Текст книги "Лучшие НФ-рассказы из "Новых миров". Выпуск 2 (ЛП)"
Автор книги: Роджер Джозеф Желязны
Соавторы: авторов Коллектив,Брайан Уилсон Олдисс,Кит Рид,Баррингтон Бейли,Майкл Муркок,Чарльз Плэтт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Со своего места рядом со сценой я видел, как с одной стороны блока обратной связи поднимаются тонкие струйки дыма. Горящая изоляция? Перегрузка аппарата? Внезапно задняя крышка распахнулась, и Джерри, пошатываясь, выбрался наружу, протирая глаза. И все же чувство любви по-прежнему бушевало во мне и во всех остальных.
Каким-то образом, среди криков и столпотворения, я добрался до сцены и, пошатываясь, подошел к Джерри и аппарату. Внутри я увидел раскаленные катушки. В отчаянии я схватился за кабель питания и выдернул его.
Огромное чувство опустошенности, охватившее меня, было непреодолимым, поскольку всепоглощающая любовь внезапно исчезла. Но исцеление пришло довольно быстро; я едва успел оттащить бесчувственное тело Джерри подальше от Трафальгар-сквер, прежде чем растерянная публика превратилась в разрушительную толпу.
Вернувшись в тот вечер домой к Джерри, мы поговорили о том, что произошло.
– Я видел, что ты пытался сделать, – сказал я. – На самом деле, мне кажется, я более или менее догадывался о твоих намерениях заранее. То, что ты включил в устройство схему выбора "любви", на самом деле выдало тебя.
Джерри улыбнулся без особого энтузиазма.
– А это сработало? – продолжил я. – Машина как-то повлияла на девушку?
Джерри вздохнул и покачал головой.
– Я хотел использовать устройство в качестве эдакого любовного зелья двадцатого века. Это была всего лишь смутная идея, понимаешь... просто надежда. Если бы она оказалась там – а Гарри Кинг обычно дает ей место среди зрителей на важных шоу; он ценит ее реакцию, если она появляется там... я и подумал, что самое меньшее, что можно сделать... ну, каким-то образом пробудить ее интерес.
– И ты смог?
– Нет. – Ответ прозвучал глухо, обреченно, как эхо в пустой комнате. – Когда я увеличил интенсивность, стало ясно: это бесполезно. Ее взгляд не изменился, Джо. Она просто стояла там и скучала. И я знаю почему – это заложено в принципах работы машины. Она не внушает эмоции, а усиливает их. Если человек вообще не чувствует любви, то и усиливать нечего. А Джейн не чувствовала любви – совсем.
Я осмотрел мастерскую, сваленное там барахло и оборудование; Джерри сидел на кровати, окруженный всем этим. Зрелище было удручающее.
– Полагаю, тебе очень плохо из-за этого, – сказал я.
Он поднял голову.
– Я чувствую утрату и разочарование. Но вот что забавно, Джо. Должно быть, из-за того, что ситуация безнадежна, или чего-то в таком роде. Ну... почему-то я чувствую, что больше не люблю эту девушку.
Я почувствовал себя немного неловко, встретившись с ним взглядом, и отвернулся.
– Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать завтра, Джерри, – сказал я, вышел из комнаты и отправился спать.
Конечно, все это в прошлом; три месяца уже прошло. А в нашем бизнесе три месяца – это чертовски долгий срок. Прошло достаточно времени, чтобы империя Гарри Кинга обанкротилась, погрязнув в долгах, а Джерри покинул фирму и девушку и перешел в «Тренды звука», как мы и планировали изначально.
Сейчас наша компания стремительно развивается; новый эмоциональный отклик распространяется по всей стране. Мы с Джерри по-прежнему работаем вместе и прекрасно ладим. У нас есть отличная идея на тот случай, если фокус с обратной связью устареет.
Я знаю, что Джерри иногда вспоминает о прошлом – и я все еще чувствую себя в некотором смысле виноватым из-за метода, который использовал, чтобы избавить Джерри от фирмы Гарри Кинга. Возможно, когда-нибудь, когда мы узнаем друг друга получше, я расскажу ему, что произошло на самом деле – догадавшись о его плане использовать устройство, чтобы пробудить любовь в девушке, я накануне вечером поспешно внес в аппарат некоторые изменения. Я добился того, чтобы внутри устройства вместо электрического преобразования и рассеивания создавалось поле противоположной полярности, чем при передаче эмоций.
Я исправил это так, что при выборе компонента интенсификации любви, поле, транслируемое вовне, уравновешивалось отрицательным полем внутри устройства. Так что, когда в пасхальный понедельник Джерри усилил любовные эмоции, он сам почувствовал нечто прямо противоположное: не ненависть, а отрицание любви.
Это был неуклюжий, отчаянный план, и как бы то ни было, мои модификации вывели из строя несколько цепей и привели к почти полной перегрузке устройства.
Но план сработал. Когда-нибудь, когда Джерри вспомнит прошлое и попытается понять, отчего так внезапно исчезла его беспомощная романтическая привязанность к девушке, я расскажу ему правдивую историю.
Томас Диш
Три рассказа
Состязание{3}
The Contest
Микрорассказ, 1967 год
– Нет.
– Вы не дали мне досказать.
– Все равно нет.
– Но мне не нужны деньги... мне просто хотелось поговорить.
– Сами с собой и разговаривайте.
– Все равно я вас нагоню. Если, конечно, вы не станете звать полицейского...
– Карманник вы или коммивояжер, даже если просто сигарету клянчите – все равно нет.
– Давайте сделаем вид, будто я человек.
– Тогда у нас не было бы ничего общего.
– Ладно, считайте меня какой-нибудь диковиной: деталью уличного пейзажа, ходячим артефактом. Видите, я уже перенял вашу манеру. Встречные подумают, будто мы беседуем о коммерции, военных тайнах, обычных банальностях.
Они миновали теннисный клуб и отразились в зеркальном фасаде Сигрэм-билдинг. Глубоко под ногами у них беззвучно текли к океану канализационные воды.
Совершенно случайно костюмы на обоих мужчинах были одинаковые. С верхних этажей здания "Пан-Ам" их было практически не видно: с такой высоты все костюмы кажутся одинаковыми.
Мужчина, что помоложе, не такой словоохотливый, наступил на собачью колбаску и поморщился. Спутник его улыбнулся.
– Перефразируя известного поэта, – произнес он а-пропос{4} новой неприятности, будто та была вводным предложением к длинной реплике, – кажется, Гёте – можно сказать, что архитектура – это застывшие экскременты.
– Архитектура –это пустые пространства между.
Они остановились и принялись разглядывать эти пустые пространства. Свет, звук, электромагнитные волны и энергия органов состязались за право привлечь их внимание. Где-то сигналил самолетам неисправный тостер. Каждые пять минут рождался дефективный ребенок, но повсюду куда быстрее собирались кибернетические машины.
– Мы могли бы рассказывать анекдоты, – продолжал тот, что постарше. – Играть в игры. Участвовать в состязаниях. А если вас все еще волнует денежная сторона – вот смотрите: пятьдесят, шестьдесят, семьдесят долларов да еще кредитные карточки. Кстати, это значит, что первое состязание выиграл я, так?
– Я не соглашался участвовать.
– Вы хотите, чтоб у нас не было ничего общего, но как ни крути, а остается некое общехристианское начало. Мы оба читали Достоевского. Мы оба можем, если того пожелаем, изощреннейше испытывать вину по поводу множества проступков, которых не совершали. Мы не одобряем геноцида и, возможно, ядерных испытаний.
– Начало там, не начало – ныть-то хватит. Хорошо, уступаю: анекдот можете рассказать. Но только при одном условии: стоит хоть раз запнуться, и вы проиграли. Тогда вы отстанете.
– Когда будет ваша очередь, условия те же.
– Начинайте.
– Когда-то я знал одну девушку. Она уже умерла, покончила с собой. Не из-за меня, разумеется, хотя у нас была любовь. Нет-нет, не судите так скоро – честное слово, это анекдот... Дело было в начале пятидесятых. Вряд ли вы хорошо помните то время. Я служил завхозом в одном жилом многоквартирном доме на Ист-Энд-авеню. Не сказал бы, чтоб я был сильно загружен работой, – да и ту старался по возможности перепоручить привратникам, дворникам да уборщицам. Аж с самой демобилизации не бывало у меня столько свободного времени... Я повстречал ее на Юнион-сквер. В те дни еще бродил, витийствуя, призрак старого радикализма...
– Какая банальность. За языком бы последили.
– Старики, неугомонные пораженцы, постоянно под наблюдением, как омары в ресторанной витрине, ни тени страха личной вины, иногда даже чем-то симпатичные... впрочем, последнее не обязательно. Неплохая метафора насчет омаров?
– Продолжайте.
– Что до меня, то политикой я не увлекаюсь, но даже сторонний наблюдатель мог ощутить, насколько накалена атмосфера. Нет, я не о бомбе. Это уже ваше поколение на все глядит сквозь прицельные стекла.
Дойдя до 46-й стрит, они повернули к Ист-ривер. Туристы дивились безмерности города сквозь фотокамеры; "12.05 ровно" сменило на табло " 12.04 и 50 секунд". Тостер изверг два хрустящих ломтика ржаного хлеба, не потерявшие свежести благодаря незримому присутствию формальдегида. Над решетками канализационных люков загадочно курился пар. Тот, что постарше, снял с плеча своего спутника хлопковую нитку.
– Она слушала витийствовавшего с импровизированной трибуны одного из таких сгинувших призраков, будучи не в состоянии затеряться в редкой толпе.
– В одинокой толпе? – издевательски переспросил спутник.
– То, что толпа была редкая, позволило нам друг друга увидеть. Она невысоко приподняла руку, словно бы приветствуя меня – нет, словно бы хотела представиться тайным знаком, жестом сопричастности. Но потом передумала. Должно быть, ей пришло в голову, вдруг я не наш агент, а агент-провокатор.
– Коммунистка!
– Что вы, куда там. Уверен, она тоже была сторонним наблюдателем. Просто опережала историю. Она до смерти боялась ФБР, французских шпионов, дорожной полиции, моряков, мафии, всего на свете.
– Но почему?
– Впечатлительность. Я представился. Она подозревала мои истинные мотивы, но, с другой стороны, любые мотивы – даже мысль о том, что могут быть какие-то мотивы, – были ей крайне подозрительны. Но, по крайней мере, она согласилась со мной отзавтракать.
– А потом что, союз любящих сердец?
– Ну, насколько там вообще можно было говорить о сердце...
– Может, ей надо было себя скомпрометировать.
– Если она соглашалась зайти ко мне (а к себе не пускала никогда), то лишь приняв самые изощренные меры предосторожности. За ней повсюду следят, уверяла она не говорила, а шептала – так, чтоб ее нельзя было записать на микрофон. Она боялась спать – а вдруг я стану рыться у нее в сумочке или сообщу в полицию. Причем во всем этом она признавалась открыто – и все равно как-то не похоже, что она мне доверяла, даже тогда. Ей все казалось, будто я пытаюсь подвести ее к какому-то предательству.
– К какому?
– В этом она так и не призналась. Покончила с собой раньше. Но самое любопытное случилось уже потом. Как-то пришел расспрашивать меня о ней один фэбээровец. То есть, это я думал, что он фэбээровец, но это вполне мог быть и какой-нибудь шпион, работавший под фэбээровца. Отличить я все равно не отличил бы.
– И что вы ему рассказали?
– Все, что знал, хотя сомневаюсь, чтоб это ему помогло. По возрасту он ей в отцы годился.
– Может, это и был ее отец.
– Такую возможность я тоже учитывал. Об интимных подробностях я особо не распространялся. Я признался в дружбе, но не в страсти.
– В вашем рассказе несомненно должна быть мораль.
– Пожалуйста: если что и позволило любви уцелеть в нашем обществе, то как раз его тоталитарный характер. Мы дали друг другу обеты под страхом пытки.
– Я удивлен, что она не предпочла самоубийству лоботомию.
– Как же, докторов она тоже боялась.
Вдоль по всей улице витрины, казалось, тщатся игнорировать замысел архитекторов, явленный верхними этажами. Куда ни посмотри, всюду, ветвясь, тянулись бесконечные непознаваемые узы, родственные связи, прицельные шкалы. Не оставалось выбора, кроме как игнорировать их.
Тот, что помоложе, остановился, разглядывая витрину.
– Теперь ваша очередь.
– С меня довольно, – отозвался тот, что помоложе (бывший, разумеется, тайным агентом). В знак своей любви он дважды выстрелил М** в сердце, то есть в левую сторону груди. В грохоте выстрелов явно был какой-то код.
Пустая комната{5}
The Empty Room
Микрорассказ, 1967 год
С низкого потолка, загибаясь, свешивались серые пласты штукатурки. Тадеуш положил ладонь на шерстистое бедро Дианы.
– Тебе нравится? – поинтересовался он. Бедро неопределенно дрогнуло.
Линолеум напоминал исполинскую плетенку. Основа и уток были желтовато-коричневые – соломенного и горчичного цвета, соответственно. На стене криво висела порыжевшая раковина.
– Вряд ли нам удастся найти что-нибудь получше, – произнес он.
– Вряд ли, – неуверенно отозвалась Диана. Вывернувшись из-под его руки, она подошла к открытому окну
Он с улыбкой разглядывал ее, воображая, будто бы она просто курит сигарету. Роскошную шевелюру ее, светлую, как лимонная кашица, колыхал нежный ветерок.
Глубоко под обоями пришла в движение штукатурка и ссыпалась с громким сухим шуршанием.
– Конечно, мы все равно будем искать что-нибудь получше, – проговорил он.
Ей было двадцать семь или двадцать шесть. Если не считать лета, когда она работала в Нью-Джерси, всю жизнь Диана жила в Нью-Йорке.
– Стулья мы купим, – сказала она. – А раскладной диван даст Натан, он обещал на прошлой неделе.
Тадеуш с готовностью закивал.
– А ты закажешь еще один набор ключей, – равнодушно продолжала она.
– Для тебя, – уточнил он.
– Для меня, – кивнула она. – Тогда все будет как по-настоящему.
– Это всего лишь временно, – очередной раз принялся успокаивать ее Тадеуш.
Конечно же, это была ложь – но врал он не столько ей, сколько себе. В свои сорок восемь, без определенной профессии – найти работу лучше, чем сейчас, ему явно не светило.
Тадеуш занимался тем, что одалживал (на временной основе) свой мозг небольшим компаниям, которые не могли пока позволить кибризации полный рабочий день. Можно сказать, по аналогии, что работал он электронно-лучевой трубкой.
Диана состроила рожицу, неузнаваемо отразившуюся в закопченном стекле.
– Кто это? – поинтересовался он.
– Ты, – ответила она. – Илия.
Тадеуш отворил дверь тесного туалета. Фаянсовый унитаз увенчивал черный пластмассовый стульчак.
– Как-то большего, – задумчиво проговорил он, – ожидал я... от жизни.
– Точно; по крайней мере, я думала, будет хоть повеселее, – отозвалась Диана, сняла пальто, скатала в тугой рулон и уложила на линолеум. Усевшись на скатанное пальто, она принялась стаскивать туфли.
В открытое окно ворвались звуки песни, словно клубы дыма. Тадеуш ругнулся и захлопнул раму.
– Символично, – сказала Диана.
– Мы сами виноваты, – произнес Тадеуш.
– Нет, – сказала Диана и добавила после паузы: – Мне так не кажется.
Она сняла меховые чулки. От холода ноги тут же покраснели, покрылись гусиной кожей. Тадеуш представил Диану в кровати: между черных простыней высовывается длинная белая нога... Он помог расстегнуть на спине молнию платья.
– Ты действительно любишь меня, – спросила она.
– А как же, – ответил он.
Она поднялась, и он помог ей стянуть через голову платье.
– Откуда ты знаешь? – поинтересовалась она.
– Я полюбил тебя с первого взгляда.
Она кивнула; сняла бумажные лифчик с трусиками и протянула ему. Он спустил их в унитаз. Она достала из сумочки новый комплект.
– А я не уверена, что люблю тебя, – сказала она.
– Ничего, – сказал Тадеуш. – Главное, что ты со мной.
– Ты боишься остаться один? – спросила она.
– Нет, – ответил он. Она снова натянула платье.
– Жаль, я не могу позволить себе что-нибудь новое и красивое из одежды.
– Это платье очень тебе идет, – сказал он.
– Спасибо.
Крупный пласт штукатурки обрушился с потолка в раковину, обнажив неровных очертаний фрагмент оплетки и проволочной сетки. Тадеуш выругался.
– Надо попросить хозяина, пусть сделает что-нибудь с потолком, прежде чем мы въедем, – произнесла Диана.
Тадеуш закивал, прекрасно понимая, что дело это безнадежное. Диана вновь опустилась на скатанное пальто и принялась натягивать чулки из белого синтетического меха.
– Наверняка это очень старое здание.
– Слушай, – сказал он, – вода так до сих пор и льется.
– Ну так поправь.
Он зашел в крошечную ванную комнату и поправил цепочку. Литься вода прекратила. Диана оставила поднятой черную пластиковую крышку стульчака, и Тадеуш заглянул в прозрачную лужицу на дне белой фаянсовой чаши. Ему представился лилипутик (в воображении его – неопределенного пола), плавающий в крошечном водоеме. Потом ему представилось, как спускают воду и лилипутика затягивает в трубы. Он попытался представить, что будет потом, но дальше его воображение не пошло.
– Я готова, – сказала Диана.
Когда он вышел, на ней уже было пальто из чего-то вроде твида. Он поцеловал ее.
– Ты меня любишь? – спросила она, искоса поглядывая на него.
– А как же, – ответил он и добавил: – Ну что?
– В смысле?
– Берем или ищем дальше?
– Берем, – ответила она. – Мне нравится.
– Это всего лишь временно, – сказал он. – Ничего, подкрасим немного, повеселее хоть станет.
– У тебя не найдется таблетки? – поинтересовалась она. Он дал ей одну желтую. Ее передернуло.
– Знаешь что, – произнес он, направляясь к двери по соломенно-горчичному полу, ступая только на плетенку и ни в коем случае не на основу или уток, -...может, оно и действительно так.
– Что так?
– Может, я действительно боюсь остаться один.
– Ну конечно, – сказала она. Когда они вышли, комната опустела.
Погружение «Вест-Энда»{6}
The Descent of the West End
Микрорассказ, 1967 год
Когда судно начало тонуть, миссис Ниэри в своей отдельной каюте предсказывала по ладони судьбу молодому коридорному арийской крови.
– Видите, линия жизни прерывается, – сообщила она ему. – Вы умрете молодым.
– Ja?{7}
Вздохнув, она взъерошила его короткие светлые волосы.
– Откуда нам знать, – задумчиво молвила она, – когда пробьет наш час. Трагедия может поджидать за любым углом, а море... море шутить не любит. – Она игриво пробороздила ногтями беззащитную мякоть его открытой ладони, еще немного укоротив линию жизни. – Ich liebe dich{8}, – с придыханием прошелестела она еле слышно. – Так будем же, как говорят поэты, вкушать плоды весны на свете этом. Негоже сердцу на запоре быть.
– Ja, aber ich muss gehen{9}.
Коридорный верил предсказанию миссис Ниэри, потому что ей было лет семьдесят и напоминала она цыганку из оперетты Штрауса, а коридорный был молод и фаталист. Тем не менее, всему есть границы, и миссис Ниэри была самой что ни на есть границей.
– О нет, mein Liebchen{10}. – стонуще выдохнула она. – Не уходи, не покидай меня. Ночь так юна, а ты такой...
Стук в дверь не дал миссис Ниэри закончить; стучал мистер Ниэри.
– Дорогая, – объявил тот, – корабль тонет. Выйди, взгляни.
– Я занята, любовь моя! – крикнула через дверь миссис Ниэри, помогая коридорному укрыться в пустом дорожном сундуке, приберегаемом как раз для экстренных случаев. – И волосы мои в жутком беспорядке. – Волосы ее лежали на туалетном столике, дожидаясь, пока их причешут.
Мистер Ниэри – или Альфредо, как звали его друзья в Милане, – вернулся в судовой бар, где всемирно известный ирландский поэт читал вступительную главу своего первого романа, из предполагаемой трилогии, недавно инсценированного. Теперь знаменитый поэт направлялся в Манхэттен на премьеру – или, по крайней мере, так ему представлялось. Альфредо пришлось встать за стойку и смешивать напитки самому, так как бармен и все местные завсегдатаи перекочевали в спасательные шлюпки.
– Вот слова, – говорил поэт, – два слова, одно, может, три слова, да, три слова только, именно три слова, все вместе, сперва одно, первое слово, затем другое и наконец, через некоторое время, последнее...
– Последнее слово? – с надеждой потребовал Альфредо у своего рома с колой.
– ...Последнее из трех, третье, все три слова вместе в пространстве, здесь, вот в этом пространстве, наполняют его, начинаются от края пространства, тянутся через середину до другого края, пока незримого...
Пока поэт зачитывал слова эти себе и Альфредо – которому, несмотря на итальянское происхождение, явно не хватало классического образования, – штурман препирался с капитаном "Вест-Энда", не юнцом уже, но еще и далеко не стариком, который командовал в одну из недавних войн эсминцем. Эсминец, к вящей капитанской досаде, был отправлен со всей командой на дно близоруким камикадзе.
– Сэр, – начал штурман, тщательно выбирая слова, – судно в самом деле тонет.
– Да-да, я в курсе, судно тонет, очень смешно. Может, на нас налетел айсберг? И машинное отделение затоплено, котлы вот-вот взорвутся? И шлюпок на всех не хватает?
Хоть евреем капитан не был, чувство юмора у него было как раз то, что зовут еврейским.
– Нет, сэр, – другое судно.
– Что другое судно? Отвечайте по существу.
– Другое судно налетело на нас, сэр. Мы тонем.
– Что ж, хоть какое-то разнообразие. На прошлой неделе это был айсберг. Можно по"думать, "Титаник" – единственное на свете судно, которое утопло. Или правильней затопло?
– Затонуло, сэр. Как "затонувшие сокровища".
Капитан повернулся к штурману спиной и снова углубился в газету.
– Ну выйдите на мостик и посмотрите сами! Пожалуйста! Мы же тонем! – умоляюще пропел штурман, хотя петь не умел. – Спасайтесь!
– Волк! Волк! Волк! – передразнил его капитан. – Нет уж, увольте, сколько можно; пусть это послужит вам уроком. А теперь не мешайте. Я читаю "Филадельфия Инкуайэрэр". Если так уж невмоготу кого-нибудь разыграть, идите к телеграфисту. Он у нас доверчивый.
Телеграфисту, который был занят тем, что передавал речь поэта одному газетному синдикату – какому именно, пока не подлежит разглашению, – было не до штурмана.
– Отстаньте от меня, – огрызнулся он, дробью точек и тире отбивая в эфир послание поэта, – до другого края, пока незримого, незримого для кого, для меня, например, отстаньте от меня, незримого для меня, обозревающего края слов, что заполняют совместно это пространство, рядами, ряд над рядом, ряд под рядом, так же, как тянутся сами слова, одно, затем другое, и совсем другие по обе стороны от этих двух, так что я могу, обозревая слова, зрить вверх или вниз, вправо или влево...
В наушниках настала мертвая тишина, так как несколько тонн соленой воды только что захлестнули судовой бар, утопив поэта с Альфредо и оборвав связь.
Тем временем у миссис Ниэри были проблемы с замком дорожного сундука, куда она спрятала молодого коридорного. Замок, оказывается, захлопнулся, а миссис Ниэри никак не могла отыскать ключ, беспечно оброненный где-то на полу их с мужем отдельной каюты; соленая пена бурлила уже футах в четырех над полом.
– Ich muss geben! – все повторял молодой коридорный в несколько истеричной манере, одновременно молотя изнутри кулаками в прочные стенки сундука.
Миссис Ниэри решила, что искать ключ – дело неблагодарное, и поднялась на палубу, забыв от волнения про свои волосы, что остались лежать на туалетном столике, колыша роскошные локоны на свежем морском ветерке, который ворвался в каюту, когда миссис Ниэри отворила дверь.
День был чудесный, как раз из тех, когда ни капельки не жалеешь, что отправился в путь морем. Воздух был теплый, на небе ни облачка, морская гладь зеркально-недвижна, несмотря на ветерок, игриво колыхавший локоны.
"Какой чудесный день, – подумала миссис Ниэри. – Интересно, где Альфредо? Он мог бы помочь с сундуком".
Альфредо тем временем лениво дрейфовал футах в трех под потолком судового бара, под вделанными заподлицо плафонами, проплывал островки розового света, что льстиво сглаживал черты его итальянского лица, и без того уже сглаженные и неоднократно обольщенные. Листы рукописи поэта можно было увидеть (будь кому видеть) пляшущими на воде – один, затем другой, вверх, вниз, все вместе, будто лепестки непомерно крупного цветка, дрейфующего в ленивых водах голубой лагуны на каком-нибудь тропическом острове. Самого же поэта увидеть было нельзя (будь кому не видеть), так как, подобно гидростату или водорослям на дне вышеупомянутой лагуны, он маячил в глубине, на поверхность не показываясь, запутавшись в микрофонных проводах.
Приемник в рубке у телеграфиста весь изошел на точки и тире: "ВЕСТ-ЭНД ЗПТ ВЕСТ-ЭНД ЗПТ ПРИЕМ ТЧК СРОЧНО ПРИМИТЕ МЕРЫ ЗПТ ПРЕРВАЛАСЬ ТРАНСЛЯ"ЦИЯ РЕЧИ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО ПОЭТА ТЧК ВЕСТ-ЭНД ЗПТ ВЕСТ-ЭНД ЗПТ..." И так далее.
Телеграфист был в отчаянии. Случилось ЧП национального, нет, интернационального масштаба. Сбой (пусть и не по вине телеграфиста) в передаче газетному синдикату выступления поэта (в синдикате почему-то были уверены, что оно имеет какое-то отношение ко внешней политике Ирландии) грозил телеграфисту увольнением. И не просто грозил, а наверняка грозил. А у него жена и дети, и хорошую работу тяжело найти.
Нерешительно, затем с преступной, головокружительной скоростью он принялся передавать:
– ...влево и вправо, вниз и вверх, даже по диагонали, или, если устану, остановиться, изучить одно слово, любое слово, может, это, или любое другое слово, разницы никакой, ну чисто для примера вот это слово, СЛОВО, пристально разглядеть его, выяснить строение, СЛОВО, с, л, о, в, о, или, справа налево, о ,в ,о ,л ,с ,ОВОЛС, потом кверх ногами, так вот. – И так далее.
– Вы не видели моего мужа? – поинтересовалась миссис Ниэри у штурмана, который спешил к капитану испрашивать позволения спускать на воду спасательные шлюпки с выжидательно замершими пассажирами. – Ему лет двадцать, и он такой весь из себя итальянец, понимаете, о чем я?
– Извините, мадам, нет, не видел. Может, он в какой-то из шлюпок.
– Очень может быть. Буквально минуту назад он сказал мне, что корабль тонет, и с того времени я его не видела.
– Судно в самом деле тонет, – объявил штурман, тщательно выбирая слова. – Море шутить не любит. Откуда нам знать, когда пробьет наш час.
– Правда, святая правда! Вы прямо изо рта у меня слова выхватываете... Будьте так до"бры, помогите, пожалуйста, вытащить из каюты сундук, раз уж никак не найти мужа...
– Прошу прощения, но у меня срочное дело к капитану.
Миссис Ниэри постеснялась объяснять, что в сундуке коридорный, – может, тогда штурман и передумал бы. Ободряюще помахав ему на прощание, она вернулась в их с мужем отдельную каюту и обнаружила, что сундук плавает примерно в футе над полом. Словно дитя, забавляющееся с игрушечным корабликом в Люксембургском саду или в садах Тюильри, или словно полинезийская дева, пускающая лепестки непомерно крупного цветка по воле голубых волн какой-нибудь тропической лагуны, миссис Ниэри сманеврировала сундуком на мелководье каюты и вырулила на палубу. Послеполуденное солнце пригревало ее морщинистое лицо, а позади, на туалетном столике, морской ветерок ерошил ее волосы.
– Какой чудесный день, – снова задумчиво молвила она. – Интересно, где Альфредо?
– Нельзя в шлюпку с багажом, – терпеливо объяснял миссис Ниэри бармен, которого штурман назначил в свое отсутствие главным на посадке.
– Но там все мое самое ценное!
– Человеческая жизнь дороже любых ценностей, – отозвался тот с морализаторским пылом. Бармен был из Франции и к человеческому достоинству относился как истинный француз.
Тем временем юный ариец в сундуке задохнулся, исполнив предсказание миссис Ниэри с арийской пунктуальностью.
Возвратился рассерженный штурман:
– Он не желает меня слушать.
– Вы объяснили ему, что корабль тонет?
– Да, но он не желает слушать. Может, все равно шлюпки спустить? – предложил он.
– По-моему, чертовски дельная мысль, – высказался со своей скамьи в шлюпке один пассажир (он был пьян).
– Нет, это был бы мятеж, – с типично французской лаконичностью решил бармен. – Но можно спеть. Петь никто не запрещает.
Миссис Ниэри вызвалась быть запевалой.
– Ближе к тебе, мой Боже{11}, – с вожделением затянула она.
Когда корабль со всей командой и пассажирами затонул, капитан отправился на дно вместе с ним. И так далее.
