Текст книги "Тают снега"

Автор книги: Роман Братны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

3

Плютоновый Гронь охрип, прежде чем ему удалось вытащить людей из хат. Неизвестно почему, люди почувствовали, что остановились в Рудле надолго. Даже поручника он с трудом разбудил к телефону; тот был на посту, а не где-нибудь под кустами на пригорке или на подрытой меже.

– Так точно. Так точно… – сонно кивал Колтубай, трогая рукой набитую соломой подушку в поисках полевой сумки и планшета. Плютоновый Гронь сначала подал планшет. Я не ошибся. Поручник, придерживая трубку плечом, одной рукой шарил по карманам в поисках карандаша, а другой раскладывал карту.

– Построить людей? – спросил плютоновый.

– Тревога, – шепнул поручник между двумя «так точно».

Проведенные карандашом на карте поручника Колтубая прямые линии поднимались извилистыми тропинками между тревожно густыми стрехами, петляли, чтобы перейти через какой-нибудь ручей в единственно доступном месте, там, где ураган, а кое-где и партизанская пила перекинула через ручей большое дерево. Они маршировали, расстегнув воротники, с поясами, повешенными на шею, чтобы холодный воздух мог проникнуть под мокрые от пота блузы. Плютоновый Гронь с неприязнью смотрел на «распоясавшихся», как он говорил, солдат. Он знал, как трудно их в таком состоянии «двинуть», когда «начнется». А начаться могло в любую минуту. Что с того, что из первых рядов этой небольшой колонны были видны их дозорные, рыскающие по поросшему кустами склону. Противник уже давно усвоил простое правило: пропускать головной дозор, чтобы внезапно, спрятавшись за стволами сосен, накрыть огнем головную колонну.

– Уже ничего не будет, – сказал поручник, остановившись. – Не подпустили бы нас так близко к деревне.

Они шли в сторону украинской деревни, уже два дня оккупированной бандеровской сотней. УПА сопротивлялась изо всех, довольно еще значительных, сил репатриации украинского населения за Буг. Согласно информации, которую получил поручник, сотня регулярно проводила в деревне мобилизацию молодежи, желая таким образом терроризировать семьи, чтобы те боялись навсегда разлучиться с сыновьями и не двигались бы с места.

– Подтяните людей, – окинул он взглядом колонну.

Плютоновый неохотно повернул назад.

– Быстро! Быстро! – подгонял он. – Остынете в деревне, на холодный пепел придем, – издевался он не то над ними, не то над офицером. И вдруг сам побежал бегом. Впереди послышались крики.

Командир плютона ВОП,[10]10
  ВОП – войска пограничной охраны (погранохраны).


[Закрыть] остановивший маленький отряд Колтубая, с утра проводил рекогносцировку.

– Они еще в деревне. Не пронюхали. Половина сотни одета в польские мундиры. Наш опознавательный знак, согласованный с компанией,[11]11
  Компания – рота.


[Закрыть] которая ударит по деревне со стороны оврага, – фуражки, надетые козырьком назад.

– Значит, палить в польского солдата, если у него на голове форменная рогатывка?[12]12
  Рогатывка – фуражка с четырехугольным верхом; конфедератка.


[Закрыть] – с иронией в голосе уточнил Колтубай.

– А что? Приказать, как в апреле, делать нарукавные повязки из кальсон, и через месяц вся часть останется без подштанников, – ответил вопиет, отстегивая планшет. – Мы здесь только блокируем их отступление. Нас мало, но достаточно. За нами широкая быстрая речка. Я не очень верю в то, что у них будет желание пробиться в эту сторону. У них тачанки, табор. Какие назойливые эти комары, – и отмахнулся от них картой, прежде чем положил ее на колени. Одно колено, грязное и худое, торчало из безобразно разорванных бриджей.

Плютоновый Гронь стоял, выпрямившись, в нескольких шагах от офицеров, и слушал. Но, увидев такую нищету, отвел глаза.

«Тоже мне командир, – с неодобрением подумал он о командире компании ВОП. – Я содрал бы штаны с первого попавшегося, а не позволил бы в таком виде ходить начальнику. Хорошо, что гады так вырядились. Если приличные, пригодятся», – по-хозяйски подумал он о польских мундирах, в которых в километре отсюда расхаживали враги, словно мундиры уже лежали рассортированные по размерам на складе. Из этого садка пути к бегству не было.

– Плютоновый Гронь, собрать людей! Уходим!

Колтубай разместил отряд на склоне поросшего низкорослым соснячком холма. Но в глубине души плютоновый Гронь был недоволен расположением обоих пулеметов. Хорошо замаскированные, они не «перекрывали» всей полосы обороны.

Когда Гронь смотрел в сторону далеких отлогих холмов, он заметил у их основания большую рощу горных сосен. До начала атаки на окруженную деревню оставалось двадцать минут. Он снова посмотрел в ту сторону, откуда должны были появиться они… Солнце било в глаза.

«Тоже нехорошо», – подумал Гронь о наводчике и инстинктивно поднял руку, чтобы надвинуть на глаза фуражку. Но козырька не нашел – повернутая назад полювка напомнила ему, что противник будет в польских мундирах, и ему стало не по себе.

Впрочем, они все равно перемешаются при отступлении, успокоился он, вспомнив, что остальная часть банды наверняка одета в гражданское.

– Пан поручник, – обратился он к Колтубаю, – может быть, мне спуститься ниже. Если что, можно будет туда дать один пулемет.

Офицер вяло кивнул головой. Он сидел на камне и чертил палочкой на песке.

Стараясь не выходить за кусты, Гронь направился в сторону облюбованного им места. Со все большей благодарностью он смотрел на сгущающийся при приближении сумрак рощи. Перелез через какое-то лежавшее дерево и, когда поднял глаза, внезапно остановился. Некоторое время он стоял неподвижно. Потом пошел медленно, словно боясь наступить на мину. Он все уже понял. Роща стала гуще от трупов людей, висевших на соснах. Лицо плютонового Гроня исказило отвращение. И он мгновенно бросился на выручку. Самое маленькое деревце так согнулось под тяжестью, что два повешенных упирались ногами в землю. Гронь вблизи увидел то, что было лицами, и вдруг скорчился в приступе рвоты.

Возвращался он бегом, спотыкаясь о кротовины. Он видел, как люди бросились на свои места, видимо думая, что он заметил приближающегося противника. Но он помахал рукой, чтобы успокоить их, и направился к поручнику, неподвижно сидевшему на том же самом месте.

– Пан поручник… – пробормотал он, неловко поворачиваясь в сторону рощи.

Через час оттуда послышался сильный шум. Началось. Короткие серии автоматического оружия, одиночные выстрелы, и сразу же взрывы гранат.

– Подпустили близко, гады, – прорычал Гронь, ложась возле первого расчета.

– Пан поручник, – поторапливал он Колтубая, продолжавшего сидеть на своем камне, откуда был виден за километр. Гронь устыдился своего крика: он весь дрожал от бешеного, злобного нетерпения, в ревнивом ожидании движения руки, после которого взрыв смешает потроха бандитов с землей; в нетерпеливом желании, чтобы поскорее задрожало оружие, бьющее очередями.

Со стороны деревни стрельба становилась все более частой. Только бы не выстроились в треугольник и не пошли бы вперед, забеспокоился Гронь. Он уже не раз сталкивался с их тактикой выхода из окружения: чота[13]13
  Чόта – взвод.


[Закрыть] треугольником, автоматическое оружие впереди и на флангах.

Нет… он внимательно вслушивался в голос оружия, словно изучая ухом некую карту. Вдруг он почувствовал, как вздрогнул солдат, лежавший у пулемета, поднял глаза, и сердце его забилось сильнее.

По заросшему склону противоположного холма гуськом, один за Другим, спускались люди. Они шли не спеша, вытягиваясь в длинную цепочку, конца которой не было видно. Гронь заметил рядом с собой поручника. Колтубай, став на колено, смотрел в бинокль.

– Пан поручник… – Гронь попросил разрешения дать команду открыть огонь, но тот не понял его и молча протянул ему свой бинокль.

Теперь Гронь отчетливо видел: полонину спокойно пересекали люди в польских мундирах. Он задержал взгляд на шедшем впереди офицере. Полювка была козырьком вперед.

– Гады, – сказал он шепотом, как будто его могли услышать.

Колтубай опустился на оба колена, приставив к глазам бинокль. Он был бледен. Из-под фуражки, козырек которой теперь прикрывал ему шею, стекала тонкая струйка пота.

– Пан поручник… – заскулил вдруг Гронь.

– Это наши… – простонал поручник. – Это могут быть наши…

Плютоновый охнул.

– Длинными очередями огонь! – скомандовал он, меняя позицию.

Наводчик растерянно оглянулся на офицера.

Ведущий колонну находился в нескольких метрах от опушки рощи. В памяти Гроня мелькнули страшные лица, он навалился боком на наводчика, вцепился в пулемет. Вторая очередь разметала шедших по склону, подала сигнал второму пулемету отряда Колтубая, подавила неумолчный винтовочный огонь. Ошеломленные, они мчались вверх, часть из них залегла за горными соснами. Однако от пуль они не защищали. Кое-кто достиг рощи повешенных. Гронь словно сошел с ума: бил по роще непрекращающейся очередью. Дыхание его было прерывисто, глаза заливал пот. Из лесу пробовали отвечать одиночными выстрелами, но в каждое место, откуда били винтовки, бросалась свора пуль из пулеметов плютона Колтубая. Через минуту наступила тишина. Только со стороны деревни доносились одиночные выстрелы, похожие на потрескивание сосновых поленьев в печи. И тогда из рощи кто-то закричал по-польски:

– Не стреляйте! Не стреляйте!

Колтубай встал во весь рост. Гронь поднялся на колени. Он услышал, как стучат зубы у подносчика патронов; уничтожили польский отряд. Вдруг Гронь вскочил и как безумный побежал вперед. Он мчался в сторону рощи, откуда донесся этот крик. Захлебываясь воздухом, Гронь боролся с охватившим его ужасом. На бегу он зацепил за ветку шапкой, поймал ее на лету и насадил на голову козырьком вперед, нормально. Вдруг Гронь остановился. Прямо перед ним, скрытый в небольшой неровности, ползал, держась за живот, солдат в польском мундире. Он что-то бормотал. Гронь нагнулся и едва не упал от охватившего его ужаса.

– Боже ти мiй! – услышал он слова отчаяния, произнесенные шепотом по-украински, и быстро вскочил на ноги. Стал хлопать руками по коленям, прыгать, его безудержный громкий смех понесся в сторону взвода. Оттуда уже бежали люди.

– Стрильци! – пропел он высоко. Бегущие люди, как будто у них тяжесть с души свалилась, заорали радостным хором. Один из них вслед за Гронем от радости зарычал, другой на бегу торжествующе хохотал. Так, смеясь, они врассыпную добежали до того места, где скрюченные в странных позах лежали эти… Один из раненых, к которому приближались смеющиеся атакующие, неловко встал на колени, с трудом оторвал правую руку от распоротого живота, истово осенил себя широким православным крестом и рухнул навзничь. Со стороны рощи повешенных, держа руки высоко над головой, шел еще один. Это был, наверно, тот, чей крик «не стреляйте!» окончательно утвердил их в мысли, что они разбили своих. Плютоновый Гронь побледнел и трясущимися руками стал дергать застегнутую кобуру пистолета. В тот же момент он почувствовал, что кто-то крепко сжал его руку. За ним стоял поручник Колтубай. Плютоновый протер глаза тыльной стороной ладони, как человек, пробудившийся ото сна. Удивительно злым и чужим показалось ему лицо поручника. И вдруг он понял: на офицере шапка уже надета нормально, тень козырька падала ему на лицо… как у того, идущего к ним вероломно переодетого в их форму бандеровца.

4

В деревню они вернулись далеко за полночь. Солдаты, засыпая на ходу, почти на ощупь, все-таки как-то находили свои квартиры. Только плютоновый Гронь уже на подходе к Рудле уловил ухом приятный шум: где-то играла гармошка, раздавались веселые выкрики. Все так устали, что напрасно он загонял людей, следя за тем, чтобы их не завлекло гулянье. Сам же он не чувствовал усталости. Разместив плютон, вслепую умылся у колодца, отряхнул от пыли фуражку о колено и был готов.

Гронь без труда нашел веселое сборище. Его сразу же окружило крестьянское радушие, а влюбленно-восхищенные взгляды женщин сняли остатки утомления. В деревне все уже было известно. Пугавшая сон сотня перестала существовать. Прежде чем плютоновый Гронь выпил четвертинку, он рассказал, как собственноручно – здесь он переложил стакан с водкой в левую руку и, ко всеобщему удивлению, выставил боевую правую, – застрелил Кровавого Васыля.

Шеф Службы безопасности, полицейской чоты бандеровцев, хотя чота была лишь то же самое, что плютон, пользовался большей известностью, чем командиры крупных бандитских формирований.

Водка, усталость, волнующий грохот музыки, что еще нужно, чтобы воображение плютонового Гроня взыграло как мотор «виллиса» на асфальте. Крестьяне благоговейно пили, девушки прямо-таки постанывали в ритм его повествования.

– А поручник? – услышал он вдруг.

– Что поручник? – Он посмотрел на худую девушку, почти ребенка, но она вдруг, застыдившись своего вопроса, повернулась и побежала в глубь сада.

С самого начала гулянья она все прислушивалась, не донесется ли шум машин, которые должны были прийти со стороны гор. Музыка ей только мешала. Она ловила редкие минуты тишины.

Гармонист оказался выносливее всех. Скрипач уже опустился на лавку и, держа инструмент между коленями, жадно пил пиво из бутылки. Тарелочник же исчез в толпе, разбредшейся по цветущему саду. Нина отшила двух придурковатых парней, которых она знала с того времени, когда они вместе пасли коров, вырвалась от какого-то пьяного крестьянина и притаилась в ожидании. Сквозь путаницу ветвей ей были видны звезды, приведенные в колебание упорной гармошкой.

Все это веселье было рождено ошибочной уверенностью в том, что плютон станет постоянным гарнизоном Рудли. Не далее как вчера об этом со всей убежденностью говорил комендант поста. Впрочем, безопасно должно было быть и без этого, потому что все три милиционера пришли сюда, не оглядываясь на свои укрытия в поле.

За звуками упорной гармошки Нина единственная услышала шум идущих со стороны гор машин. Она ждала их с какой-то абсурдной уверенностью. Вопрос о поручнике был вызван тем удивлением, с которым она открыла, что приехавший военный – это кто-то другой… И она снова побежала, подгоняемая этой уверенностью. Через минуту она уже увидела его. Он стоял, наклонив голову, как будто сейчас, в мае, искал в траве ведро с молоком. Что-то Нину насторожило. Она замедлила шаги.

Поручник Колтубай разговаривал с кем-то, стоявшим в тени. Она услышала удары своего сердца. Какое-то неизвестное чувство перехватило дыхание. Она была уверена, что подойдет к нему. Только не знала первого слова, которое скажет. Она сделала шаг и услышала знакомый голос: ее сестра что-то говорила офицеру.

Некоторое время Нина стояла неподвижно. Она не могла различить слов, но слышала характерную певучую интонацию. Нина повернулась и боком отступила в глубь сада.

Она шла медленно. Неосознанная ревность мучила ее как хомут. Пьяные то и дело толкали ее, она сердито отмахивалась от них.

Что случилось? Неужели для нее так много значит этот офицерик, который любезно взял у нее белье тогда, ночью, у реки?..

Она покружила в нерешительности и, с трудом передвигая ноги, вышла из круга веселящихся.

– Нина! – кто-то негромко окликнул ее. Она остановилась. В мгновение надежда погасла, и на лице вновь появилось выражение безразличия. Офицерик не знал ее имени.

– Нина!

Она быстро обернулась. Неуверенно шагнула вперед.

– Это я, – услышала она шепот брата. Два года тому назад, после исчезновения отца, он ушел к партизанам.

– Глупая, – прикрыл он Нине рукою рот. – Тише, в селе полно солдат… – прошептал он, целуя сестру. Спиной она почувствовала железную твердость его второй руки. Когда он ее отпустил, она увидела в полумраке металлический крюк.

– Идем, – сказал он, направляясь в сторону дома.

Когда Нина зажгла коптящую керосинку, желая увидеть ужасный крюк, заменявший брату левую кисть, она заметила, что Алексы внимательно вглядывается в висящие на стене ряды икон.

– Это органист из Вишнёвца. Хелена вышла замуж за старого… – ответила она враждебно на молчаливый вопрос.

– Военные в селе давно? – спросил он.

– Весною… – начала она отчет о свадьбе сестры, как вдруг заметила, что Алексы думает о чем-то другом. – Позавчера пришли…

– Навсегда?

– Так говорят. Но уже сегодня были в бою и…

– Нина, людям не надо рассказывать о том, что услышишь. Алексы вернулся, и все, а что делал, что с ним было…

Он небрежно махнул культей, задев ею за стол.

– Есть дай.

Двигаясь как сомнамбула, Нина стала накрывать на стол.

– Алексы, ты ничего не узнал?

– О чем?

– Ну, об отце? – всхлипнула она вдруг.

– Когда мы были далеко, есть там такая Волынь, о которой не слышала ни ты, ни мать, может, отец слышал, так там я был в АК, в любомельской компании – название у нее по одному городу. Далеко мы в том Волынском воеводстве были, и долго это было, месяца четыре. И вот когда мы возвращались, то они, эти любомельские, шли через свои земли и ни одной родной деревни не нашли. Одни печи. И вот когда завязался бой, они вынули затворы из винтовок, – Алексы поудобней положил железную руку, чужую, словно оружейную деталь, – …чтобы не убить преждевременно, издалека, чтобы штыком почувствовать кости, – он говорил о враге, как об одном человеке.

Я у капитана Мотыля был… – добавил он и вдруг устыдился всего этого монолога. – Хлеба больше нет? – спросил он, потому что она слушала, не глядя на стол.

– Так ты ничего не узнал? Ну, об отце?..

– В одной деревне… – медленно начал он, жадно кусая черствый хлеб, – в одной деревне мы встретили сумасшедшего… Он засыпал колодцы. Все колодцы в деревне. Сожженной. Пока на постое рядом не узнали, с чего это началось. У него была жена полька. Когда пришли уповцы, он хотел ее укрыть и опустил в ведре в колодец. А они к нему: «Где твоя, говори». А он нет и нет. Пока ее не нашли. Но вытаскивать не стали. «Иди за топором», – говорят ему. Приносит крестьянин топор. «Руби», – говорят и на веревку показывают, к которой ведро привязано. Крестьянин ничего, целятся в него – ничего. «Руби, – говорят, – а то детям головы отрежем». И уже держат детей, а штыки в руках. Как начали эти дети реветь, так она снизу: «Руби! – кричит. – Руби, Остап!», или как его там. И он ударил топором. Утопил ее. Теперь по деревне ходит, воду там не берут…

Алексы внезапно встал и, вытянув шею, прислушался.

– Это Хелена возвращается. С мужем, – успокоила она его.

Алексы исподлобья посмотрел на иконы и сел. Но Нина чувствовала, что подозрительность в нем не проходит. Внезапно все погрузилось во мрак. Это Алексы задул свечу. Сквозь открытое окно донесся настойчивый мужской голос и неясный шепот сестры. Луна, ободренная темнотой, осветила двор; теперь было видно, что к их дому в сопровождении Хелены идет офицер.

– Бесстыжая… – пожаловалась Нина брату и вдруг заметила, что Алексы в комнате нет. За ней зияла темнота распахнутой двери.

Нина отпрянула от окна и остановилась посреди комнаты, через которую они обязательно должны были пройти. Стало тихо. Сейчас она ненавидела этого офицера. Вероятно, они сели на скамейку перед домом. Когда они о чем-то шептались, она боялась каждого их слова, когда замолкали, чувствовала, что тишина еще хуже.

Нина оцепенела. В чувство ее привел скрип открываемой двери. Потом послышался грохот, задвигаемой изнутри дверной скобы. Едва она успела отступить в тень, как Хелена была уже в комнате. Хелена отпрянула от двери, словно чего-то испугавшись, поправила волосы.

– Блудница! – грозно выкрикнула Нина слышанное когда-то в костеле слово. Оно, это слово, само заставило потянуться ее руки к растрепанным волосам сестры. Хелена сразу вступила в драку. Дрались они по-бабьи, больше всего стараясь обезобразить лицо. От неожиданного рывка обе упали, долго катались, заметая пол юбками, пока старшая не придавила более ловкую Нину. Нина лежала неподвижно, тихо, собирая силы. Вдруг она почувствовала, как на ее щеку упала капля, вторая… – Хелена плакала.

– Хелена, сестричка! – крикнула младшая, стараясь встать с пола. Она поднялась на локти и смотрела на нее долго, пока та не встала. Только потом поднялась и Нина. Хлюпнула носом. – Но ты все равно, – Нина зарыдала, и плач сломал ее голос, – блудница… – простонала она и выскочила из комнаты.

Нина никогда бы не поверила, что с того времени прошло всего две недели. Значит, этих рассветов, в которые она перекладывала голову из уютной темноты, было всего лишь несколько? И вечеров, в которые каждое слово Хелены, каждый ее шаг за пределы дома могли быть, – и были, она могла в этом поклясться, – изменой, – тоже всего лишь несколько? В конце концов, для всех в деревне время шло нормально, избавленное от страха, оно возвращало их к нормальной жизни. Но не для Нины.

Алексы шатался по деревне, и хотя все знали, что говорить о нем солдатам не надо, он все равно на всякий случай спал не дома, а уходил в поля. Согревая, но всей вероятности, места, осиротевшие после ухода милиционеров, которые теперь по-барски спали в охраняемой деревне на своих кроватях.

Но Кровавый Васыль, ликвидацию которого так подробно описывал плютоновый Гронь в день боя и свадьбы, снова дал знать о себе.

В Рудлю пришла потрясающая весть о том, что он сжег украинскую деревню, жители которой, обманутые видимостью правопорядка, сдали властям обязательные поставки зерна. Сжег ее вместе с людьми. Все мужчины, старухи и дети сгорели в заколоченном досками овине солтыса. Тела молодых женщин солдаты находили в радиусе двух километров от сожженной деревни.

«Это Васыль», – говорили повсюду. В живых он оставил лишь двенадцатилетнего сына старосты, чтобы было кому обо всем рассказать. Так Кровавый Васыль делал многие годы, утверждая в людях власть страха.

Из безрезультатной погони воинская часть вернулась в полночь. На следующее утро Нина, отправляясь в костел, столкнулась в дверях с откуда-то возвращавшейся Хеленой. Вечером военные забегали вокруг поста. Нина наблюдала за их действиями, стоя у забора на задах усадьбы, как вдруг услышала за собой тихие шаги. Она повернула голову и застыла: к ней шел офицер. Офицер был вооружен, на плече висел планшет. Он был какой-то бледный и вялый, смотрел в сторону.

– Ты могла бы позвать сестру? – медленно спросил он.

Нина хотела закричать, хотела сказать ему все, что думает…

– Хорошо, – прошептала она и ушла.

Спустя полчаса, когда загудел мотор грузовика, кто-то в деревне крикнул, что солдаты уезжают насовсем. По улице ходил солтыс и успокаивал народ. Сестру Нина ни о чем не спрашивала. Когда наступил вечер, стала у забора. Она дождалась момента, когда из ворот поста вышел милиционер с телефонным аппаратом в руках и пошел в направлении полей.

Странной была эта весна и плохим лето в жизни Нины. Ее озорную доброжелательность сменило ожесточение. Когда люди хвалили зеленеющие озимые, она со злорадством вспоминала, что мельницы в округе сожжены. Когда солнце уже золотило колосья и мальчишки подсматривали за купающимися девчатами, она считала их не как раньше, давясь веселым писком, а с глухой неподдельной злостью. Она кричала, что они уже стали выше винтовки, и отпускала едкие замечания в адрес солдат, совсем как старая карга. Осталась только былая быстрота во всем, что она делала. А может быть, даже и усилилась. Несколько раз за эти полгода было так, что она, несясь по каким-то своим хозяйским делам, вдруг, как пораженная громом, останавливалась, заслышав урчание идущего со стороны гор грузовика. Это армейские соединения проводили операцию, ощупью разыскивая еще глубже спрятавшегося противника, но в деревне воинской части давно не было. Однажды утром Нина подслушала, как Хелена расспрашивала солдата, остановившегося напиться воды из колодца, об офицере по фамилии Колтубай, и не могла даже назвать номер части: вот тогда-то Нина и потеряла надежду. Алексы приучил ее, чтобы она давала ему знать при каждом появлении военных. Брат ей рассказал, что он воевал и руки лишился в какой-то Армии Крайовой, которая была иной, чем Войско Польское,[14]14
  Войско Польское – регулярные польские национальные вооруженные силы, образованные 22 июля 1944 года декретом Крайовой Рады Народовой об объединении Армии Людовой и созданной в СССР 1-й Польской армии.


[Закрыть] и теперь он чего-то боялся. Однажды спрошенный Ниной, он приказал ей шутливым тоном: «А ну-ка сгребай сено!» – и больше она не пыталась проникнуть в его тайны. Хелена ходила тихая и покорная в присутствии мужа, который, видя, что Алексы, несмотря на свое увечье, может работать по хозяйству, все с большим бесстыдством признавался в своей старости. Вечерами он рассказывал, как сам Кровавый Васыль поломал на нем зубы. Будто бы сожжение деревни и единственного в околице костела было ничто по сравнению с тем поражением, которое потерпел атаман, поскольку уцелел органист – главный хранитель веры и польскости.

Когда жатва уже приближалась к концу, Хелена настойчиво заговорила о том, что надо ехать в костел. Нина поворачивалась лицом к стене, увешанной святыми, и как бы про себя говорила, что в городке, где находится костел, наверняка стоит гарнизон. И все-таки упорство Хелены объяснялось чем-то другим. Несколько раз ночью вместе с ровным похрапыванием органиста Нина слышала плач. Однажды, когда разговор вновь свернул к этому, она злобно прошептала, подходя к полыхающей плите:

– Будешь исповедоваться, сестра?

Хелена подняла голову и сказала неожиданно громко и печально:

– Буду…

Нина залилась краской стыда. Старик, хоть и напуганный перспективой все еще рискованного путешествия, в конце концов пообещал.

Его выручил случай. На другой день утром Нина вбежала, ища Алексы с обычным в таком случае криком: «Едут!» Со стороны гор доносился ровный шум мотора. Алексы кинулся в поле. Грузовик-фургон остановился у соседней усадьбы; в кузове под брезентом находились раненые и больные солдаты ВОП. Их было человек двенадцать. Двое здоровых сопровождающих принесли им немного воды из колодца, а потом на глазах у Нины совершили обряд поения машины и уехали.

Далеко за полдень со стороны гор донесся грохот. Он приближался необычно быстро. Затем через деревню пролетели три грузовика. Солдаты стояли, держась за железные дуги, поддерживающие брезент. Куры с кудахтаньем взлетели на заборы, машины были уже на другом конце деревни.

– Опять что-то… – говорили люди на полях. Те, у кого на возу лежали снопы, влезли на них, но из-за поднявшейся пыли могли увидеть немного.

Зато Нина видела, как они возвращались ночью. Ее разбудил резкий, словно блеск ножа, свет фар. Он прошел по кухне, где она спала, задержавшись на начищенном дне повернутой к стене сковороды. Сначала Нина услышала тихий стук оконной рамы – поняла: это убежал Алексы, – потом голоса. Вся дрожа, она надела юбку. Во дворе возле колодца стояли два грузовика, обращенные друг к другу передом, как бодающиеся бараны; один из них освещал моторный отсек другого, в котором ковырялись два шофера. Какая-то сила вынесла Нину во двор. Хотя она и не спрашивала о поручнике Колтубае, но всегда верила, что встретит его в военной форме. Ни один из склонившихся над мотором людей не пошутил. Чувствуя какое-то беспокойство, она обошла вокруг машины. Сзади, на откидном борте грузовика, примостился солдат с ППШ. Голова его лежала на откинутом назад брезентовом пологе, похоже было, что он спал. Неожиданно встретившись с ним взглядом, она вздрогнула. Солдат посторонился и сделал едва заметный жест, как бы приглашая ее заглянуть в глубь темного, закрытого брезентовым пологом фургона. Нина остановилась в нерешительности. Подтянулась на руках, минуту смотрела, отпустила руки и стала на землю. Она смотрела вверх на живого солдата, словно ожидая подтверждения чего-то, о чем боялась спросить.

– Васыль… – объяснил он шепотом. – Это были раненые. Их везли в госпиталь. Сегодня в полдень. Задержали на перевале. Пошли в штыковую. На раненых. Всех штыками…

Солдат замолчал. Только сейчас Нина заметила, что он так же молод, как и она.

– Офицера здесь нет? Не убит? А что, ни одного офицера… – вдруг быстро зашептала она.

Солдатик отрицательно замотал головой.

Нина осмотрелась. Только теперь она заметила, что на дороге стояли еще два грузовика с погашенными фарами. Она бессознательно двинулась в их сторону, но вдруг повернула в сторону дома.

Тихий свист остановил ее у входа. За порогом стоял Алексы, прижавшись к стене спиной, как человек, спасающийся от обстрела.

– Убитые. Везут тех, которых ранеными провозили на рассвете. Кровавый Васыль, – услышал он ее испуганный шепот. Она хотела убежать, но он потащил ее за собой. Обогнул два грузовика с горящими фарами и вышел перед грузовиками с потушенными фарами. Увидел красную точку, обозначившуюся под тентом, остановился, отпустил Нину, достал из кармана спички и пачку сигарет, ударил по железной культе протеза, выдвинул ту сигарету, которую можно было легко достать, достал ее и воткнул в зубы.

– Ну ладно, можешь идти, – проворчал он, а сам медленно пошел к темневшему грузовику.

– Пожалуйста… – невнятно сказал Алексы и подтянулся на руках, как будто бы для того, чтобы прикурить у часового. Ища огонь, он смотрел ниже.

– Кажется, всех раненых штыками… – прошептал он.

– Ага. Одного оставили живым. «Расскажешь своим, что вас так разделал Кровавый Васыль». Его кастрировали и оставили в канаве. Он видел, как закалывали остальных.

Внезапно солдат отпрянул. Парень схватил его за рукав, второй рукой – железным крюком – уцепился за борт грузовика.

– Возьмите меня к себе, а? – зашептал он вдруг, торопливо, как безумный. – Я вам его, Васыля, в зубах принесу, я их знаю, уже два года я знаю их приемы… – потряс он своей железякой, как грамотой, и вдруг спрыгнул на землю.

Солдат одернул ремень висевшего на шее ППШ и отступил в глубь фургона.

– Пусти! – услышал солдат в темноте пронзительный девичий крик. Он инстинктивно оглянулся, но сзади была лишь непромокаемая брезентовая темнота. Послышался топот убегающего человека. Солдат, чинивший с шофером радиатор изрешеченного, превращенного в катафалк грузовика, со злостью сплюнул и выругался…

– Щупать ему захотелось, сукин сын!

Прошел месяц. Опустевшие поля стали еще печальнее. Люди выходили на осеннюю вспашку, ворочали свою землю, ту, что всегда, но знали: теперь за горизонтом была ничейная земля. Выселяемое украинское население эшелонами ехало на запад. Банды, лишенные поддержки, поднимались все выше в горы или, зарывшись в землю, создавали в опустевших селах целую систему бункеров, скрытых под обезлюдевшими хатами. Несмотря на это, по ночам еще поднимались зарева пожарищ, а днем люди боялись уходить за горизонт. Солтыс, если ему надо было в повят, всегда ездил с военным и таким же образом возвращался.

Вечерело. Поля затянула мгла, словно дым костров на убранных огородах. Но с тех пор, как уехала вызванная на «пожар» воинская часть, ни один пастух костров не разжигал. Было холодно, но люди еще сидели перед хатами, сохраняя в себе остатки осеннего солнца. Огонек зажженной спички уже был виден отчетливо, напоминая, что близятся сумерки.

Алексы выпрягал коня. Нина прикорнула на веранде. Как всегда в эту пору, она думала о недавнем. Брат отвел коня в конюшню. Заскрипел журавель. Нина видела, как он поднимается из-за хаты напротив на фоне еще светлого неба.