Текст книги "Тают снега"

Автор книги: Роман Братны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Роман Братны
ТАЮТ СНЕГА

Часть первая

1

Дорога оборвалась внезапно. Внизу, на каменном контрфорсе, еще лежал снег. Узкая полоска берега светлела песчаными залысинами, а дальше острый поток бился об остатки мостовых ферм. Рядом какой-то развороченный домик, не то будка путевого обходчика, не то барак, с крыши капали капли, свисал кусок оторванного толя. Белка наставила уши. Смотрит удивленно. Такого существа она еще не видела.

Человек стоял, засунув руки в рукава короткого полушубка, и смотрел на воду, как бы измеряя ширину препятствия. Белка сделала два осторожных прыжка. Села, заметая хвостом воздух над головой. Человек перевел свой взгляд на нее. Он, видимо, знал повадки зверей, потому что не шелохнулся. Белка сделала несколько смелых прыжков. И вот уже засуетилась вокруг ботинка пришельца. Большая нога неподвижно стояла на мокром снегу. Успокоенный зверек принял ее за что-то такое же неопасное, как камень или ствол дерева.

– Не знаешь, что это? – внезапно сказал человек. Голос у него был низкий, с хрипотцой. Белка на секунду превратилась в камень, а затем, в секунду, в молнию, ударившую с земли в небо. Притопывая, она уже сидела высоко на ветке. Пришелец навел на нее палец, как ствол пистолета, и прицелился. Потом повернулся и широкими шагами зашагал вдоль замерзшего пути, туда, где кончался лес.

Миновав поля и сонные перелески, поминутно останавливаясь, он вошел в улицу.

Деревня начиналась с сожженной усадьбы, на которой торчал только колодезный журавель. Потом тянулись ряды печных труб, напоминавших культи осмоленных ветел. Человек свернул в ворота первого уцелевшего крестьянского двора. Здесь стоял военный «джип» с потрепанным брезентовым верхом. Огромный барбос, бренча продетой в кольцо проволокой, едва не задохся от лая; он уже считал машину частью охраняемого им хозяйства. Вторая собака, привязанная коротко, сидела неподвижно возле будки, и только нетерпеливое помахивание хвоста говорило о том, что она внимательно следит, не сделает ли гость неосторожный шаг в ее сторону. В дверях конюшни появился кряжистый крестьянин. Он стоял в расстегнутом пиджаке, сильный и бессловесный, как третий притаившийся зверь. Пришелец подошел к машине и поднял капот.

– Меня зовут Микόлай Мόсур, – сказал он, склоняясь над мотором. – Я говорю это потому, что буду у вас жить, – добавил он.

Крестьянин не шелохнулся.

– Баба у меня старая, а не такая, как положено, – с деланным равнодушием пробормотал он. – А что, говорят, собираются мост строить…

– Ага, – буркнул Мосур. Уголком глаза он заметил забрызганные грязью голенища. Крестьянин подошел к автомобилю.

– Брезентовые, – пришелец показал на его сапоги.

– Воинская часть стояла… – Крестьянин улыбнулся, развел руками, как бы говоря, что и он бессилен против торгового соблазна.

Мосур неожиданно поднял голову и пристально посмотрел ему в глаза.

Крестьянин выдержал взгляд. Вокруг его глаз собрались морщинки сдерживаемой улыбки.

– Ну так вот, старая она или не старая – это о вашей жене, – а квар< тировать я буду у вас, – и захлопнул капот машины.

– Хорошо, пан… инженер, – любезно ответил крестьянин.

«Пан инженер, – повторил человек в „виллисе“, который, как трудолюбивый конь, взбирался по крутой разбитой дороге. – Издевка? Не может быть, – успокаивал он себя. – Но когда я засунул голову под капот машины, у меня было такое дурацкое ощущение, что он собирается ударить меня по спине. Исключено. Он не может меня знать. Ни я его… У меня прекрасная память на лица».

Темнело. Мосур включил свет.

В широких ободках фар вездехода отражалась извилистая дорога, размокшая и вязкая, с темным, враждебным можжевельником по обеим сторонам. Он энергично нажимал на педаль газа и тормоза, помешивая рычагом переключения передач. Машина, ревя мотором, мчалась дальше, человек за рулем понимал, что ему страшно.

Тебя зовут Миколай Мосур. Может быть, ты инженер, как этого желают крестьяне. Миколай Мосур. Этот чертов ветер наверняка повалит склад, во всяком случае, сорвет толь с бараков. Итак, Миколай Мосур строит железнодорожный мост на реке Ославе. А что, даже название хорошее. Но почему ты, инженер, не можешь заснуть? Такого вора, как наш кладовщик… надо поискать… прошла только неделя, и уже нет керосина. Хоть бы припомнить рожу этого кладовщика. Или Чурилы. Как выглядит мой хозяин Чурило? Башка что сито, ничего не задерживается, пока я мысленно не уйду туда. И тогда все начинается сначала. Миколай Мосур, «инженер», строит мост. Ослава. Чтоб ей! Название у нее хорошее. «Инженер Мосур покоряет Ославу». Может быть, даже приедет какой-нибудь репортер из «Вооруженной Польши». Наверняка. Хуже всего эти перины. Жарко, а только откинь край, чтобы вздохнуть, холод хватает за голову, аж трясет. «Кровавый Васыль». Легенда пришла и сюда.

Эту перину я когда-нибудь сброшу с кровати. Поэтому ведро с водой надо ставить подальше. Здесь их только слегка лизнуло. Половина деревни сгорела. Почти все живы. Кровавый Васыль. Дети в избах плачут. Рассказать бы кому-нибудь, что все, что сделал этот Васыль, было оправдано… рассказать, рассказать… К черту! Опять на мне эта окаянная перина. Говоришь, что не хочешь быть никем, только Миколаем Мосуром.

Горят деревни. Миколай, ты, конечно, не выучил тригонометрию? Для того, чтобы не крали керосин, можно было бы одеться и сесть за стол, решить несколько задачек из учебника… Должен ли Миколай Мосур быть инженером? Но ведь он руководитель строительства. У него есть «свои» инженеры. Значит, слух о Кровавом Васыле дошел и сюда, в отдаленный повят. Надо попробовать заставить себя заснуть. Но вчерашний сон вернуться не должен, это правда, что он хуже бессонницы. Минувшее. Навсегда. Совершенно чужое Миколаю Мосуру. Да. Ему, вернее, мне, то уже может только присниться. Скоро, через пять часов, он услышит наяву понукающие крики извозчиков, начнет пыхтеть механический молот. Станет выбрасывать из трубы голубые облачка дыма. Чертовски далеко это вёдро. И опять искаженная, ненавистная, тупая рожа орущего ребенка, который на слова матери: «Заберет тебя Кровавый Васыль», давится собственным плачем, глотает сопли. Хорошо хоть, что за окнами ветер, тогда тепло душной комнаты воспринимается дарованным благом. Но сейчас ветер унялся… ночь стоит тихая. Бродит черная, душная, сейчас она упадет на голову, как мешок, и невидимые руки будут душить его до рассвета.

Мосур был всегда в хорошем, даже веселом, настроении, как заметили крестьяне, но его улыбка не вызывала у них доверия. Даже с самого начала, когда Ослава, переполненная весенними водами, не давала работать, он не успокаивался: мотался на своз, запускал лесопилку, делал из бревен шпалы, потому что часть пути надо было заменить. Его взрывали сначала партизаны, потом какая-то заблудившаяся аковская[1]1
  Акόвская группа – отряд Армии Крайовой, подчинявшейся польскому буржуазному правительству в Лондоне.


[Закрыть] группа, потом кочующие по перевалам уповские[2]2
  Упόвскне батальоны, «куринú» – батальоны Украинской повстанческой армии (УПА), созданной в 1942 году националистической военной организации, действовавшей также в юго-восточной части Польши; уничтожена в 1947 году в результате совместных действий советских, польских и чехословацких войск.


[Закрыть] батальоны, «курини», потом отступающие немцы. Многократно ремонтированный мост, по мнению Мосура, замену шпал заслужил.

В тот день путь надо было довести до того места, где две недели тому назад он стоял, осматривая территорию будущего строительства.

Мосур как раз брился перед выходом, когда в осколке зеркала, засунутого за раму иконы, появилось лицо солтыса.[3]3
  Сόлтыс – сельский староста.


[Закрыть]

– Ну? – буркнул Мосур.

Солтыс хотел только спросить, не едет ли пан инженер случайно в город.

– А что? – Мосур вытирал лицо полотенцем.

– Хотят школу. Надо посоветоваться.

– Где? – Мосур застегнул ворот зеленой рубашки.

Из деликатного ответа крестьянина следовало, что пану инженеру лучше всех известна проблема жилья. Уже сейчас в халупе людей как сельдей в бочке.

– Школу еще рановато, – подытожил солтыс.

Мосур разглядывал свою полувоенного покроя куртку. Всовывая руки в рукава, он сообщил, что через несколько дней может освободить собственную комнату.

– Подлатают домик обходчика, он у самого строительства, рядом с ОРМО…[4]4
  ОРМО – Добровольческий резерв гражданской милиции.


[Закрыть]

– Школа должна была быть у Хрыцькό… – пробурчал солтыс.

У Мосура с Хрыцько были натянутые отношения, но он любил этого крестьянина. Репатриант из-за Буга обладал какой-то необыкновенной хозяйской сметкой. Уже через год он вышел в Пашеце в число зажиточных. Сейчас, направляясь к нему с солтысом, начальник улыбнулся своим мыслям: он составлял план разговора. Надо было Хрыцько «сломать» и назначить на подводу. День обещал быть хорошим. Ветер высушил лужи.

Свернули в ворота. Хрыцько отыскался сразу. В ответ на требование взять к себе учительницу пожал плечами. К разговору о шарварке[5]5
  Шарварк – подводная повинность.


[Закрыть] отнесся серьезно. Он терпеливо объяснял Мосуру, что не позволит загнать скакуна, а кроме того, скакун разобьет любую повозку.

– Такой кавалерист? – спросил Мосур.

Крестьянин улыбнулся в усы.

– Пойдемте, – и двинулся в сторону конюшни.

Великолепный вороной скакун при виде его заржал и стал нервно дергать цепь.

– Не терпится. Думает, что я ему кобылу привел… – пошутил крестьянин и, подмигнув Мосуру, кивнул на огромную пробудившуюся плоть коня. – Ну, чорт, ничого нэ будэ… – сказал он вдруг по-украински, с нажимом. Конь успокоился, как стреноженный. При звуках украинской речи Мосур мгновенно замер. Некоторое время он боролся с какой-то мыслью. Потом поспешно вышел во двор. Удивленный крестьянин двинулся за Мосуром, искоса поглядывая на него.

Несколько дней спустя, вечером, «виллис» Мосура тащился по той же лесной дороге. Рядом с начальником строительства сидел солтыс. До ближайшей почти мертвой железнодорожной станции было 15 километров. Мосур включил дальний свет: проезжали сожженную деревню.

Спустя некоторое время они поравнялись с плетущейся одноконной повозкой, вокруг них была тишина стоящих, как высохший лес, труб.

– Васыль… – пробормотал Солтыс.

– Что? – Мосур притормозил.

– Я говорю: Кровавый Васыль, – солтыс показал головой в темноту, словно кому-то или чему-то покорно кланяясь.

– Ерунда! – возмутился Мосур. – Ерунда! Он никогда здесь не был.

– Как же, пан инженер, не был, тогда кто же это…

– Ты слышал, что я сказал? – Он внезапно остановился, да так, что крестьянин уткнулся в стекло, и испуганный, ничего не понимающий, стал быстро кивать головой в знак согласия.

Они приехали за двадцать минут до прихода поезда, а вернее, до того момента, начиная с которого можно было ждать его прибытия. На полустанке, где железнодорожный путь оканчивался скрещенными шпалами, опоздание было делом обычным. Начальник станции быстро поклонился Мосуру и скрылся за сбитой из досок дверью еще не совсем восстановленного станционного здания. Солтыс с момента странного разговора в машине испуганно молчал.

Мосур стоял в тени, и только по временам единственный станционный фонарь, раскачиваемый ветром, снимал с него слой темноты. Солтыс необычно долго возился с самокруткой. А когда поднял глаза, чтобы что-то сказать, Мосура уже не было Удивившись, он оглянулся. В окне начальника станции и кассира – единственного хозяина полустанка – он увидел высокую тень. Мосур, нагнувшись, что-то говорил тому, кто, по всей вероятности, сидел у стены. Солтыс сделал шаг к двери, но тут послышался далекий гудок поезда. Солтыс остановился, спрятал кисет, сплюнул, вытер руки о штаны. Потом наморщил лоб, ища первые слова для учительницы, и беззвучно зашевелил губами. Хлопнувшая дверь заставила его обернуться. Мосур уже заходил за станционную будку.

– Бери ее, и к машине. Я должен сменить свечи, – сказал он торопливо, и солтыс остался с начальником станции.

– Странный этот ваш инженер, – начал начальник станции.

– Он такой же мой, как и ваш.

– Очень странный…

Они замолчали, исчерпав тему. Поезд уже остановился. В облаке пара прошел локомотив, за ним два вагона, задний фонарь оказался прямо перед ними.

– Никого нет, – пробормотал начальник станции, направляясь в сторону локомотива.

Солтыс облегченно вздохнул. Но внезапно одна из дверей с грохотом распахнулась. Из вагона, держа перед собой чемоданчик, вышла девушка.

– Скажите, пожалуйста, как здесь… – и, смутившись, замолкла.

Солтыс рассматривал ее, смутившись еще больше.

– Как здесь добраться до деревни… до Пасéки?

– Вы к кому?

– Я в школу.

– Там школы нет… – И вдруг замолчал. Рассмотрел. Не поверил, но осторожно спросил: – А вам что в этой школе?

– Я буду… Я учительница, – поправилась она.

Солтыс сплюнул сквозь зубы в сторону и не то поклонился, не то обтер руки о вылинявшую шапку.

– Пойдемте… – сказал он.

Они зашли за станционную будку. «Виллис» стоял с поднятым капотом. Им были видны только ноги наклонившегося над мотором Мосура.

– Я иду, садитесь, – сказал он. Внезапно девушка остановилась на полпути, прижав к груди портфель, словно испугавшись, что кто-то может его отнять.

– Садитесь сюда, – солтыс показал на место рядом с шофером, но она, не говоря ни слова, прыгнула на заднее сиденье. Капот с грохотом захлопнулся, и показалось лицо Мосура, освещенное полоской света, падавшего из окна будки.

Солтыс в испуге посмотрел назад, ему показалось, что девушка что-то прошептала.

– Добрый вечер, как говорят во всем мире, – сказал Мосур, садясь за руль. Не услышав ответа, он пожал плечами.

Заскрипела коробка передач, и машина понеслась в темноту.

Назад ехали быстрее.

– Может быть, сразу к Хрыцько, а? – спросил солтыс. Он все время думал, как бы избавиться от этой девушки. И решил, что поедет «в повят». Был бы это зрелый мужчина, с сильной рукой. Она не для наших «кавалеров», которые из-за войны до двенадцати лет буквы не видели, а всего другого уже насмотрелись.

Мосур не ответил, но послушно свернул к усадьбе Хрыцько.

Здесь он вышел первый.

– Конец всем мученьям, – сказал он мягко. – Вот мы и дома.

Девушка медленно, как будто делала большое усилие, поднялась с сиденья и как-то боком сдвинулась в другую сторону. Неестественно изогнувшись, она на ощупь поискала свой портфель, который был у Мосура в руке. Заинтригованный, немного возбужденный, он обошел машину. Но девушка, спотыкаясь о всякий хлам, уже бежала к освещенной керосиновой лампой двери халупы. На пороге стоял Хрыцько. Нервно схватив протянутую для приветствия руку, девушка вдруг обернулась.

– Это он, – крикнула она неестественно высоким голосом, глядя в лицо идущему за ней Мосуру. Мужчина остановился. Не спеша поставил на землю портфель. Их взгляды сошлись. Оба крестьянина застыли от изумления.

– Это он! Он! Он! – снова крикнула учительница и бросилась в сени незнакомого дома, как в долгожданное убежище.

– Подожди! – прохрипел Мосур. – Возьми. Отдай ей… – Он подал портфель Хрыцько и вдруг повернулся на каблуках. Мгновенно включил мотор. Двигатель взревел на полных оборотах, «виллис» описал круг и канул в темноте, разрезая ее злым светом фар.

2

Впервые она увидела его года три тому назад.

Прошла ночь. День, в который случилось это несчастье, был спокойный. Проснувшиеся люди стали воздвигать над деревней хоругвь дыма. Заревела скотина. Все предвещало хорошую погоду.

Нина остановилась у колодца. Потянулась, как бы желая коснуться руками неба. В какой-то момент она замерла с руками, поднятыми над головой, и расхохоталась. Со стороны реки, откуда-то с зеленеющих озимыми полей, шел в солдатском мундире милиционер.

– Как спалось? Поле мягкое, да, пан плютонόвый?[6]6
  Плютоновый – сержант, взводный.


[Закрыть] – атаковала она.

– Черт, – сказал милиционер, останавливаясь возле забора. У него было серое от бессонницы лицо.

– А где аппаратура? – снова насмешливо запела девушка.

Сержант посмотрел на ее чересчур худые, еще девические ноги и нехотя пожал плечами.

Уже неделю после той ночи, когда отряд УПА уничтожил около десяти сельских постов МО,[7]7
  МО – гражданская милиция.


[Закрыть] гарнизон Рудли брал с собой телефонный аппарат и на ночь прятался в непросматриваемых даже для зорчайших глаз бандеровских разведчиков окрестных нолях и оврагах. Молодая, еле живая, местная власть на день мчалась назад в деревню.

– Весело тебе, да? – Сержант плюнул через забор во двор.

Нина надула губы. Ей нравился этот парень. Он был нездешний. И неизвестно, как долго будет здесь вообще. Она привыкла к отъездам людей, как в нормальном мире привыкают к ним самим.

Но плютоновый, почувствовав себя после этого разговора в безопасности, уже шел вдоль забора в сторону дороги.

Нина замерла. Бывали мгновения, когда мир виделся ей огромным, и красочным, и таким добрым, что, казалось, может уместиться на ладони. Раньше это чувство посещало ее во время молитвы, а теперь оно приходило само собой, без всякой причины.

Стоять возле колодца, когда тебя никто не слышит, не видит, а ты видишь и слышишь все: мычание коров из оврагов, низкий дымок над домиком поста – плютоновый уже добрел, а тот, помоложе, спит где-нибудь неподалеку… Она улыбнулась полю и с досадой подумала, что опять начинается рабочий день. Как вдруг ее внимание привлек какой-то необычный шум. Она пошла в сторону забора, машинально открыла ухо, отбросив на спину длинные нерасчесанные волосы. По улице ехала машина. Нина вздрогнула, готовая броситься наутек, но сразу же громко рассмеялась; теперь надо было бояться тихих шагов в темноте. Прошло то время, когда смерть въезжала в деревню на немецких мотоциклах. Она влезла на забор, чтобы получше видеть дорогу. Со стороны холмов, тихо урча на спуске, двигался крытый брезентом грузовик.

Девушка посмотрела на свои босые ноги. Насупила брови, расстроилась, перешла в другое место, где более частые колья закрывали ее ноги, и замерла.

Машина приближалась все ближе и ближе. Ровный шум мотора выманивал людей из халуп на улицу, мальчишки молча бежали стайкой в облаке пыли, словно ангелы в завитках туч на потолке костела. Вдруг машина остановилась прямо перед нею. Из окна кабины показалась голова человека в полювке.[8]8
  Полювка – полевая конфедератка, головной убор в польской армии.


[Закрыть]

– Девушка, где находится пост? – спросил офицер. На заросшем лице блеснули зубы.

Нина стояла, раскрыв рот, и смотрела, ничего не слыша.

– Ты немая? – неудачно сострил офицер, и тогда вместе с обидой до нее дошел вопрос.

– Там! – показала она пальцем на пост и отвела глаза.

Машина двинулась, а Нина, рассердившись, показала офицеру язык. Она не заметила, что движущийся мимо нее брезентовый кузов кончился, и это увидели сидевшие в нем на скамейках солдаты.

Взрывом радостного смеха они приветствовали так странно встретившую их девушку. Нина повернулась и галопом помчалась к воротам коровника.

Она спокойно взяла ведро, готовясь к дойке, и неожиданно стала бить им по костистым бокам коровы. Грохот железа и топот перепуганной скотины привели ее в чувство. Она бросила ведро в угол.

Прошло полчаса, прежде чем она вышла из коровника. Полное молока ведро поставила сразу же за порогом, а сама пошла к дороге. Искоса, как будто бы за ней кто-то следил, смотрела она в сторону халупы, в которой размещался пост. Солдаты, поблескивая застиранными хлопчатобумажными штанами, сгружали какие-то деревянные ящики. Из дверей что-то прокричал офицерик, и сразу же двое солдат помчались в его сторону. Вошли за ним вовнутрь.

Нина повернулась и пошла к дому, хмуро взглянув на Хелену, растапливающую печь. С той поры, как ее сестра вышла замуж, между ними возникла ревнивая отчужденность. Младшая с нескрываемой неприязнью смотрела на своего зятя. Пожилой органист, лет на 25 старше Хелены, эвакуированный из соседней деревни, сожженной во время пацификации, и поселившийся в их опустевшем доме, так горячо стал опекать сестер, что однажды вечером Нина наткнулась на запертую дверь одной из комнат. Печальный брак, смешанный с рюмкой водки, которую в нее влили. Нина осталась одна.

– Где молоко?

– Приехали солдаты.

– Я видела в окно. Где молоко?

Нина стояла на пороге. Прищурив глаза, она смотрела на сестру. Из соседней комнаты послышался кашель.

– Ладно, иду, – буркнула Нина и демонстративно повернулась, словно убегая от задыхающегося голоса старого человека.

Глаз отмечал его присутствие, проявлявшееся в новых иконах на голых до этого стенах. Когда-то отец, желая заделать щели между разошедшимися в соединениях балках, обклеил их газетами. Были там номера «Сигнала», какого-то «Освобождения» и «Популярной газеты». Отец, по происхождению украинец, в деревне единственный выписывал польские газеты. Таким уж он был странным, пришел откуда-то из города в деревню как плотник, чтобы после женитьбы стать крестьянином.

Омужичился здесь, в Рудле, а когда-то был преподавателем строительного лицея в городе. «До той поры, пока не стали закрывать украинские школы и открывать польские тюрьмы», – как однажды сказал он Нине. Младшую дочь он учил с начала войны, а когда УПА начала проводить пацификацию сел, засадил ее за книги, как будто сам искал в них покоя. Она училась по польским учебникам. Отец считал, что Нина могла бы уже сдать экзамены за среднюю школу, но над ней стали смеяться одичавшие от пастушества ровесники.

«После всего этого ты сама будешь учить людей», – говаривал отец.

Однажды ночью его забрали. Нина услышала стук в окно комнаты, где он спал, потом голоса, долгий, как будто о чем-то просящий или объясняющий полушепот отца. И еще какие-то шаги, скрип двери. Когда она разбудила старшего брата, отца уже не было. Он ушел навсегда. Никто не знал, кто его увел. Они не получили ни одной весточки, которой в страхе ждали, ничего. Нина со старшей сестрой и братом Алексы осталась на хозяйстве. Алексы только как-то почернел, ходил одеревеневший и вскоре простился с сестрами. В течение нескольких дней она осталась без тех, кто был ее семьей, составлял ее жизнь.

Теперь на мученически висящих вверх ногами отцовских газетах появились, точно прибитые гвоздями справедливого божьего приговора, изображения святых.

Нина вернулась с молоком.

– Там такой смешной один приехал… – сказала она вдруг.

– Что? – Хелена оторвала голову от плиты.

– Ничего, солдаты, говорю, и один такой… – путалась Нина. – Я ему язык показала, – захохотала она.

Хелена пожала плечами и застыла прислушиваясь. Но из соседней комнаты доносились только глухие удары; это органист, бия себя в грудь, совершал утреннюю молитву.

Было уже почти темно. Пение майского богослужения, разливающееся над рекой из каплички на перекрестке, сегодня не содержало горьких жалоб литанийного запева. В нем преобладали пасхальные перезвоны.

«Возможно ли, – размышляла Нина, – у старых баб голос переменился от этих солдат!» И тихо засмеялась своим мыслям. Теперь пение было утверждением существования на самом краю пропасти, а не таким, как до этого, не мольбой о спасении жизни, хотя бы и полной страха и неуверенности.

Их около сорока, не больше. Но у них там эти… автоматы…

Нина пожалела, что она не возле каплички. С той поры, как ханжество органиста выгнало ее оттуда, она демонстративно ушла в работу. В данный момент она стояла на коленях на уходящих в реку мостках, собирая выстиранное белье. Внезапно она привстала.

Кто-то шел в ее сторону. Она сгребла обеими руками мокрый ворох белья и встала с колен. Вот такую, прислушивающуюся, беспокойно насторожившуюся, и обнаружил ее в темноте мощный луч военного фонаря.

– Не бойся, не бойся, – услышала она. – Свой.

– Конечно, не мой, – с трудом выдавила она. Говорившего было не видно.

– Помочь? – Человек был совсем рядом.

– Ну-ну, – пригрозила она, прижимая еще совсем мокрое белье к груди. Она привыкла к деревенским ухаживаниям в темноте и не любила их.

Человек рассмеялся.

– Как хочешь.

Они стояли рядом. Девушка боялась двинуться, зная, что тем самым приведет в движение мужские руки.

– Почему ты не поешь? – спросил он.

– Я одна.

– Что одна?

– Я пою одна. А так – нет.

Ее глаза постепенно привыкли к темноте. На фоне неба была видна вздернутая полювка. Из-под нее блестели глаза солдата. Девушка опустила руки, желая получше взять свою ношу, и вдруг почувствовала, что та стала легче. Незнакомец деликатно, не притрагиваясь к ее руке, снял сверху половину белья. Некоторое время они стояли не двигаясь. Казалось, мужчина прислушивался.

– Это ничего, – сказала она, почему-то злясь, что он обращает внимание на тихий плеск весла со стороны реки.

– Это ничего, – повторила она, видя, что тот не шевелится. – Это, наверно, комендант.

– Рыбу по ночам ловит?..

– Какую рыбу! – крикнула она, а потом засмеялась. – Наверно, заметил кого-то и перевозит на ту сторону. Зачем ему хлопоты?

– Как это? – и она почувствовала, что ее руки опускаются; это солдат положил мокрое белье назад.

– О господи! – объясняла она неторопливо. – Он еще днем заметил, что в камышах запутался какой-то, ну, утопленник, значит, убили его где-то там – ив реку. Раньше так каждый день по нескольку раз…

– Ну, – поторопил человек из темноты. Плеск весел удалялся в сторону противоположного берега.

– Ну и самому коменданту не хочется каждого описывать, так бывает, ночью перевезет на тот берег и подбросит. Пусть там, в Вишнювке, беспокоятся. Я однажды подсмотрела. Купалась ночью и… – Смутившись, она замолчала.

Солдат молчал в темноте, непроницаемой, как невидимая река со своей ношей.

– Ну, дай! – наконец сказал он как-то резко. Взял у нее из рук узел и пошел рядом с ней в деревню, где к темному небу поднималась песня. Она шла впереди него по старой стерне, теперь уже залежи, полем Васьки, который три года тому назад один из первых, еще при немцах пошел во вспомогательную украинскую полицию. Его жена убежала куда-то к родным, когда только начали гореть польские села.

Они были уже недалеко от дома. Увидев в окне кухни свет, Нина удивилась: значит, Хелена не на майском? Нина шла, чувствуя правым боком тревожную близость солдата. Она остановилась в полоске света, падавшего из окна, и протянула руку за своей ношей. Когда он передавал ей в руки узел, похожий на неумело спеленутого ребенка, она взглянула на солдата, и у нее неожиданно перехватило дыхание от какого-то непонятного смущения. Это был офицер, сидевший в кабине грузовика. Тот, которому она показала язык, к радости его солдат. Как от удара кнутом по ногам, она подпрыгнула, перекрестилась в прыжке и нырнула в темноту. В руках у офицера осталась какая-то мокрая рубашка. Улыбаясь, он рассматривал свой трофей. Потом сделал шаг в сторону веранды. Намереваясь повесить рубашку на перила, он бросил ее вперед. Раздался жуткий крик. В темноте виднелся тонкий силуэт. Женщина закричала еще раз и умолкла, давясь громким испуганным дыханием.

– Кто это?

– Свой, – ответил он. И быстро, как бы желая предупредить ее панику, добавил: – Военный… Поручник[9]9
  Порýчник – старший лейтенант.


[Закрыть] Колтубай… – комично представился он в темноте.

– О боже, как я испугалась… – сказала она.

Колтубай сделал два шага. Взял женщину за плечо. Она держала одну руку возле виска, на него даже не посмотрела. Сделала шаг и опустилась на стоящую под стеной дома скамейку.

– Так глупо… может быть, та девушка ваша сестра? Сестра! – воскликнул он, рассмотрев в полумраке женщину. Улыбнулся. – Я помог ей принести белье с реки, потому что она его все время теряла, и теперь…

– Я думала, что это привидение…

Офицер посмотрел в сторону «привидения», беспомощно повисшего на перилах, со свисающими до земли белыми рукавами, и громко рассмеялся.

– Вы здесь недавно, – сказала Хелена таким тоном, что он перестал смеяться. – Бояться можно всего. Здéсь, – добавила она серьезно. В деревне уже стояла тишина.

Нина, видимо, перенесла лампу в другую комнату, потому что теперь полоса света выхватила из мрака лицо сидящей Хелены. Офицера удивила ее какая-то недеревенская красота. Он посмотрел на нее так пристально, что она отвернулась. Хелена дышала глубоко, как после долгого бега, еще выдыхая страх.

– Мы остаемся.

– В Рудле?

– В этой деревне? Ну, частично… Вы знаете, что такое военная тайна?

– Нет… – ответила она без улыбки.

– Мы остаемся.

Она вздохнула свободней и только теперь, искоса посмотрев сначала на него, а потом на лежащие на крыльце белые рукава злополучной рубашки, засмеялась. Но через секунду снова стала серьезной. Встала со скамейки.

– Вы, наверно, устали… Издалека? Опять ваша тайна… – Эти слова она говорила серьезно, но со скрытой иронией. – Я, пожалуй, пойду…

Поручник Колтубай остался один. Он не знал, как долго так просидел, когда, точно спящий на возу, качнулся вперед и проснулся, стараясь сохранить равновесие. Встал. Странное спокойствие вытеснило усталость; он вспомнил женщину, которая сидела рядом с ним, и, сонный, поднялся на ступеньку, как человек, который возвращается к себе домой. Испугался висящей рубашки. Остановился, улыбнулся своим мыслям и, быстро повернувшись, стал искать в темноте до рогу на пост.