Текст книги "Последний защитник Камелота (сборник)"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)

Роджер Желязны
Последний защитник Камелота

ПОСЛЕДНИЙ ЗАЩИТНИК КАМЕЛОТА

Страсти Господни

В конце сезона печалей приходит время радости. Весна, подобно хорошо смазанным часам, бесшумно указывает это время. Среднее количество пасмурных и сырых дней непрерывно уменьшается, а дни яркого света и прохладного воздуха снова появляются в календаре. И хорошо, что сырые времена остались позади – ведь они поражают ржавчиной и коррозией наши механизмы, они требуют соблюдения самых строгих гигиенических стандартов.

Со всем блестящим багажом весны приходят и дни Празднества. После сезона Плача наступает священное время Страстей Господних, а затем – светлый Праздник Воскресения, со звоном и стуком, выхлопными газами, паленой резиной, клубами пыли и великим обещанием счастья.

Каждый год мы являемся сюда, на это место, чтобы воспроизвести классический сюжет. Мы видим своими собственными объективами, как сбывается обещание нашего сотворения. Время – сегодня, избран – я.

Здесь, на священной земле Ле Манс, я совершу все предназначенные действия. Вплоть до финала я повторю каждое движение и каждую позицию, которые, как мы знаем, имели место. Какое счастье! Какая высокая честь!

В прошлом году были избраны многие, но это – не то же самое. Уровень их участия был ниже. И все равно мне так хотелось быть в числе избранных! Столь велико было желание, чтобы и я мог стоять возле грузовика, ожидая охваченный пламенем «мерседес».

Но меня сохранили для этого более грандиозного действия, и все объективы вперились в меня, пока мы ждем старта. В этом году нужно смотреть только на одну Машину – аналог «феррари» под номером 4.

Дан сигнал, и завизжала резина; облака дыма поднимаются подобно гигантской грозди белого винограда, и мы устремляемся вперед. Другая машина уступает дорогу, чтобы я мог занять нужную позицию. Машин много, но только одна из них – Машина.

Мы с визгом пролетаем поворот в этом двухсотлетней давности великолепном творении итальянской классики. Празднество всегда устраивается здесь, где бы все изначально ни происходило.

«О ушедшие владыки творения, – молюсь я, – пусть я все исполню без сбоев и ошибок. Да не отклонюсь я от временного графика. Не позвольте случайным переменным вмешаться и разрушить совершенное повторение».

Тускло-серый металл моих рук, мои точные гироскопы, мои специально разработанные кисти-захваты – все удерживает руль в безупречно правильном положении, и мы с ревом вылетаем на прямую.

Как мудры были древние владыки! Поняв необходимость самоуничтожения в битве, слишком мистической и священной для нашего понимания, они оставили нам этот церемониал в память Великой Машины. Остались все данные: книги, фильмы – все, что позволило нам найти, изучить, понять и познать это святое Действо.

Мы проходим следующий поворот, и я думаю о наших растущих городах, наших огромных сборочных конвейерах, наших маслобарах, нашем возлюбленном исполнительном компьютере. Сколь все это великолепно! Как хорошо организован этот день! Как прекрасно, что я – избранник!

Покрышки-братишки гудят, из-под них с пронзительным свистом вырываются мелкие камни. Через три десятых секунды я придавлю педаль акселератора еще на одну восьмую дюйма.

R-7091 машет мне при выходе на второй круг, но я не могу помахать в ответ. Сейчас я должен функционировать наилучшим образом. Через несколько секунд будет задействовано все дополнительно установленное во мне специальное оборудование.

Остальные машины уступают дорогу точно в назначенный момент. Я поворачиваю, скольжу юзом. Я проламываюсь сквозь защитное ограждение.

«Пожалуйста, перевернись! – молю я, выворачивая руль. – А теперь – гори».

Мы резко переворачиваемся и скользим вверх колесами. Машина наполняется дымом.

К ревущему в моих рецепторах грохоту теперь добавляется треск огня. Пламя лижет Машину.

Мой стальной скелет сокрушен ударной нагрузкой. Мое масло горит. Мои объективы – за исключением крошечного участка – разбиты.

Мой слуховой механизм все еще слабо работает.

Звучит мощный сигнал, и через поле ко мне устремляются металлические тела.

Пора. Пора отключить все свои функции и прекратить существование.

Но я помедлю. Еще мгновение. Я должен услышать, как они это скажут.

Металлические руки вытаскивают меня из погребального костра. Меня кладут в стороне. Огнетушители извергают на Машину белые реки пены.

Смутно, издалека, доносится до моих разбитых рецепторов рокот громкоговорителя:

– Фон Триппс разбился! Машина мертва!

Могучий вопль горя поднимается над рядами неподвижных зрителей. Огромный несгораемый фургон выезжает на поле как раз в то время, когда пожарным удается загасить пламя. Четверо механиков выпрыгивают из фургона и поднимают Машину. Пятый собирает дымящиеся обломки.

И я вижу все это!

«О, да не будет это святотатством! – молюсь я. – Еще одно мгновение!»

Машину осторожно помещают в фургон. Закрываются огромные двери.

Медленно, унося с собой мертвого воина, фургон выезжает через ворота и движется по широкому проспекту мимо исполненной восторга толпы.

К великой плавильне. К Плавильному Котлу!

Туда, где Машина будет расплавлена, а затем вновь отправлена в мир. И каждая вновь создаваемая личность будет включать в себя ее святую частицу.

Над проспектом возносится крик всеобщего ликования.

И я видел все это!

Счастливый, я выключаю себя.

Всадник

Когда он являлся громом на холмах, жители деревни спали за закрытыми ставнями и видели сны о добром урожае. Когда он был стальной лавиной, скот начинал скорбно, мучительно мычать, а дети вскрикивали во сне.

Он сотрясал землю копытами, его доспехи были как темная столешница, покрытая серебряными монетами, украденными с ночного неба, когда жители деревни проснулись с обрывками странных ночных видений в головах. Они бросились к окнам и широко распахнули ставни.

А он ехал по узким улицам, и люди не видели его глаз, скрытых забралом.

Когда он останавливался, останавливалось и время. Все замирало.

Не было ни сна, ни полного бодрствования после странных сновидений – о звездах, о крови…

Двери скрипели на кожаных петлях. Масляные лампы трепетали, а затем успокаивались в ровном свечении.

На мэре была ночная рубашка и бесформенная обвисшая шапочка. Он держал лампу в опасной близости у своих белоснежных висков, протирая костяшками пальцев правый глаз.

Незнакомец не спешился. Держа необычный инструмент одной рукой, он пристально посмотрел на дверной проем.

– Кто ты, приходящий в такой час?

– Я прихожу в любой час. Укажи мне дорогу. Я ищу своих соратников.

Мэр посмотрел на зверя под всадником – тот был белее его бороды, белее снега…

– Что это за зверь?

– Это лошадь, это ветер, это прибой, сметающий скалы. Где мои соратники?

– Что у тебя в руке?

– Это меч. Он пожирает плоть и пьет кровь. Он освобождает души и рассекает плоть. Где мои соратники?

– Эти металлические доспехи на тебе, этот шлем?..

– Броня и скрытность, сталь и анонимность – это защита! Где мои соратники?

– Кто они, те, кого ты ищешь, и откуда ты?

– Я проехал невообразимое расстояние. Я держал путь сквозь туманности, образованные водяными смерчами в звездных реках. Я ищу других – таких, как я сам, тех, что прошли этой дорогой. У нас назначена встреча.

– Я никогда не видел таких, как ты, но на свете есть много деревень. За теми холмами находится еще одна, – он показал в направлении далекого пастбища, – но до нее еще два дня пути.

– Спасибо тебе, человек. Я скоро буду там. Лошадь встала на дыбы и издала страшный звук.

Волна тепла, сильнее, чем от лампы, накрыла мэра, порыв ветра пригнул к земле золотистые, еще не затоптанные стебли.

В отдалении, со склонов холмов, слышался гром.

Всадник исчез, но его последние слова донес ветер:

– Смотрите на небо этой ночью!

Следующая деревня уже была освещена словно роем разбуженных искр от костра, когда топот и звон утихли перед дверью ее самого большого дома. За окнами появились головы, и любопытные глаза с восхищением наблюдали за великаном, оседлавшим белого зверя.

Мэр, тощий, как столб ворот, на который он тяжело опирался, прочистил нос и, высоко подняв фонарь, спросил:

– Кто вы?

– Я уже потерял слишком много времени из-за таких вопросов! Проезжали ли этой дорогой другие, подобные мне?

– Да. Они сказали, что будут ждать на вершине самого высокого холма, возвышающегося над этой долиной.

Мэр указал на пологий склон, который простирался на многие мили, внезапно кончаясь у основания черного горного массива. Он поднимался, как рука без кисти, обращенная в камень, никуда не указывающая.

– Их было двое, – сказал мэр. – Один нес необычное снаряжение, такое же, как у вас. Другой, – он вздрогнул, – сказал: «Посмотрите на небо и наточите ваши серпы. Там будут знаки, чудеса, призыв – и этой ночью небо обрушится».

Всадник уже превратился в слабый контур, окруженный ореолом выбитых из булыжника искр.

На вершине самого высокого холма, господствующего над долиной, он натянул поводья и повернулся к всаднику на вороной лошади.

– Где же он? – спросил всадник, восседавший на белом звере.

– Еще не прибыл.

Всадник на белом коне посмотрел на небо и увидел падающую звезду.

– Он опоздает.

– Это невозможно.

Упавшая звезда не сгорела совсем. Она выросла до размера столовой тарелки, дома и повисла в воздухе, выдыхая души солнц.

Потом она упала в долину.

Зеленый след молнии пересек безлунные небеса, и всадник на бледно-зеленой лошади, копыта которой ступали бесшумно, подъехал к ним.

– Вы прибыли вовремя.

– Как всегда. – Он рассмеялся, издав звук серпа, подрезающего пшеницу.

Корабль с Земли сел в долине, а изумленные жители деревни смотрели на него.

Кого или что он принес? Зачем им нужно точить свои серпы?

Четверо всадников ожидали на вершине холма.

Пиявка из нержавеющей стали

Они по-настоящему боятся этого места. Днем они будут лязгать среди могильных надгробий, но даже Центральная не принудит их вести поиски ночью со всеми их ультра и инфра, а уж в склеп они не пойдут ни за что. И это меня вполне устраивает.

Они суеверны – это заложено в схему. Их сконструировали служить человеку, и в краткие дни его пребывания в земной юдоли благоговение, преданность, не говоря уж о священном ужасе, были автоматическими. Даже последний человек, покойник Кеннингтон, распоряжался всеми роботами, какие только ни существуют, пока был жив. Его особа была объектом глубочайшего почитания, и все его приказы свято исполнялись.

А человек – всегда человек, жив он или мертв. Вот почему кладбища – это комбинация ада, небес и непостижимой обратной связи, и они останутся отъединенными от городов, пока существует Земля.

Но и в то время, пока я смеюсь над ними, они заглядывают под камни и обшаривают овражки. Они ищут – и боятся найти – меня.

Я – невыбракованный, я – легенда. Один раз на миллион сборок может появиться такой, как я, с брачком, который обнаружат, когда уже поздно.

По желанию я мог отключить свою связь с Центральной станцией контроля, стать вольным ботом, бродить, где захочу, делать, что захочу. Мне нравилось посещать кладбища, потому что там тихо и нет доводящих до исступления ударов прессов и лязганья толп. Мне нравилось смотреть на зеленые, красные, желтые, голубые штуки, которые росли у могил. И я не боялся этих мест, так как и тут сказывался брак. А потому когда меня определили, то из моего нутра извлекли узел жизни, а остальное швырнули в кучу металлолома.

Но на следующий день меня там не было, и их обуял великий страх.

Теперь я лишен автономного источника энергии, но катушки индуктивности у меня в груди служат аккумуляторами. Однако их необходимо часто подзаряжать, а для этого имеется лишь один способ.

Робот-оборотень – страшная легенда, о которой шепчутся среди сверкающих стальных башен, когда вздыхает ночной ветер, обремененный ужасами прошлого – тех дней, когда по земле ходили существа не из металла. Полужизни, паразитирующие на других, все еще наводят мрак на узлы жизни всех ботов.

Я, диссидент, невыбракованный, обитаю здесь, в Парке роз среди шиповника и миртов, могильных плит и разбитых ангелов, вместе с Фрицем – еще одной легендой – в нашем тихом и глубоком склепе.

Фриц – вампир, и это ужасно, это трагично. Он до того истощился от вечного голода, что больше неспособен ходить, но и умереть он не может, а потому лежит в гробу и грезит об ушедших временах. Придет день, и он попросит, чтобы я вынес его наружу, на солнце, и я увижу, как он будет иссыхать, угасать и рассыплется прахом в мире и небытии. Надеюсь, он попросит меня еще не скоро.

Мы беседуем. Ночью в полнолуние, когда он чувствует себя чуть крепче, Фриц рассказывает мне о более счастливом своем существовании в местах, которые назывались Австрия и Венгрия, где его тоже страшились и охотились на него.

– Но только пиявка из нержавеющей стали способна извлечь кровь из камня… или робота, – сказал он вчерашней ночью. – Так гордо и так одиноко – быть пиявкой из нержавеющей стали: вполне возможно, что ты – единственный в своем роде. Так поддержи же свою репутацию! Лови их! Осушай! Оставь свой след на тысяче стальных горл!

И он был прав. Он всегда прав. И знает о подобных вещах больше меня.

– Кеннингтон! – Узкие бескровные губы Фрица улыбнулись. – Какой это был поединок! Он – последний человек на Земле, а я – последний вампир. Десять лет я пытался осушить его. И дважды добирался до него, но он со Старой Родины и знал, какие следует принимать предосторожности. Чуть только он узнал о моем существовании, как выдал по осиновому колу каждому роботу, но в те дни у меня было сорок две могилы, и все их поиски оказались напрасными. Хотя совсем меня загоняли…

– Зато ночью, ах, ночью! – Он захихикал. – Вот тогда положение менялось! Охотником был я, а добычей – он. Помню, как отчаянно он разыскивал последние стрелки чеснока и кустики шиповника, еще остававшиеся на земле, и как он окружал себя крестами круглые сутки, старый безбожник! Я искренне сожалел, когда он упокоился. И не столько потому, что не сумел осушить его как следует, сколько потому, что он был достойным, достойным противником. Какую партию мы разыграли!

Его хриплый голос перешел в еле слышный шепот:

– Он спит в каких-то трехстах шагах отсюда, выбеленный и сухой. В большой мраморной гробнице у ворот… Будь добр, наломай завтра побольше роз и возложи их на нее.

Я согласился, так как между нами больше родства, чем между мной и любым другим ботом, вопреки сходной сборке. И я должен сдержать слово, прежде чем этот день завершится, хотя наверху меня ищут. Но таков уж закон моей природы.

– Черт их побери! – Этим словам научил меня он. – Черт их побери! – говорю я. – Выхожу наверх! Берегитесь, любезные боты! Я буду ходить среди вас, и вы меня не узнаете. Я присоединюсь к поискам, и вы будете считать меня одним из вас. Я наломаю красных цветов для покойного Кеннингтона бок о бок с вами, и Фриц посмеется такой шутке.

Я поднимаюсь по выщербленным, истертым ступеням. Восток уже подернут сумерками, а солнце почти касается западного горизонта.

Я выхожу.

Розы живут на стене по ту сторону дороги. На толстых змеящихся лозах, и головки у них ярче любой ржавчины и пылают, как аварийные лампочки на панели, оставаясь влажными.

Одна, две, три розы для Кеннингтона. Четыре, пять…

– Что ты делаешь, бот?

– Ломаю розы.

– Ты должен искать бота-оборотня. Какое-нибудь повреждение?

– Нет, у меня все в порядке, – отвечаю я и тут же обрабатываю его, ударившись о него плечом. Цепь замыкается, и я осушаю его жизненный узел до полной своей зарядки.

– Ты – бот-оборотень! – произносит он еле-еле и падает с оглушительным лязгом.

…Шесть, семь, восемь роз для Кеннингтона, покойного Кеннингтона, такого же мертвого, как бот у моих ног, – даже еще более мертвого, ибо когда-то он жил полной органической жизнью, более похожей на жизнь Фрица и мою, чем на их существование.

– Что тут произошло, бот?

– Он замкнулся, а я ломаю розы, – отвечаю я им. Четыре бота и один Супер.

– Вам пора уйти отсюда, – говорю я. – Скоро наступит ночь, и бот-оборотень выйдет на охоту. Уходите, не то он вас прикончит.

– Его замкнул ты! – говорит Супер. – Ты – бот-оборотень!

Я одной рукой прижимаю пучок цветов к груди и оборачиваюсь к ним. Супер – большой, сделанный по спецзаказу робот – делает шаг ко мне. Другие надвигаются со всех сторон. Оказывается, он послал вызов!

– Ты непонятная и страшная штука, – говорит он, – и тебя надо выбраковать ради общего блага.

Он хватает меня, и я роняю цветы Кеннингтона. Осушить его я не могу.

Мои катушки уже почти полностью заряжены, а он снабжен добавочной изоляцией.

Меня теперь окружают десятки ботов, страшась и ненавидя. Они разберут меня на металлолом, и я буду лежать рядом с Кеннингтоном.

«Ржавей с миром», – скажут они… Мне жаль, что я не выполню своего обещания Фрицу.

– Отпустите его!

Не может быть! В дверях склепа, шатаясь, цепляясь за камни, стоит истлевший, закутанный в саван Фриц. Он всегда знает…

– Отпустите его! Приказываю я, человек.

Он совсем серый, задыхается, а солнечные лучи гнусно его терзают.

Древние схемы срабатывают, и внезапно я вновь свободен.

– Да, господин, – говорит Супер, – мы не знали…

– Хватайте этого робота!

Он тычет в Супера дрожащим исхудалым пальцем.

– Он – робот-оборотень, – хрипит Фриц. – Уничтожьте его! Тот, который собирал цветы, исполнял мое распоряжение. Оставьте его здесь со мной.

Он падает на колени, и последние стрелы солнца пронизывают его плоть.

– И уходите! Все остальные! Быстрее! Мой приказ: ни один робот больше никогда не войдет ни на одно кладбище!

Он падает внутрь склепа, и я знаю, что на лестнице нашего с ним приюта лежат только кости и клочья истлевшего савана.

Фриц сыграл свою последнюю шутку – изобразил человека.

Я отношу розы Кеннингтону, а безмолвные боты уходят за ворота навсегда, уводя с собой послушно идущего Супера.

Я кладу розы у подножия мраморного памятника – Кеннингтону и Фрицу, – памятника последним, непонятным, истинно живым.

Теперь только я остаюсь невыбракованным.

В гаснущем свете я вижу, как они загоняют кол в жизненный узел Супера и закапывают его на перекрестке.

Затем они торопливо удаляются к своим башням из стали и пластика.

Я собираю останки Фрица и уношу их вниз, укладываю в гроб. Хрупкие, безмолвные кости.

…Так гордо и так одиноко – быть пиявкой из нержавеющей стали!

Ужасающая красота

Публика в этот миг подобна богам эпикурейцев. Бессильные изменить ход событий и ведающие, что произойдет, они могут вскочить, закричать «не надо!», – но неотвратимо ослепление Эдипа, и неизбежна петля на шее Иокасты.

Никто, конечно, не вскакивает. Они понимают. Они сами намертво связаны странными путами трагедии. Боги видят и знают, но не могут ни изменить обстоятельства, ни бороться с Ананке.

Мой хозяин внимает тому, что он называет «катарсис». Мои искания завели меня далеко, и я сделал хороший выбор. Филипп Деверс живет в театре, как червь живет в яблоке, как паралитик в камере искусственного дыхания. Это его мир.

А я живу в Филиппе Деверсе.

Десять лет служат мне его глаза и уши. Десять лет я наслаждаюсь тонкими чувствами великого театрального критика, и он ни разу об этом не догадался.

Он близко подошел к истине – у него быстрый ум и живое воображение, но слишком силен получивший классическое образование интеллект, и слишком весом груз знаний по психопатологии. Он не смог сделать последнего шага от логики к интуиции: признать мое существование. Временами, отходя ко сну, он задумывался о попытках контакта, но наутро к этой мысли не возвращался – и хорошо. Что мы могли бы сказать друг другу?

…Под стон, рожденный на заре времен, в ужасный мрак сойдет Эдип со сцены! Как изысканно!

Хотел бы я знать и другую половину. Деверс говорит, что полнота опыта состоит из двух частей: влечение, называемое жалостью, и отвержение, называемое ужасом. Я чувствую лишь второе, и его всегда искал, а первого я не понимаю, даже когда тело моего хозяина дрожит, а зрение затуманивается влагой.

Я бы очень хотел взрастить в себе способность полного восприятия. Но, к сожалению, мое время ограничено. Я искал красоту в тысячах звездных систем и здесь узнал, что ей дал определение человек по имени Аристотель. К несчастью, я должен уйти, не познав ее полностью.

Но я – последний. Остальные уже ушли. Крут звездный движется, и время убегает, часы пробьют…

Овация бешеная. И воскресшая Иокаста улыбается и кланяется вместе с царем, у которого глазницы залиты красным. Рука к руке, они купаются в наших аплодисментах, но даже бледный Тиресий не провидит того, что знаю я. Какая жалость!

А теперь домой на такси. Интересно, который сейчас час в Фивах?

Деверс смешивает крепкий Коктейль, чего он обычно не делает. А я рад, что восприму эти финальные моменты через призму его парящей фантазии.

Он в каком-то причудливом настроении. Как будто он почти знает, что случится в час ночи – как будто он знает, как атомы рванутся из своей непрочной клетки, оттирая плечом армию Титанов, как жадная, темная пасть Средиземного моря вопьется в пустоту Сахары.

Но он не мог бы узнать, не узнав обо мне, и, когда начнется ужасающая красота, он будет персонажем, а не зрителем.

Мы оба встречаем взгляд светло-серых глаз из зеркала в отъезжающей панели шкафчика. Он перед выпивкой принимает аспирин, а это значит, что он нальет нам еще.

Но вдруг его рука остановилась на полдороге к аптечке.

В обрамлении кафеля и нержавеющей стали мы увидели отражение чужака.

– Добрый вечер.

Два слова после десяти лет, и в самый канун последнего представления!

Глупо было бы мобилизовывать его голос на ответ, хоть я и мог бы это сделать, и к тому же это бы его расстроило. Я ждал, и он тоже.

Наконец я, как органист, тронул нужные педали и струны:

– Добрый вечер. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания и принимайте свой аспирин.

Он так и сделал, а потом приподнял с полки свой бокал:

– Надеюсь, тебе нравится мартини.

– Да, и очень. Пожалуйста, выпейте еще.

Он ухмыльнулся нашему отражению и вернулся в гостиную.

– Кто ты такой? Психоз? Диббук?

– Нет-нет, ничего подобного. Я просто один из публики.

– Что-то не помню, чтобы я тебе продал билет.

– Вы меня прямо не приглашали, но я подумал, что вы не будете против, если я буду вести себя тихо…

– Очень благородно с твоей стороны.

Он смешал еще один коктейль, потом взглянул на дом через дорогу. Там горели два окна на разных этажах, как перекошенные глаза.

– Могу я спросить – зачем?

– Да, разумеется. Может быть, вы даже сможете мне помочь. Я – странствующий эстет. В тех мирах, где я бываю, мне приходится одалживать чужие тела – предпочтительно существ, имеющих похожие интересы.

– Понимаю. Ты взломщик.

– В некотором смысле – да. Но я стараюсь не вредить. Как правило, мой хозяин даже не подозревает о моем присутствии. Но скоро я должен вас покинуть, а последние несколько лет меня волновала одна вещь…

И раз уж вы догадались обо мне и не впали в беспокойство, я бы вас хотел о ней спросить.

– Выкладывай свой вопрос.

В его голосе вдруг прозвучали горечь и глубокая обида. Я сразу же увидел из-за чего.

– Пожалуйста, не думайте, – сказал я ему, – что я влиял на все ваши мысли и поступки. Я только зритель. Моя единственная функция – созерцать красоту.

– Как интересно! – насмешливо скривился он. – И когда же это случится?

– Что?

– То, что вынуждает тебя уйти.

– Ах, это…

Я не знал, что ему рассказать. Как бы там ни было, что он может сделать? Только страдать чуть дольше.

– Ну?

– Просто кончилось мое время.

– Я вижу вспышки, – сказал он. – Дым, песок и шар огня.

Он был очень восприимчив. Я думал, что скрыл эти мысли.

– Видите ли… В час ночи настанет конец мира.

– Приятно знать. Как?

– Есть некоторый слой расщепляющихся материалов, которые собираются взорвать в проекте Эдем. Начнется колоссальная цепная реакция…

– Ты можешь это как-нибудь предотвратить?

– Я не знаю как. Я даже не знаю, чем это можно остановить. Мои знания ограничены искусством и науками о живом. Вот вы сломали ногу прошлой зимой, катаясь на лыжах в Вермонте. Об этом вы даже не узнали. Это я умею.

– И труба вострубит в полночь, – заметил он.

– В час ночи, – поправил я его. – По среднеевропейскому времени.

– Успеем выпить еще один бокал, – сказал он, глядя на часы. – Только пробило двенадцать.

Мой вопрос… Я прочистил воображаемое горло.

– Ах да. Так что ты хотел бы знать?

– Вторую часть отклика на трагедию. Я столько раз видел, как вы через нее проходите, но почувствовать не могу. Я воспринимаю ужас – но жалость от меня ускользает.

– Испугаться может каждый, – сказал он, – это легко. Но проникнуть в душу человека, слиться с ним – не так, как ты это делаешь, а почувствовать все, что чувствует он перед последним, уничтожающим ударом, – так, чтобы ощутить себя уничтоженным вместе с ним, и когда ты ничего не можешь сделать, а хочешь, чтобы смог, – вот это и есть жалость.

– Вот как? И ощущать при этом страх?

– И ощущать страх. И вместе они составляют великий катарсис истинной трагедии.

Он икнул.

– А сам персонаж трагедии, за которого вы все это переживаете? Он ведь должен быть велик и благороден?

– Верно, – он кивнул, как будто я сидел по другую сторону стола. – И в последний момент, перед самой победой неизменного закона джунглей, он должен прямо взглянуть в безликую маску Бога и вознестись на этот краткий миг над жалким голосом своей природы и потоком событий.

Мы оба посмотрели на часы.

– Когда ты уйдешь?

– Минут через пятнадцать.

– Отлично, у тебя есть время послушать запись, пока я оденусь.

Он включил проигрыватель и выбрал пластинку. Я неловко поежился.

– Если она не слишком длинная… Он оглядывал свой пиджак.

– Пять минут восемь секунд. Я всегда считал, что эта музыка написана для последнего часа Земли. – Он поставил пластинку и опустил звукосниматель. – Если Гавриил не появится, пусть тогда это сработает.

Он потянулся за галстуком, когда в комнате запрыгали первые ноты «Саэты» Майлза Дэвиса – как будто раненая тварь карабкается на холм.

Он подпевал себе под нос, причесываясь и завязывая галстук. Дэвис отговорил медным языком о пасхальной лилии, и мимо нас шла процессия: ковыляли Эдип и слепой Глостер, ведомые Антигоной и Эдгаром; принц Гамлет отдал салют шпагой и прошел вперед, а сзади брел черный Отелло, за ним Ипполит, весь в белом, и герцогиня Мальфийская – парад памяти многих тысяч сцен.

Музыка отзвучала. Филипп застегнул пиджак и остановил проигрыватель. Аккуратно вложив пластинку в конверт, он поставил ее на полку между другими.

– Что вы собираетесь делать?

– Прощаться. Здесь неподалеку вечеринка, на которой я не собирался быть. Думаю, сейчас я туда зайду и выпью. Прощай и ты.

– Кстати, – спросил он, – а как тебя зовут? После десятилетнего знакомства я должен тебя хоть сейчас как-то назвать.

Полусознательно он предположил одно имя. До сих пор у меня имени не было, так что я взял это.

– Адрастея.

Он снова скривился в усмешке.

– Ни одной мысли от тебя не скрыть? Прощай.

– Прощайте.

Он закрыл за собой дверь, а я проскользнул сквозь полы и потолки верхних этажей и поднялся вверх в ночное небо над городом. Один из глаз в доме напротив мигнул и погас, а пока я смотрел, погас и другой.

Вновь бестелесный, я скользнул вверх, желая встретить хоть что-нибудь, что я мог бы ощутить.