Текст книги "Резьба по глазу"

Автор книги: Роман Шебалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Шебалин Роман Дмитриевич
Резьба по глазу

Шебалин Роман

Pезьба по глазу

1.

Насчет Тудымова.

– Юрка, ты где?

Рита пожала плечами, слышала: хлопнула внизу дверь. Может, любила его, а, может, – кипящие карусели

города, слышишь, в тебе, над тобою – вьют, свивают: тебя в тебе! Ну где ты?

Где ты, когда – вернулась в пустые твои города, где сном он протянут в года безрассветного неба, где: услышишь, как падают листья и снег, и нечто иное, – так плавно, что сон твоих сказок – лишь отсвет, не более, туманных чужих лепетаний, когда

– проколышется тенью седою над городом самый беспомощной день, самый робкий, несмелый, – где ты, когда, вернувшись, вернулась в безумие: спать...

Да что ж я, право!

Топ-топ-топ и – шлеп! – кроссовками в листья с крыльца черного хода.

А ведь – морозный день, снег-вишь к вечеру обещали. Рита рассмеялась: "бедный глупый Юрка! Полгода нылся: познакомь да познакомь с Омовым, неужели забыл, что на сегодня договаривались? Странно, так часто и в школе бывало: день протусовались, а потом – как корова языком: и не он, и не я, словно просто глючились друг другу, забавно; вот и сейчас, будто только задремала на лавочке – такое приснилось. А впрочем, Юрке эдак и удобнее, сам все повторяет: сон, я, глюк... а что? с глюком как-то и удобнее!.."

Дом на Сущевском-Камерколежском найти, если знаешь, что – дом, дело двух-трех минут. Дом там остался один. Постройки тридцатых снесли, лет двадцать назад завод стали строить, еще что? Забор, очень длинный забор, детский сад, офисы турагенств и компьютерных фирм, ряды постоянно сломанных троллейбусов, далее – Миусское кладбище, Савеловский вокзал...

"А ведь стремно... раз, два, три."

Позвонила.

– Здравствуйте, Иван Вениаминович.

– А, Маргарита, проходите, прошу, очень хорошо, что Вы вовремя, за мной через полчаса – машина, так что там у Вас?

– Угу, сейчас, здравствуй, Тэодор,.. я даже особенно не задержу, вот...

– Пройдемте в кабинет; Тэодор, место.

– Это пьеса, пьеса про Великую Отечественную.

– Да-да, я и фамилию запомнил: Тудымов, странная фамилия, откуда такая? что ж это – он сам не пришел?

– Болен сейчас, а я вот обещала помочь...

– Невеста, небось?

– В смысле?

– Ну как же – его, он-то внизу на лавочке дожидается! он, конечно?

– Нет, он сейчас на работе...

– Да, однако, значит, не болен, что же Вы, Маргарита, меня так путаете?.. Прочитаю я, прочитаю.

* * *

– А, это насчет Тудымова? Мне понравилась пьеса, кроме того я посоветую показать ее моему другу Сереже... Сереже... Купчину! он молодой режиссер, да, я полагаю, он даст несколько дельных советов, и потом: пьесу надо ставить, пока она весьма актуальна, а мне это очень важно... Сереже я позвоню сегодня же, перезвоните мне завтра; и пусть придет автор, пусть не боится, скажите ему: мне понравилась!

* * *

– Алле, Юра! Юрочка, ну куда же ты пропал? Тебя давно ждет Иван Вениаминович, он даже уже сердится... Ты с ума сошел! Юр, перестань гнать!.. Может стрелку забьем? завтра или... Но Юр, все ведь гораздо проще, как будто мне это одной... Неужели ты хоть раз не можешь что-то нормально...

2.

Обнаруживается некоторая странность.

– Девушка, Вы извините меня, Вы не дочка Омова?

– Вовсе нет, я...

– Ой, я Вас спутала, тут к нему все приходила на той еще неделе его то ли племянница, то ли дочка, не помню, вот и на Платона да Романа приходила.

– Так это я, но...

– А я думала – спутала! вот ключи его, я цветочки... цветочки все...

– Ну что Вы, не плачьте.

– Нет, я нет... вот ключи, извините Вы, если что...

– Спа... спасибо...

"Вот так! теперь еще и его дочка или племянница. Кстати, ведь же за пьесой пришла. Что-то не везет Юрке. Умер наш писатель, умер!"

И Рите вдруг стало ужасно жаль этого старого веселого толстяка, который и бывало так всплеснет руками и: а, что, Маргарита, нечто не жиды издают такие вот газеты, гляньте на фамилии, о! Сиверс, а? еврей! или вот еще, Минкин, а? – и в хохот, так, что вскакивает Тэодор с ковра, пастью слово хватая водопады омовского хохота, а потом и сам приступает: гав-гав... Умер; а Тэодор где?

"Так и почти забыла, что стоит перед дверью. Войти? Хм, как это? Ну да – войти. Войти и забрать пьесу, сама видела: так, небось, на столе в круглом кабинете и лежит; а как придет кто? Так ведь не на долго, только взять – и сразу... Кто придет? – он умер. Умер.

Ну же, ну, ключ, быстрее; самое страшное – найти, как включается свет в пустой и темной квартире; сейчас вдруг Тэодор залает, а Омов из кабинета крикнет: кто там, всемирное нашествие нечто? А, Маргарита! как-то странно Вы, сами дверь открыли, откуда ключи у Вас? – Мне соседка дала, она приняла меня за Вашу родственницу. – А у нее-то ключи откуда? – Так она же цветочки поливает, когда Вас нет. – Это как же меня нет, когда вот – я? – Так ведь нет Вас... – Э, Тэодор, ты послушай, что мне говорит эта милая девушка, меня оказывается нет! вот же насмешила! нет!.. Вы меня уморите, одна ключи забирает, цветы ей поливать надо, другая вламывается, когда я работаю, и говорит, мол, ее спутали с какой-то моей родственницей, нет, я рад, конечно, но посудите сами, а если наша милая соседка спутает еще кого с моей родственницей? придет ко мне вся разэдакая Сара Вальяни и скажет, мол, привет от Мартина, во каково! – Ой, простите меня, ради Бога, я не хотела Вас обидеть, просто я думала, что если Вы, как бы это... как бы...

А ведь: что за бред несу! Боюсь? Раз. два... Где тут у них свет? А, вот..."

* * *

Говорят, для ощущения полноты жизни человеку хотя бы одни раз необходимо: попробовать стать суицидом, совершить кражу со взломом и предать какую-нибудь родину. И то, и другое, и третие вовсе не обязательно делать по-настоящему, лучше – понарошку, а еще лучше – мысленно. Однако, справедливости ради, следует отметить, что одна неудавшаяся попытка самоубийства (а уж удавшаяся – тем более) на раз либо отвращает человека от любви к жизни, либо делает из него полного и окончательного позитивиста (что тоже порядком забавно); далее, вот воровать крупное не стоит: скучно, тем более, если застукают, скажут: вор, мол! нет же! просто одни прячут лучше, другие хуже, и если кто-то нашел то, что спрятано с некой тщательностью (но не очень, потому что – нашел!), не стоит злобствовать, все гораздо проще! Юрка, к примеру, однажды pассказал Pите одну презабавнейшую сказку про кражу большой суммы долларов у некого, так сказать, академика; то есть, один несчастный браток сидел у себя дома и праздновал один-одинешенек свой день рождения, и так погано и тоскливо стало ему, что и подумалось: дай-ка я сам сделаю себе подарок, куплю плюшевую хрюшку, туда-сюда посмотрел, а денег-то и нет! ну нет денег и все тут! стал знакомым звонить – а что знакомые? те, у кого денег нет – братки, у них – что спрашивать, а с теми, у кого деньги есть, как-то не получались издревле разговоры; и до того стало нашему братку плохо, что решил: вот пойду и грабану кого, и еще: а, кого я могу, глупый такой, грабануть? смех да и только! вышел, погулял по кварталу, видит: из одной квартиры с таким шумом и гамом вывалились господа и – в машину! у-у, думает наш браток, знаю я их, мажоры они! взломал дверь их, бегом там-сям, долларей нахватал и – в магазин, хрюшку покупать (большую, почти с него ростом – о которой мечтал), а квартира была на сигнализации, стратегия у них там была разная и секретность повышенная, милиция понаехала... на день второй нашли нашего братка: а ну в тюрьму тебя, преступник, а он: я только вот хрюшку купил, им это – в бар сходить, да и то не хватит! а они: умный нашелся, в тюрьму! и избили, из-за хрюшки... А вдруг бы он там, на квартире, кого-нибудь с перепугу пришиб бы, а? тоже сказка...

Ах, да, родина... Она – тень человека живущего на земле.

То есть, может, не совсем правильно выразился: лучше один раз помереть (или не помереть), чем помирать всю жизнь, лучше один раз кого-то ограбить, чем грабить всю жизнь и уж, без сомнения, лучше один раз предать родину, чем предавать ее всю жизнь...

* * *

"Я – как грабитель," – подумала Рита и – включила свет.

Страх, а так же неловкое чувство странности поступка исчезли мигом, вместе с сумраком.

Тихо вошла в круглый писательский кабинет. И сейчас вздохнула, как, должно быть славно, иметь такой вот круглый кабинет! Конечно, и не круглый он совсем, но такой потолок с лепкой, такая люстра-плафон чуть ли не на полпотолка, такая мебель вкруг высится, что – какой, если не круглый!

Рукописи, однако, на столе не оказалось. "Вот незадача! Не лазить же теперь по всем шкафам, шкафчикам! Не лазить же..."

Но – как вдруг захотелось, неистово захотелось именно сейчас и именно полазить по всем шкафам и шкафчикам, заглянуть на антресоли, в сервант, даже в холодильник! Рита рассмеялась: вот как забавно!

Содержимое шкафчиков стола разочаровало ее: бумаги, рукописи, много просто чистой бумаги, какие-то бланки, старые газеты, пустые картонные папки, счета... Заглянула под кровать; нет, ничего интересного. "Тоже мне, писатель!"

Перешла в другую комнату; может, в шкафу? Скрипнула дверцей, доброе дело – старый шкаф! Душные пространства его таят в себе просторы ("Нарнию" – читала). "Ой..."

Что-то нелепое и громоздкое с грохотом грянуло мимо нее на пол, Рита пожала плечами: тоже вот, зачем еще в этот шкаф полезла? Как там сверкнуло. Зеркало?

Необъяснимо, – захотелось дотронуться до холодного блика в пыльной глубине, в душном пространстве, в деревянных покоях, рукою – лишь дотронуться: что там?

И – порезала палец. "Нет, нет..." Сорвав с вешалки какую-то тряпку, в тряпке уже, дотянулась до странного блика, и

– на свет, на свет...

Меч.

Но только в круглом писательском кабинете, у мигом расшторенного окна, Рита поняла, что держит в руке меч. Узкий, длинный, легкий меч; по лезвию его нежные бежали переливы, словно змеи скользили в водной глубине холодной лезвия; отразилась и комната, и окно, из форточки метель выдула в тепло серебристые искры – отразились в лезвии, окна напротив мигнули красным, зеленым, двинулись силуэты в окнах, в плоскости красного, зеленого, – отразились в лезвии, а Рита подняла меч к потолку, глянув в холодную глубину, и, вся устремившись ввысь,

– отразилась в лезвии. Острие меча уткнулось в потолок, разрушая лепку; ссыпалась штукатурка.

"Я сошла с ума, – подумала, – это какая-то мистика, и: все тоже... откуда у писателя меч? откуда?!"

3.

Против ветра времени.

– Алло, Хрусталев у телефона, алло, я Вас внимательно слушаю.

– Здравствуйте, я... – и, чуть помедлив, – мне Ваш телефон один папин знакомый дал, Соломон Борисович, я...

– Соломон! и что, тот самый? Вы, должно быть, одна из его наложниц, только он...

(Гудки в трубке)

...не Борисович; звонят, тоже мне...

Хрусталев усмехнулся, его отвлекли: на столе лежал карточный расклад; никогда ране не появляющаяся рядом с Высокими 2-ого уровня Ехидна, теперь вот она, пожалуйста!

– Нут-ка, а если – так?

Сгреб карты со стола, перетасовал из, раскрыл колоду, одна карта, другая, а! опять: Ехидна, за ней – Белый 2-ого Темных и – Она 1-ого Светлых.

– Чертовщина, однако, – пробормотал Хрусталев, – Ехидна обычно любит Низких Светлых, Высокое ее будит, а тут: и Она, и Белый, странно.

Карты! Еще бы, не Карты! Хрусталев выудил их из сумки отъезжающего в Индию Тратотара Спельциписмунса, а, попросту говоря, Костика Севрюгина. Да и зачем Тратотару в Индии Карты? рисовал их хрусталевский друг Андрей, человек серый, циничный, в магии – дуб, но ведь Карты только такой нарисовать и мог! Идея пятимастной колоды давно волновала господ из ордена "Черная Орхидея", первую подробную опись Карт сделал Олег Мерлин, впрочем, где он теперь? Там же, где и Андрей, только чуть, немного раньше... Сам орден распался где-то с полгода назад, кто где: Ромка-Брынк отошел от дел, сменив пантакли на ноты, женился, развелся, ездил с концертами в Бельгию... Графиня Саапштальская вышла замуж и слегла в "Ганушкина", Кузьма спился и уехал помирать, кажется, в Новосибирск.

Ностальгия! Хрусталев зажмурился. А жмуриться у него получалось отменно: лицо (эдакое, что многие девушки назвали бы лицом интересным) его интересное лицо вдруг – стягивалось куда-то к ушам, словно из мягкой резины оно, губы, и без того тонкие, исчезали совсем, оттягиваясь к тем же ушам, а очки так слегка приподымались над, маленьким с легкой горбинкой, с раздавшимися ноздрями, носом, что... право же, Хрусталев жмурится умел.

Теперь вспомнил о звонке.

"Что ж это я так? может, кто по делу звонил?"

Хрусталев скучал.

Минуло многое, предоставив настоящему решать самому: кому в долг, кому в охоту, Андрей как-то выдал: "прожить надо так, чтобы смерти не было больно за твои мучительные годы"; прошлое отмирало, вместе с трехкопеечными трамваями и французскими изданиями Гумилева, прошлое рассыпалось вместе с антисоветскими песнями и деревянными домиками Нижнего Красноусопья, отлетало навсегда – с ноябрьскими криками "ура!", с невыразимом запахом Москвы, мягким, чарующим, с глупыми грезами тогдашних борцов за Добро и Справедливость... Сегодня, сейчас, уже не было ни прогулок в XIII век за Эликсиром Бессмертия, ни уроков у Джона Рипли, ни яростных споров с Нострадамусом о Вратах Семи Сфер, какие к черту мистики! Бытовал анекдот: чернушников к 89 году столь много развелось, что вот договорись они друг с другом на тему захвата власти в Союзе – о, это был бы самый забавный государственный переворот за всю историю человечества! а, впрочем, кто мог знать (из любителей подобных анекдотов), что все: и на самом деле, и гораздо сложнее...

– Алло, я Вас слушаю, это Вы звонили?

– Меня Соломон Борисович предупреждал...

– Ради Бога извините, я пошутил, у Вас какое-то дело?

– Угу, я нашла странную вещь... может, она имеет какое-то отношение к магии?

– Да хорошо бы! что за вещь-то?

– Меч, ну, такой небольшой, узкий...

– Извините, как Вас зовут?

– Рита, я...

– Милая Рита, я в мечах не разбираюсь, конечно, я могу отвести Вас, э-э, скажем, к толкиенутым, у них там мечи разные, я больше так, теоретик, а что случилось?

– Но я в этом совершенно ничего не понимаю, тут какая-то магия, может, или...

– Рита, послушай, Вы, м-м-м, вообще фентэзи читали?

– Да; но...

– Лавры леди Эовин?

– Я думала... до сви...

– Э-э-э! не вешайте: трубку! Нет, у меня есть конечно литература по мечам, ты... Вы заходите ко мне вечерком сегодня я в Пятом доме живу, на Курбатове, это близ Кусановки, тут еще Суфраговский стоял, алло! меня слышно?

– А, ну я знаю, а каком подъезде?

– Тут один, третий этаж, 147 квартира, часам к шести, мне тут просто с делами разгрестись надо, да?

– Я загляну... меч захватить?

– Еще бы!

– Угу, до свидания.

"Чушики какие-то выходят, забавный "сенс", ой, про пятьсот рублей забыла... во что бы меч завернуть?"

Но – нашлось немного бортовки, запеленала в бортовку меч, острый ведь.

– Ну, бред же! – рассмеялась.

* * *

Тем вечером Хрусталев разложил перед ней Карты.

– Вот, смотри, это свернулась среди просторов звездных сама Ехидна Прозрачного Пламени, Джокер Бездействия или Не-знания, а вот – увешанный оружием и амулетами Бессмертный Рыцарь, тоже Джокер, смешной, правда? это Отрицание Знания, и, наконец, видишь Андрогина над небом? он закрыл лицо Книгой, он смотрит только на страницы этой Книги, он – Третий Джокер, Знание; ты понимаешь?

– Да, – Рита пожала плечами, – кажется, что: да.

– Долго еще будет казаться...

– Что?

– Да так, ничего, – Хрусталев придвинул к Рите чашечку с хризантемами, – пей, он с травами, мята, бузина, печенье хочешь?

– Угу.

– Э, да не задурил ли я тебе головку астральной премудростью, нет?

– Я же сказала: понятно пока все, только вот...

– Давай-давай.

– Я про карты, зачем они? видите ли, я не совсем могу объяснить, чего мне надо, но – и все-таки про меч... я не совсем понимаю...

– Пей пока чай, а расскажу, история-то как раз к этому мечу, а?.

Чай в ритиной чашечке на миг стал нестерпимо горячим и – отпустило потом: да нет вроде, просто теплый.

– Обожглась? подуй, а вообще-то горячего не надо бояться и – острого.

"Мне что-то Соломон такое говорил, куда я лезу? чужие люди, чужие вещи..."

– Но самое главное, – продолжал между тем Хрусталев,

– а то, что тут про горячее, – это все дичь, главное – не боятся собственного страха, я встречал нередко гордых высоких людей, люди эти могли воротить горы, не боясь ни себя, ни гор, но – они, бедолаги, страсть как боялись своего страха, а я им: трусы вы, трусы, успокойтесь, а они: не трусы мы! где теперь они? раз столкнувшись с большей силой, на силу наскочили и нет их, а не боялись бы страха, сказали б: страшно нам, уйдем отсюда, нет, не ушли; ты ведь "рыба"?

– Не совсем, я, вроде бы, ее последние пять-шесть часов.

– А год?

– Шестьдесят седьмой.

– Значит, Солнце, еще – Юпитер, там вода, сапфир, золото, олово, лев, дельфин, береза... да-м, пробуждение, "реши" какой это там номер карты?

– Я не разбираюсь в астрологии...

– Звучит как клаксон с детского велосипеда... Номер забыл, это Старший Аркан... Таки, скучно в ней разбираться; ладно, вернемся к Картам, пожалуйста, я расскажу историю, чем, правда, не совсем понимаю, чем она лично тебе поможет, вот вопрос, проверим, впрочем и это, а?

– Чего?

– Да это я так.

Однако, – про Карты.

Действительно, пятимастная колода Карт досталась Хрусталеву от уехавшего в Индию толстого мага Тратотара Спельциписмунса. Карты, впрочем, как карты, чем-то похожие на простые игральные, чем-то – на Таро. Роль "Старшего Аркана" выполняла Радужная масть, там были только Высокие: Символ, Он, Она, Черный, Белый, Красный (формально соответствующие Тузу, Королю, Даме, Рыцарю, Пажу и, хм, Десятке, что ли...). Прочие – два уровня Светлых и Темных, там к Высоким еще добавлялись Низкие: номера от девятки до единицы. Что же касается Черного, Белого и Красного, то они являли собой три архетипа силы: Черный – абсолютное знание, серьезное, мрачное, Белый незнание, тупое, безаппеляционное, Красный – отрицание знания, веселое, без царя, так сказать, в голове. Кроме того Белый мог служить еще и проходом в пространства других уровней, так, к примеру, при помощи Белого 1-ого Темных можно было перейти к Белому 2-ого Светлых, незнание, что с него взять!

Да, Хрусталев неплохо разбирался в Картах, но...

Вот уже три часа, как Рита слушала длинную и запутанную лекцию о методологиях постижения карточной системы мировосприятия...

– А ты не устала?

– У-у.

– Что ты?

– А можно спросить?

– Валяй, спрашивай.

– А зачем Вы так странно...

Хрусталев повернулся к ней спиной, пожал плечами:

– Мне скучно, – кулаком мягко ударил по стенному ковру, – кому-то я должен разное рассказывать, нет? а потом – ты такая славная, ты думаешь, я просто так тебя про даты расспрашивал? ведь расспрашивал? нет же, я знал, мне что-то подсказывает... но для гороскопа, для моего гороскопа: мы ведь подходим друг другу, а?

Хрусталев обернулся и подмигнул. Рита бросилась в коридор, еще бы, конечно, понимая, что дверь все равно не сможет открыть да и меч оставила на столе...

– Экстрасенсы нелюди! – заорал в комнате Хрусталев, – ты свой меч забыла, а мы – нелюди! вон у меня какая библиотека! ты Джона Рипли читала? хочешь, дам почитать? не хочешь...

Вышел в коридор.

– Он очень даже просто открывается; ты уже пошла?

– Угу.

– Меч не забудь, – Хрусталев протянул Рите уже обратно завернутый в бортовку меч, – я слегка напугал тебя? прости, бывает, до встречи.

– Угу, всего хорошего, пока, – пролепетала Рита, гарда зацепилась за косяк, – да что ж это такое!

– Ты не волнуйся.

– А я и не волнуюсь!

Ну, вот и: на лестнице; Хрусталев захлопнул дверь.

– Придурок.

Хрусталев еще постоял перед захлопнутой дверью минут пять, как вдруг...

"Решила вернуться? Странно, но почему – бежит? Или – нет, не она."

В дверь позвонили, пнули раза два ногой, крикнули:

– Хрусталев, открой! Немедленно!!

– Кто там? – и – в глазок; мелькнуло в колодце глазка серая кожа, глаз голубой, стрижка ежиком, – Якоб, ты? я сейчас открою, сейчас... а чего, собственно?..

Дверь распахнулась, отбросив Хрусталева на вешалку, посыпались с вешалки шапки, перчатки, шарфы. Якоб вбежал в комнату, огляделся, повернулся к Хрусталеву:

– Где девка?

– К-какая? что ты, Якоб?

– Идиот! Ты ее отпустил?!

– Да, она... а что случилось?

– Где?!

– Но она, вероятно, домой пошла...

– Так! Где телефон?

Но Хрусталев, застыв на пороге комнаты с шарфами и шапками в руках, кивнул только.

– Алло, станция? 948, добавочный 54-72, да быстрее же! алло, кто? Пролонгация? Турбинс у аппарата! мне Лаврентия! Да! Алло, Лаврентий, блядь, времени семь минут, телепортатор немедленно, по адресу... как адрес?

– Курбатов переулок, дом пять...

– Идиот! девки твоей адрес!

– Н-не знаю...

– Алло, Лаврентий! в Пятый номер, как обычно, ждите! Что? Да! У них будет... черт! сейчас, в Москве, я поймал! да-да! его, сердечного! Да не хрюкай в трубку, потом! Да, постоянное наблюдение за Пятым! Радужные? Чтоб я сдох, если он в этих Картах что-то рубит! Плевать! Сейчас главное... быстрый взгляд на Хрусталева, "Хрусталев догадывается, о чем?"

– Все потом! сюда, жду! – бросил трубку.

– Як, зачем тебе Рита, она милая девушка, но я не совсем понимаю...

– Ведь приходила с мечом?

– Да, смешной такой...

– Времени у меня здесь мало, ты – насмеешься еще, – Якоб наконец-то перевел дыхание, – ты плохой картежник, Хрусталев, смотри, не заигрывайся, – Якоб подошел к Хрусталеву,

– остальное тебе не обязательно.

В поддых кулаком ударил и – ребром ладони по шее, Хрусталев упал на пол.

А над Якобом раскрылся словно зонтик, серебристый, без ручки, Якоб прянул в него и исчез. Секундой позже исчез и зонтик.

4.

"От зеркал стало в доме теплее..."

Когда весною таяли снега, когда природа устремилась вниз, к земле, черносинюшный гной беспечно обнажая, – снег въелся в землю, вышел, умер, светом стал, бьющим из земли зелеными и слабыми лучами, сплетаясь в лабиринты; так – естество земное, себя любило, вырождаясь из земли, треща, скрипя, стеная; сон разложился, труп души своей являя злому миру, Рита шла по Малой Вятской, вышла на Лаврушинский, к реке. В реке Змей-Рыба чешуей своею ледяною, еще дышала, – грузно чешуя, то погружаясь в берега, то подымаясь до мостов, плыла в воде Москвы, вздыхая, растворялась, но тело голое еще в воде безликой тускло не светилось, рано: март, последние дни марта; Рита шла по набережной, меч, запеленутый в бортовку, в руке несла, дышала воздухом бескровным, ясным...

Здесь, на Бабьегородском в п-образном доме, почти пустом, ведь жильцы все выехали уже, кроме, может, каких стариков и, собственно, Редакции, где когда-то, может быть, работал Юра, вот – левушка у старого подъезда, грязь, втоптанные листья в мутный снег рабочими (прокладывают трубы), пустые рамы, кислый запах гнили сырой земли, сумерки.

Рита нагнулась в безмолвной скульптурке.

Левушка, ты похож на разгаданного сфинкса, такой глупый... почему все так?

Нагнулась, нет, встала на колени, и прижалась лбом к его губам холодным. Левушка словно вздрогнул, словно там, внутри его сумрачного тулова встрепенулся голубок ясный, робкий.

Стынь отступила. Как это?! Рита вскочила – горячие губы не левушки, нет, кого-то, кто тоже, может, чугунный, каменный, или – просто уже неживой

Помоги.

Ну, что

устроили мы тебе

фентэзи?

А!

Юрка?

Разруби, а?

Бортовка соскользнула с меча, в грязь, миг – сквозь мелкие сплетенья бортовки проступила мутная вода.

Да что ж я могу сделать? Разруби. Что, левушка? Левушку.

Рита размахнулась; но словно на лицо кто-то накинул липкую колючую сеть, рванул назад, в – еще там, в темноте, не растаявший снег: замри, проснись, подумай: войдет кто во дворик, сюда, что вообразит такое? что? Но – обрушилась острая сталь на голову, на тулово левушки. Думала: тяжело ведь так, с мечом, не хватит сил, не сможет, меч уронит, не разрубит, ничего-ничего, но – Господи!

– словно голубь выпорхнул из рук ее, легкий, славный... стеклянный...

Стекло убивает камень.

Выронила меч, ударив уже, закрыла глаза: глупо как, чушики несусветные, я, небось сейчас так выгляжу...

Врата распахнулись.

Слепенькая, в мягком зеленоватом сиянии, голая девочка протянула ручки свои к Рите.

Ришечка, ты?

Я? я?

Девочка шагнула вперед, улыбнулась: Ты

убила, милая.

Я? где, когда? Меч отдай. Откуда ты, кто ты? Что-что -что? не бей меня! Да почему? Больно! не надо...

Девочка обратила к Рите ладошки свои, растопырила пальчики: не убий.

Кого?

А, а.

Вечер уже. Только поняла, что вечер; темно, холодно; дома подступили близко так. Дворик осунулся, замер, но почему-то родным стал, знакомым. И мертвые окна, и грязь под ногами, и запах гниенья и тлена – все, все словно откуда-то вернулось, домой, навсегда. Так, проснувшись, утром радостно видеть знакомые кресла и шкаф, и книжную полку, где книги одной не хватает, ах, вот же она! ведь я ее на ночь читала: на полу валяется книга; рассыпавшись тьмою, пространство в родном и знакомом вернулось: домой. Тихо.

Я стоя спала? Не понимаю... Со мной был меч; зачем я его с собой потащила, где – меч?

Вот.

В прямоугольном черном проеме, где дверь была ране, забрезжила голубоватая словно фигура.

"Голограмма, – внезапно подумала Рита, – я сегодня с ума сойду."

А фигура колыхалась, принимая зыбкие очертания то морского конька с песьей головой, то крылатого дерева, то горящей скирды, наконец, более или менее отчетливо из оранжево-голубого сияния выявились: вислополая шляпа, рыжие грязные кудри, черный плащ, черная кружевная рубашка под плащом, где-то в полметре от земли фигура выявляться перестала и повисла в воздухе; радужные блики пробежали там, где должно было быть лицо.

Я ухожу теперь. Ты? ты?

А Рита вдруг на миг уснула и проснулась вновь, сон внутри нее, ахнув, прянул, задрожал и – вернулся.

Не

бойся, ты

не поняла, я

совсем ухожу.

"Ветер времени, он сильнее меня, и кто-то из нас должен был перестать, так случилось: перестаю я, и не повторюсь уже, никогда."

Юрка! ты?

Пока еще – да.

* * *

И вот, когда на рассвете живая звезда многоигольным шипом вонзиться в твой сон, высосет белую кровь твою, бейби, и штопором вырвет тело твое из метели полета, – ты вдруг спросишь тогда: милый, но где начинается Бог?

Он улыбнется: вечность разрезана бритвой на две буквы S, слушай, как – кровоточит наш, нами проклятый, крест, и ты не забудешь уже никогда, как с черного неба, над черным – над городом-морем-дорогой сорвавшись, вонзилась звезда многоцветным шприцом в твою абсолютную вену.

Мне ли об этом жалеть?

Мне ли тебя умолять сохранить эту боль, эту бездну бесстрастных таинственных чувств?

Еще тьма в тебя – щелкнет – войдет, ее шаг – ход тактичных часов; сбросить все сны со счетов, четки в глазницы вложить, – черным окном пусть сияют их полые счеты, – грянут в них трубы содружества лжи, трупами щелкнет жестянкою стрелок синильная смерть...

Быть – на ладони костру, петь на стеклянном кресте, воском облить свое тело из снега и солнца?

Ты уже не умерла?

Ты никогда не умрешь и никогда не увидишь еще один день последний, объятый радугою гневной, мы минули, но...

Я не ушел навсегда, я никогда не вернусь; ты никогда не проснешься тебе некому верить, смотри!

Толпы глазастых людей; каждая третия – смерть, каждый второй – святый дух и Учитель вселикий, имя его

– белый страх, он не оставит тебя, он объяснит тебе мир – весь, вплоть до последнего вздоха, он твой учитель, твой раб, чучело вечных часов, налитая ядом амбиций глазница пустая; кто-то умрет за него, кто-то умрет просто так, кто-то вообще не умрет, сытый радужной кровью...

Ты называл им любовью лишь то, чего нет, но разве она не могла это просто сказать, разве она не приснится уже никогда ни мне, ни ему; мы поделили любовь, вас я оставил ему, и уношу его боль в прозрачную бездну, и пусть он помнит того, кого нет.

* * *

Ведь он умер весною, в первых числах марта, кремирован и – снова забыт; к чему его пепел? Серому, грязному, даже не камню – бетону.

Вниз, земле, где тебя нет и не будет – нетленным серебром: в урну жадной земли, сорванным голосом из мира птицей седой, – пепел! Вниз: к земле, которую будешь любить из себя исторгая в огонь, в небеса, пялить влажные очи, не в силах которые взор твой уже сохранить: режет их дождь, вниз.

5.

Ты потеряла!..

...Уже

встречалась с

Хрусталевым?

Вы знакомы?

Мы: были

знакомы, я обещал им

нарисовать

карты, но...

Странные карты...

Ты

их видела?

но я

так и

не нарисовал, впрочем,

Аказов, кажется...

Кто это?

Ну, Аказов, – мерзенькая личность, хотя и – неплохой художник, не умер ли он?

Я думала: ты все знаешь. Значит умер... ты еще думала: после смерти люди попадают все куда-то в одно

место? Юрка! Да, Марго, после смерти... нет, про Карты: прошу:

не связывайся. Что там, объясни? Илья трясется над ними. Чушики – эти Карты! прочь! вам – мало Олега Мерлина? братка Тратотара, он же двинулся!

а спроси у Хрусталева, как умер Аказов,

явно не в приступе вселенского счастья!..

ты ведь даже

и

не представляешь:

кому – вам!

эти идиоты из "Черной Орхидеи" сделали психа – меня!

где мы теперь? недоучки, ослы! пакли-пантакли, брось! куда ты лезишь? не связывайся, выброси наш дурацкий меч и – беги! я не знаю, кто, – и почему ты, и у тебя – меч, я уже ничего

не могу – знать, но ты... я ведь любил тебя, Марго! любил!!

А ты не изменился... Что?!

Да так... опять для объяснений

выбираешь на самые подходящие места. Выбирал, теперь уже – выбирал. А что – с

мечом?

Юр, ну мне же интересно... расскажи.

А я про него

прочти ничего не знаю, только:..

Юр, ну не молчи! что же?

Да нет, ничего. ?

Нет-нет-нет: ничего; я, пожалуй, пойду?

Куда?

Домой,

понимаешь ли, Марго, домой возвращаются все, не все, правда, помнят, где – дом, мы

просто возвращаемся туда, где придумали нас,

для многих – в детство, нет, не то – земное, другое – я только теперь

это понял, самое страшное, что всегда: только теперь;

так я

пойду?

Юрка, стой,

не уходи! почему... Тебя хотят затащить в Карту! Почему ты здесь? почему ты, воскрес? нет? да? Юрка? зачем ты говорил? что – про карту? Юрка, а

мне что делать?

как ты так смог? кто ты? Юрка – кто? нет, – останься!!...

Это хлынь голубиная – далеко-далеко, ахнула, – отпустила: что случилось, голуби мои?

А ведь поздно уже. Где-то проехала машина. Город другой, постаревший какой-то, что ли...

"Ну и вляпалась же я! на кой? ради чего? у, проклятая железка!"

Стала почти ночь уже.

Пошла домой: поздно.

А дом, – на Устменской набережной, с коммуналками, где семья Тахеевых занимала две комнаты, так, что у Риты своя была, с окнами на реку. Последний изгиб Яузы и – в Москву, и только еще трамваи, церковь Николы и "высотка" с кренделями, "белочками" и "Иллюзионом".