Текст книги "Евангелие от экстремиста"

Автор книги: Роман Коноплев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Народу день ото дня прибывало всё больше и больше. Приехал Голубович, и уже вовсю развозил полиграфию. Была достигнута договоренность с Прохановым об использовании шапки газеты «ЗАВТРА». Газету начал писать Женя Лавлинский, друг Елькина, лысый и жутко продвинутый чел, лучший журналист Нижнего Новгорода, лауреат разных там конкурсов, один из немногих нацболов, участвовавших в реальных боевых действиях. Оба номера газеты выглядели просто идеально. Народ рвал её из рук, лотошники торговали ею, как обычной, прохановской.

Каждое утро в четыре часа объявлялся подъём, и на двух легковых машинах нацболов развозили к проходным химзаводов. На лютой стуже, сыром или морозном, в зависимости от температуры, ветре, они вручали, всовывали, впихивали эту самую «ЗАВТРА»:

– Газета Эдуарда Лимонова. Пожалуйста, возьмите газету!

Приезжали к завтраку. В 9 утра Елькин посылал кого-нибудь из присутствующих за колбасой. На завтрак. Так выходило дешевле. Это была красного цвета вареная колбаса. По вкусу и запаху колбаса эта могла сравниться только со свежей теплой блевотой вокзального бомжа, или выделениями из влагалища инфицированной застарелой формой сифилиса проститутки с пятнадцатилетним стажем. Как будто её выскребали у неё из влагалища, эту самую колбасу, заворачивали в полиэтилен, резали и заставляли нас есть. Колбаса стоимостью 36 рублей килограмм. Каждый день – кусок батона и эта самая колбаса. Как вся наша жизнь. Вспоминались черно-белые кадры хроник блокадного Ленинграда. Хлеб. Следующий раз мы ели горячее. Обычно вечером. Это желтого цвета суп с луком, макаронами и кубиком Магги. Мы покупали народу сигареты. Халява была по сигаретам и кофе. Я уже полгода не курил, поэтому мне это было неактуально. Еще устраивали регулярные общие подтягивания на турнике. Чтоб хоть чуть развеселить. На самом деле, было довольно весело. Вот так вот – кромешно, горестно и весело. Сразу после завтрака народ брал газету – кто сколько мог унести, или листовки с клеем, и расходился по омерзительно скользкому городу. Теперь уже до самого вечера. Пока глаза не закроются. Те, кто не выдерживал и шел отдыхать, выходили с листовками ночью.

Героем кампании, нашим стахановцем и всеобщим любимцем был Фиш. Маленький, в огромных скинхедовских ботинках, как светлячок, Фиш разносил огромный полосатый баул газет. За день – около 4 тысяч квартир. И падал замертво заполночь, чтобы в 4 опять пойти, как в бой, с этими газетами, уже к проходным. Он был еще очень молодой, не имел никакого ровным счетом образования. У Фиша была язва, и иногда он желтел и корчился от боли, лёжа посреди кухни на раскладушке. Когда народ приходил поздно ночью откуда-нибудь с задания, Фиш немного просыпался, просил у кого-нибудь сигарету, делал пару тяг и снова умирал до утра.

Я как-то спросил у Елькина, а почему Фиш?

– Потому что у Фиша мозгов, как у рыбы.

Все дружно заржали. Фиш ржал громче всех. Мы вместе ездили на прямые эфиры в Нижний. Он исполнял роль гида, и я протаскивал его за собой внутрь телецентра, как охранника. Другие кандидаты смотрели на него с явным изумлением. Он был ниже меня почти в два раза. Жил Фиш в центре города, в разваливающемся старом доме. Мать его работала в прокуратуре на какой-то незначительной должности, а отец сильно болел. Хотя дома был далеко не бомжатник. Но видно было, что когда-то, при совке, семья Фиша жила гораздо лучше. Фиш был не очень развит в интеллектуальном смысле. Обычный панк из рабочих кварталов. Однако, что уж тут говорить, по жизни, такие люди нравятся мне гораздо больше хитрожопых интеллектуалов. Они искренни, и все делают искренне. Такие, как Фиш, не встречаются среди подлых чиновников и прочих "белых воротничков".

Однажды Фиша мы отправили в район рынка вместе кем-то из барышень раздавать газету. Подошел здоровенный мужик, лет сорока пяти. Присмотрелся.

– А чё это вы его газету раздаете, он же пидор.

– Кто пидор? Лимонов пидор?

– Пидор – он и есть пидор.

– Не, это неправда. Что ж я, стал бы тогда за него агитировать, если он пидор?

Фиш поднял свою маленькую ножку с большим ботинком и долбанул мужику в коленку. Тот начал сгибаться. Не опуская ногу, второй удар пришелся прямо в рожу. Упал. Крови натекла целая лужа. Мужик лежал в ней лицом. Молча. Фиш с барышней развернулись и удрали в первый попавшийся двор.

Спали в маленькой двухкомнатной квартире – где придётся. Чаще всего на полу. Вскоре у меня и у Хэлл на ногах, а затем и на всём теле появились здоровенные красные пятна, похожие на укусы. Мы почесались дней пять, и попёрлись в кожвендиспансер. Врачиха долго качала головой, недоумевая, почему лимоновцы идут на такие жертвы, если давно уже ясно, что победят их местные. Выписала мазь от чесотки. Мы ей сказали, что насчет местных вопрос пока ещё открыт. Мазь, однако, не помогла. За неделю до выборов с жуткой лихорадкой Хэлл я отправил в Брянск. В день её отъезда в стене мы обнаружили между досками армады рыжих клопов. Клопы, оказывается, днём тихонько там сидели, а ночью вылезали на охоту. Пить кровь. Это был ужас. Такой мерзости я не видел ещё никогда в жизни. Чесалась к тому времени уже вся комната. Мы купили дихлофос, ещё какую-то гадость и начали дезинфицировать помещение. Больше в этом углу никто не спал.

С Голубовичем мы вскоре начали много ездить по регионам. Стас Дьяконов пробивал встречи с избирателями, мы их проводили. Надевали костюмы, рубашки, галстуки. Я заранее приготовил скелет речи на час. Про всю жизнь Лимонова, включая матрасик в Брянске, на котором он тогда у меня в гостях скромно спал. Думаю, многих мы уговорили этим матрасиком. Как правило, люди относятся с резким негодованием по поводу любых кандидатов. Тут же был, и впрямь, случай исключительный. Человек сидел в тюрьме, имел незаурядную биографию, да к тому же не сам за себя агитировал, а ездили мы. Вопросы задавались разные. Вообще-то, Голубович у нас играл роль более злого. Он реже говорил, и немного переключал внимание на себя, когда люди начинали шуметь. Мы ничего не выстраивали специально – после каждой встречи подолгу анализировали происходящее. В общем-то, всё у нас получалось. Если бы ещё был такой же административный ресурс, как у оппонентов, благодаря которым много где нам просто не разрешили проводить эти самые встречи, мы бы имели более весомые шансы. В Нижегородской области в тот год наблюдалось тотальное безвластие в ряде очень важных сфер. Наши оппоненты, к примеру, умудрялись залезть в церковь. Попы с удовольствием брали деньги и агитировали за коммунистов, либо за демократов. Мы до этого, увы, не додумались. А, впрочем, у нас и денег таких отродясь не было.

Тяжелая, монотонная избирательная кампания шла не только в Дзержинске. Больше ста нацболов прошло через те выборы. Люди работали в других населенных пунктах, райцентрах, попадавших в зону проживания наших потенциальных избирателей. В Ардатове работал питерский парень Нос, который умудрился взорвать бабуле, у которой мы сняли для него комнату, газовую колонку. Нос обегал населенный пункт и однажды с группой нацболов нарвался на мэра этого населенного пункта. Случилась очень содержательная беседа:

– А вы это почему тута на столбах всё такое клеите?

– А ты кто такой, дядя?

– Я мэр, это мои столбы.

Мэр был послан чрезвычайно далеко, и тут же ломанулся звонить по мобильнику, а нацболы пустились наутёк от милицейского козла. И убежали. В Питере по возвращении с выборов Носа ссадили с поезда и на перроне арестовали. На выборах он одновременно скрывался после каких-то больших неприятностей и зачем-то купил билет на свою же фамилию. В Дальнем Константиново, в маленьком деревянном домике жил Марсель Гатауллин. Худой темнокожий Марсель походил на индейца. В мирной жизни он работал юристом, а здесь пешком проходил все близлежащие трассы и в одиночку покрывал нашими листовками целый район. В этой же деревушке мы на одной из встреч с избирателями случайно встретили панка и долго ржали, откуда он, волосатый, тут взялся. Очередной клон Летова. С такой же прической, неестественных очками, козлиной бородкой и кедами. Панк рассказал, что местные сельские пацаны делятся на две категории. Первые – это те, которые носят брюки с наглаженными стрелками, и заправляют их внутрь резиновых сапог. Это быки. А другие, это те, которые просто «Ы-ы-ы», глупо улыбаясь развёл руками панк. Это лоси. Предполагалось, наверное, что лоси – это либо наркоманы, либо просто полные кретины. Я уточнять не стал. Оказалось, панк что-то слышал о Партии и заинтересовался. Так у Марселя появился собеседник.

Мы с Голубовичем решили немного скрасить Марселю жизнь. Купили куриных ног и поехали в лес. Прямо на снегу разожгли костер, жарили ноги и беседовали на разные высокие темы. Предметом острейшей дискуссии стала лимоновская брошюрка – открытое письмо президенту, написанное в Лефортово. Лимонов выступал теперь в новой для себя роли противника войны в Чечне и процессов об измене Родине над учёными и журналистами, передававшими западным спецслужбам и "экологическим организациям" те или иные российские военные секреты. Лимонов написал на волю письмо с призывом полностью перекроить идеологию Партии, убрать весь милитаризм и страшилки типа «Сталин-Берия-ГУЛАГ». Не мудрено, он теперь сам оказался в некотором роде, узником ГУЛАГа. Голубовича же с Марселем такой поворот куда-то в ряды диссидентского правозащитного движения абсолютно не устраивал. Такие пируэты писательской мысли никто не оценил. Мы напряженно спорили:

– Роман, для меня после этого самого письма термин «нацбол» и «лимоновец» не пересекаются. Я не лимоновец. Не друг всех чечен. Я не собираюсь кричать "Свободу чеченскому народу" только лишь потому, что Лимонов в тюрьме проникся состраданием к чеченскому сокамернику, резавшему русских солдат, как свиней, и взрывавшему дома. Меня не устраивают эти аргументы а-ля Новодворская. Я – русский патриот, а не правозащитник. Я не Елена Боннэр, чтобы такие странности понимать и разделять.

Больше для поддержания диалога, я принял обратную позицию, в любом случае всё это было очень далеко от реальности. Ни чеченцев, ни Лимонова тут не было и близко, и не так уж важно, чего он там и где написал. Как и в Магнитогорске, так и в Брянске эти брошюрки с глубоким подтекстом партийцам никто и не думал давать. Лишнее это, не поймут. Я раздал свои разным бывшим поклонникам коротичевского «Огонька». Эти, просто как дети малые, визжали от счастья. Как же. Ещё одним правозащитником на русской земле прибавилось.

Хрен знает, что там думал сам классик, когда это писал. Быть может, надеялся на то, что модная на Западе тема чеченских сепаратистов привлечет к его аресту внимание тамошних поклонников независимой Ичкерии, быть может, друзья чечен по сценарию вместе зелеными ичкерийскими знаменами возьмут на свои митинги наш черно-красно-белый стяг с серпом и молотом в круге? Быть может, было это всё искренне, а может – просто шкурку спасал. Или, быть может, это уже никакой не Лимонов вовсе? А вдруг? Может, настоящего Лимонова в живых-то и нет давно? Хотя, какая нам от этого разница. Каждый из нас – просто кирпич в стене. Ещё один кирпич в стене.

Бахур жил в Навашино и скромно занимался теперь примерно тем же, чем и все. Работали люди, как звери. На убой. На всю катушку. В старинном городе Павлово в поте лица трудилась целая большая бригада шахтинских. Главным там был Григорий Тишин. Юный, несовершеннолетний Гриша старательно догонял папу, и имел уже пару условных сроков за брошенные в штаны представителя Латвийского правительства яйца на какой-то международной выставке.

В Павлово у деда в подвале была великолепная баня, куда мы с Голубовичем ходили мыться и стирать штаны. Баня была единственным удовольствием, недостижимым для большинства нацболов. Кроме Павлово её больше нигде не было. Тем, кому довелось участвовать в той самой кампании, пришлось выживать в условиях столь суровых, в сравнении с которыми наверняка даже некоторые тюрьмы оказались бы в радость. Шахтинские, оставшись на целую неделю без денег и продуктов, сожрали жирного хозяйского кота Барсика. Всё помогало дойти до цели. Даже ни в чём не виновные домашние звери. Все напряглись из последних сил. К финалу предвыборной кампании у нас было два предупреждения. Третье гарантировало снятие, и, наверное, в коридорах власти до последнего момента прикидывали наше участие или неучастие. Складывали цифры, смотрели данные соцопросов, и, все же, было принято решение нас не топить. Думаю, снять нас могли даже в самый последний день. И наверняка сняли бы, если б соцопросы показали наше абсолютное преимущество. Предупреждения нам выносились, конечно же, не вполне объективно – расклейкой в неположенных местах занимались все.

Лидер Дзержинского отделения Партии Миша Лиманский помог с клипами. У него оказался очень нужный нам сверхсовременный комп со специальным программным обеспечением. Для радио мы записали, наверное, настоящий шедевр. Текст написал Лавлинский, еще немного обещаний избирателям приписал я. По сценарию, наш победивший кандидат должен будет немедленно начать реализацию программы "школьный компьютер" и "народная аптека", в которой лекарства должны продаваться на 30 процентов дешевле. В случае победы, Елькин решил, что, поскольку никаких компьютеров у нас в природе нет, придется отдать мой лэптоп. Это хорошо, что нам никто не мешал работать. Мы зажимали рты от хохота, как возмутился бы Лимонов, глядя на наши хищно-циничные рожи. Нам нужна была победа. Нужнее, чем всем остальным, вместе взятым. Лимонов, понятное дело, далеко не такая циничная сволочь, как журналисты-политтехнологи. Однако, всё равно, наша ложь была во благо. В любом случае, сидящие в русской тюрьме – всегда божьи люди. А победившее на этих выборах чудовище, имевшее вместо лица огромных размеров жопу, конечно же, ни одно, даже самое малое из своих обещаний, не выполнило. Быть может, в случае победы мы не купили бы компьютеры, не начали бы раздавать на шару лекарства. Быть может, мы придумали бы что-нибудь поинтереснее. Ведь мы экстремисты. "Наше имя – Эдуард Лимонов". С этой речевкой колонны измотанных нацболов каждый вечер возвращались домой, в ту двухкомнатную квартиру, спать. Как они нас боялись, эти старушечьи улицы, как сторонились эти бессмысленные лица никому уже не нужных людей. Даже тени были тогда за нас. Тени павших героев были с нами, они шли в одном строю, и точно так же повторяли магические звуки последних времён. Волшебную музыку революции. "Россия-всё, остальное – ничто!"

Однажды днём, вернувшись из очередных пердей, мы с Голубовичем раньше положенного появились в Дзержинске. Я бросился первым к телефону по звонку. Звонила Лёшина мама:

– Здравствуйте, Рома. Мне Алёша про вас много рассказывал. Как он там, не сильно ему тяжело? Я волнуюсь, Рома, ничего там с ним не случится? Вы уж присмотрите за ним. Он у меня такой неосторожный, всюду лезет. Как мой Алёшенька, где он?

Конечно, я пообещал присмотреть. Хоть Голубович был и моложе меня всего на один год, я всегда чувствовал какую-то ответственность за его судьбу, и, увидев его на той злополучной плёнке из Алтая, почувствовал, как всё внутри оборвалось. Пока не выяснилось, что арестовали только двоих. Я как сильно Лёшу, единственного сына и единственную свою надежду, любят родители. Им обоим уже было за семьдесят. Лёша был поздним ребенком, и мама искренне переживала. Её сын тем временем практически не вылезал из-за руля и выкладывался на все сто, ничего не требуя взамен. Держался на таблетках кофеина с эфедрином. Такие мощные американские таблетки, благодаря которым можно было по двое суток проводить без сна. Дорога была просто ужасной, а отъездил Лёша всю кампанию без единого ДТП.

Мы с ним умудрились даже посетить Свято-Дивеевский монастырь. Некрещеный Голубович не очень-то верил в Бога. Скажем так, скорее даже наоборот. Я уговорил его туда заехать, и, было, предложил ему подождать меня в машине.

– Нет уж, раз приехали, давай и я схожу.

Мы долго стояли в очереди паломников. К Серафиму Саровскому всегда много народу. Затем взяли сухариков, какими угощал странников сам святой старец, масла. Я купил для матери иконку, и мы двинулись дальше в путь. На самом деле, я тайком помолился и за нашу победу.

Теледебаты шли из Нижнего, туда мы отправлялись вдвоем с Фишем. Перед выборами я несколько месяцев подымал штангу, и отрабатывал удары, поэтому особенно на общих дебатах слушал оппонентов очень внимательно, потирая кулаки. Ждал упоминания о первой книжке и, соответственно, лимоновской сексуальной ориентации. Очень хотелось заехать кому-нибудь в рожу и сломать нос. Наверное, кандидаты всё же распознали смысл моей улыбки, и постеснялись. Говорили очень почтительно в отношении друг друга.

В остальном кандидаты вели себя по-разному. Барышня по имени Алина, моя землячка, кандидат от правых, рассмешила весь избирком своим информационным листком для избирательных участков. Алина указала, что после аварии на Чернобыльской АЭС беженкой покинула с родителями Брянскую область. В 1984 году. Авария, на самом деле, случилась в 1986. На том злосчастном заседании избиркома нам влепили второе предупреждение и решительно не давали говорить. Однако, после моего намёка по залу пошел такой шорох и оживление, что председатель вынужден был замять конфуз. Все дружно постановили считать это надругательство опечаткой.

Последнюю встречу с избирателями нам разрешили провести по селектору на все цеха и кабинеты НИИ, занимавшегося разработкой и производством пластитов и прочих взрывчатых веществ. Мы с Голубовичем немного посмеялись, выглядело это приглашение достаточно символичным на фоне нашего имиджа отъявленных экстремистов, которым палец в рот не клади. Руководитель НИИ, оказывается, искренне верил в нашу победу. И очень просил нас после победы посетить первым его проблемное предприятие. В самый последний день допустимой предвыборной агитации мы со Стасом Дьяконовым отправились в город Богородск и целый день, как все прочие партийцы, пробегали с газетами. Старинный город Богородск был славен историей центра кожевенной промышленности. До революции по количеству предприятий, выпускающих изделия из кожи, Богородск занимал второе место. После Питера. Лазили мы до позднего вечера, и уже заполночь вернулись обратно в Дзержинск. Самое главное осталось позади.

Аскетизм и дисциплина. Самовольный тотальный запрет на практически все удовольствия. Секс и алкоголь под запретом, чтоб никому не было обидно. А как еще можно было самоорганизоваться? Мы сами, добровольно, стали тоталитарной сектой. Наверное, по-другому ничего и не вышло бы. Со стороны мы напоминали роботов. Люди в черном лазили денно и нощно по всему городу, и были крайне непохожи на окружающих. Дзержинск очень провинциален. Ничего подобного город не видел. На рок-концерте, устроенном в городском ночном клубе, куда приехал Джефф с нацбольскими панками и Елькин со своими гитарными девочками. Они наделали столько экстремизму, что поглазеть на нас, прыгающих под музыку последних времен, сбежались все тётки из баров и кафе. Вместе с ментами вылупились, разинув свои златозубые рты. Выборы подходили к концу. В штабе не осталось ни одной газеты. Только та самая, мерзкая первая листовка, "свой парень", валялась по всем углам. Её осталось ещё тысяч десять, и Елькин собирался её оприходовать уже после всего, просто пустить её на Нижний.

Наступил последний день. Я весь его просидел в избиркоме. На тот случай, если в последний день удумают-таки нашего кандидата снять. Слонялся, болтал с представителями штабов других кандидатов. Особенно долго говорили ни о чём с тремя толстыми молодыми людьми в белых костюмах. Молодые люди бодрились, всё истории мне всякие рассказывали. В коридоре столкнулся с Председателем избирательной комиссии. Довольно интеллигентный мужик, отставной военный, с которым мы проговорили около часа о разных умностях, после всего задал вопрос, на какое, собственно, место мы рассчитываем. Я ответил, что особо в облаках не летаем, но в победу верим. А во что нам ещё было верить? На что он мне ответил:

– Я, конечно, Роман Евгеньевич, желаю Вашему кандидату всяческих успехов, но, по моим данным, будет у него один процент и последнее место. Только это между нами. Крепитесь.

К вечеру обстановка уже накалилась до предела. Мы закрыли большую часть участков. Выборы, и впрямь, прошли на редкость честно и организованно. Но, по данным с участков от наших наблюдателей, мы ползли в самом конце. И ничего поделать с этим было нельзя. Меня просто начало трясти. Столько сил было отдано, столько сил, и неужели всё впустую? Ради одного процента?

Трое в белых пиджаках болтали ни о чём в холле. Снова подошли ко мне. Один, который пожирней, спросил:

– Роман, а почему вот Вы, вот лично Вы, нашего кандидата не любите? Чем он Вам не угодил? Ведь он же коммунист, ваш союзник. Левый. Из КПРФ.

– Мы таких, как ваш этот, коммунист…, мы таких коммунистов скоро в Волге топить будем. Всех до единого. Всю их фракцию. Организованно. – сложно сказать, что на меня нашло. Откуда столько ненависти. Хрен его знает, откуда. От верблюда.

– А за что? – робко вопросил толстый

– А за всё.

Жирные тела развернулись. Один только задержался и расстроенным голосом сообщил, что спрашивающий был, оказывается, сыном того самого «коммуниста». И очень обиделся. Страшно кружилась голова. Поплыли все эти долгие недели. Лица ребят. Плевать на кандидата. Его с нами не было. Это уже был практически миф. Не многие его живьем-то видели. Были и такие, кто и знать не знал, что он ещё и книги пишет. Пайка в Лефортово всяко раз в двести калорийней того, чем питались наши партийцы. Вряд ли там выдавали такую вот колбасу. Так что мы были достойны своего вождя. У нас слабых не было. Главное, думали мы, чтобы он оказался достоин нас. Таких вот. Как Фиш, как Соков, как Нос, как шахтинские. Кто они? Молодые патриоты своей страны? Безымянные солдаты партии? Чей подвиг во всей стране… Да, наверное во всей этой стране, за очень редким исключением, был на хер никому не нужен. Имя твоё неизвестно. Подвиг… Сколько их было, этих подвигов? Сколько километров в грязи по колено, в снегу, по льду. Сколько было драк. Реальных. Преследований ментов. Допросов. Мягких депортаций. Потому что жили там, где до нас не ступала не то, что нога нацбола – вообще ничья нога. Потому что несовершеннолетние. Болели все. Мёрзли, спали на полу или вообще не спали сутками. Высохший Елькин харкал кровью. У Голубовича были тени вместо глаз. У кого-то кожные разные хреновины. Струпья. Клопы, вонь от невозможности толком ни помыться, ни переодеться, ни пожрать. Кота съели. Всё на ходу. Всё ради победы. Где там этот кандидат, когда здесь и сейчас решается судьба партии? Было уже не до него. У каждого из нас была своя война. За друзей, которые тут, плечо в плечо. За "право имею"…

Я вспоминал Приднестровье. Игорь, воевавший там, рассказывал, что в какой-то момент всем становилось уже всё равно, ради чего именно. С чего всё началось. Ни про какие законы о языке, ни про какого Смирнова никто не помнил. Просто были те, кто рядом. В двух шагах. Товарищи, убитые румынами. И шли в бой за них, а не за какую-то иллюзорную справедливость. Наши партийцы вряд ли думали тогда о большой политике. Думали о тех, кто рядом. Близко. В голове моей посреди развалин всплыл новый слоган, ставший впоследствии одним из ключевых партийных лозунгов, наша "программа партии". Слоган несбывшихся надежд и желаний. Абсолютная Родина – не Россия. Быть может, это выше, гораздо выше:

«ПЫТАТЬ И ВЕШАТЬ. ВЕШАТЬ И ПЫТАТЬ».

Пошли первые цифры. Мы плелись в хвосте списка. Рядом в кресле, склонив лысину и обхватив обоими руками голову, сходил с ума от бессилия Тишин.

– Рома, это конец. Если бы у меня был пистолет, я бы застрелился.

На выборы было истрачено практически всё. Лимоновские гонорары, спонсорские, личные сбережения. Мы с Елькиным сами уговорили Толю рискнуть – можно было бы отложить – на несколько номеров газеты, на будущее. Но отступать было попросту некуда. На выборы было положено всё. Партийная касса опустела. Лимонов все ж человек менее азартный и более осторожный до денежных трат – хрен бы он раскошелился на наш экшен: мы же просадили всё до последнего рубля. Некоторым партийцам родственники высылали денег на обратную дорогу.

Утром пришли последние данные. Мы заняли четвертое место. За Лимонова отдали свои голоса более 10 тысяч избирателей. Мало, конечно, из полумиллиона. Но всё же. Четвертые. Шесть процентов. Всё равно, это был предел возможного. С идущими беспрерывно по ОРТ сюжетами о терроризме и экстремизме. Предел.

Помнится, на очередном уличном мероприятии кто-то с трибуны в микрофон заорал нам в спину «провокаторы». Я часто слышу это звонкое словцо. Больше всех любят его пердуны-коммунисты. «Провокаторами» меня и моих соратников дразнил ещё трус Анпилов году в 93-м. Когда мы с Женей Бирюковым колонной шли по ВДНХ. Провокатором величали меня антиприднестровские журналисты официозных изданий Республики Молдова и их интернет-сайтов всяческих правительственных. Когда я предложил их Президенту Воронину, победившему в выборах на волне ностальгии крестьян по СССР, провести референдум о слиянии с Россией в качестве субъекта федерации вместе со всеми их международными долгами и гастарбайтерами. Без торга и излишнего кокетства. Кишинёвские журналюги немедленно заголосили: "провокатор!" Очень звонкое такое слово. НБП – партия провокаторов. Да, думаю теперь, именно провокаторами и создавались все классические партии, по-другому ведь и быть не могло. Не респектабельными же жирными чинушами – этим во все века хватало "партии полицейских". Не тупоголовые же скинхеды и прочие расисты их создавали в первой половине двадцатого столетия. Нет ведь никакой партии скинхедов, хоть и бродят их сейчас по городам России целые тысячи. По гаражам прячут свои хмурые рожи, штанги тягают за здравие Адольфа Алоизовича, сосут водочку. А партии нет и не будет. В моем понимании провокатор – это креэйтор, создатель события, страшный чёрный пиарщик, злой гений революции. Автор действия. А НБП сама по себе была всегда партией прямого действия. Провокация – это лакмусовая бумага революции, ибо в острой, напряженной ситуации каждый себя показывает таким, какой ты есть. Провокация – кровь экстремизма. В огне не солжешь. Провокация – это эпатажный Сергей Курёхин, это ходячий скандал Лимонов, это Паук со своими голыми прыгающими тётками – содомическими снегурками, садящимися срать прямо на сцене, посреди концерта "Коррозии Металла". И сам Паук, руками кидающий говно в зал на головы собственных фэнов, – это провокация. Японский фашист Мисима даже из собственной смерти создал провокацию. Так что провокация – двигатель истории. Ведь когда все на взводе, когда всё кругом готово взорваться – надо толкать. Как учил старина Дугин и его учитель Рене Генон. "Подтолкни, что падает" "Оседлай тигра, прыгающего в пропасть". Провокация – это, в конце концов, и сам Дугин, выходящий на сцену ДК МАИ перед выступлением рок-группы с собственными руками изготовленным плакатиком "Пиздец проклятому совдепу". За эту провокацию его, помнится, исключили из института. Кто упомнит ту рок-группу? А Дугина знают все. Провокация – это советник Президента Сурков, забивший осиновый кол в горло КПРФ. Никогда ей больше теперь не подняться. Словечко «провокатор» – из лексикона кабинетных мразей, трусливых маленьких крысят. Тех, кто боится, что порядок вещей завтра будет полностью нарушен. Что опять вдруг, десять лет спустя после революции, вместо стерильного пиджачка вдруг придется примерить камуфляж, и тебя захочет убить случайно прилетевшая откуда-нибудь граната. Это тоже ведь провокация. Что волоски с жопы вырывать пинцетом вдруг станет некогда. И когда они слипнутся – тебя немедленно обнаружит враг и заботливо перережет горло. "И это как раз буду я", – Неумоев совсем не ошибся. Он то же был когда-то одним из наших. Концертный тур "Русский Прорыв" – это грандиозная музыкальная провокация, свернувшая башню целому поколению.

В день вручения удостоверения победителю – уже депутату Государственной Думы, одна из Елькинских девочек врезала по роже этому самому депутату цветами. За всё.

В Брянске уже более-менее выздоравливала Хэлл. Я сообщил ей, что денег на поездку в Италию не будет, и пусть не надеется. Она кинулась звонить туда, и через пару дней получила перевод. Каждый день по ночам трезвонил телефон, и, наверное, чтоб не позабыли о ней, охала по-итальянски, изображая страсть, как последняя шлюха. Что поделать, иногда и хиппи резко меняют свои убеждения. "Ну и пусть катится", – подумалось мне – "никого нельзя держать". Уже совсем не важно, хороший я был тогда или плохой. Что я мог ей предложить? Последовать со мной в очередной Дзержинск? Не хотелось ей быть Валькирией революции. Не надо. Пусть уж лучше катится к своим румынам на Калабрию. Хоть на Сицилию. Там тепло и фрукты. Я дал себе слово больше не пытаться её остановить. На хер мне такая "жена декабриста"? Я проводил её до автобуса в Смоленск, там должна была пройти пересадка на другой рейс, уже до Италии. Она долго смеялась в окно, махала рукой и что-то там говорила про наше светлое с ней будущее. Я смеялся. Светило яркое солнце. Выкурил сигарету, всё исполнено. То, что мы разбежимся в разные стороны навсегда – ей еще два года назад предсказала какая-то безногая бабка, к которой Хэлл с подружкой попёрлась в поисках пропавшего персидского кота. Чушь какая-то. Бабка видела будущее, и вместо судьбы кота предсказала Хэлл, что мы с ней не любим друг друга и по очереди уедем отсюда, из Брянска, навсегда. Всё исполнено. Наступило какое-то решительное удовлетворение результатом.

В Вибо Пицце на перроне электричку встречал дед Кармэлло. Хэлл подбежала к нему, и задрав обе ноги, в прыжке обхватила деда за шею. Наверное, деда заводило её круглое, как блин, лицо, кудрявые светлые волосы, большие коровьи глаза и очень маленький рост. Наверное, дед был педофилом, поскольку Хэлл по всем мыслимым итальянским понятиям считалась ещё совсем бэйби.

– Моя Мона Лиза! – прошептал дед.

Он снял ей квартиру в деревне, чтоб наведываться на часок-другой, однако уже через две недели она сбежала в Неаполь к своим румынам. Позвонила мне и пожаловалась, что дед требовал от неё хорошего настроения, когда заходит вечером на кофе, и что она не может с ним жить. Обычный итальянец. Если платит – привык получать кайф. Чего уж тут удивительного.