Дневник ангела

Текст добавлен: 22 сентября 2016, 03:31

Текст книги "Дневник ангела"

Автор книги: Роман Шебалин

Жанр:

Русская классическая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

И вот она прыгнула с балкона; и её не стало. Я видел-то её в жизни раза два-три, не больше, а теперь... словно что-то не очень важное – но все равно ведь! – то, что было, – ушло навсегда; залез вор и украл глупую мелочь. Шарю по стенам взглядом, что-то исчезло, а что – никак не пойму. Таня хотела поступить в Литературный институт, не поступила. Позже я забрал из Приемной комиссии её стихи. Я очень надеялся... когда открывал папку со стихами Тани Бирюковой. Нет, чуда не произошло, её стихи мне опять не понравились. И я их не перечитывал больше, я забыл, о чем и как там написано; я помнил: утро летнего дня, я просыпаюсь от громкого телефонного разговора.

До меня долетают обрывки фраз. Я пугаюсь, я слышу имя Кости. И вдруг сразу понимаю: он умер.

А спустя три часа – опять звонок.

"Вы меня не знаете, но у Тани нашли Ваш телефон, мы хотим издать книгу её стихов, нет ли у Вас?.. Она погибла, она разбилась..."

И Костик.

До восьмого класса мы учились вместе (меня потом перевели в другую школу). Были маленькие – играли в войнушку, потом, повзрослев, стали играть в "государства". У каждого из нас была своя страна – с президентом, с разными своими проблемами – политическими, экономическими, культурными, национальными; мы придумывали истории жизни целых народов. Каждая страна имела свою валюту, свой флаг и герб. Свою культуру (почему-то это было исключительно кино). Мы "показывали" друг другу кинофильмы, разыгрывая их на полу, в специально построенных для этого "декорациях". Но это было именно кино. Все, что происходило – происходило на "киноэкране"...

У меня до сих пор сохранились карты наших островов и, кажется даже пачки красиво нарисованных "настоящих денег". Ни о Швамбрании, ни (тем более) о Средиземье или Нарнии – мы тогда не имели ни малейшего представления. Мы просто играли. Где-то в седьмом классе – наши страны подверглись потрясениям: политическим и прочим. Не помню сейчас, что случилось у Костика, но в моей – произошла революция и президент чудом спасся, впрочем, потом я его кажется все-таки убил смертью храбрых какими-то "террористами". Теперь понимаю: чуть повзрослели.

А в классе 5-ом (почти параллельно с Игрой) мы организовали с ним "группу" с претенциозным названием "Инопланетяне" – в пику тогда популярным "Землянам", и потом придумывали обложки несуществующих альбомов, постановку света на "концертах" и прочую чепуху, а поpою – даже уверяли одноклассников в том, что такая группа действительно существует.

И вот однажды, когда я (к тому вpемени школу уже закончивший) наконец-то взялся за гитару, а он – за бас, – однажды мы собрались и решили сделать что-то вместе. Тогда, летом 1995 года, и придумали группу "Навь".

Тусовщик, донжуанивший направо и налево, постоянный участник каких-то молодежных антифашистских движений, он был для меня той, почти единственной, опорой в "неформальном" мире рока и хиппи, можно сказать, даже другом.

Он хвастался тем, что присутствовал на закрытии питерского "Сайгона", привез оттуда "настоящий "сайгоновский" камушек"...

Его смерть отсекла меня от тусовочных восьмидесятых, от моего времени, время умерло с ним.

Я ездил на похороны. Будто лет сто не был на родине и вот вернулся, а город другой – там устроили "евроремонт" – нет ничего знакомого, все вроде – то но и не то: бутафория – живая жизнь кончилась, мне говорят: жизнь продолжается, но я не хочу продолжать её здесь, не могу, не умею мне страшно.

А за пару недель до смерти Кости умер Курехин.

...Я только сейчас, спустя почти год, начинаю осознавать эту дикую дуpацкую потеpю. Он был не пpосто виpтуозным музыкантом или гениальным pежиссеpом, он был – живым. В самом пошло-пафосном значении этого слова. Мне очень жаль, что я опоздал. Опоздал понять его. Опоздал полюбить его. То, что мне кажется сейчас: понимаю, люблю – это не те понимание и любовь, котоpые что-то значат. Я пеpечел множество его интеpвью, пpосмотpел видеозаписи...

Более светлой личности в искусстве за последние 50 лет я вообpазить не могу. Манерность, легкость, ум. Легкоусвояемость и труднодоступность. Курехин прост. Он предельно прост, как лист дерева, как чугунная гайка.

И еще. Он был материалистом. Это для меня очень важно. Он был мистичен, но не религиозен. Он знал цены мира. Это дар. Боюсь, наше поствизантийское мракобесие помешало нам правильно его оценить, – как он оценивал нас. До сих пор, почему-то бытует в народе байка, что, мол, Курехин кого-то эпатировал, что он-де над кем-то издевался.

Но знаковая логика не может никого эпатировать.

Своей "Поп-механикой" он доказал, что мы сами – эпатируем себя. Своей косностью, своими неверием и невежеством. Своим неумением жить.

Сколь ни кощунственно это прозвучит, но, возможно, он правильно умер. Его смерть поставила последнюю точку в истории "советского авангарда".

То, над чем смеялись, – стало смертью.

А математик стал трупом. Наверно, так должно и быть.

Цифры слабы, у них рук, чтобы держать пистолет. Они не умеют защищаться.

Но они... Как-то по-смешному, по-особому велики, эти цифры. Я уважаю их. Они – основа мира, его детская сила. Они приходят в мир, ничего в него не привнеся и уходят прочь, ничего миру не оставив. Оттуда, изнутри, из-под земли, они приходят в свет со своими пресными научными глупостями; но вот порыв ветра – и зыбкая дымка их странного очарования рассеивается... Затравленно улыбаясь, они смешно так что-то ещё лопочут нам.

Послушайте, об этом писал С.Къиркегор.

"Отчего никто из умерших никогда не возвращался обратно? Потому что жизнь не умеет так убеждать, как смерть. Да, смерть так основательно убеждает, что никому не удалось придумать какое-нибудь возражение против её доводов, что никто никогда не соблазнился приманками, которые ей может противопоставить жизнь."

Возможно, как и многие умолкнувшие, Курехин решил такую формулу, оставаться с которой на этой земле было уже и вовсе немыслимо. Знал, что "что-то все равно захочет вернуться"... в тонику. Во мрак, с которого все началось.

Они узнали это все. И доводы смерти убедили их.

...Так для меня завершилась Эпоха, моя, наша Эпоха. Эпоха какой-то стpанной pазноцветной и очень умной любви. Тогда же Лена, вдруг – сказала мне: нет, мы не можем быть больше вместе. Я устраивал истерики, я умолял хотя бы объяснить – но, нет, она кажется, сама не знала. Мы перестали – мы просто кончились, высосав силы друг у друга, дальше – получилась "тишина"; а ведь из-за неё я ушел от Вероники...

Теперь пожинаю плоды этой дурацкой эклектики. Путаница. Как там говорил Жеглов? "Ему просто со своими женщинами надо было вовремя разобраться..."

Золотые слова. Только, нет, – я всегда любовь воспринимал не как некое чувство и даже не как некие человеческие отношения; нет, у меня, вероятно были какие-то "высокие", почти алхимические представления о любви. Но жизнь разрушала эти красивые представления. Не быт, нет, – окружение. Среда, знакомые, коллеги, учеба.

Новая тусовка, новая "деревня"...

Пожалуй, эта самая учеба несколько поспособствовала тому чтобы мы расстались, тогда – первый раз; я только поступил в институт, – значит года три назад, а до этого были годы (я уже сейчас не помню – три, четыре? словно один день, нет, неделя или месяц, не больше); мы расстались и опять встретились, но были уже эхом друг друга.

Есть песня "Би Джиз" "Be who you are".

Она тогда мне её перевела на русский – для одноименного рассказа (рассказ вошел в книгу "Пустой Город"); а недавно (год назад? полгода – не помню) я случайно перечел полный текст перевода – и обмер: у нас все так и было, словно мы попрощались друг с другом этой песней.

Вот.

будь собой

никогда не меняйся

мир был создан для того

чтобы оценить твою улыбку

такую улыбку

мы отбрасываем прочь эти безумные мечты

я никогда не был одинок с тобой

я никогда не мог быть одиноким с тобой

говорят что любовь станет чище

любовь никогда не будет свободной

я никогда не позволю тебе быть

ты не можешь понять

ты никогда не поймешь

будь собой

я благословляю твое имя

и все это летнее безумие

вызванное дождем

и нами

слава что мы сделали

моя любовь

будет украшать чертоги времени

для любви которая никогда не придет

чтоб стать моей

ты не можешь любить меня

хотя я все ещё тебя люблю

будь собой

лови момент

и пойми

и я буду тенью любящей ту кто ты есть

будь собой

мы были

Конечно, этот перевод – только несносный подстрочник, но – все же. "Моя любовь украсит чертоги времени." "Ты не можешь любить меня, хотя... я буду тенью..."

Да, донельзя банально. Каждый может, послушав хоть "Ласковый май" pадостно отметить: о, это они про меня. Да. Но текст "Будь собой" последнее, что нас связывало и он – именно об этом. Банально? "Мы были". Потому что мы – уже были.

Банально!

Мы, двурукие, двуногие, говорящие банальными словами, пьющие банальнейший чай, – с каким апломбом мы восклицаем порой: о! сие банально, сие не интересно!

К черту! Все – не-интересно!

Любовь, разлуки... а?

Что может быть банальнее этого?! Навеpно, каждую минуту на этой Земле pасстаются сотни людей. И каждую осень опадают листья. А ночью светят звезды. Но это не банально. Пpосто иногда – кpоме этого ничего больше нет. Ничего. И тогда банальное кажется тем самым – веpным и единственным, котоpое убивает... но котоpое деpжит и не дает уйти. И я благодаpен вашему "банальному". Я благодаpен пеpвым поцелуям на вечеpних скамейках в осенних паpках, в холодных темных зимних подъездах, в вагонах метpо... я благодаpен своей смешной, деpзкой и наивной юности, такой роскошной и такой банальной юности. Дpугой, во всяком случае, у меня уже не будет... О чем я? Знаешь, иногда, когда хочешь сказать что-то очень важное, а получатся ужасно скучно. Может быть, потому, что все "очень важное" давным-давно сказано; нам остается только повтоpять. Но ("чеpт возьми, Холмс!..") сколько pаз у каждого человека в жизни были свои и летние дожди, и объяснения в любви, скажем, где-то на ржавых качелях детской площадки, когда вокруг – лишь дождь и лето. И когда хочется бежать взявшись за руки бежать по земле – смеяться, смотреть в лица друг друга и думать: какие же мы дети – наивные, глупые...

Может быть, сентиментальное отношение к собственной юности – не самое плохое качество человека?

Ну вот, я снова заговорил максимами. Фарш какой-то!

Знаешь, а ведь прошла война. Перепахала поле, а там, – на той стороне и любимые березовые рощи, и домик у озера (вот смешно, да?) – нет, на костылях уже не дойти.

"Остpов пополам" – так называется пьеса Льва Устинова. Одна из любимейших моих пьес.

Где-то, среди прочих книг, лежит у меня и сборник пьес Л.Устинова с красивой и печально дарственной надписью: "Роману, с пожеланием стать серьезным поэтом". Получилась опять ошибка. Я не стал ни "серьезным", ни "поэтом". Нет, об этом я как раз не жалею.

...Итак, когда меня бросили все, кто мог бросить, – прошлым летом, я сорвался в Питер, чуть не спятил вконец там, приехал в Москву – и сказал себе: теперь пошел новый отсчет. Потому что – влюбился опять?

Нет-нет, ничего стpашного. Я все-таки где-то художник, я умею (обожаю) оценивать. Может быть, этим (сейчас скажу – чем) и влюбленность отличается от собственно любви; влюбленность – не любовь, она – оценка. Что-то вpоде "не-вектоpного" влечения. Можно влюбиться в книгу, в кулинаpный изыск... в кpасивую девушку. Но...

Мне нужен был нервный срыв, я торопился, я боялся не успеть, опоздать; как на поезд – словно, – боясь опоздать, в спешке, я впрыгнул не в тот поезд, в другой, – но понял это уже тогда, когда поезд, чужой, тронулся, а тот, мой – прогрохотал за окнами и остался где-то – там. Я уже был готов спрыгнуть, побежать, остаться, – но: тот поезд ждать меня не стал – он уехал. В другую сторону.

Больше нет никогда. Дважды в одну реку. Двух зайцев.

Шут с ними. Зачем я кокетничаю?

Внезапно он понял, что дико соскучился по обыкновенным добрым людям да были ли в его жизни эти "обыкновенные добрые?.. – но он был готов заговорить с первым встречным.

Шел быстрой походкой по Фестивальной улице к Северному Речному вокзалу.

"Должны же быть где-то люди. Они мне интересны тем, что порою причиняют друг другу боль. Но вдруг они испытывают жалость ко мне? Меня это убьет. Я не перенесу подобного. Или... а заслужил ли я их – хотя бы жалость? Не знаю. Надо вернуться домой."

Он дошел уже до здания Северного Речного вокзала.

"Это очень правильное здание, сталинское..."

Здесь когда-то всем классом праздновали "последний звонок". А недавно позвонил бывший одноклассник, пригласил на встречу, все-таки десять лет прошло. Собирались в кафе.

Конечно, сперва согласился. Поболтал ещё с одноклассником о компьютерах, взломах каких-то программ (в чем никогда не разбирался). А на встречу не пошел. Нужно было платить деньги – что-то вроде ста тысяч. Такие деньги редко держал в руках. Но признаться в этом однокласснику было стыдно. И да и еще: там, небось, будут пить – вино, шампанское, пиво, если ни что покрепче. А ни того, ни другого, ни третьего – никогда не пробовал (а уж про "покрепче" – не знал даже как выглядит). Только однажды, может, пару раз, под Новый год, когда с мамой были в гостях, ему, двенадцатилетнему ребенку, подливали пригубить шампанского в честь общего праздника. А так – ни-ни, никогда.

Причины нашлись. Просто: не пришел.

Когда для смертного умолкнет шумный день,

И на лице уставшем высохнет слеза,

Явись, возлюбленная тень,

ночь унесет тебя за тридевять земель,

Как сбудется, на сколько хватит сна.

Прогулки с Пушкиным от неба до земли,

Бессмертный воин, сраженный пустотой.

Смотреть на ночь уже нет сил,

но остается день и вместе с ним

Влеченье к тем, кто увлечен тобой.

А.Горохов "Прогулки с Пушкиным".

Я вбежал в квартиру.

Тихо.

Еще никого нет, кроме...

– Эй...

"Ты с кем-то разговариваешь? Ты что-то хочешь узнать? Ты что-то искал?"

Эй...

"Ты искал связь. Ты нашел: явки, пароли?.. Ты опоздал на десять лет."

– Эй!

"Ты что? ты убила себя?"

"Да."

"Вот так просто, "да" – и все?"

"Просто. Ты так любил это слово..."

"Слово? При чем тут слово? Ты не можешь умереть – у тебя нет души, дура."

"Так. Но ты отдал мне часть своей."

"Какой к черту души, что ты лопочешь, ты кукла, ты не можешь умереть."

"Не кричи на меня. Ты отдал мне часть своей души, и я теперь могу умереть, по-настоящему умереть."

Зачем?

Ах, какая радость! Она теперь может по-настоящему... Да любой человек может провернуть подобное дурацкое дело на раз.

"Попробуй... пробовал ведь."

Да, ты права, пробовал.

Она повесилась. На крюке от люстры. Мама привезла с другой квартиры новую люстру, старинную. На какие-то два дня моя комната осталась без верхнего света. Этим и воспользовалась кукла.

Был включен компьютер. На экране, в моем любимом "Лексиконе", был текст – дневниковые записи годовой давности.

"...Я все-таки повесил ее... За ноги. Вниз головой. Портрет Гитлера, правда уже... Я сфотографировал повешенную. Класс!.."

Надо было что-то казать, что-то сделать, но – что? Куда-то позвонить, кому-то рассказать... Зачем?

"Я не могла тебя по-настоящему любить, можно мне теперь по-настоящему умереть?"

Но я не хочу так!

Она говорила моими словами, она сделала то, что я не в силах был совершить. "Химическая дочь..." Я все сделал не так. Я бы мог ей читать только сказки, я бы мог учить её доброте и справедливости, я мог бы врать, грубо врать ей. Но мне понадобился человек. Живой, поганый живой человек, с которым было бы интересно! Не кукла, веселая глупая кукла, а живой настоящий человек!

Что я наделал...

"Ты украла у меня эту смерть. Зачем?"

"Живи таким, верни Лену."

"Я не смогу, я не нужен ей."

"Не ври, сейчас – не ври, вы любите друг друга, я лишь жалкое подобие..."

Да, ты подобие... Эгоисты, что вы со мной сделали?

"Не умирай."

"Ты не можешь любить только музыку, твоя любовь стала безликой, вернись."

"Не умирай."

"Ты же чувствуешь: любовь рассыпается, что осталось твоим? я? но меня нет; и никогда не было."

"Я не могу так. Не умирай."

"Ты думаешь, легко быть вещью?"

"А ты, ты думаешь – легко быть вещью."

"Не кричи на меня. Позвони ей."

"Заткнись. Не умирай."

Но я не знал, что ей ещё сказать. Я вышел из комнаты. Я хлопнул дверью.

Я стоял на балконе и смотрел на закат. Небо сегодня чистое.

Похолодало к вечеру.

Когда я вернулся, её уже не было. Нигде.

– Кукла.

Осторожно позвал я.

Никто не откликнулся.

Жертва.

Ее телом была её душа, то, что я подарил ей. И теперь этого нет. Я сам все испортил. Теперь моя дочь умерла. Это сделал не я.

Это она убила её.

Значит, наконец-то все прояснилось.

Наконец-то мое сердце очистилось от страха и тоски. Теперь знал.

Я теперь только знал.

Я должен вернуться.

Послушай, Вероника, я давно хотел тебе сказать...

Глава 13.

"Pоман в стихах – 4" (rubedo).

/октябрь 1997г., продолжение/

Предметы, понятия, символы – будто бы разом слились в моем рассудке и я перестал различать их.

Осознание собственного безразличия к жизни пробудилось во мне. Я всегда знал, оно спало, оно ждало лишь знака, пароля, сигнала.

Безразличие – стало движением во мне, ветром, скоростью "моей смерти" – предстояло теперь только завершить работу, разбить черно-белое зеркало. И я знал, чем его можно разбить. Ведь "смерть" – это только такое слово, а так – её будто бы и нет вовсе.

Маленький принц улыбнулся:

– Ну, разве ты уж такая могущественная? У тебя даже лап нет. Ты и путешествовать не можешь...

– Я могу унести дальше, чем любой корабль, – сказала змея.

И обвилась вокруг щиколотки маленького принца, словно золотой браслет.

– Всякого, кого я коснусь, я возвращаю земле, из которой он вышел, сказала она. – Но ты чист и явился со звезды...

Маленький принц не ответил.

– Мне жаль тебя, – продолжала змея. – Ты так слаб на этой земле, жесткой, как гранит. В тот день, когда ты горько пожалеешь о своей покинутой планете, я сумею тебе помочь. Я могу...

– Я прекрасно понял, – сказал маленький принц. – Но почему ты все время говоришь загадками?

– Я решаю все загадки, – сказала змея.

И оба умолкли.

А.де Сент-Экзюпери "Маленький принц".

Обязательно покажите мне красивую схему. С рекомендацией, с гарантией. Я не хочу, не желаю пользоваться схемой без гарантии.

Люди являют ситуации. Но как нелепы, как несносны ситуации без веpных гарантий! Неужели умные, здоровые люди не могут правильно организовывать свои усилия? Ведь, если детально разобраться, люди многим хуже, нелепее вещей; – люди меняются, вот то, что я никому, ни при каких условиях не могу простить; то, что не свойственно компьютеру, то, что не умеют вещи, то чем так гордятся эти самодовольные носители собственных безумий, способность к самоизменениям!

Мне необходимо было учиться не доверять людям, так как они способны предавать, обманывать. В компьютер же – записал файл в нужное место никуда он оттуда не денется, а если – то сам виноват, неправильно работал с оперативной средой, а люди – что? Люди не умеют хранить данную им информацию. Люди не умеют хранить даже свои собственные любименькие чувства и эмоции! Кому нужны такие люди?! Я устал от таких людей. Такие люди не имеют права жить. И правда, к чему жить людям, которые не в состоянии с выгодою для себя и для других дельно анализировать собственные эмоции и поступки?

К чему они мне "как люди"? Что я с ними "как с людьми" буду делать? А они – что будут делать со мной? Непонятные, сложные, непредсказуемые.

"Стоpож и башня... ждут час за часом..."

Скучно.

При наличии определенных знаний и умений можно сравнительно легко переделать пистолет газовый в почти настоящее боевое оружие. Укрепить ствол, сделать винтовую нарезку. Это дорого, хлопотно, но – того стоит. Для хорошего человека, что называется, "ничего не жалко".

Я уже бредил предчувствием потрясающего события. Я уже мнил себя Дарвином, Горбигером, Энштейном.

Достал Уголовный кодекс, правда, он слегка устарел, в январе 1998, кажется, был выпущен новый, однако, необходимо было лишь влегкую рассмотреть самые дурные для меня возможные последствия.

Пригодились также старые связи с 1-ым ГПЗ. Пистолет мой обрабатывал на станке профессионал. Излишне неприятных вопросов он не задавал. Во-первых, я все-таки заплатил, а во-вторых... надо ли который раз повторять, что среди знакомых я всегда славился некой эксцентричностью. Естественно, моим историям про страшную мафию (выдуманным тут же, на заводе) никто не поверил, но зато и лишнего не спросил.

Так что: к моему дню рождению игрушка уже была готова.

Сначала думал: просто опалю ей лицо или изуродую, обезображу, – пусть знает, пусть мучается. Кровь будет и так, и эдак. Тогда бы мои действия попали под "108 ст., ч.1.: Умышленное тяжкое телесное повреждение... либо выразившееся в неизгладимом обезображивании лица... До 8 лет."

...Ну вот, тепеpь не могу заснуть – поигpал в "Цивилизацию" – нет, все pавно не спится. Такое впечатление, что: как лимон выжат. Людьми, событиями, – вpеменем.

Тепеpь – самое стpашное: сны.

Какая ещё радость напомнит мне о моем убожестве?

Была сказочка про цветик-семицветик. Там – один мальчик на лавочке, который не мог играть, потому что – на костылях. Она, глупая девочка, сама почти кукла, спасла его – последним – единственно верным волшебством. Может, и меня надо так спасти?

Чем? Я бы мог сказать себе: ты боишься быть счастливым, ты бежишь от счастья прочь. Но – это ложь. Словно я не знаю, как это: быть счастливым.

Вероятно, я просто просрал свое счастье.

...Мне уже все равно, какую ты слушаешь музыку,

Мне уже наплевать, любишь ли ты сказки,

И я не помню цвета твоих волос.

Тебя было так много, но это было так мало,

Между мной и тобой всегда был кто-то лучше и проще,

И как знать, может, надо умереть, чтоб любить?

Но если бы мир был взапpавду глупым и светлым,

Если б мы действительно были когда-то,

Я бы забрал тебя

Туда, где можно просто: немножечко жить...

ансамбль "Навь" "Вероника"

...Через старых знакомых по битломанским тусовкам раздобыл её новый номер телефона.

Удивлялись: зачем она мне?

Чуть не сказал: любил её, а теперь я хочу её убить, как... как бесприданницу, как змею подколодную! Нет, конечно, ничего такого не сказал. Что-то наплел про кассеты и книги.

Кстати, да, у неё – до сих пор где-то лежит моя кассета с "Тамбурином"! Надо забрать. Надо как-то так сделать, чтобы увидеться с ней дважды – сначала забрать кассету, а потом уже убить. А то останусь без кассеты, "абыдно, да?"

Интересно, а выступила бы Лена против меня в суде? Кто знает, если бы – да, значит она не любила меня и достойна смерти, а если бы она не рассказала никому о том, кто, как и почему изуродовал её, значит – можно бы было не уродовать, но просто договориться, мы бы остались друзьями или любовниками. (Что, в принципе, наверно – одно и то же.)

Получается нонсенс. "И значит я прав". И единственный выход из создавшейся ситуации – не уродовать её, а убить. Чтобы не было никаких сомнений. Не придет же она ко мне из гроба с заявлением, мол, я любила тебя, а ты, дурак, меня убил!

А если придет?

Вот ведь бред, – атеист и туда же – о загробой жизни!.. Определенно, она должна умереть. Хотя бы потому, что я не могу мириться с её существованием на этой земле. А если она вызывает у меня такие странные чувства, если я о ней думаю так дико, то, значит, она уже достойна смерти. Ведь она любила меня, а потом она ушла от меня, значит, той Лены, которая меня любила – нет, а есть другая, которая корчит из себя ту, прежнюю. А где прежняя? Наверно, убита этой, сегодняшней. Стало быть, я лишь совершу правосудие. Я накажу убийцу. И любой суд меня оправдает. Впрочем, все надо совершить так, чтобы до суда дело не дошло.

А потом будут похороны. Дождь – обязательно. Не ливень, нет, пусть моросит последний в этом году дождик. Потрясающие события должны сопровождаться соответствующими атмосферными явлениями.

Последний дождь – уже почти не дождь.

Смотри, как просто в нем найти покой.

И если верить в то, что завтра будет новый день,

Тогда совсем легко.

...Мне кажется, я узнаю себя

В том мальчике, читающем стихи.

Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь,

И кровь течет с руки.

Это хорошо, мне иногда приятно послушать "Аквариум", хотя в последнее время творчество Гребня меня, мягко говоря, раздражает, его манера поучать вызывает у меня комплекс Кавалерова, возможно, в такой нелюбви сказалось мое стабильное отвращение к балалаечным прославянским распевкам. И если "Детей декабря" я вполне могу слушать, то с "Русского альбома" меня уже воротит. Но про "последний дождь" – это оттуда, из моей юности, тогда же я впервые увидел "Зеркало", видимо Гребень написал эту песню после просмотра фильма. Мне никогда не нравился Андрей Тарковский, но стихи его отца, Арсения Тарковского, что звучали в фильме, меня поразили. Песня сплелась со стихами, стихи – с какими чудесными загадочными картинами, причудливыми образами моей, нет, тогда ещё – нашей, жизни...

Жаль, там, на кладбище, нельзя будет включить музыку. Как-то раз мы с ней засыпали под эту песню.

...Я иду с непокрытой головой за гробом и конечно же моросит дождь. Холодно, но я холода почти не чувствую – такая бесконечная тоска! Я раздавлен, растерян, я киваю головой, я никому ничего не говорю – так мне плохо.

И вдруг – бросаюсь прощаться, оттолкнув кого-то (только, конечно, не её рыдающих родителей). Поскользнусь, измажусь в грязи, наклонюсь над ней, поцелую. Нет, лучше – отшатнусь, закрою глаза руками, плевать, что ладони перепачканы (я же поскользнулся), рискуя вновь упасть, побегу прочь.

Обычно рядом с кладбищем бывает лес. Ворвусь в лес. Прислонюсь к дереву, дикая тоска будет душить меня, я почти задохнусь, я рвану узел шарфа, я сползу по стволу вниз, к корням дерева... Нет, так я, пожалуй, порву пальто. Лучше – держась за дерево рукой, опущусь на колени. Нет, так я испорчу брюки, надо как-то иначе, ладно, додумаю потом.

Это же я убил ее! Крикну.

Я!

Испугаюсь тут же. Обернусь, не услышал бы кто. Услышу шаги. Какой-то наш общий знакомый. Он поможет мне подняться. Скажу ему: мы любили друг друга. Или, нет, – пусть лучше это будет не знакомый, а знакомая. Она увидит мое горе, она поймет, что я – тонко чувствующий человек и влюбится в меня. Я осторожно возьму её за руку. Нет, она сама возьмет меня за руку, скажет: пойдем, тебя ждут. Я буду идти, спотыкаясь, поглядывая на свою новую знакомую, и думать: никто из них не знает, что убийца – я. Я выше их всех. Я ангел.

/ноябрь 1997г./

Когда я позвонил Лене, она почему-то даже не удивилась, чем рассердила меня крайне.

– ...Однако, у тебя до сих пор валяется моя видеокассета с "Тамбурином".

– А что с моим Розановым?

– Да бога ради, пожалуйста.

– У меня сейчас очень мало времени, если у тебя получится подъехать... Я живу...

– Я знаю.

– А, как я могла забыть.

(Я был вчера во дворе её дома. Я очередной раз осматривал окрестности. Очень дельные окрестности. Глухой, но весьма обширный, дворик. И главное: за её домом возникла теперь некая стройка. С утра до ночи там грохотал, вбивая сваи, копер.)

– И в самом деле, как ты могла забыть. Так я загляну? скажем, завтра.

– Ну давай. Я к восьми уже подъеду.

– Тогда я подожду тебя во дворике.

– И охота тебе...

(Сейчас скажу: да, потому что люблю тебя.)

– Охота-охота, чай на моем "Тамбурине" уже тараканы не одну свадьбу справили.

– Ладно.

– До завтра.

Так.

Опять долго не мог уснуть. Играл до одури в "тетрис". Где-то часа в три едва хватило сил на то, чтобы выключить компьютер и свалиться спать.

Всю утро слушал "Пинк Флойд".

В институт пришел только к обеду. Покушал. С кем-то о чем-то поговорил. Послушал на третьей паре лекцию. Мыслей не было. Ждал.

Она словно ветер, с которым нет сладу.

Она как... такая... вот... нет, я не знаю,

Как много надо, чтоб лишь увидеть...

Когда она плачет, вы видели слезы,

Которые скачут, как две балеринки

В глазах любимой?

И мне бы с ними,

Да только страшно

Вдруг все – вчера, а я не вчерашний!

И я замираю, как ловкий воришка,

Который украл эти дивные танцы

И вдруг опознал настоящее в ложном,

Но это ж можно?..

П.Кашин "Галки".

– Привет. Ты давно?..

– Нет, недавно.

– Подожди, я сейчас кассету вынесу.

– Постой.

– Ну что?

– А Кашин уехал в Америку.

– Да, я слышала.

– Влюбился в кого-то там и уехал.

– Да, я слышала.

В это время (наконец-то: работает!) загрохотал копер.

– Что это там?

– ...

– Что – там?!

– ...А?

– Что это так "бух-бух" там у вас?

– Кажется, гаражи строят. Ну?

Я подумал: сейчас она уйдет и я ничего не успею. А "Тамбурин"? Сейчас или когда вернется с кассетой?

Где-то залаяла собака. Ну! Пока двор пуст. Только бы снова включили копер.

– Я хотел увидеть тебя.

Словно извиняюсь. Что за кошмар. Скорей бы. Ведь нужен какой-то предлог, я же не могу просто так!

– Увидел?

– Увидел.

– Мне можно идти?

– Не знаю...

Она отвернулась. Она не хочет даже смотреть на меня.

Ей хотелось плакать.

– Зачем тебе все это? Зачем ты... ладно, со мной, какая уже разница... зачем ты себя мучишь?..

Было! "Сто дней после детства", кажется, так – там Друбич говорила, красивый фильм. Музыка Шварца: вальс. Я так и не записал этот фильм, а ведь надо бы... А и вправду, зачем? Ведь, если я ещё способен её мучить, то... Неужели я ей ещё интересен?

– Извини, я рад был просто увидеть тебя...

– Но это же глупо! Давай лучше...

Опять заработал копер. Она что-то сказала, раза два пожала плечами.

– Что ты говоришь?

– ...

– Что?..

– ...

– Сейчас!..

– ...Пойми! Так нельзя.

А как можно? Глупая, ведь я готов стоять под твоими окнами, ловить тень твою в окне, я же люблю тебя.

– Конечно, все, что со мной – никак нельзя. Уходи. Уходи.

Она словно испугалась. Или почувствовала что-то?

– Мне кота надо кормить. Сейчас я вынесу кассету.

– Не надо. Дарю.

– Но...

Извиняется. Постой. Не уходи. Я застрелю тебя, в спину, ты не успеешь обернуться, я никогда не увижу твоих глаз. Не уходи, постой, ну, прости меня! Мне ничего от тебя не нужно, только – чтобы ты жила, чтобы ты была счастлива!.. Ты, ты назовешь сына моим именем? Я уже никогда ничем не напомню тебе – ни себя, ни тебя, зачем я сюда пришел?

– Погоди. Можно... я тебя поцелую на прощание?

– Нет, не надо...

– Ведь в последний раз...

– Нет...

Надо её чем-то развеселить, испугать.

– А убить тебя можно?

– Как?

– А вот так.

Показал на пальцах, будто стреляю из пистолета.

– Ну попробуй.

Она улыбнулась. Сейчас она уйдет!

– Ты ведь сама попросила...