Текст книги "Кошачья добыча"

Автор книги: Робин Хобб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Давай же, Гилльям. Давай поскорей домой, там согреемся.

– Та-аак устаа-аал. Та-аак холо-оо-оодно, – заныл малыш, шлёпаясь в разбитую дорожную щебень.

Нос и щёки его заалели до красноты, равно как и кончики ушей. Куда же подевалась весна? И по силам ли Розмари будет раздобыть для сына тёплых вещей к предстоящим холодам, прежде чем зима вернётся по новой? Малыш рос не по дням, а по часам. Она гнала от себя мысли, зарекаясь загадывать далеко наперёд. Наклонившись со вздохом к Гилльяму, подхватила сына под мышки, усаживая на бедро и пристраивая шаль как перевязь, чтобы придерживать малыша на весу. Он уже умял больше половины копчёной рыбы, что Серран дала им в награду за состиранное. Сама Розмари, отведав немного, спрятала остаток в сумку, про запас. Будь она проклята, если вздумает поделиться едою с Пеллом! Если кому и достанутся один-два лишних кусочка – то только коту.

Что-то внутри придало ей решимости и твёрдости. Она вконец измоталась, да и ноша в виде Гилльяма порядком обременяла руки, но куда тяжелее звучали в памяти слова Серран и Тарши Уэллс, наливаясь свинцом с каждым щагом. «Тебе следует бежать, девочка», – Серран так и заявила напрямик, стоило Розмари сознаться, что в дом вернулся Пелл и провёл под её крышей целую ночь. – «Беги, покуда можещь. Сегодня же. Не жди, пока он наградит тебя ещё одним ребёнком. Все знают, что это за сладкоречивая пташка. Заговорит тебя так, что ты и опомниться не успеешь, как сама залезешь ему под бок, в постель, раскроешь ноги и покорно позволишь осеменить ещё раз – а потом, опять ищи его свищи. Не позволяй ему. Даже не думай возвращаться туда».

– Но здесь всё, что я имею, и в руках это так запросто не утащищь! Да и сам коттедж по праву принадлежит Гилльяму, не ему.

– Дом никуда не денется, так и будет стоять, покуда Гилльям не вырастет в мужчину и не вернётся назад, и сможет истребовать обратно, – настойчиво подчеркнула Тарша. – Беги, девочка.

– Я не могу. Нет, ни за что! Сбежать и оставить корову? Кур? Всё, над чем я так упорно трудилась и выстраивала три последних года? Просто так взять под мышку Гилльяма и уйти на все четыре стороны без гроша за душой?

Тарша как раз была в гостях у Серран, когда появилась Розмари. Они все вместе славно потрудились над стиркой, поскольку Серран решила, что её дом нуждается в масштабной весенней уборке, в том числе – и в планомерном отмывании каждого клочка постелей. Часы пролетели незаметно – в дружеской непринуждённой болтовне, пока Гилльям игрался с малюткой Маршем. Было бы почти весело, не затронь они больное место. Её личную угрозу.

– Лучше быть попрошайкой, но живой, чем… ладно, чем кое-кем другим, кем ты имеешь неплохие шансы стать. – Нотки в голосе Серран звучали весьма зловеще.

– О чём это ты? – Розмари настойчиво потребовала ответов.

– Я знаю, отчегоПелл заявился обратно, – внезапно сказала Тарша.

Обе женщины, развернувшись, уставились на ту во все глаза. Серран качнула головой, словно предостерегая подругу излишне распускать язык. Тарша опустила глаза, глядя теперь в упор на собственные руки, но всё же заговорила:

– Я слыхала разговоры от моей кузины. Всё началось пару месяцев назад, с мелочей. Сутолокой на рынке, после грязной перебранки в таверне, да окриком – «потаскуха!» Но с месяц позже Пелл поднял на Меддали руку и, как понимаете, не с доброго дела. Он и прежде поддавал ей, однажды даже сбил с ног пощёчиной, повалив на землю прямо на людях, на рынке. Но на сей раз вцепился ей в горло. Отец Меддали самолично зрел отметины и грозился прибить Пелла как паршивую собаку. Но тот заявился весь в слезах и со сладкими речами на языке, взгромоздился на колени перед домом Моррани-старшего, униженно моля о прощении. В общем, она приняла его обратно. Ну, а неделю назад как есть приложил Меддали. Вышиб зуб, вот что. И тогда родителевы слуги вышвырнули его самого из дома (да и с работы заодно дали отворот поворот), мол, чтоб ноги пелловой там больше не было, и чтоб тот и не вздумал даже просить позволения видеться с Меддали. Одним словом, сказал тот Пеллу, чтоб и думать забыл про все виды, как и права дотрагиваться до его дочери хоть пальцем. Я слышала, что Пелл было подзадержался в городе, шатаясь без дела и надеясь, что батюшка Меддали сменит гнев на милость; и когда до него дошло, что дело не выгорит, а в карманах не осталось и ломаного медяка, тут-то он и завернул к старому дому. – Тарша подняла глаза от мокнущего белья и выразилась начистоту: – Бросай его, Розмари. Забирай Гилльяма и уходи. Ударивший одну женщину, не станет церемониться и с другой.

Краска стыда вспыхнула на лице Розмари. Она никогда никому не признавалась, что Пелл бил и её. Она не хотела сознаваться в этом и теперь.

– Мне некуда идти, – сказала резко. Обе женщины отвели глаза в сторону. Временя стояли тяжёлые. Не было никого, кто мог себе позволить принять под крыло приживалку, да с ребёнком, не отважась при том рискнуть навлечь на себя недовольство Пелла вкупе с его семейством. А напрашиваться было бы делом нечестным, так что она промолчала. – Коттедж принадлежит Гилльяму. Он вправе жить там. А мне по силам позаботиться о себе. – Что бы она ни говорила, сказанному никто не верил. И когда Тарша, прощаясь, крепко приобняла её, в руку Розмари скользнула монета, крошечный серебряный кругляш.

– Просто уходи! – шепнула та. – Беги. Разве у тебя нет кузинов в Фордже? Ступай туда.

Уныло кивнув в ответ, Розмари двинулась в долгий путь домой. Дом. Вправду ли он больше – не её? Сбежать в Фордж? Может ли она?.. Сестра отца в самом деле обосновалась там; Розмари едва могла припомнить, как выглядит та женщина. У неё взаправду имелись там кузены, да, кузены, коих она никогда не встречала. Нет. То был не лучший вариант убежища. Впрочем, это её личные проблемы, а не друзей. Ей следовало напрячься самой и найти выход.

Она разглядела дым над курящейся трубой задолго до того, прежде чем увидеть сам коттедж. И стоя так, разглядывая свысока творившееся внизу, она едва не задыхалась: сердце оглушительно билось под грудью, грозя вот-вот разнестись вдребезги. Розмари вложила во всё это столько труда, а спящий в перевязи на боку Гилльям тяжело отвешивал спину. Она попыталась было представить перед глазами себя-беглянку, торопящуюся с сыном вниз, по длинной дороге в никуда. Баккип-Таун? Вероятно, ей удалось бы подыскать себе хоть какую-нибудь работу в таком большом городе, как этот. Но путешествие выдалось бы не из лёгких. Дремать в придорожной колее, с одной лишь шалью заместо покрывала для них обоих, и боле ничего; питаться подножным кормом, уплетая что попадётся под руку. Не говоря уже о тех, кто может повстречаться по дороге: бродяги да разбойники были и есть, и никуда не денутся. Они вполне могут… повредитьи ей, и сыну, да так, что сам Пелл и в страшном сне вообразить не может. Кошмарно быть здесь, рядом с Пеллом, но там– и того хуже. А Гилльям всё-таки единственный его сын. Он не причинит ему боли, он не собирается ничего такого… Розмари поворотилась лицом к дому и увидела, что творится дальше.

Корыто для стирки стояло на виду у всего двора, полное доверху грязной воды. Разбросанные тут и там перья служили мрачным предзнаменованием. С замиранием сердца она разглядела между ними длинное, сверкающее перо из петушиного хвоста.

– Пикки-пик, – прошептала сама себе. Её собственный топор застрял в колоде, засаженный поглубже в обрубок, где она колола щепу для розжига. Из-под вклинившегося в дерево лезвия торчали, словно пойманные в силок, пучки перьев. Когда она открыла дверь, её приветствовало запахом гари от подпалившегося мяса. Ощипанная птичья тушка торчала на вертеле, приспособленным над огнём, а рядом, на корточках, умостился Пелл. Перья валялись повсюду и здесь.

– Что ты наделал? – прошептала требовательно, надорванным от боли голосом; впрочем, Розмари и сама уже знала правду. Он убилпетуха, а с ним – и всё будущее, все будущие кладки. Он даже не озаботился спасти и собрать перья.

Пелл развернулся лицом, посылая обезоруживающую улыбку:

– А на что похоже то, что я сейчас делаю? Готовлю ужин для нас. Подумал тут, показать тебе, насколько могу быть полезен в этом доме.

– Ты идиот! Кретин!

Глаза его сузились, улыбка спала с лица.

– Думаю, тебе стоило бы проявить немного больше признательности, – кто, как не ты, смылась отсюда, оставив меня одного, без завтрака и в грязной одежде. Мне пришлось драить её собственноручно. Да и натягивать порядком непросохшее.

Последнее она уже разглядела и сама. Его рубаха, тонкая и дорогая, топорщилась мокрыми складками, а из швов штанин до сих пор сочилась влага. Впрочем, ей было всё равно.

– Ты убил Пикки-пика. Не спросясь. Не думая ни о чём. Да что там, – ни о ком.

– Розмари, с чего такая тревога, а? – Голос мужчины сочился всеми оттенками неверия, пока он проговаривал её имя, а потом улыбался ей – снисходительно, словно разъясняя очевидное, как несмышлёнышу. – Это ведь петух, не курица. Петухи не откладывают яйца, Рози. Всё никак не пойму, с чего тебе расточать на него корма.

– Оттого что он может стать папашей выводку цыплят! А значит, этим летом мы могли бы завести побольше птах, на мясо следующей зимой, слышишь, ты, идиот?!

Постель была беспорядочно смята. Розмари дёрнула за края шерстяного одеяла, разглаживая, и усадила туда Гилльяма. Заворочавшись, малыш приподнялся, разбуженный. Сонно огляделся вокруг, а потом, учуяв запах, направил глаза в сторону обуглившейся тушки.

– Ва-а-арёное мя-я-ясо? – протянул с надеждой в голосе.

Пелл сверкнул глазами на Розмари. Потом развернулся к мальчику, когда тот пролепетал своё спросонья.

– Вот как, видишь, да? Мальчишке нужно мясо. Я же тебе говорил. Отец должен заботиться о своём сыне, – это всё, что я пытаюсь сделать. Если так уж важно, я могу раздобыть для тебя и другого петуха. Позже. Но сегодня вечером малыш Уилл досыта наестся отменной прожареной курятины. Правда, сынок?

Он улыбнулся её мальчику. Улыбка эта казалась Розмари насквозь фальшивой, но малыш легко попался на удочку. Гилльям охотно, с нетерпением закивал и запрыгал на кровати.

Розмари пристально смотрела на улыбающегося сына, внезапно ставшего столь схожим с отцом. Что-то внутри неё, какая-то часть, внушающая ужас, жаждала рассказать Гилльяму, что это Пикки-пик жарится сейчас на огне, тот самый петух, на его глазах выросший из цыплёнка, и названный им самим; жаждала, чтобы сын растворился в горестных воплях. Возможно, плач этот согнал бы с лица Пелла самодовольную ухмылку. Возможно, тогда она и смогла бы удержать сыновье сердце в своём единоличном владении. Но та часть, что держала верх, будучи сильнее, не могла допустить, чтобы такое сотворилось с её мальчиком. И так, вскорости, поутру, не заслышав привычного клекочущего ора, малыш поймёт, что с птицей что-то не так, что тот пропал. Так что, вскоре у него будет кого оплакивать. А мёртвую, или нет, птицу можно вполне употребить в пишу.

Стиснув зубы, женщина молча выгребла пучки перьев из комнаты, пытаясь собрать хоть часть из них, что поприличней. В мыслях всё ещё витали подсчёты: дай Пикки порядком цыплят, и им бы не только мяса хватило с лихвой на зиму, но и перьев; как раз, чтобы набить небольшое шерстяное одеяло. Всё пропало, пошло прахом из-за этого клятого идиота. Один порыв, один удар. И он ещё ждал, что она поблагодарит его за изничтоженный год работы! Тупой идиот. Не оставалось ничего другого, кроме наблюдения, как Пелл, присев у огня, крутит туда-сюда вертел с жарящейся тушкой. Гилльям подобрался ближе, подсев на корточки рядом, бросая изучающие взгляды не только на готовящееся жаркое, но и на мужчину. Как снести такое? Не в силах больше терпеть, Розмари устремилась на улицу.

Там её поджидало куда более худшее открытие. Гоняясь за петухом, Пелл истоптал целых два рядка её садика. Поникшие саженцы с торчащими, вывороченными из земли прядями корней, увядали, иссохнув, на перелопаченных грядках. Без особых надежд, Розмари вновь разгребла землю, возворачивая на место и подпихивая растеньица обратно, в грунт, побрызгав затем водой. Вялые зелёные стебельки безвольно никли, не приподнявшись в влажной земли ни на пядь. Больше им не вырасти. Ещё один источник пищи почил в бозе. Холодный ветер хлестал по лицу ломкими прядями волос.

Гилльям оставался в доме, наблюдая с интересом за отцом. Мало хорошего, но на ум не шло ни единого способа переманить сына к себе. К тому же, разгребать беспорядок, что устроил его папаша, было куда как проще в одиночку, без следующего по пятам карапуза, с дюжиной «почему?» и «отчего?», порой сводящих на нет добрую половину работы, что Розмари случалось проделывать. Отложив наконец тряпки и вёдра, женщина вытерла руки о передник, позволив себе задаться вопросом, какой бы была она, её жизнь, будь сама Розмари замужем эти три последних года? Что если бы кто-то приносил домой припасы, помогал копаться в саду, а порой и присматривал за ребёнком? Был бы их сад поболе раз в два, чем сейчас, или нет? А прохудившаяся соломенная крыша полностью переложена вместо прошлогодних латок? Может и так, подумала она про себя, а потом качнула отрицательно головой. Может то оно может, но уж точно не с таким мужем, как Пелл.

Войдя в дом, она нашла обоих за столом, уплетающими за оба уха мясо, кровоточащее внутри и горелое снаружи.

– Труба дымит. Тяга в дымоходе не та, – повинился Пелл. – Да и дров маловато. Чтоб мясо хорошенько прожарилось, тебе следовало подкидывать не эту груду мелких щепочек, а хорошие шматы угля.

– Ты истратил всю щепу для розжига, – ответила она. – А дровяную поленницу я прячу за елью, чтобы держать сухой. – Обе её миски и стула были уже заняты. Впрочем, какая разница? Она по-любому не посмела бы вот так, запросто, отобедать их Пикки. Розмари спрашивала саму себя, а сможет ли она по-прежнему просыпаться, с завтрашнего утра, без хриплого клёкота за окном. Всё, долой дурные мысли. Слишком поздно, чтобы исправить хоть что-то. Ей просто следует идти дальше. Блестящий нож Пелла лежал рядом, на столе, близ распластанной тушки. Подобрав его, тот отхватил себе очередной шмат курятины. К её удивлению, нож, как по маслу, пропорол жёсткие сухожилия. Так что, последнее он ощутил, лишь засунув кусок в рот и заработав челюстями, с трудом прожёвывая, раз за разом. Розмари старалась не чувствовать некоего удовлетворения, что курятина вышла настолько неподатливой.

– Должно быть, нож на редкость остёр, раз запросто рассёк мясо, – высказалась вслух, но Пелл лишь сильнее заработал челюстями, как если бы Розмари поддела его, пырнув этим самым ножом. Торопливо запихнул последний обратно в ножны, даже не потрудившись почистить от кровавых ошмётков.

– Это был подарок, – сказал он, а потом прибавил, словно не устояв перед желанием похвастаться. – Калсидийская [2]2
  Хотя переводчика и подмывало обозвать её халцедианской( Chalcedean– в оригинале), оставив побоку официальный перевод:)


[Закрыть]сталь. Лучшая, что можно купить за большие деньги.

Розмари ответила молчанием. Пелл не распознал подспудной насмешки за замечанием. Этому дурню не известно даже, что взрослый петух не годится для жарки, но только, чтобы потушиться в горшке. Как он сумел прожить всю жизнь в деревне и не знать таких простых вещей? Как ему удавалось держаться в стороне от простой работы, быть выше этого, не утруждаясь марать руки тем трудом, что даёт пищу, выставляя на стол. Розмари заставила себя вспомнить прошлое, пробравшись мыслью через сплетенья лет. Рори, отпрыск местного извозчика, подступался к ней однажды. Он много и тяжело трудился, но его некрасивое лицо и загрубелые руки не пришлись ей по вкусу. Не очаровали. Нет, только не они. Она пала перед другим, парнем с мягкими волосами и в красивых нарядах. На нём никогда не было ни пылинки, ни грязи, говорила она себе, оттого, что тот никогда и не знал ни малейшей работы. Как Розмари не смогла разглядеть крывшегося за красивым лицом идиота, отродясь не знавшего никакого труда? Что стряслось с нею? Каким чудом она могла повестись на человека, не имевшего за душой ничего, кроме улыбки от уха до уха и хорошенькой мордашки да знавшего разве что, как распевать по тавернам сладкие песни?

Розмари еле-еле успела остановить Пелла, когда тот, подобрав, что оставалось на столе, вознамерился было пошвырять остатки в огонь.

– От горелых костей по всему дому только и пойдёт, что вонь. Кроме того, я могу сварить суп, – из костей да остатков мяса на них. У меня оставались пара реп и лук… – Он глянула на кухонный шкаф, и слова обернулись ложью. Репы исчезли тоже.

– Ты не можешь просто пожирать всё, что тебе попадётся под руку здесь, в доме! – гневно воскликнула Розмари. – У меня свои расчёты на то, что идёт в ход сейчас, а что мы приберегаем на потом.

– Ну, если ты думаешь, что я собираюсь так и ходить голодным, пока по двору бегают куры, подумай ещё раз и хорошенько. Я не настолько беспомощен. Или глуп.

Тысяча подходящих ответов пришли ей в голову. Но лишь один оформился в мысль, ясную и отчётливую. Этот красавчик, этот фасонистый глупец будет уничтожать всё на своём пути, всё, над чем она так тщательно корпела и возводила здесь три последних года, – прежде чем довершить начатое. Он не собирается слушать её и краем уха. Он станет творить всё, что ему заблагорассудится с нажитым ею скарбом. Розмари онемела, потеряв дар речи. Собрав в кучу лоскуты тряпья, которыми приводила в божий вид разгром, что учинил Пелл, разделывая петуха, она вышла на улицу.

Выплеснув из лохани грязную воду, промыла её, сполоснула и заполнила вновь, уже чистой. Она всё ещё отстирывала кухонные тряпицы, когда из дома появился Пелл. Он шёл по-тихому, но женщина всё равно заслышала шаги. Тот подбирался сзади.

– Ты так много трудишься, – начал мужчина мягким голосом. – Я никогда не думал, что тебе придётся жить вот так.

Мягкосердечный шёпот. Простые слова. Вонзающиеся, удар за ударом, прямиком под сердце. Года три тому назад, да что там, и двух довольно, – и льстивые речи Пелла без труда завоевали бы это самое, израненное ныне, сердце.

– Это просто работа, и от неё никуда не деться, – сказала она, ненавидя собственный голос, захлёбывающийся слёзами.

Она дрогнула, когда руки легли ей на плечи. Дёрнулась, но Пелл так и не отнял хватки. Ладони были такими тёплыми, а объятие – мягким и нежным, как раз там, где плечи ныли сильнее всего.

– Нет, – рванулась она резко, уворачиваясь от касания.

Пелл отпустил её.

– Я намерен остаться, Рози, – сказал он. – Знаю, ты не веришь в это. Знаю, не хочешь подарить мне ещё один шанс. Ты по-прежнему сердишься на меня, и кто в своём уме будет винить тебя за это? Я много раздумывал насчёт всего. Как по мне, сходится навроде того, что я проделал давным-давным, три года назад, если быть точным. Я оставил тебя, – и всё, для меня это был конец всему. Но ты осталась здесь и, полагаю, скучала по мне – каждым божим днём. Каждым пустым вечером, одна-одинёшенька, так что, думаю я, поэтому-то боль так свежа, так зудит болезненно, как открытая рана.

Но теперь я вернулся. Ты можешь перестать злиться, всё, больше никакой боли, никаких страданий, да? Я здесь, готовый быть мужем – тебе, и отцом – твоему ребёнку.

– Ты мне не муж. Ты никогда не обручался со мной, не женился на мне. Да и не стал бы. Даже тогда, когда о том просил собственный дед.

– Я уже говорил, Рози. От тебя с ребёнком сбежал перепуганный мальчишка; но назад вернулся – мужчина. Дай мне шанс.

– Нет.

Она расслышала, как он глубоко вздохнул, втянув носом воздух.

– Дашь, – заявил он убеждённо. А после – ловко сменил тему, спросил, словно снисходя до неё: – И чем ты тут занимаешься?

– Отстирываю кровавые тряпки, – рявкнула она ожесточённо.

Он ненадолго замолк, и Розмари подумала было, что до него наконец дошло, насколько она не в духе. Но потом Пелл вдруг спросил удручённым тоном, полным брезгливости и отвращения:

– У тебя что, «эти самые», кровавые дни?

– Да. – Она чувствовала, как ложь поспешно слетела с губ, и мужчина круто шарахнулся в сторону. Женщина задалась вопросом, какой из инстинктов заставил её позаботиться о собственной защите.

Вот так всегда, с полным презрительной брезгливости лицом Пелл избегал касаться её или вообще даже находиться поблизости от Розмари во время «лунных дней». И сейчас то, с какой спешкой он отступился подальше от неё, не подбавило женщине уверенности и увещиваний. Отступился потому что… почему? Не оттого ли, что уже готовился как-то заявить на неё свои права? Сегодня же вечером, дождавшись, покуда мальчик заснёт? Стылый ужас захлестнул сердце, нарастая под грудью, но глубоко внутри что-то ещё, что-то другое, сплеталось с побегами страха. В ней пробуждался тот самый голод, что и у всякой женщины, голод, не имеющий ничего общего с обычной пищей. Голод, не совместный с разумом; голод, жаждущий тёплых рук, нежно касающихся измученных плеч; напоминающий о том времени, когда эти самые руки согревали не только плечи, но и общую постель.

Но что, если?.. Вывернувшись сквозь пальцы, мысли суетливо разбежались в стороны, избирая иную колею. К свету. Что, если… Что, если Пелл искренен, и его возвращение без задних мыслей… Он повторяд, и не раз, что стремится изменить свою жизнь, что сделает теперь всё, как должно, станет отцом – малышу и супругом – ей. Что если, он подразумевал только это и теперь бредёт наощупь, выбираясь верной дорогой? Мог… может ли он измениться? Могут ли они доискаться любви, что некогда разделяли друг с другом, и возвести что-то на осколках? Что если она уступит и попытается вновь пробудить в нём зачахшие ростки той, давнишней любви? Так ли уж глубоко в ней укоренились былые страхи? Можно ли заново возродить к жизни давние мечты?

Непроизвольно в памяти восстала страсть, коей она некогда пылала к Пеллу, возбуждение, с которым горела каждая клеточка тела от одного его прикосновения – и довольство воссоединений. На долю секунду прежнее тепло поднялось и схлынуло волной, пронесясь от макушки до пяток. Чтобы тут же затухнуть. Размытые, воспоминания эти, об их… слияниях, таяли, разъеденные, словно попорченная временем деревянная резьба под ударами бурь и штормов, оставляя от себя одни лишь сколы да щербины на месте, бывшим когда-то фасадом. Она была без ума от Пелла, он манил и притягивал, безудержно и неодолимо. Но теперь Розмари не могла при каждой мысли о нём не вспоминать и о том, как тот унизил и отшвырнул её ровно использованную вещь. Память эта изнашивала, безжалостно сдирая всякое поверхностное удовольствие, что они когда-то делили, обнажая на свету наивное безрассудство. Нет. Никаких больше девичих глупостей и прочего легкомыслия. Силой она заставила себя взглянуть правде в лицо… Пеллу в лицо, увидеть его настоящего, а не призрака из давних мечтаний.

Он по-прежнему так и стоял позади. Оттого ли, но кожу покалывало, от шеи и к спине, словно тысячью мелких иголочек; и Розмари разрывалась на части между надеждой «коснись, коснись меня снова, Пелл» – чтобы только отвергнуть его притязания с чистой совестью; и мольбой «нет, нет, только не касайся меня опять, Пелл» – чтобы только не развернуться и не рухнуть в его объятия. Сердце учащённо заходилось в бешеных ударах. Рискнув, Розмари осторожно бросила взгляд назад, оборотясь через плечо; но мужчина больше даже не глядел на неё. Взамен он пристально поедал глазами вершину холма.

– Кто-то идёт? – спросила она, проследя за взглядом, – как раз вовремя, чтобы заметить, как скрывается из виду огонёк фонаря.

– Нет, просто проходили мимо, – ответил он. Потом внезапно отрывисто объявил: – Я мог бы сходить в город к вечеру.

Развернувшись, он двинулся обратно, к коттеджу. Розмари с радостью приветствовала его отступление; но этот торопливый отход немало удивлял. Наверняка, Пелл счёл её чересчур омерзительной. Странно было другое: неприятие его всё ещё до боли жалило Розмари. Нет. Не странно. Глупо, что он по-прежнему настолько заботит мысли. Он, Пелл, бросивший их с малышом, уже три года как бросивший на произвол судьбы. Как, как она могла позволить себе тосковать, так страстно желая вновь его… общества, пускай даже за страстью этой крылся, как твердила женщина сама себе, шанс отплатить ему той же болью, что он причинил ей? Она думала, будто с тех пор изрядно поумнела, чтобы попасться на ту же удочку.

Женщина отжала как следует несчастные тряпки и повесила сушиться. Близился вечер. Останется ли Пелл в доме или уберётся-таки в город? Задавшись этим вопросом, она вдруг поняла, что с ужасом предвкушает ещё одну ночь, взаперти, рядом с Пеллом. Да, она могла бы стерпеть кое-как, – верь Розмари, что эта ночь уж точно станет последней. Жгучая смесь чувств, поселившихся в душе: гнева, терзающего сердце, пополам с нуждою в муже, в мужчине, мучающей тело, – кромсала женщину на части. Она бы скорее возлегла спать с безвестным бродячим менестрелем, чем снова взяла в постель презренного изменника, пускай и знакомого не один день. Вспоминай – ни с чем схоже его тело, а кто он есть на деле, посоветовала Розмари сама себе. Защити себя и своё дитя.

Потихоньку, медля, она пробралась назад, в дом. Тарелки так и были разбросаны по столу, как Пелл соизволил оставить их. Очаг был весь измазан жирными брызгами, пятнами сажи и золой. Повсюду, куда ни глянь, отмечалась печать присутствия чужака, словно как у кота, метящего территорию лужами и царапинами, подавая знак, на что претендует. Сам же Пелл развалился, полулёжа, с ногами, на кровати (в углу рта блестело жирное пятно от сытного обеда). Рядом же, на простынях, обнаружился и Гилльям, играющий с пригоршней перьев, оставшихся с петушиного хвоста. Беспорядочно смятая постель, перепачканные тарелки, обшареный и разграбленый буфет… медля, она напомнила себе, что, говоря начистоту, с уходом Пелла убавилось и работы на её плечах. Меньше грязной одежды, требующей стирки, меньше беспорядочного хлама, взывающего к приборке. Она не хотела возворачиваться обратно, к прежней жизни. С Пеллом или без Пелла, ласкающего её по ночам; она не хотела жить с ним, бегать за ним, прибираться за ним – и безропотно повиноваться каждому его приказу. Откашлявшись и прочистив горло, Розмари постаралась говорить словно бы мимоходом, случайно, по мере уборки по комнате.

– Корова скоро разрешится телком. Лучше будет, если я завтра отведу её к Бену.

Повернув голову на голос, Пелл покосился на неё.

– Корову – и к Бену? С чего бы?

– Когда я покупала её, Бен предупреждал, что первый отёл у коровы может выдаться тяжёлым. Если понадобится, он знает, как перевернуть телёнка, коль скоро тот пойдёт неправильно. А ещё сказал, что поможет мне, когда придёт время, если я позабочуь привести к нему корову. – Побольше лжи. Бен никогда не говорил ничего подобного. И она не поведёт корову к нему. Она отведёт её к Хилии. Та с супругом хоть и не богаты, но крепко стоят на ногах. Они сделают всё, что в их силах, – и для коровы, и для нерождённого телка.

– Тогда делай, как лучше. – Ни малейшей тени подозрения в голосе. Как пить дать ясно, что Пелла не заботило ни здоровье коровы, ни то, как детёныш явится на свет. – Но только оставь мальчишку здесь, со мной. Пора малышу Уиллу познакомиться с его папой. Раз так, я поучу паре вещей, что делают парня настоящим мужчиной. – Он дружески подпихнул малыша под бок, и Гилльям захихикал.

Нет. Никогда. Она была права. Вот на что он метил, на её сына; вот из-за чего Пелл вернулся. Её умница Гилльям, её крошка сын, её милое прекрасное дитя; и теперь его хотел забрать Пелл, забрать и окрутить, извратить, превратив в незнакомца. В невесть знает кого. План сложился сам собой, так у неоперившегося птенца вдруг вырастают крылья.

– Я встану и соберусь уходить пораньше, чтобы успеть вернуться домой вовремя и позаботиться об утрешней рутине, – сказала она.

И заберу с собой Гилльяма перед уходом.

Пелл всегда был мастак подрыхнуть покрепче да подольше. Завтра, прежде чем рассветёт, она ускользнёт подальше отсюда. Идти придётся длинной дорогой; поутру случится прилив, да и тяжёлая, стельная корова не сможет спуститься той стороной скалы, где к берегу прядётся извилистая тропа. К тому времени, когда Пелл прочухается ото сна и наконец задастся мыслью, а где это они с ребёнком прохлаждаются, Розмари и Гилльям уже оставят позади коттедж, и корову, и Хилию, – и двинутся своей дорогой. Если же Пелл вздумает искать, то первым делом побежит допытываться Бена. Она сильно сомневалась, что он на деле будет из кожи вон лезть, лишь бы доискаться их и вернуть обратно. Нет, он преспокойно останется дожидаться здесь, рассчитывая, что рано или поздно, но Розмари сама приползёт домой, покорно съёжившись. Как бы не так. Нет, ни за что она не вернётся к нему. Лучше уж оставит позади всё это, и Пелла, и нажитое добро, – и убежит. Далеко-далеко.

Розмари старалась гнать подальше озабоченные мысли: а что дальше? Что случится дальше? Разумеется, он убьёт всех её кур, по одной, и сожрёт. Тут уже ничего не поделаешь. Сад, знала она, порастёт сорняками и скроется из виду, зачахнув без должного ухода. Лишь одно пробуждало тревогу, одно живое существо… Беспокойство цепкими коготками впилось в сердце, заставляя биться сильнее, когда до женщины дошло, что Мармелад не вышел поприветствовать её, стоило вернуться со стирки. Она и вовсе давно уже не примечала кота.

– Как странно. Что-то я кота нигде не видела, – заговорила вслух. Сердце с громким стуком болезненно ухнуло вглубь живота.

Пелл одарил женщину косым взглядом.

– И я тоже. Но, даю слово, увижу хоть раз, убью на месте.

– Убей его, – повторил вслед за отцом Гилльям, не разбирая смысла сказанного. Он затряс кончиком петушиного пера у самого подбородка и снова захихикал.

– Так то верно, Уилли, – подтвердил его отец и, перегнувшись через кровать, защекотал малыша. Гилльям задёргался, извиваясь всем телом, громко, но с удовольствием, вопя. Всё, на что хватило Розмари, держать себя в руках, не позволяя промчаться через комнату к кровати, схватить своё дитя и спасаться бегством, исчезнув с глаз долой. На одно мимолётное мгновение эти двое являли собой поразительное сходство: жёстко скалящий зубы мужчина – и ребёнок, порывисто дёргающийся из стороны в сторону, то и дело громко визжа от смеха и стремясь сбежать от отцовской щекотки. На один долгий миг, на одну остановку бешено стучащего сердца, любовь Розмари к сыну иссякла… – нет, только не тогда, когда он до боли всем своим видом напоминал Пелла. Она резко отвернулась от них обоих, не в силах боле сносить это зрелище.

Завтра она сбежит. Завтра. Прежде, чем всё обернётся ещё хуже.

Есть вещи, от которых ты не можешь сбежать. С ними надо бороться – и разделываться.