сама по себе Сечь была все-таки лишь военной столицей казачества, крепостью, даже не городом.

Относительно небольшая часть казаков жила постоянно именно здесь. А у Тараса Бульбы, как вы знаете, были – в другом месте – и дом, и жена, и дети.

Бывали у казаков действительно попытки жить без семей. Пушкин в «Истории Пугачева» рассказывает о начале яицкого (уральского) казачества, о том, как в XV столетии донские казаки поселились на реке Яике (Урал). «В соседстве новых поселенцев кочевали некоторые татарские семейства, отделившиеся от улусов Золотой Орды и искавшие привольных пажитей на берегах того же Яика. Сначала оба племени враждовали между собой, но впоследствии вошли в дружелюбные сношения: казаки стали получать жен из татарских улусов. Сохранилось поэтическое предание: казаки, страстные к холостой жизни, положили между собой убивать приживаемых детей, а жен бросать при выступлении в новый поход. Один из их атаманов, по имени Гугня, первый преступил жестокий закон, пощадив молодую жену, и казаки, по примеру атамана, покорились игу семейственной жизни.

Доныне просвещенные и гостеприимные жители уральских берегов пьют на своих пирах здоровье бабушки Гугнихи».

В этом по-пушкински кратком и сильном изложении отмечено на Яике объединение казаков с «татарскими семействами».

На Нижнем Днепре и Дону, естественно, сначала мужчин жило несравненно больше, чем женщин: не так-то легко было бежать от помещика всем семейством. Поневоле приходилось многим казакам добывать себе жен в набегах. Один из последних отзвуков этого – возвращение на первых страницах романа Шолохова «Тихий Дон» казака Прокофия, деда Григория, после очередной русско-турецкой кампании с женой-турчанкой. Но к этому времени старые обычаи забыты, и казаки враждебно встречают выбор Прокофия Мелехова.

Впрочем, татары, кипчаки, кавказские горцы появлялись среди казаков не только в лице своих представительниц прекрасного пола. Кровная месть, вражда с ханом или владетелем помельче, нищая жизнь выгоняли в вольную степь и ногайских татар, и крымских, и черкесов. Ценою их приема в казаки бывал обычно переход в православие, но южные вольные люди не были такими уж приверженцами мусульманства.

Донские казаки – в основном русские люди, бежавшие от гнета царя и помещиков в вольные степи. Вольными же (относительно) степи были прежде всего потому, что на них зарилось слишком много хозяев. А царю и помещикам, от которых ушли крестьяне, ставшие казаками, было в конечном счете выгодно появление заслона на юге.

Еще до монгольского нашествия русские летописи отметили присутствие в тех же степях славян-полукочевников, вольных людей, живших очень похожей на казачью жизнью. Летопись именовала их бродниками, видно, потому, что они «бродили» – кочевали. Бродники, насколько можно судить, сравнительно мало пострадали от монгольского нашествия. Их потомки, видимо, тоже стали частью казачьих войск.

В своем исследовании, посвященном терским казакам, советский этнограф Л. Заседателева видит во многих их обычаях наследие именно бродников.

Появлялись среди казаков и выходцы из Южной и Центральной Европы. Казачьи республики привлекали к себе внимание и надежды многих обездоленных, принадлежавших к разным народам и верам.

Польский посол в 1601 году писал, что среди запорожцев есть «и поляки, и москвитяне, и волохи[3]3
  Волохи – предки румын.


[Закрыть], и турки, и татары, и евреи, и вообще люди всякого языка». По подсчетам ученых, предки молдаван, например, составляли среди запорожцев до трех процентов.

Сами казачьи республики поддерживали между собой связь, которая вела к частичному обмену населением. Изменник Григорий Котошихин в своих предназначенных для шведского правительства записках говорил о том, что на Дону живут «и новокрещенные татаровя, и запорожские казаки, и поляки… и многие из них московских бояр городовые люди и крестьяне».

Но основную массу, бесспорно, на западе, в Запорожье, составляли украинцы, а на востоке, на Дону, русские.

Что влекло людей, убегавших из родных мест, в казачьи общины? А собственно говоря, другого выхода для человека, желавшего освобождения от феодального гнета, в большей части Восточной Европы и не было. На западе Европы беглый крепостной мог укрыться в вольном городе, каких было здесь немало. Достаточно прожить в таком городе год и один день, чтобы никакие претензии господина уже не были приняты во внимание. Во многих же случаях городская коммуна или магистратура не считала нужным дожидаться истечения определенного срока, сразу выступая на защиту своих новых граждан. (Не могу удержаться… вот цитата из романа «Невидимый адмирал» С. Абрамовича-Блэка. Автор был морским офицером – в царском флоте, потом участвовал как красный командир в революции и гражданской войне. Событиям 1917 года в Таллине (тогда – Ревель) посвящен роман, и один из его героев говорит лейтенанту Икскулю фон Гильденбранду:

«…Ревель я тоже очень люблю… в нем есть такие памятные места. Например, Кузнечные ворота… Один из баронов Икскулей замучил насмерть своего крепостного в черте города Ревеля. А по законам того времени… право жизни и смерти в городе принадлежало только магистрату: выборным от купцов и ремесленников – бюргерам, и бюргеры не побоялись наказать барона… Ему отрубили голову, по приговору магистрата, около Кузнечных ворот»).