Текст книги "Журнал «Если», 1993 № 11-12"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

Соавторы: Джеймс Уайт,Гордон Руперт Диксон,Джон Кейт (Кит) Лаумер,Джон Браннер,Карл Юнг,Рэй Нельсон,Юрий Кузьмин,Евгений Ямбург,Эл Виккерс,Александр Кульберг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Евгений Ямбург,
заслуженный учитель РФ
ОБРАЗОВАНИЕ КАК ФАКТОР РИСКА

«Только кажется, что молодежные увлечения и вкусы возникают и распространяются спонтанно. В действительности они формируются, насаждаются, культивируются сознательно и планомерно; их навязывают молодежи…» – пишет американский профессор А.Блум.

При всей ироничности рассказа Э.Виккерса он довольно точно выражает дух американской школы, воспитывающей бизнесменов.

Желаем ли мы, безоглядно копируя чужой опыт, лелеять в наших детях такие же качества?Что строим на обломках рухнувшей системы всеобщего среднего образования»? Быть может, хотя бы отчасти разобраться в этих вопросах вам поможет интервью известного педагога, директора московской школы-лицея № 109 Е.Ямбурга, которое он дал нашему корреспонденту Валерии Галлай.

Ч итатель, не надейтесь, что здесь будет описано, как с помощью микрокомпьютера или специальных таблеток ученик сможет во сне учить математику и физику. Увы, таких пилюль пока не существует. да и не предвидится. Лучше обратимся к профессионалам в области образования.

Начнем с того, что, по сведениям Департамента образования Москвы, сейчас из 1300 средних учебных заведений официально зарегистрированы два государственных лицея и восемь гимназий. Около 100 школ с такими же названиями – пока экспериментальные учебные заведения. Им дается от 2 до 4 лет на подготовку учителей, создание программы и методической базы.

В скором времени МГУ возьмет под свое крылышко – научно-методическое и педагогическое – лучшие гимназии. В Москве будет университетский гимназический городок. Частные школы, лицеи, колледжи получили право на существование после выхода Закона об образовании. В Москве действуют 97 негосударственных учебных заведений, в них учатся свыше 7 тысяч детей.

– Евгений Александрович, если раньше проблема выбора – куда пойти учиться – волновала только абитуриентов, то сейчас появилось столько разнообразных типов школ и способов обучения, что просто глаза разбегаются. Лицеи, гимназии, колледжи, частные, национальные, религиозные школы. Родители в полной растерянности: куда же отдавать ребенка?

– Я бы сначала пришел в школу и поговорил с учителями, с родителями, с учениками. Атмосфера школы говорит сама за себя. Могу только сказать, что если открывающаяся государственная школа уже имеет определенный статус, то частные порой просто красиво называются – например, лицеями. Причем дети в эти «лицеи» идут учиться с пяти– шести лет. На самом же деле лицей – это школа III ступени, то есть учебное заведение для старшеклассников.

Как правило, государственные лицеи сотрудничают с вузами, и дети уже сориентированы на высшее образование. В гимназиях же дети занимаются с 5 по 11 класс, углубленно изучая комплекс дисциплин гуманитарного, естественнонаучного. физико-математического либо экономического направления.

– Итак, гимназии и лицеи – это государственные учреждения с «повышенной концентрацией» образования. Что же тогда альтернативное образование?

– Слово «альтернатива» я не люблю. Оно предполагает противопоставление одного другому. Великий русский философ В.Соловьев писал, что образование должно быть и консервативным, и революционным. Если оно будет слишком революционным, то нам придется отказаться от передачи накопленных ценностей. Если же будет преобладать консерватизм, не возникнет никакого развития. Термин «альтернативное» прилепился к образованию случайно. Иначе что же получается: есть школы, в которых дети учатся, а в других?..

Впрочем, базовый минимум образования, принятый в этом году Министерством образования РФ, обязателен для всех типов учебных заведений. Это социальная защита детей и родителей, которые порой попадают в очень тяжелое положение.

– То есть учиться в частной школе опасно?

– Увы. частные школы нередко создают непрофессионалы. Конечно, условия там отличные. Есть и интересные предметы, от индийской философии, йоги и хинди, до конного спорта. Дети счастливы. Родители, хотя и платят за такое счастье от 70 тысяч рублей в месяц до 7 миллионов в год, думают, что это на благо ребенка.

Но вот обстоятельства вынуждают семью переехать в другой район или город. Надо переводить ребенка в новую школу. И вдруг выясняется, что ни физики, ни математики он не знает. Зато прекрасно ориентируется в нешкольных дисциплинах.

Именно для исключения подобных недоразумений и создан базовый компонент образования.

– Из опыта японской системы образования известно, что учащихся там не делят на более и менее способных. Школа исходит из того, что все дети могут освоить программу.

А вот в США главный принцип при формировании частных школ – поиск талантов. Этим занимаются не только администрации школ, но и крупные промышленные корпорации. Например, фирма «Вестинхауз» гордится тем, что «вырастила» треть американских лауреатов Нобелевской премии.

Ищут ли таланты у нас?

– Мне кажется, мы не умеем по-настоящему работать с одаренными детьми. Вот, например, есть в небольшом городке Кировоградской области одна школа. Преподает там А.Хазанкин. Из этой школы последние 10–15 лет 90 процентов учеников поступают на мехмат – один из самых сложных факультетов МГУ. Не думаю, что в этом городке рождаются одни одаренные математики. Значит, учителю удается достигнуть таких результатов с помощью неординарной методики. Других таких примеров, увы, я не знаю. А последняя программа государственной поддержки одаренных детей была профинансирована еще до распада СССР и Госкомитета по образованию.

Да и трудно сегодня заниматься талантами, когда грустная статистика гласит, что большая часть выпускников – дети с различными отклонениями, которым и обычную программу освоить трудно.

—Эти дети обучаются в специальных учреждениях?

Существуют школы-интернаты для остробольных детей, по советской терминологии это дефектологический контингент Но многие дети находятся на грани заболевания. И у нас, и за рубежом они обучаются в обычных школах. Для них создаются классы поддержки, причем ребенок совсем не обязательно должен учиться в этом классе до окончания школы. Подтянулся – переходи в общеобразовательный класс.

Модель школы, где есть и гимназические классы, и общеобразовательные, и лицейские, и классы педагогической поддержки, называется адаптивной школой, то есть школой для всех.

– Насколько мне известно, ваша школа-лицей первая начала работать в таком режиме. Расскажите об этом подробнее, пожалуйста.

—Мы берем детей с 4 лет. Принимаем и одаренных ребят, и «середнячков», и детей с аномалиями. В детском саду и начальной школе все учатся вместе. Но к 6 классу начинается дифференциация. Собираются психологи, психоневрологи, педагоги и рекомендуют родителям, кому из детей лучше продолжить обучение в гимназическом классе, кому в общеобразовательном, а кому в классе поддержки. Кстати, в нашей школе есть и так называемые вальдорфские классы, и монтессорианские классы, работающие по западным методикам. Детям надо давать возможность попробовать себя. Бывает, что ребенок, поучившись в медицинском классе, разочаровывается и переходит в гуманитарный. Лучше, когда это происходит в школе, а не в вузе.

– Ребенок свободен в своем выборе, как предлагал американский ученый доктор Спок?

– Люди, провозглашающие полную свободу еще не развившейся личности, либо сами себя обманывают, либо очень большие сказочники. Речь идет о том, что процесс воспитания не должен быть занудным, принудительным, жестким. Ребенку предоставляется видимая возможность выбора, но за сценой всегда стоит режиссер-учитель. 

– Педагог вальдорфской школы, провозглашающей в первую очередь свободу личности ребенка, Иорген Беккескофф писал: «Учитель не слуга общества (государства, культуры), но слуга ребенка». В нашей стране открывается много частных школ, работающих по американским и другим зарубежным программам, – вальдорфские школы, школы Ховарда… Как вы к этому относитесь?

– В западных авторских школах, безусловно, много полезного с точки зрения технологии передачи знаний, общения, подхода к личности ребенка. Но надо понимать, что у них учатся в таких школах только 9-10 процентов детей, а то и меньше. Притом попадают туда дети, которые, условно говоря, не вписываются в общую среду. В этих школах не ставится цель дать элитарное, насыщенное, глубокое образование. Родители, отдавая туда своих детей, скорее хотят помочь развитию ребенка.

У нас же все происходит с точностью до наоборот. Если родители хотят дать ребенку блестящее образование, то они отдают своих детей в школы, работающие по западному образцу. Не понимая, что школы эти предназначены совсем для другого. Не в каждую форму можно вложить нужное содержание.

Например, в основу программы школы Дональда Ховарда положен американский протестантизм. Все пропитано духом религии. Учебный материал составлен из пэйсов, книжек с картинками, пластинок. Занимаясь по этим пэйсам с раннего возраста, наши дети прекрасно осваивают английский язык. Но в программе этой школы нет, естественно, ни русского языка, ни литературы, истории, ни других традиционных предметов российской школы.

В общем, мы, пытаясь воплотить в жизнь едеи западной реформаторской педагогики начала века с ее опорой на детские интересы в обучении, свободное воспитание, почему-то называем свои учреждения лицеями и гимназиями. Парадокс заключается в том, что новые школы, скажем, С.Френэ, ОДекрели, возникавшие в Европе и Америке на рубеже веков, как раз и были призваны взорвать старое, отжившее классическое образование с его ориентацией исключительно на интеллектуализм, игнорирование склонностей и интересов ребенка, зубрежку и подавление личности.

«Оборотная сторона медали» новых программ – фрагментарность образования. Сейчас, когда прошло почти столетие, многие прогрессивные педагоги Запада пришли к выводу о необходимости сохранения классно-урочной системы, разумеется, в измененном виде.

Нам же очень хочется во всем походить на «них». И мы удешевляем «их» программы. В одной такой московской «американской» школе я видел предлагаемый материал по химии для восьмиклассников, до боли похожий на отечественную программу природоведения для 4 класса. Можно, конечно, вот так радостно учиться, ничего не делая.

– Тогда зачем же в вашей школе существует вальдорфский класс? Вы следуете моде?

– Мода здесь абсолютно ни при чем. Мы испытываем разные технологии обучения детей.

В вальдорфской школе, созданной Рудольфом Штейнером в начале века, двенадцать классов. И двенадцать учеников в каждом классе; к слову, библейское число апостолов у Христа – оптимальное. До восьмого класса основные предметы преподает один учитель. У школьников нет ни учебников, ни оценок. ни дневников. Познавательные предметы в средних и старших классах изучаются, как сейчас принято говорить. методом погружения. А проще говоря, на каждый предмет отводится три– пять недель, и каждый день с 8 до 10 утра класс занимается только им. Кроме традиционных дисциплин, есть такие, как социология, технология, греческий и латинский языки, музыка, живопись и рисование. Обучают и искусству движения – эвритмии – изображению звуков, слов и предложений с помощью телодвижений. Работами по дереву и металлу, рукоделием и садоводством занимаются и мальчики и девочки. Рудольф Штейнер, рассказывают, мог узнать все о характере ребенка по тому лишь, за какой партой в классе тот предпочитает сидеть. Ведущий английский вальдорфский педагог Франсуа Эдмунде сформулировал это так: «Мы хотим, чтобы наши ученики стояли на собственных ногах, а не на голове». Вальдорфская педагогика выступает против одностороннего развития интеллекта; цель – воспитание свободной личности.

Иногда, правда, это воспитание в наших условиях становится весьма дорогим удовольствием. Например, недавно во дворе детского сада гуляла вальдо– рфская группа. Один мальчик нарисовал на свежепокрашенной стене мишень и начал стрелять в круг деревянными палочками. Учительница, строго следуя правилам вальдорфской педагогики, нарисовала рядом другую мишень и стала объяснять, что стрелять следует совсем не так. О том, что краска сейчас стоит довольно дорого, они не думали. Но об этом помнил я…

– Евгений Александрович, от строгой регламентации в сфере образования к чему мы все-таки пришли? У вас нет ощущения хаоса?

– У меня нет никакого ощущения развала образования. Сегодня с трудом верится, что еще несколько лет назад государственные программы предписывали все, вплоть до времени, отводимого на изучение той или иной темы. К примеру, два часа – на «Преступление», и два – на Наказание». По всей стране создаются авторские программы и учебники. Учителям развязали руки – и началось «бешеное» творчество. Хотя, конечно же, не обходится дело и без «шелухи» – где-то сменили только вывеску.

– И все-таки возвратимся к первому вопросу: куда пойти учиться?

– Можно пойти и в частную, и в государственную. Лично я бы отвел своих детей в самую обыкновенную дворовую школу, если бы знал, что там есть добрая. хорошая учительница.

В любой школе могут быть проблемы. Нужно пробовать, выбирать и не примерять чужой фрак – он может оказаться не по плечу.

«Они ворвались в 18-ю с большим шумом… и увидели учителя, сидевшего за столом Атоса с книгой в руках.

—А яштаны распорол, – растерянно сказал Поль. Сказать «добрый вечер» он, конечно, забыл.

– Неужели?! – восхитился учитель. – Тетраканэленовые?

– Ага! – Поль немедленно возгордился. Лин желчно завидовал.

– Мальчики, – сказал учитель, – а ведь я не знаю, как их чинить!

Экипаж облегченно заорал. Они все знали – как. Они все жаждали показать, рассказать и починить»..

Аркадии и Борис Стругацкие. «Полдень, XXII век».

Кит Лаумер
Планета катастроф

1

Я придерживал свой резвый новенький турбоавтомобиль на скорости сто сорок миль в час: дорога, разделяющая два американских штата, могла преподнести любой сюрприз, вплоть до гигантской расщелины. Вглядываясь в полотно шоссе сквозь облака пыли и вулканического смога, я с досадой думал о том, что в Далласе так и не разыскал авторемонтную мастерскую. Но что было делать, если добровольная охрана городов, высокопарно именующая себя Национальной гвардией, усвоила отвратительную манеру сначала стрелять, а потом уже спрашивать, куда и зачем едешь.

Зато я с пользой посетил один спортивный магазинчик, правда, без ведома его хозяина. Но он сам, еще до моего прибытия, успел податься на север. Впрочем, как и большая часть жителей города. Теперь я с удовлетворением вспоминал свой визит в лавку, ощущая в кармане приятную тяжесть «Смит-Вессона» 38-го калибра.

По правую руку высились вулканы, над ними вился черный дымок, предвещающий очередное извержение. Понимая, что так и будет, я держался поближе к безопасной зоне, пролегающей вдоль океанского побережья, между территорией, где раньше находился Новый Орлеан, и мелководным морем, разлившимся на месте северной Флориды. Прежде чем я доберусь до Атланты – а до нее еще шестьдесят миль, – мне нужно решить, куда свернуть: на юг или на север. Север – поближе к Аппалачам, – район сравнительной тектонической стабильности. Но там уже наверняка полным-полно беженцев, а следовательно – проблемы с водой и продуктами, не говоря уже о жилье. Юг – это большой остров, который раньше называли южной Флоридой с ее городами Тампа, Майами, Ки Уэст, и огромная песчаная пустыня, которая всего несколько месяцев назад была морским дном.

Что предпочесть? Мне и раньше нравилось старое шотландское виски, яркое солнце, белый песок пляжей и компания отдыхающих, которая не прочь рискнуть за карточным столом.

Все это я скорее найду на юге, нежели на севере. К тому же поймать по радио танцевальную мелодию можно лишь на Пальмовом берегу. Это как раз то, что держит меня в форме. Если наша Земля развалится – черт с ней; пока я жив, я распоряжусь собой так, как мне нравится.

Я взглянул на экран-карту, что была в моем автомобиле. Так… Неподалеку – городок, скорее даже поселок. До катастрофы его население составляло тысяч десять. Да это и к лучшему. Большие города начисто разграблены.

Время близилось к вечеру. Солнце – злобный огнедышащий шар – мрачно высвечивало трещины и вздыбленные глыбы асфальта, которые были когда-то тротуарами. Кое-где улицы перегораживали баррикады: рухнувшие стены домов, кузова автомобилей, кровати, мешки гниющей картошки. Особенно пострадал центр города: не сохранилось ни одного здания выше двух этажей. Картина была такой, словно последняя океанская волна, достигшая городка, докончила дело, начатое землетрясением и пожаром.

Отъехав на три квартала от главной трассы, я увидел то, что искал: жалкую улочку, которая зачахла еще до катастрофы. Вдоль тротуаров тянулись дешевые бары, ломбарды типа «последняя надежда», комиссионки, завлекающие ржавыми револьверами, сломанной мебелью и пачками истрепанных порножурналов. Попадались вывески, предлагавшие «чистую постель этажом выше», и далеко не чистые кафе. Возле продуктовой лавочки из тех, что вмещают не больше двух покупателей одновременно, я снизил скорость.

Остановившись, я подождал некоторое время, пока осядет густая пыль, и только после этого откинул верх машины. Натянув респиратор, я выбрался, разминая затекшие ноги. Когда-то, судя по вывеске, в лавочке можно было быстро перекусить. Теперь вывеска болталась на одном шурупе и отчаянно скрипела при порывах ветра. Издалека донесся глухой звук: похоже, кирпичная стена рухнула на толстую подушку пыли. В ответ вся пыль в округе поднялась и закружилась в воздухе. Оседая, она разбегалась по земле кругами, словно рябь по воде.

Вдруг улица вздыбилась и стала наступать на меня. Я упал. В полуметре от моего носа выросла глыба бетона, каскадом посыпался щебень, всего в двух шагах возник террикон сырой красной глины. Все сопровождалось грохотом, как при артобстреле. Тротуар подо мной брыкался, как необъезженный жеребец. Взбешенная улица то вскидывалась, то коварно ускользала, скрипя при этом подобно мелу на огромной школьной доске. Я поднялся на четвереньки и сделал усилие, чтобы отползти в сторону. Очередная ударная волна вновь опрокинула меня, снова тротуар пошел пупырышками, словно ляжка озябшей толстухи.

Постепенно грохот начал затихать, дрожь асфальта унялась. Облака пыли рассеивались, открывая картину разрушений. Посреди улицы зиял громадный ров, из глубины которого вилась струйка дыма. Даже сквозь маску я чувствовал запах серы. Где-то сзади все еще падали глыбы, падали как-то лениво и задумчиво. Словно не было никакой спешки в том, чтобы разрушить до основания городок Гринлиф в штате Джорджия.

Немного придя в себя, я стал озираться в поисках машины. Так и есть! Она осталась на другой стороне пропасти. Я подошел к краю: ширина – не меньше двух ярдов, на далеком дне поблескивает сырая глина. Прыгнуть я не решался: ноги дрожали, как у хилого пса. Надо разыскать доску на роль мостика. Наверняка среди такой жуткой разрухи это не будет проблемой.

Дыра, зияющая в стене бывшей комиссионки, открывала вид на кронштейны, увешанные подержанными костюмами, припудренные пылью, они все стали одного цвета. Развороченный прилавок как раз и представлял собой склад досок. Пробравшись через завалы, я схватился за конец одной из них и потянул на себя, рискуя разбудить новое бедствие.

Пыль все еще оседала. Ветер утих, наступила мертвая тишина. Я перебросил доску через пропасть, она легла наподобие мостика, ворчливо скрипнув при этом. Я шел по ней осторожно, на цыпочках, словно опасаясь, что звук моих шагов разбудит дьяволов, дремлющих в недрах земли. Миновав дверь «быстрой» закусочной с выбитыми стеклами, я, затаив дыхание, остановился. Секунды тянулись медленно. Потом я отчетливо услышал то, что чудилось мне раньше: чьи-то стоны и вздохи. Доносились они изнутри разрушенной продуктовой лавки.

Я замер, стараясь понять, действительно ли слышу эти звуки или стонет мой собственный организм. В этом мертвом городе даже намек на жизнь способен был вызвать шок, как мелькающие тени на кладбище. И все же я решился войти в лавку.

– Кто здесь? – звуки собственного голоса пугали. Что-то шевельнулось в глубине помещения. Царапая нервы, лязгнули консервные банки под ногами. Запах… Даже сквозь маску проникала вонь, исходящая от гнилых продуктов. Наступая на разбитые бутылки кетчупа, я благополучно миновал ряды антрекотов, распахнутые холодильники… и вдруг подпрыгнул, как ужаленный: мимо промчалась крыса величиной с башмак.

– Кто там? Выходи! – приказал я твердо, тоном полицейского. И услышал в ответ прерывистое дыхание.

Я пошел вперед, ориентируясь только на мутный прямоугольник запыленного окна. В полумраке лавки я увидел его. На полу, прижавшись к стене, сидел человек, между его согнутыми ногами высилась гора штукатурки и битого стекла. Въевшаяся в лицо грязь не могла скрыть застарелых шрамов и свежих ран. Левая рука, тощая, как когтистая лапа, сжимала автомат 45-го калибра, нацеленный прямехонько на мое левое колено. Прыжок – и я вышиб автомат у него из рук.

– Не стоило… этого делать… – пробормотал незнакомец слабым, как у умирающего, голосом. И правда, он уже никому не способен был причинить вреда.

В пять минут я освободил его от осколков стекла и штукатурки и перетащил в более светлый угол. Потом усадил поудобнее, прислонив к мешкам с мукой. Мужчина тут же заснул, о чем возвестил его громкий храп. Запах тела незнакомца соперничал с «ароматами» лавки. Заходящее солнце бросало последние лучи через пыльное окно, словно приглашая выйти полюбоваться картиной дымного заката. Движением ножа я раскроил на незнакомце брюки. Обе ноги были сильно разбиты, задушенные раны говорили о том, что несчастье случилось с ним несколько дней назад, последний подземный толчок был уже ни при чем. Мужчина открыл глаза.

– Вы не из той команды? – проговорил он тихо, но отчетливо.

– Вы давно здесь? – спросил я в ответ. Он едва заметно покачал головой:

– Не знаю, может, с неделю.

– Я принесу вам воды.

– У меня было ее полно, воды этой. И консервных банок. Зато ни одной открывалки. Крысы досаждали больше всего.

– Не отчаивайтесь. Хотите есть?

– Не будем тратить время, нам лучше убраться отсюда. Здесь подземные толчки повторяются через каждые несколько часов. Но последний – это что-то невероятное…

– Все-таки я вас сначала накормлю, а уж потом перетащу в машину.

– Бесполезно, мистер. У меня внутренности… разворочены. Даже двигаться больно. А вы бегите… пока есть возможность.

Перерыв кучу банок, я нашел пару целых и открыл. Запах фасоли в томате и яблочного соуса свел мне скулы. Незнакомец покачал головой.

– Вам надо… сматываться. Оставьте мне только автомат.

– Вам он не понадобится.

– Понадобится, мистер. – Голос его вдруг обрел твердость. – Я бы прикончил себя… но надеялся, что они меня найдут. Заодно и их бы парочку прихватил.

– Забудьте это все, ветеран. Вы…

– Нет времени болтать. Они здесь, в городе. Я их видел раньше. Такие не сдаются. – В глазах его появилась тревога. – Вы говорили, у вас есть машина? Я кивнул.

– Они ее засекут. Может, уже… Бегите!

Я попробовал засунуть фасоль ему в рот на кончике ножа:

– Ешь, ешь, моряк, тебе нужны силы.

– Как ты узнал, что я моряк? – он пристально посмотрел на меня.

Я молча показал на его руку. Он приподнял ее, потом опустил снова.

– А-а, кольцо. Мне нужно было бы от него избавиться.

– А теперь нажимай на фасоль, старый вояка.

– Не могу есть, – заартачился он. – Боже, какая боль… – Лицо его исказилось, зубы скрипнули. Я отступился:

– Пойду подгоню машину и вернусь за тобой.

– Послушай, – прохрипел он, – ты думаешь, у меня бред, но я знаю, что говорю. Сматывайся из этого города, срочно. Мне некогда объяснять, ты, главное, двигай.

Цыкнув на него, я вышел на улицу, нашел свою доску и перекинул на другой край пропасти. Сейчас мостик казался еще более шатким, так что я решил перебраться по нему на четвереньках. Когда я уже собрался встать и шагать как следует, то уловил впереди какое-то движение. Машина моя стояла на прежнем месте, но вокруг нее осторожно кружил какой-то человек. Он водил рукой по крыше, заглядывал внутрь. Я распластался на доске. Подо мной зияла пропасть…

Но машина, видно, не так уж занимала человека. Его интересовал… я. Сделав вид, что рассматривает разрушенные фасады вдоль улицы, он незаметно вытащил маленький револьвер, поднял руку и выстрелил. Пуля взметнула пыль прямо перед моим носом, срикошетив, пролетела через улицу и, судя по звуку, впилась во что-то деревянное. Два других выстрела прозвучали еще до того, как смолкло эхо первого. Все три – в течение секунды. Нет, это уж слишком… Сквозь дым я отчетливо видел одно: черный галстук убийцы. Подходящая мишень! Наши выстрелы прогремели одновременно. Он отлетел назад, стукнулся о бок машины и рухнул на спину, прямо в пыль.

Подойдя вплотную, я обыскал незнакомца, но карманы его были пусты – ни бумажника, ни удостоверения личности, он был анонимен, как манекен в витрине. Почему же этот мерзавец безо всякой причины хотел меня укокошить?

Вернувшись в лавку, я нашел своего знакомого там же, где и оставил. Он смотрел на меня стеклянными глазами.

– Я встретил твоего друга, – сообщил я и с трудом узнал собственный голос: он прозвучал как из могилы.

– И ты остался жив? – ахнул он.

– Да, он был не слишком расторопным, этот тип, – сказал я, – торчал на виду, как мишень. Но поскольку начал он, то мне просто пришлось ответить – выхода не было. – Голос у меня дрожал: не могу сказать, что я привык убивать людей.

– Забудь его? Беги! – просипел незнакомец.

– Забудь его, говоришь? – я присел на корточки рядом с моряком. – Прямо вот так и забудем? Влезем в мою машину и укатим, насвистывая веселую песенку. Я тебя спрашиваю, кто он был?! – Эти слова я уже прорычал, тряся его за плечо. У меня, знаете, тоже нервы…

– Ты… не поймешь.

– Объясни! – я сжал его плечо еще крепче. – Давай, давай, моряк! Что за история? Кто ты такой? Что ты делал здесь? Почему он тебя преследовал? Зачем он стрелял в меня? Кто он?

– Ну ладно, – выдохнул мужчина. Лицо его все больше напоминало мумию.

– Так и быть. Я расскажу. Но ты все равно не поверишь.

– Это началось год назад, – начал он. – Я работал на станции-спутнике «Шепард», когда произошло первое землетрясение. Мы все видели сверху: черная дымовая завеса днем и свет пожаров по ночам. Тогда нам приказали эвакуировать станцию, я так точно и не понял, с какой стати.

– Москва повлияла, – подсказал я.

– Ну да. Все ударились в панику. Да еще наш «челнок» навернулся где-то около Гаваны. Я и еще двое парней выжили. Мы провели несколько дней в Ки-Уэсте, потом меня отправили в Вашингтон. Вы не представляете, какое это кошмарное зрелище: руины, пожары, река Потомак вышла из берегов, разлилась по Пенсильвания-авеню, а Вашингтонский монумент торчал всего лишь на двадцать футов над водой. Купол Капитолия упал, а там, где раньше была гора Верной, извергался вулкан.

– Да знаю я это все. Кем был человек, застреленный мной? Он проигнорировал вопрос.

– Я дал свои показания: следов вражеской деятельности нет. Просто природа разбушевалась с адской силой. Там был один профессор, который владел всеми фактами: когда он закончил речь, поднялось такое… Сенаторы повскакивали с мест и заорали, члены парламента тоже, старый адмирал Конахи покраснел как рак…

– Ты отвлекся, – напомнил я, – вернись к нашей теме.

– Один профессор заявил, что земная кора сползает. Да, я вспомнил его имя – Полнак, крупное имя. Приехал из Венгрии. Ледяная шапка Южного полюса, сказал он, растет и сбивает с ритма все естественные процессы. Это беспрецедентное явление заставило скользить литосферу. Он утверждал, что к тому времени она уже сместилась на сорок миль. А что будет через два года…

– Мне все это известно, читал в газетах. Когда их еще печатали.

– Потом попросил слова адмирал Конахи. Следует сбросить эту лишнюю шапку с Южного полюса, сказал он, взорвать ее. Он подсчитал, что пятидесяти водородных супербомб будет достаточно.

– Да они бы своей радиацией погубили все живое…

– Нет-нет… это была просто пропаганда. Потом вышел Хейли со своим проектом: тайно послать на Южный полюс отряд, вооруженный новейшим водородным генератором. Я был среди тех, кого он выбрал для своей экспедиции.

– Вице-адмирал Хейли погиб в очередном орбитальном полете, как раз в то время, о котором вы говорите, – сказал я, зло сощурившись. – Об экспедиции на Южный полюс не говорилось ни слова.

– Кто же будет публиковать такие сведения! Наша операция под названием «Разморозка» была сверхсекретной.

– Так ты утверждаешь, что находился в гуще тех событий…

Он слабо кивнул. Вся его энергия уходила теперь на повествование:

– В Рождество мы отправились из Сан-Хуана на двух подлодках, назывались они «Мейн» и «Жемчужина».

– Они же погибли раньше, у Гуама, вместе со всеми подводными лодками.

– Нет. Они были в нашем распоряжении. Плюс еще десяток меньших кораблей да команда в три тысячи моряков. Это была мощная сила. К тому моменту Нью-Йорк уже погиб, так же как и Бостон, Филадельфия, большая часть Восточного побережья. Сан-Диего. Да ты и сам все это помнишь. Панамский перешеек затопило водой. Дьявол! После ураганов мы встречали в океане мертвые тела, унесенные на тысячи миль от дома. Пемза плавала на поверхности вплоть до самого Тьерра дель Фуэго. Просыпались новые вулканы, зарево которых окрашивало небо на сотни миль.

И всюду – лед. Дело в том, что от полюса оторвался ледяной скалистый массив, и теперь голубые айсберги тут и там возвышались над водой. Вершины их покрывала копоть. Зрелище это, признаюсь, леденило душу. – Голос его затих, взгляд устремился куда-то далеко, в прошлое.

– А человек с револьвером, – вновь вмешался я, – когда появился он?

– Мы прибыли к месту назначения, основали лагерь, – продолжал моряк, опять не ответив надой вопрос, – и начали работать. Под моим началом был северный комплекс, то есть шесть буровых площадок, разбросанных на сорока квадратных милях, – и все это на сверкающей ледяной поверхности. Работа спорилась: каждый день мы углублялись в ледяную толщу на двести футов. Однако спустя месяц меня вдруг срочно вызвали на четвертую станцию. Я отправился на снегоходе. От Тренча, начальника станции, я еще раньше знал о каких-то темных пятнах во льду, которые обнаружила его команда. Мне и поручили выяснить, что там такое.

На вид их скважина была самой обыкновенной. Опускаясь в лифте, я внимательно осматривал стены шахты: лед как лед – где-то голубой, а где-то перемешан с грязью. Но вот мы достигли дна. Там по приказанию Тренча уже прорубили пещеру шириной в тридцать футов; стены у нее – ну прямо черное стекло, а вокруг сыро и холодно. Вода струится по стенам сверху, под ногами хлюпает. Воют насосы, откачивающие эту жижу, стоит запах гнили. Трест сказал мне: «Теперь – сюда» – и мы вошли в боковой тоннель, прорубленный во льду. Вслед за нами спустился адмирал. Не успел он прибыть, как сразу начал орать: что это, мол, за дурацкая «экскурсия на природу», кто позволил отклониться от курса… Вместо ответа я только ткнул пальцем в стену.