Текст книги "Я побит – начну сначала! Дневники"

Автор книги: Ролан Быков

Сегодня, говорят, «Амнистия» в Доме кино. Вот дожили. Из двух серий сделали одну. И никто даже не сообщил. Надо бы посмотреть.

Был у Ямщикова, говорил о художнике, о натуре. Савва очень деловой. Молодой и не такой толстый.

Звонил Тарковским. Ему (Тарковскому) сегодня 50 лет, он в Риме – фильм все-таки запустили.

Надо бы позвонить в Париж Нине, выяснить, как и что с «Кандидом» [93]93
  Была идея – вместе с французами сделать фильм по «Кандиду» Вольтера.


[Закрыть]. Вот, пожалуй, и все.

Почти готов приказ о запуске в производство «Чучела» – завтра подпишут: суета не вызывает радости. Слишком мало времени на подготовку. Если в апреле я сделаю киносценарий, а в мае режиссерский, то на всю подготовку июнь-июль и половина августа. Для этого писать надо по две недели и не дожидаясь приема – работать дальше. К тому же надо оставить время и на Одессу, и на обмен, и на ремонт, и на Олега и т. д.

По «Чучелу»

I. Организационно: 1) Бумаги. 2) Ермаш: формат «Кодак», 2700, выработка, деньги.

Суть вещи. Детское кино. (Вопросы.)

II. Кино и режиссерский сценарий.

III. Подбор детей.

Подписан приказ от 7.04 – в киносценарий.

Смотрели «Прощание» Климова. Очень достойно говорил Элем перед картиной: безукоризненно по мысли и по чувству – чисто, человечно, мужественно.

С картины ушел в смятении. Сначала показали картину «Лариса» – о Ларисе. Чистую, нежную, не глубокую и даже не совсем серьезную. Но другая, наверно, была бы неприятна.

Но само «Прощание»!.. Картина программирует себя религиозной, картина с призывом верить, картина недвусмысленно говорит о мистическом, о приятии мистического, но при этом картина кажется и греховной, и даже кощунственной, ибо все в ней суета, все в ней без Бога, без идеи любви.

Суетно оттого, что слово Божье заменено словом проповедника, а иные кадры – как краснобайство. Суетно оттого, что видна забота о земном – о кинематографическом успехе. Конечно, об успехе, быть может, думал и Микеланджело, когда писал «Страшный суд» и, может быть, должны пройти века, чтобы не создавалось такого впечатления. Но дело не только в желании успеха или заботе о нем – картина наивна и в мистическом, и в религиозном содержании. Наивна не в смысле непосредственна, а совсем иначе: тут не наивность души, тут наивность мыслей и убеждений, а это уже глупость и кощунственная самонадеянность.

Это в конечном итоге обывательский разговор о Боге, хоть это и за Бога! И дьяволы современные – наивно, и символическая фигура Петренко – дьявола во плоти или мудреного полудьявола-полупророка. И самое не религиозное – отсутствие характера старух, иллюстративность, доходящая до ханжества святость, что сродни святотатству.

Страшно писать об этом. Картина делалась с полной уверенностью в причастности к русскому, религиозному, мистическому! Однако и не по-русски, и не религиозно, и абсолютно без тайны. Я мог бы подписаться под любой из деклараций этой картины или почти под любой, но религиозность искусства вовсе не религиозность бытовая, при этом религиозность, смахивающая на набожность. Элем искренен. Но это искренность такого рода, когда автор искренен, а произведение его нет. Рассудочность? Нет, не точно. Холодность? Нет, неправда. Тут нет полового акта, когда страсть и наслаждение в результате, в итоге, по законам самой природы рождают дитя. Тут не целуют и не прикасаются, а намериваются делать дитя, не живут телом, а делают сначала ножки, потом ручки, потом головку, заворачивают во все это как бы душу, и рождается мертвенький. Может, и Бог-отец есть, может, и Бог-сын – Бога, духа святого нет. Может, искусство вообще грех, и его прощает не монашья насупленность, а сам грех, сам его факт! Он остается грехом и должен быть прощен, как грех.

Схимничество картины на сегодня наивно, иконописность, живописность для живой жизни кинематографа почему-то здесь как бы созерцательно, а на поверку пахнет хирургией. Картина больна серьезной хворью: она более литературно-критический разбор произведения, нежели произведение само по себе.

Отчаянное напряжение режиссуры, оператора, художника, актеров (в последнюю очередь) остается демонстрацией заслуг создавших произведение людей.

Элем, может быть, делал памятник Ларисе, свое надгробие над ее могилой, но они при этом оба художники, и художники в чем-то разные.

Может быть, нехорошо о такой картине размышлять в эту сторону, и это делает все размышления болезненными. (Я пишу – и мне просто больно), но пусть меня извинит хотя бы то, что на эту тему многие из нас думают, как о самом главном.

Климов достоин восхищения, он осмелился и смог высказаться по этому поводу, но…

Ялта

 
Я не послал тебе письма,
Но видит Бог,
Хоть я виновен, и весьма,
Но я не мог.
И дело все в простой связи,
Как дважды два,
Застрял в работе, как в грязи,
И жив едва.
Как вырвался, не знаю, друг
Как будто цел.
Но на проверку сделал круг
К делам от дел!
Вокруг простор и цепи гор,
Вокруг апрель!
А мой простор лишь коридор
И цель, как щель!
Я весь в проблемах, как во вшах,
Сплошной вопрос,
На всем сомненье, как парша,
Я врос, пророс!
Куда так быстро жизнь течет
День ото дня?
Какой итог меня влечет,
Что ждет меня?
Зачем любовь моя ушла
На задний план?
Зачем так жизнь моя пошла
И пошл я сам?
И я спешу, бегу, лечу —
Где мой порог?
Я очень дорого плачу
За все, что дал мне Бог!
 

Три дня в Ялте. Отдыхаю душой и телом, я бы, наверно, долго тут мог бы пробыть. День пролетает, особенно ничем и не заполненный, и так мягко, так ласково. Соскучился по Леночке, она что-то нервничает – то ее Паша донимает, то она болеет. В голосе взвинченность, устала, очень устала. Может, ей поехать и отдохнуть? Она звонила, надо бы позвонить ей еще раз.

К фильму «Чучело»

Есть идея: весь фильм о деде сделать черно-белым с использованием хроники и чужих фильмов – даже знаменитых кадров. (Может быть, даже с указанием в титрах.)

Это во многом решит и производственные трудности, и может помочь четкости временных делений. Очень захотелось не под хронику, а даже хронику озвучить, дописать текст, угадать, расшифровать, что говорили.

Использование хроники тут не должно ни в коей мере быть уступкой документу, признанием примата протокола. Напротив, хроника должна стать таким же кирпичом общего здания фильма, как и все остальное.

Использование старого киноматериала тоже представляется мне благородным и принципиальным: почему не использовать забытый кадр? В конце концов язык – это язык, слово – еще не фраза, фраза – еще не мысль, мысль – еще не концепция и не программа, которой является фильм.

Черно-белая новелла о Николае Бессольцеве должна быть не имитацией старого кино. (Черно-белый телевизор уравняет выразительность цвета и ч/б.) И дело не в этом – все это должно стать буквальной правдой, и монтироваться вольно… поэтически…

Возникший цвет должен быть финалом истории – праздником мира (не мира в войне) – человечества! Жизнь. И в первую очередь природа…

(Может быть, тут возникает и формат с тем, чтобы были слышны раздвигаемые рамки и т. д.)

Очень важна тревога. Та тревога, которая проникает сегодня во все поры жизни.

Пусть будет осенью гроза, пусть будет ранний снег, пусть будут случаи, которые повторяются раз в 500 лет.

Старик – фигура не благостная… Он вроде юродивого, он не ест, не пьет, он заказывает кашу манную, склизкую, на воде без масла. Его, может быть, даже согнуло. Он заговаривается, лишается слуха.

В конце он приходит в класс, долго молчит, потом вдруг подходит к Мироновой и долго смотрит: «Ты – Миронова», потом к Шмаковой, к Вальке, к Димке – он всех узнал.

Что есть его отъезд? Уход? Он отдал городу самое дорогое. (Тщеславие?) Иль сделал все, что мог… Нет больше Бессольцевых. Ушло. Не вернется сюда это. Кончено. Будет что-то иное. Новое. Какое? Увидим. Но те, на которых мир держался, уходят. Мир сегодня держится не на них. Это моя боль. Это боль всех!

Нет. Не слезы в конце фильма у зрителей, а боль. Хорошо бы, чтобы они ее унесли.

Говорил со стюардессами:

– О чем будет ваш фильм?

Рассказывать не стал. Вдруг понял, насколько это далеко от них, а может быть, вообще от зрителя.

Самое главное, что сценарий все-таки литературен в самом плохом смысле этого слова. Он декларативен по всей линии деда, дед шпарит убогую позитивную программу, и это детские «сики».

Очень много работы по сценарию.

Завтра выступаю перед молодыми мультипликаторами (художниками и т. д.). Боюсь, что это клюква – и там собираются люди случайные. Надо подготовиться, а к чему – не знаю.

Ах, Боже, ну что это?!

Сизов: «Формата нету, а по деньгам не пройдет»…

Причина любая, но снимать мне не дают! Как хочется послать их к едрене фене! Что же это? «Вы должны начать, пора!» Ермаш говорит: «Надо работать». А на деле…

Калейдоскоп дел и событий. Со студией – решил атаковать и добиваться, при этом выкинуть из головы все, что касается обидного и отвратительного. С Одессой – все равно весь объем будет на мне, но… написали заявление, но… не закабалю ли я себя окончательно?

Болен, болен, болен. Ангина с 25-го, температура – была и 39,6. Сейчас нормальная. Заявление в Одессу не отдал. Умница.

 
Мои стихи, как улочки кривые
И будто глинобитные дома;
Поросшие бурьяном мостовые,
И каждая соседка вам кума.
 

Порок – и цивилизация

Ребенком движет инстинкт, система, полностью подчиняющая организм, – это дает бешеный рост.

Не играет ли «порок» как таковой волю великих цивилизаций? И в какой мере?

В этом что-то от мракобесия. Ибо что есть порок? Порочность – это уже движение от черт личности к их оценке, порок – понятие нравственного порядка, тут взаимоотношения сложные. Но можно рассуждать и так: общественный интерес, измеренный интересами цивилизации, скорее там, где творит Эйнштейн и буйствует Петр Великий, нежели там, где (пардон!) плачут дети! Хотя нет, дети не совсем верно – они конкретность будущего – лучше сказать так: общественный интерес там (если думать об интересах цивилизации), где творит Эйнштейн, а не там, где делят… нет – ерунда: и там – и там – и там!

В конечном итоге интересы духа там, где творит Эйнштейн, где трудятся миллионы, где растят детей и где важен каждый отдельный интерес. И хотя все это находится в динамических противоречиях, наверно, ни одно звено нельзя вынуть – движение цивилизации в этом смысле – движение гусеницы, где мир движется всем телом, поднимая одно и опираясь на другое, и вслед за этим поднимая «другое» и опираясь на первое.

А порок – это вопрос оценки. Зло имеет двойное измерение и даже, может быть, тройное: тут структура тоже типа круговых систем – все есть начало и все есть конец.

Потрясен невиданной цеховой тупостью в размышлениях Блока о театре там, где речь идет об актере и лицедействе. Типичное высокомерие незнания. Это написано в 1908 году, десять лет уже было МХАТу, уже был Чехов и, кажется, Михаил Чехов. Духовность и авторство в актерской профессии уже были оформившейся тенденцией, и что за тупость равнять великого писателя и бездарного актера, сталкивать искусство и его опошление можно и на примере самой литературы, это просто глупо!

Но важно то, что Блок выразил, наконец, для меня это высокомерие перед актерами.

(«Убери эти рожи!» – говорили мне и Сизов, и Данелия о финале фильма «Автомобиль, скрипка и собака Клякса».) Бог мой! Это все равно что кричать: «Милиционеры все плохие, а парикмахеры – хорошие!»

И еще хуже, еще отвратительнее и пакостнее! Что-то очень похожее на высокомерие мужского пола перед женским, и даже еще неосновательнее. И все это совершенно минуя доводы – прямо к выводам! Нечто вроде антисемитизма: актеры – жиды пархатые! Тут что-то от духовной черной сотни.

Сегодня – это вообще бред! Не знал Блок, что в наши времена все скурвятся, кроме актера: Володя Высоцкий, Вася Шукшин, Леонид Енгибаров – вот кого время постреляло безвременно, как когда-то Пушкина и всех, кто что-то мог. Они все актеры – писатели, но могли и не писать.

Актер сегодня – последний, кто солдатом идет на смерть, вынужденный нести на себе проклятие всех, кто под ним врет!

Он в бою, он не может дышать иначе, чем дышат на самом деле, и его слезы не могут не литься… Неправда, и дышать может, как не дышат, и слезы могут литься при слове «Болт!», если за это систематически поощряют… Но это все то же – борьба меж Богом и дьяволом, независимо от цеховой принадлежности. Однако актер, как пролетарий, теряет только цепи (кроме горстки прикормленных налимов)…

Опять не то!

Просто сегодня автор-пророк не чаще актера-пророка. А у нас три смерти (Высоцкий, Шукшин и Енгибаров) – три выстрела в авторов!

Просто суть сегодняшней профессии актера – последний на рубеже, отступать уже некуда. Это воспитывает героев (это уже рождает трусов)! Гордые профили Ибсенов и Гете! Да, не столь красивы спившиеся и умирающие с гримасой на лице сегодняшние лицедеи, их лица – лица мучеников, и простим навеки их мутнеющий от алкоголя взгляд, будем помнить их иначе и в иные моменты. А сытая братия прикормленных налимов – сегодняшних писателей – вовсе не наследница пушкинской могилы.

 
Не вы наследники, а мы
Могил и гибельных судеб!
 

Самое отвратительное – это то, что блоковское высокомерие унаследовали нынешние писаки. Они хотят и учить, и презирать, они отчего-то и в образованные себя определили… Образование у нас равное, равно неопределенное, равно стертое, равно фальсифицированное. Но мы имеем одно преимущество. Опыт самостоятельного творчества, творческой практики, живой муки… Мы сегодня менее всех конформисты, суша – наша Антеева земля.

Наша человеческая неприглядность сегодня более простительна, чем любая другая.

А противоречия меж автором и сценой были и будут всегда. Это не противоречье правых и неправых, невиновных и виноватых – это противоречие мечты и действительности, абстрактного и конкретного, целого и частного, родителя и рожденного.

Противоречия меж автором и «исполнителем» – вопрос старый. Блоку надо бы знать, что меня (Акакия 50-х годов) не менее отвращает Акакий Козинцева – Костричкина, чем Ибсена – руки Норы, которые у актрисы иные, нежели у Норы ибсеновской мечты. И кто сказал, что ибсеновская мечта о руках Норы имеет преимущества перед живыми руками актрисы? Или автор – начальник? Или автор – хозяин-барин? Этично ли это? Ведь весь смысл этики – единственного закона в искусстве – состоит в том, что с тех пор, как Нора родилась, пред нею все равны – и автор, и актер. Все прочие претензии – чисто юридические. Духовно же: выше тот, кто выше! И пусть руки живой Норы-актрисы даже полноваты, пусть голова у Ермоловой набок, пусть голос манерный, как у Бабановой, или глуховатый, как у Хмелева.

Это то своеобразие, которое отличает строение от проекта. И у строения всегда есть то преимущество перед проектом, что оно уже существует. Все остальное – уже гриновское – несбывшееся. Пенять на актера так же грешно, как и на жизнь.

Тут не все так, как сейчас выглядит в записи, – просто вопрос очень большой. В движении от писанного слова драматургом к произнесению его актером – вся схема духа. Но это движение вовсе не обязательно от идеального к жизненному, тут может быть движение от вершин гипотезы к пику гениального открытия (со всем неизмеримым расстоянием от гипотезы до открытия) и тут тоже движение гусеницы – движение всем телом – опора ведет к достижению, достижение становится опорой, и так без конца… Хотя рождаются и бабочки, есть и взлет, но одно не исключает другого… движение гусеницы – идеально! Так движется море – это волны, это самая распространенная структура развития. Вот отчего так глупо настаивать на достижении или на опоре – они меняются местами. (Тем более глупо настаивать на чем-то статическом. Вот о чем писал Николай Васильевич Белинскому: «Надо иметь полный взгляд на вещи».)

Блок о Гоголе: «Его дитя – та Россия, которая предстала нам, как великая мечта…»

Интересно. Но опять оценка мрачности Гоголя и слипшееся ощущение Гоголя-человека и гоголевского духа.

Очень грустно думать, что Одесса и ремонт так мешают моей работе, – какой же я идиот.

Маленькая квадратная коричневая тетрадь
1983

Мысль о том, что добро должно быть с кулаками, – демагогический перевертыш. Сила добра в самом добре, победа добра не в подавлении, не в уничтожении, не в захвате. Тут иной способ победы, добро побеждает тогда, когда оно остается добром, – в этом и есть его победа. Парад победы добра невозможен. Дело вовсе не в позиции «непротивления по Толстому» – это уже вовсе иные категории, вопрос непротивления – это вопрос борьбы и отказа от борьбы, это вопрос смирения как мудрости. Добро не воюет и не борется, оно существует или нет. Великая борьба добра со злом как содержание сказок – категория опять-таки иного рода. Это мир художественной реальности, условной и потому более философской.

Добро – это солнце нашей духовной жизни, оно синтезирует ее «белок», оно дает жизнь, оно согревает. Оно вовсе не борется со льдом – лед тает от солнечных лучей, ибо он есть холод, он не существует в достаточных лучах солнца.

Добро побеждает зло вечно, ибо зло – человек – добро – ось духовного развития. Только добро не есть благо – это совсем другое. Добро – категория этическая, вполне отвлеченная, и это есть его конкретность. (Благо – конкретно само по себе.) Борьба – не категория добра, сама борьба ведется по законам добра либо это вообще невозможно. Тут надо быть очень точным в словах (надо к этому вернуться всерьез).

Еретиков сжигали. Сегодня этого почти не делают. Да этого и не надо: сто идиотов скажут, что это неверно, триста критиков распустят слух, пятьсот умных не заметят. Еретика даже не сделают мучеником, он канет в лету, растворится, исчезнет, сама его жизнь станет прахом и вечным поджариванием на костре. Он будет жить в аду до своей бесславной смерти, он изойдет дымом в общем шуме и испарениях, даже не дымом, а запахом, смешавшись с запахом чеснока, лука, винного перегара и гнилых зубов. Современному миру не надо костров и резерваций – еретиков не сжигают, средства информации в руках корпораций.

Наука об обрядах и их источниках (Фрезер [94]94
  Д. Фрезер. Фольклор в Ветхом Завете. Мы купили впервые вышедшую у нас книгу и Быков буквально погрузился в нее.


[Закрыть]) постепенно теряет для меня всякий духовный смысл. Меня совершенно не волнует, как у разных народов справлялись Масленица или Изгнание Смерти. Да, ритуал был похож на колдовство, и забота о плодородии (полей, женщин – все равно!) всегда занимала людей, на этом и строились обряды. Но каждый обряд, каждый праздник был обусловлен понятиями ценностного ряда, мироощущением и т. д. Общность в определенном периоде развития была фактом там, где образовывался национальный характер, нация, национальная культура. До этого общность была слишком расплывчата. Происхождение любого обряда, праздника может быть любым – это корни. Но из корней растет яблоня, а яблоки – это уже совсем не корни. Что до корней, то у Фрезера все ясно, что касается яблок – я пока у него ничего не нахожу.

Национальная общность – как первая стабильная и значительная общность, давшая возможность оформиться хоть как-то духовной, культурной, этической общности – это конкретность и начало иного, результативного содержания всех человеческих дел.

Какому бы Богу ни поклонялся человек, каков бы не был исток праздника, главным в нем было проявление человеческого (национального) духа.

Если у разных народов был один (или похожий) праздничный обряд, это вовсе не означает, что он имел одно и то же духовно-этическое содержание. Точно так же как в одном и том же сюжете сказки, варьируемом разными народами, содержание совершенно иное. Может быть, даже диаметрально противоположное.

Печать была у Принца и Нищего, но один ее использовал по назначению, а другой разбивал ею орехи и знать не знал, зачем она нужна. А главное – не мог этого знать.

Содержание, смысл, трактовка любой традиции интересна не косной похожестью, а именно различием по содержанию.

Прыжки через огонь рождались, наверно, как пишет Фрезер, из желания изгнать Смерть и пр. Но отчего на Ивана Купалу прыгали не только через огонь, но и через крапиву? Отчего, когда не было воды (реки, пруда), девы купались в росе? Тут надо разобраться.

На 7-е ноября (праздник Революции) гуляют, как на Новый год. Сейчас все праздники стали поводом к одному способу отдыха и веселья. (Восьмое марта отличают только подарки женщинам – все остальное так же.)

Конечно, раньше особость праздника имела содержание. Но просто сейчас виднее, как ритуал уступает конкретному содержанию отношений людей. Тут надо бы иначе подходить к явлениям народных праздников. Для чего бы они ни делались, что бы ни стояло за ними – их содержание в духовно-этическом смысле было разным и на разных этапах, и у разных народов. (При этом возможны любые параллели и сходства.)

1. Прыгали через костер.

2. Прыгали через крапиву.

В чем дело? Прыжок – удаль, риск обжечься – игра! Через крапиву то же самое, если без порток, иначе обжечься невозможно – все равно что через пенек. То, что это так, а не иначе, вполне доказуемо. В религиозных воззрениях периода христианства есть и вовсе не религиозное, а философское и духовно-этическое содержание самого общего характера. И это уже не сменялось, а развивалось (!!!) – это жизнь человеческого духа.

Боюсь думать, но похоже, что история религии, история сознания лежит в развитии мышления человека, проходящем до его прихода во взрослый мир.

Адаптация – естественный аппарат развития, способность к адаптации – его главная сила, механизм адаптации, в общем, несложен.

Адаптация – преимущество детства, она есть не изменение всего, а изменение в сторону сохранения неизменного.

Адаптация – свойство и духовной жизни, и тут чрезвычайно важно одно: как, приспосабливаясь к самым разным условиям жизни и знания, человеческий дух живет в своем развитии и постижении тайны бытия. Как он выдерживает напряжение от влияния всех и всяческих условий – это мощь и сила природы духа.

Душа и дух не всегда были догматами религии, они должны вернуться к нам, пройдя атеистическое чистилище и ад цивилизации. Искусство и живой мир человеческих чувств – мир духа, может быть, плоть духа; его же плоть – знание, его же плоть – мышление.(Оно феномен духа, а не мозга, оно феномен истории духа и чудес его развития.)

Тут нет развенчанного материалистами идеализма. Оба направления верны, они вовсе не противоречат одно другому.