Текст книги "Дневник ангела"
Автор книги: Роман Шебалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
В жизни в конце концов вообще не оказалось никакого тайного смысла. Все – как на ладони. Ясно и понятно.
Какой-то дикий компот из Чехова, Нового года и больного желудка сделал свое дело. Первые часы января – глубокая ночь – сижу за компьютером, пишу "О шотландском пледе", надеюсь – последнюю, пьесу из цикла "Вивисекция".
Хадин. Нелепый, печальный и умный. Серый клоун. Нет, умный – вряд ли. Ведь как он счастлив! Как счастливы те, кто может себе позволить страдать! Может быть даже – умереть... Я так не смогу.
*
Лена переехала.
Узнал от наших общих знакомых. Бедняги, они до сих пор не подозревают, что мы любили друг друга! Но – к делу. Она теперь живет около метро "Университет". Это великолепно. Я хорошо знаю этот район. Бывал там часто слушал в "Первом Гуме" лекции поэта К.Кедpова. Удивительного человека, "дикого, но симпатичного". Исследователя.
*
/февраль 1997г./
Два весьма приятных кассетных развала, недорогой ксерокс во дворике за аркой, магазины; сталинская застройка – красно-белые дома, уютные, теплые.
Кроме того, ещё удобство – от Нескучного сада почти до "Университета" ходит троллейбус, так что каждый теперь четверг я возвращаюсь домой, давая кренделя через Ломоносовский пpоспект.
*
По не-четвергам ездил как бы на развалы за кассетами. Иногда просто гулял во двориках красно-белых домов. Так бывает только в кино или в литературных историях, но я подобным вывертам сюжета своей жизни не удивляюсь... короче, я все-таки её встретил.
Она вечером возвращалась откуда-то, вероятно с работы. Я тихо пошел за ней, мысленно крича: обернись. Но она не почувствовала моего крика, или почувствовала, но виду не подала. Она шла к подъезду, тут уж я не мог ошибиться – на этой стороне дома подъезд был всего один.
"Вот я дурак, вот сейчас будет смешно..."
– Лена!
– Ты? Как ты здесь?..
– Я шел за тобой.
Тут я понял, что после этой реплики мне необходимо быстро повернуться и убежать – я не знал, что говорить дальше.
Пусть она что-нибудь сама скажет, не можем же мы так молчать!
– Как ты живешь?
Уф, ну наконец-то!
– Жив пока.
Дальше что?
"Ну ни дурак ли я? Вот она, любимая, милая, та самая... Возьми себя в руки, кретин и скажи что-то умное!.."
– А мы концерт тут недалеко скоро играем, в "Форпосте", придешь?
– Ладно.
"Она удивлена, она подавлена? Она не знает, что мне ответить, надо её чем-то ошеломить, напугать, надо сказать, что я до сих пор люблю её, интересно, – что она мне на это ответит?.."
– Я здесь у вас тут кассеты покупал, вот, сборничек Олдфилда, ты слышала Олдфилда, Майка Олдфилда?
– Нет... Извини, мне с утра на работу, а ещё очень много дел, у тебя телефон не изменился?
– Нет.
– Я позвоню.
– Когда?
– Ну... когда у тебя концерт?
– Двадцать девятого, приходи...
– Ладно, я пойду, да?
"Сейчас она уйдет навсегда. Я потеряю её навсегда. О чем она сейчас думает? Она уходит."
– Лена!
– Что?
– Постой, не уходи.
Она обернулась:
– А ты думаешь, я сейчас попрошу у тебя прощения, скажу, что вернусь к тебе, что люблю...
– Нет! Нет, не надо так.
– А как?
Она издевалась.
Ей хотелось плакать.
– Я не знаю как. Прости.
Они помолчали.
– Ну, я пойду?
– Да.
Они опять помолчали.
– Ты не можешь так уйти! Мы же любили друг друга!
– "Но жить на краешке жизни..."
– "...Невыносимо." А Кашин новый клип снял, очень смешной, про подсолнух... Я люблю тебя.
– Я знаю.
– Да?
– Я пойду?
– Постой. Я так много хотел тебе рассказать, я думал: когда тебя встречу, все объясню... Неужели тебе все равно?
– Нет.
– Ты отпускаешь меня?
– Можно я пойду?
– И ты никогда больше обо мне не вспомнишь?
– Ты же знаешь...
– Иногда я вспоминаю запах твоей кожи, у меня всегда была хорошая память...
– Перестань.
– А помнишь, когда хотел тебя развеселить и прыгнул в болото?..
– Я пойду?
Снег с дождем.
Наверно, я не понимал, что говорю. Я просто смотрел на неё и только говорил, говорил, говорил, – и мне уже было все равно, что говорить, я лишь хотел её удержать, рядом с собой – ещё на минуту, на две, на три... Она не сможет оборвать меня на полуслове, она выслушает; пока она слушает меня она рядом.
Понимал, что безвозвратно гублю тех последних "нас", которые когда-то любили друг друга.
Но что-то вспоминал вновь – и она опять кивала головою; казалось, она сейчас потеряет сознание... Она устала, она торопилось домой. Но я все говорил. Я вспоминал какие-то глупости и несуразности; я просто смотрел на нее.
Гублю. Все гублю.
– Уже поздно. Я пойду.
Я тяжело рассмеялся.
– А можно, я сам позвоню?
– Но ведь...
– Просто услышать твой голос.
Все.
Конец. Потеряна навсегда.
Но она что-то ответила. Я не разобрал. Мне пришла в голову безумная мысль – обнять её. Я шагнул.
Она отшатнулась.
– Я люблю тебя.
Повторил опять.
– Это невозможно...
– Почему?
– Пойми...
– Я потерял тебя? да?
– ...Ты очень хороший человек, но ты...
– Ты полюбила другого?
– Да...
– Ну и... будьте счастливы.
– Он женат.
– А!
– Прости.
– И что, он тоже любит "Битлз"?
– Что?
Нет, про "Битлз" я тогда не спросил, я спросил что-то другое. Не помню. Разговор с Леной ускользал куда-то, я терял его...
Возвращался домой, в метро, доборматывал – сам с собой: вспоминал.
"Он любит "Битлз"?"
"Нет."
"А, должно быть, джадай..."
"Какой ты глупый..."
"Нет, просто верный. Верный себе, тебе, наших, да, конечно, глупым, идеалам. Мы слушали вместе музыку, мы смеялись над "Звирьмариллионом", мы обсуждали возможные родственные отношения Люка и Императора..."
"Сколько можно играть в игры!"
"Не знаю... Вы отняли у меня все. Остались только игры."
"Полюби кого-то."
Так называлась одна из песен "Би Джиз", я чуть не задохнулся от внезапного ощущения собственного уродства.
"Я уже полюбил. И что из этого вышло?"
"Полюби кого-то еще."
"Нет. Я не смогу. Помнишь, у меня была песня: "однажды и навсегда" – я не смогу предать то, чем жил..."
"Изменись."
"И тогда ты вернешься?"
Вернешься.
– Дура, кукла! – заорал я, едва вошел в свою комнату, – ты дура, ты вещь! Вы все – вещи, суки!.. А Машенька – скотина, мразь!
Сбросил стопку книг на пол.
– Сучьи книги, это они во всем виноваты!
– Что случилось?
– Она дрянь, она хочет меня убить, из-за неё я бросил Веронику, а она...
Какой я сейчас глупый, жалкий. Что я смогу сделать? Неужели произошло что-то?.. Неужели – все?
Я упал на пол, прижал к животу колени, обхватил их руками. Хотелось плакать.
Сучьи книги.
Звонок: звонил телефон.
*
– Тебе плохо?
– Ты? почему?..
– У джадаев есть сила...
– Лена, я не знаю, как мне дальше жить.
– Ну вот, ты опять ничего не знаешь...
– Нет, нет! Я знаю! Мы должны сейчас встретиться.
– Сейчас?
Она словно обрадовалась. Так, так, тихо, на ощупь...
– Да, сейчас... Ты можешь сейчас выйти из дома?
– Могу, наверное.
Зачем? – мелькнула мысль. Но было уже поздно.
– Тогда... мы встретимся...
Они встретились.
Я опять и опять вспоминаю эту странную нелепую ночь. ...Каким-то чудом мы успели на последний поезд, после – ехали в древнем, почти шарообразном, автобусе за город, болтали о чем-то. И о прошлогоднем концерте Паши Кашина, и о последнем альбоме Пола Маккартни, и о наших, тех, встречах: мы погружались в мягкую темноту прошлого. Вдруг я рассказал ей про Веронику. Про одноименную песню. Зачем?
Но она поняла меня. Когда мы расстались, тогда – много лет назад – она пыталась покончить с собой – ела снотворное.
– А я, дурак, ждал тебя.
– ...Я до сих пор тебя немного боюсь, ведь я так и не научилась "жить на краешке жизни".
– "Немножечко жить..." Ты и сейчас не умеешь.
– Не умею. Давай не будем?..
– Посмотри на меня.
Я осторожно провел мизинцем по её бровям. Она устало улыбнулась и закрыла глаза.
– Скоро приедем, – вздохнул я.
Я уже засыпал. Тяжелая сумрачная усталость плавно наваливалась на меня.
Скоро мы будем вместе. Я попытался представить себе эту нашу, может быть, последнюю ночь. Нет, – образы разрушались один за другим, подступал гнусный таинственный страх.
Интервью с Бутусовым года два назад.
"А нет ли желания сделать новый альбом, действительно новый..."
"...У меня теперь только одна проблема, записать такой новый альбом, чтобы он был не хуже, чем предыдущий."
Я почему-то запомнил.
– А как же твоя работа?
– Я позвонила, отпросилась.
– Молодец...
Как просто. Мы изменились, мы иначе теперь живем, кто мы теперь друг другу? Как её спросить об этом? Как объяснить ей, что все теперь не так?.. Ведь мы так давно не были вместе.
"Потудань, потудань..." – елозили дворники на лобовом стекле автобуса. Что за суетливая бестолковость?
– Скоро приедем...
Повторил я.
Словно то просыпался, то засыпал вновь.
*
Оставшимися ещё с прошлого лета сухими полешками мы растопили печь. Заварили чай.
– Где-то здесь был магнитофон.
– Угу, я взял с собой кассеты.
– "Би Джиз"?
– Еще бы, ну, и "Тамбурин" с Кашиным...
– Давай Кашина.
– Сейчас найду, помнишь "Сашу"?
Ты светилась на сладостном подиуме
И, лаская хрустальный бокал,
Ты сказала :"Какой ты уродливый!"
Ты смеялась ужимкам зеркал.
И безумною бархатной бабочкой
Ты качалась на кольцах гардин.
Я боялся и ветра и лампочки,
Я боялся остаться один...
...И потом с беспредельною ясностью,
Оказавшись в глубоких мирах,
Буду помнить, что ты в безопасности,
В табакерке лелея твой прах...
Любовь: концерт. Нелепо, – но в ту ночь, – я осознал это, явственно, ярко: порой, когда еду на свой концерт, в метро, волнуюсь, – нет голоса, руки дрожат, начинаю повторять слова песен, понимаю, что забыл их... Но уже на сцене я просто вдруг забываю о том, что я что-то способен забывать: сомнения, страхи – остаются там, в гримерке, на улице. Я вдруг становлюсь самим собой, беззащитным и обнаженным, странной силы природным механизмом, который, потеряв на время и волю, и разум, – живет, живет так, как, может быть, и надо жить всегда.
– Мы задушим друг друга.
– Конечно.
– Обними меня крепче.
– Как тихо.
– Деревом пахнет.
– Слышишь, дождь...
Тогда, уже действительно засыпая, я подумал, что ведь в темноте люди говорят иначе, чем на свету; слова в темноте, теряя свои дневные яркие краски, начинают приобретать словно настоящее, истинное значение... Спящие, мы разговаривали шепотом. Наши голоса сливались. Мы, раскрытые, распахнутые друг в друге, став кем-то одним, засыпали; покой сковавшей нас темноты стал незримой сутью черного.
– Как тихо.
– А я вижу твои глаза.
– Да, да...
– Я вижу твои глаза...
– Давай уснем так, давай...
Уснуть, слившись, когда – одно, вжавшись, вживившись друг в друга, любить во сне, во тьме, там, внутри... уснуть так, во тьме...
Утром: вновь заморосил снег.
– Надо чем-то перекусить...
Он выбрался из груды одеял и пошел на веранду. Открыв дверь, обернулся. Она стояла на кровати, пытаясь сохранить равновесие; скрипнули пружины.
– Какая ты такая красивая.
Завтракали днем, где-то около часов пяти. Непонятное время, пустое: словно что-то кружилось, вертелось, там, внутри, накручивая оттуда на себя; и мне захотелось сказать... нет, крикнуть...
Но стало скучно. Вот мы опять вместе, словно и не расставались. Однако, глупая ложь.
Очень смешная и глупая ложь.
Резким движением сбросил на пол одеяла. Ты удивленно улыбнулась.
– Холодно...
– Я хочу запомнить тебя такой.
Ты вздрогнула. Или правда холодно? Или что-то поняла; замерла, прислушиваясь. Поцеловал твою грудь. Упал рядом с тобою на подушку.
Какая-то злая, безликая тоска нахлынула на него.
Будто бы захотелось умереть.
Бог мой, как глупо, как бездарно! Мне казалось, что я – актер, что вот-вот явится наш режиссер и попросит не ломать дурную комедию, а сыграть все по-настоящему. Чтобы я поднял с пола одеяла и, ласково посмотрев на нее, укрыл её, сказал что-то доброе... Я сел на край кровати, огляделся, будто увидел комнату впервые: я что – спал?
Как тихо!
На веранде тикали часы.
Надо ехать домой. Милая, родная моя, я ведь тебя ненавижу. Зачем ты положила мне на спину ладонь, прижалась щекой?
Я резко обернулся.
– Ты плачешь? Что случилось?
– Нам пора.
Сама сказала!
Вот хорошо.
Вот и все.
– Не уходи... Не покидай меня.
Интересно, что она на это скажет.
– Но ты же сам все знаешь. Давай не будем об этом.
Красиво. Вот еще...
– Ладно.
– Я... я люблю тебя.
– Это не те слова, Марта!
– Они... они хотят помешать тебе, Карл!
– Ты ещё помнишь эти фильмы?
– Почти наизусть.
– Я тоже.
– Неужели ты хочешь все вернуть?
– Вернуть? нет, я просто хочу тебя.
Вот так, как просто. Еще раз.
Но "еще раза" не получилось. Мы лежали под возвращенными на кровать одеялами ещё часа два. Мы в самом деле просто боялись отпустить друг друга. И в нас друг для друга ничего уже не осталось.
– Ты задушишь меня.
– Это хорошо или плохо?
– Мне все равно.
Кем стали мы теперь, когда нас уже нет?
– Я включу "Би Джиз"?
– Да.
be who you are
don't ever change
the world was made to measure
for your smile
so smile
those crazi dreams
we threw away
i never been alone with you
i never could
they say
that love will find a way
and love will never be set free
and i won't ever let you be
you could not understand
you never will
Ты внезапно вздрогнула.
– Спишь? Ты спала? Холодно?
– Давай одеваться.
Они одевались, пытаясь не смотреть друг на друга.
"Пошлость, пошлость, ты провела ночь с ангелом. Кажется, я схожу с ума..."
Запереть её здесь, поджечь. Как Дубровский. Спасти котенка... Скучно. Мысли путались.
"Определенно я схожу с ума..."
– Как? Что ты говоришь?
У неё что, болит голова? Что она морщится?
– Я не говорил тебе: я – ангел?
...Частник довез нас до Москвы. К центру, в метро, ехали почти молча.
– А который час?
– Восемь двадцать пять.
– Мне на следующей, я позвоню.
Провожать Лену домой не стал, очень хотелось спать.
*
...За окном ничего интересного не происходило. Я взял в руки фиолетовый елочный шар. Елку разобрали недели три назад, а шар почему-то остался. Я нашел его на подоконнике, за горшком с геранью.
– Как тебе игрушка?
Я обернулся к кукле, та пожала плечами.
Глава 7.
"Возвpащение свиньи в апельсины".
*
С восторгом розовых детей,
Раскрыв широкие ресницы,
Мы перелистываем дней
Неповторимые страницы.
И в урне мозга бережем
Меж мыслей, часто беззаботных,
Мы также пепел наших жен,
Как и красавиц мимолетных.
Стремясь сквозь зной и сквозь буран,
Назло противореча нервам,
Приемлем натиск страшных ран
За право быть недолго первым...
В.Шершеневич "А.Н.А.".
Мы – поколение восьмидесятых. Кто помнит сейчас то странное ощущение от "весны 85-ого"?
Какая дивная была уверенность, что песни "Ветер над городом" Макаревича и "Крысолов" Пугачевой посвящены нашему тогдашнему Генеральному Секретарю. Кстати, да, как-то не принято было говорить тогда "Горбачев". Смешная ведь фамилия. Говорили "Михаил Сергеевич" или просто говорили так, вообще никак не называя, но все всегда понимали, о ком идет речь.
О нем шутили; это было сродни семейным шуткам о взрослом брательнике, который, конечно, умнее нас всех, салаг, но и, конечно, забавнее. У каждого в доме были обязательными две книги: "XXVII-ой съезд...", красная, которую мы конспектировали на уроках Обществоведения и ярко-синяя – статьи Горбачева, которую почти никто не читал, но покупали почему-то все (лично сам видел её во многих домах). Видимо, в этом был тогда некий политический шарм, он создавался исключительно умением разбираться в сложных текущих исторических проблемах.
Я серьезно. Мы, молодые, тогда думали, что – буквально куем историю. Или потому что мы были молоды? Возможно, это страшно, когда молодость страны совпадает с физиологической молодостью определенного поколения.
Первая любовь и первые демонстрации.
Нас погребала под собою политика.
Помню еще: когда умер Брежнев, я искренне думал, что – траур ведь отменят уроки. Но вдруг математичка как-то очень резко сказала, мол, ну, умер, ну и что? И я опешил. Я был раздавлен, я готов был "донести на неё куда следует"... Так для меня настали новые времена.
А потом мама рассказывала про Андропова разные смешные истории, как он любил петь, как писал стихи, как они собирались вместе у Сверловых-Подвойских. Я вспоминал эту большую сумрачную квартиру на улице Горького. Я поражался: десять или более того комнат! Я катался по будто бы бесконечному коридору на трехколесном велосипеде, мне было лет семь-восемь.
...Кто такой Горбачев? Откуда он? Ходили две поговорки: "горбатого могила исправит" и "бог шельму метит".
На свиданиях рассказывали политические анекдоты.
Однажды, в конце 1987-ого года я влюбился. Безумно. В одну из завсегдатаев 20-ой комнаты журнала "Юность". Записывая её телефон в книжку, я вывел "Лена Сахарова...".
"К тому Сахарову, правда, не имею никакого отношения..."
К какому?
Чуть не спросил я. Нет, конечно, я тогда уже что-то слышал о каком-то "Сахарове", это был то ли запрещенный писатель, то ли просто какой-то диссидент, то ли его расстреляли, то ли он эмигрировал. Я кивнул Лене головой, мол, знаю, о ком идет речь, но об этом – не надо. Честно говоря, меня тогда (а сейчас – уж и подавно!) мало заботил какой-то диссидент. Краем уха, от взрослых, я слышал, что есть разные Солженицыны и Бродские, я имел какое-то смутное представление о Галиче и Высоцком (которого я почему-то тоже считал диссидентом), но – не более того.
А я был молод, влюблен и мне хотелось строить целый мир, дельный и настоящий. Живя в серьезных политических процессах, – принимая решения прогулять школу или прошвырнуться по Арбату, я сверялся с невнятным, но так изящно, слово бы – для меня и только для меня, выписанным, политическим календарем, – так позже сверялся с гороскопами, а ещё позже – с картами Таро. Мимо меня мелькали фамилии, события; все эти Солженицыны-Высоцкие домашние зверьки тех лет – были скорее фоном для личной жизни, чем – её содержанием. Это сейчас можно вспоминать, анализировать, оценивать, а тогда... Тогда было некогда, мы любили в потрясающих декорациях. Случайно, конечно, случайно, – мы были одарены роскошным карнавалом, какое нам было дело до тех, кто этот карнавал развертел?
Что ж, теперь многие из нас ходят по "месту проведения мероприятия", подбирают маски, бросают в воздух неиспользованный серпантин, рассыпают нерассыпанное конфетти. Был об этом и мультфильм – его крутили тогда по телеку – маленький чехословатский крот бродил среди былых веселий, пугаясь брошенных людьми забавных масок...
Видимо, в данное время я подобным и занимаюсь...
Но – к чему все время о грустном?
Гласность, перестройка, ускорение: "ГПУ", значит, видите, я что-то ещё помню. Шутки шутками, но... Сколько нам было тогда? Пятнадцать-восемнадцать лет. Та самая "первая любовь". Представьте, только что закончилась школа. В школе? Споры о том, что "настанет коммунизм или не настанет?", смешно. Домашнее диссидентство пугливых, но гордых интеллектуальчиков: я писал антисоветские стихи, "белогвардейские".
Только-только все узнали о печальных судьбах Гумилева, Мандельштама, будто – вот, сейчас, – можно ещё что-то исправить, мысленно поставив себя в ряд былых мучеников... Глупые, дурацкие споры на уроках истории и обществоведения!
Я пессимист и в коммунизм не верю!
Что, испугались, клеточные звери?
Притихли, струсили? молчите?
Рычите, идеалы защитите!..
Ура! ура! ура! Восславим перестройку!
Мы молоды и веселы, вот сказка наяву!
А в будущем торжественном мы наградим достойных...
На кой черт мне все это, коль я не доживу?
И что-то там "тра-ля-ля-ля..." – не помню.
Или вот еще:
Господа! Есть святое право
Умереть за Великую Русь...
Бред ведь ужасный. В классе девятом я написал очень пафосное стихотворение про белых офицеров, которых вот-вот накроют в неком маленьком домике (где-то в Сибири), и вот эти непокорившиеся господа кутят, чтобы на рассвете застрелиться. Они застреливаются, и нагрянувшие наконец красноармейцы обнаруживают лишь трупы. Наверно, опять смешно. Тогда – все это писалось на полном серьезе. И посвящался сей кошмаp Н.С.Гумилеву. Дело в том, что к 1985 году я уже про Гумилева многое знал – папа привез из-за границы сборник его стихов с большой вступительной статьей, котоpая и откpыла мне глаза на "злодейства советской власти". Шучу. Я не помню, дpогнуло ли мое сеpдце, потpясенное сквеpной судьбой поэта, но могу твеpдо сказать одно: диссидент – для меня и по сей день является pугательным словом, почти матеpщиной, только если pаньше это pугательство пpоизносилось тихо и почти без именных указаний, то тепеpь "яpлыки диссидентства" pазвешанны мною по весьма внушительному количеству озабоченных субъектов. Конкpетно в этом тексте называть их имена не буду, что называется, не к ночи будет сказано.
Ну и конечно, "Доктор Живаго", "Раковый корпус" и "Мастер и Маргарита"! Все это (еще бы!) лежало у мамы в особом месте, в глубине платяного шкафа, под каким-то тряпочным барахлом. У меня до сих пор сохранилось весьма странное отношение к этим книгам. Ведь я ещё застал термин "запрещенная литература" или просто – "та литература". О "той" велись школьные разговоры. Каждую новую "скандальную" публикацию "Огонька" или "Юности", или "Иностранки" обсуждали на переменах тихо, местами переходя на крик: ух ты! вот мы что знаем!
Для многих из нас – это было показательными выступлениями "языков из-за угла"; весело и стыдно. Может быть, потому я до сих пор так толком и не прочел ни "Доктора Живаго", ни "Раковый корпус". Освоенный к двадцати годам "Мастер с Маргаритой" для меня лично не представляет никакой духовной ценности до сих пор. А Солженицын оказался обыкновенным бородатым поучателем в полувоенном костюме.
Позже не-пpочитки также удостоились модные в те вpемена "Дети Аpбата" Pыбакова и "Плаха" Айтматова.
Где-то у мамы валялось платье, которое ей подарили Ростроповичи.
Вот ведь дичь! Чувствую себя каким-то "последним из Могикан", – но ведь это не так. Я красуюсь, бравирую тем социальным аншлюсом, который устроило мне время, что ж, может, потому, что у меня просто нет выбора?
Или он когда был, но я его проворонил. Вместе с юностью, вместе с хипповскими погpомами, о котоpых я не имел ни малейшего пpедставления, вместе с баppикадами 90-ых, один вид котоpых по телевизоpу внушал мне ужас впеpемешку с маниакальным любопытством: а что дальше покажут?
Иногда: признать свои ошибки – значит – пережить их заново. Я, мы, мое поколение – были в ответе за многое. У нас, тогда – молодых, в руках был мир, живой и неясный. Мы могли дать ему наши имена, мы могли раскрасить его нашими красками, мы могли наделить его силой, силой для любви и ненависти.
Но мы оказались не творцами – сочинителями. У нас, бессильных, не было ни красок, ни имен. Мы, правда, очень искренне умели веселиться, полагая при этом, что те, кто идет следом поверят нам и войдут в наши хороводы. Но хороводы редели, а идущие следом шли мимо. Наверно, мы не очень убедительно танцевали, кто знает...
И мы не "новое потеpянное поколение", нет. Мы, скоpее, – потеpявшееся. Мы потеpяли самих себя.
Нас воспитало одно вpемя, а жить пpишлось – в дpугом. Нас жестоко обманули те, которые выpастили и выкоpмили нас.
Ждать ещё два поколения, пока pодятся и возмужают наши дети, – им-то уж мы сможем объяснить что к чему, они-то – послушают нас. А может, они послушают и нашу музыку...
А сегодняшние молодые, – другие, совсем, слишком другие. Я уже не понимаю их; более того – я уже не хочу понимать их.
За каким-то возрастным рубежом десятилетняя разница уже не ощущается. Время тупит память и сглаживает разногласия. Но десятилетняя разница с нынешними подрастающими – словно вековая.
Они слушают иную музыку, читают иные книги (если читают вообще). Мне жалко их, но – они сильнее и меня, и тех из нас, кто ещё выжил, остался.
Они – пеpвые поколения, лишенные пионерских лагерей.
Жаль.
Их лишили идеологии земли, на которой они живут, их лишили осознаваемой общности, их лишили – литературы. Из нынешних детей сознательно делают будущих преступников. Про насилие на кино – и теле-экранах и на страницах новомодных "книг" в глянцевых обложках я уже не говорю, иначе бы пришлось исключительно непристойно ругаться...
Я только не могу до сих понять, – зачем они так, те, кто пpидумал кошмаp, в котоpый мы окунулись. И кто такие эти "они". Вот уж воистину "свиньи, гадящие там, где едят!"
Хочется, однако, спросить: о чем думают господа, гонящие длинный рубль из нынешнего, с позволения сказать, искусства? Кто за этим стоит? Двадцать лет назад я бы сказал: холодная война. И меня бы поняли. Мне бы сказали: да, враги. К счастью, я очень хорошо знаю, что такое "враг". Воспитывался-то я при коммунистах! Теперь же – люди словно боятся вспоминать о том, что есть наше, родное, доброе, искусство и не-наше, злое, жестокое...
Людей пожирает страх. Они уже боятся признаться себе и в том, что просто бессильны сдержать тот блевотный поток, что хлещет на нас из насквозь прогнивших империалистических недр. Кому-то я и могу показаться излишне грубым, может быть, даже – невоспитанным, но как сказать иначе? Идет паpтизанская война. Фоpму отменили, и я не знаю – кто дpуг, а кто вpаг. Пpиходится наобум, вслепую. Но ведь был же пpиказ. Ведь давили же "смpадных гадов". Или гады сами отдавали пpиказы? Так все пеpепуталось...
Но – даже тепеpь я чувствую какой-то высокий внутренний долг, долг перед той страной, которая меня воспитала, долг перед тем Р.Шебалиным, который был сперва октябренком, потом пионером и после – комсомольцем. Хотя, вряд ли этот долг нужен кому-то, кроме меня. А уж как и через какие слова и поступки он выражен – так ли это важно?
Нас покупают. Покупают наших детей, их мозги, их речи, их сны. Годно ли подобное для страны с многовековой традицией? Нам прививают насилие, бездуховность.
Да, конечно, очень известные слова. Мы их слышим теперь с экранов телевизоров. С перерывами на "рекламные паузы". Мы читаем эти слова в газетах. Переверните лист и красотка с объявления предложит вам сделать соответствующий массаж за соответствующее вознаграждение.
Так что, то, за что ещё лет десять назад сажали в тюрьму, сейчас является чуть ли не нормой. Отчего это? Позвольте вас спросить, почему так стало? Нет, не отвечайте. Мне больно на это смотреть, не надо мне объяснять нюансы, мол, всего я не увидел, и без того тошно.
Самое смешное, что мы – не буду врать – действительно ждали перемен, мы – приближали вожделенное иностранное. Каждый новый альбом "Аквариума", каждая новая передача "Веселые ребята" пробивали бреши в глухой стене, которой нас отгородили от прочего мира. Что там за стеной? Мы рвались на волю. На воле – были "Битлз", джинсы, моpе пива и гоpы колес.
Напрашивается дурной каламбур: нас всех рвало на волю. Дорвались. Подскользнулись и вмазались. Впрочем, какое поколение не могло бросить следующему: мы вас видели не такими?!
И нас наши родители видели не такими. И мы не оправдали чьих-то надежд. Но тем больнее... (А пиво я так до сих поp ни pазу и не попpобовал.)
...В школе я слыл "поэтом и абстракционистом". Я писал стихи, где "диссидентско-некрофильский" пафос заменял элементарное умение, и рисовал на уроках какую-то кубо-футуристическую мазню (шариковой ручку на листочках в клеточку), мазня эта почему-то нравилась моим одноклассникам. Возможно, они так издевались надо мной. Друзей в школе у меня почти не было. Ну, может быть, – трое.
Это был, хм, клуб "почитателей меня". Да нет, шучу, конечно. Но они выслушивали мои социально продвинутые стихи; мы беседовали о судьбах Родины. Об одном из этих друзей – особо. (Другие – были, видимо и сейчас где-то есть, но – этот, что называется "оказал на меня некоторое влияние") – комсорг параллельного класса. "Весы". Тучный и радушный. И клептоман. Как-то раз у меня пропала моя весьма толстая тетрадка, где я записывал стихи (назовем это так), телефоны знакомых, просто разные житейские наблюдения... Там были мои первые опыты "прозаических произведений", "письма к незнакомкам" и что-то еще, сейчас уже не упомню. Так вот, прошел месяц. Я свыкся с мыслью, что тетрадка моя утеряна навсегда и вдруг обнаруживаю на книжной полке Юры эту мою тетрадку, где-то рядом с Булгаковым, Библией (Он тогда был православным, что, впрочем, не помешало ему года два спустя "врубать" меня в "сознание Кришны"); "соседство" было просто восхитительным! Ничего не говоря, тихой сапой я стянул свою тетрадку; дома, раскрыв её, рассмеялся – она вся была исписана юриными комментариями. То на русском, то на латыни. Твердым красивым почерком. Нет, ничего не сказал. Чуть позже у меня пропали Булгаков и Глазков.
А ещё чуть позже, как-то летом, он вытащил меня прогуляться по Арбату. Оказалось, что он там гуляет уже давно, вместе с "хиппарями".
Так я попал на Арбат. Спасибо.
А книги... Книги, вероятно, были платой, тарифом. К таким тарифам позже – мне пришлось серьезно привыкать. Жизнь брала свои пошлины и налоги с меня – с моих дел, чувств, снов...
Странно, даже самые дикие нелепости прошлого – теперь, по прошествии почти десятилетия вспоминаются с какой-то мягкой нежной теплотой. Помню, однако: Арбат меня поначалу испугал. Будучи примерным комсомольцем (хотя и не активистом) я инстинктивно побаивался "тусовки". Там – были наркоманы и бродяги, там – жили некой своей, неизвестной мне, причудливой жизнью.
Мое поколение молчит по углам.
Мое поколение не смеет петь.
Мое поколение чувствует боль,
Но снова ставит себя под плеть.
Мое поколение смотрит вниз.
Мое поколение боится дня.
Мое поколение пестует ночь.
А по утрам ест себя.
К.Кинчев "Мое поколение".
Нет, Арбат не стал для меня ни "запретным плодом", ни "школой жизни". Скорей наоборот. Спустя года два-три, я пришел на Гоголя (тогда – центровая хипповская тусовка Москвы, а, может, и Союза) уже на правах почти олдового. Я держался особняком, не пил, не курил (даже травы), не употреблял вообще никаких наркотиков; просто не было такого желания или – хотел повыпендриваться, не знаю.
Школа к тому времени – кончилась. Дни стали бесконечными и безотчетными.
Началось: работа монтировщиком сцены в ДК 1-ого ГПЗ, тусовки у "Туриста" и на Гоголях, Юрий Наумов, чуть раньше – 20-ая комната журнала "Юность", первая настоящая любовь, pабота ассистентом pежиссеpа на "Центpнаучфильме", первая самая настоящая любовь, просто первая любовь, выставки "Love Street"; итак, с 1987 года я – хиппи.
И разумеется, – навсегда.
*
/маpт 1997г./
До сих поp живу своей кошмарной "Вивисекцией". Пожалуй – почти единственное, что писалось – в институте – не для института. (Хотя и было предложено на обсуждение.) Думаю, они не смогли "оценить" предложенное по одной простой причине – я чуть старше их. Да, не на много, но ведь теперь двух-трех лет порой достаточно, чтобы одно поколение не понимало другого. Получается так, что мой язык, мой родной язык, на котором я говорил, говорю и, дай бог, буду говорить, – этот язык сейчас почти никому уже не понятен. Иногда – понятен, но не интересен.
