Текст книги "Веселые похождения внука Хуана Морейры"

Автор книги: Роберто Пайро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

XII

Столица всегда неудержимо притягивала меня своей широкой, свободной жизнью, своим движением, своими развлечениями, своим непритворным весельем, так не похожим на провинциальную сонную важность. Но никогда еще она не казалась мне столь привлекательной, как в этот раз, возможно потому, что я уже предвидел час, когда двинусь на ее завоевание. Твердым шагом собственника я шагал по тротуарам и наслаждался кипевшим вокруг водоворотом, который поначалу вызывал у меня головокружение и растерянность. Подстрекая мое честолюбие, передо мной открывалась новая жизнь, и я с гордо поднятой головой озирал город, чувствуя, что он уже мой.

«Я провинциал? – спрашивал я себя, прогуливаясь по оживленным улицам, которые через десять или двадцать лет уже бурлили чрезмерным движением. – Неужто кличка „провинциал“ означает, что все это не может принадлежать мне как лучшему из лучших? Пустое! Все эти глупости лишь пища для пересудов у огонька в деревенских гостиных. Пусть мои предки родом не из Буэнос-Айреса, но, как только пройдет головокружение от этой суеты, я почувствую себя здесь дома, подобно всем одержавшим победу провинциалам, которые лишь в собственных интересах поддерживают традиционный антагонизм. Да и кто такие „портеньо“, если не выразители лучших усилий всей страны? С восьмидесятых годов провинциалы пользуются Буэнос-Айресом больше, чем жители столицы, так же как Парижем больше пользуются иностранцы, чем парижане. Буэнос-Айрес – это свершение, и я люблю его; мы все должны любить его хотя бы из эгоизма, потому что все мы содействуем или содействовали его созиданию. Столица, чье населенье составляет пятую часть населения огромной страны; столица, которая тем не менее живет в изобилии, роскоши и великолепии! Какой город, какая страна, какое чудо!.. Не любить его – значит отрицать собственное творение, не понимать, что мы свершили!..»

Провинциальный город остался где-то далеко, совсем далеко позади, и даже воспоминание о Марии постепенно стиралось, уходя в прошлое. Выдающийся человек провинции станет выдающимся человеком столицы и утвердит свое значение без труда, лишь следуя за естественным ходом событий… А что, если президент?… Нет, бояться нечего, он одобрит мою кандидатуру, ведь ему известно, что я услужил ему и, безусловно, буду служить и впредь, пока власть у него в руках. Насчет дальнейшего он иллюзий питать не может: преемник задвинет его в глухой угол, как сделал это он сам со своим предшественником, как делали это почти все в короткой череде наших президентов. Главное для него – опираться в период своего президентства на верных людей и готовить себе наилучшие условия для перехода к частной жизни… Но не опасно ли будет обращаться к нему с тем, что поручил мне фрай Педро? Не сочтет ли он это нарушением дисциплины? Что думает он о разводе? Действительно ли собирается разрешить его? Ладно, все дело в том, чтобы ловко прощупать почву, не действовать наобум, и помнить, кроме того, что столь радикальная мера не в его характере…

Я отправился с визитом к президенту на следующий же день, и он велел принять меня, едва ему подали мою визитную карточку. Президент был еще молод, недурен собой, с мягким, добродушным взглядом, очень веселый и любезный. Он говорил с едва заметным провинциальным акцентом и, рассказывая о чем-нибудь интересном, оживленно жестикулировал и выразительно подчеркивал каждый слог. Одевался он хорошо, но без особого щегольства, в его костюме не было ничего яркого, кричащего. С решительным, открытым выражением лица он пожал мне руку, усадил рядом с собой на диван и, немедленно перейдя к существу дела, спросил – словно следуя «Руководству по разговорам» для президентов, – что я думаю о положении в моей провинции и о видах на предстоящие национальные выборы.

Я несколько преувеличил мир и благоденствие нашего края, верность народа своему правительству, притекающие со всех сторон богатства, цветущее состояние банков, головокружительные успехи прогресса. Что касается выборов, то они принесут новую победу нашей партии, столь достойным руководителем которой он является, хотя среди кандидатов и есть лица, не имеющие особых заслуг.

– Кто же, например? – с удивлением спросил он.

– Например, ваш покорный слуга, президент, – сказал я, украдкой следя за произведенным впечатлением.

Он расхохотался.

– Полно скромничать, друг мой! – возразил он. – Вы сыграете большую роль в палате… и лучше многих других. Мне уже писали о вашей кандидатуре, и это меня порадовало; я знаю, вы человек, на которого можно рассчитывать.

– О, что касается этого!..

– Но расскажите, что там происходит? Как поживает губернатор Корреа?

Тут завязалась долгая беседа; он спрашивал, я сообщал ему различные подробности, набрасывая более или менее похожие портреты моих влиятельных земляков, рассказывая о последних забавных случаях и последних скандалах. Он был любопытен и его немало позабавили эти политико-светские сплетни, которые я пускал в ход, как настоящий мастер. Воспользовавшись случаем, я осведомил его об отношении духовенства и католической партии к проекту закона о разводе.

– Подумайте, друг мой, как нападают на нас клерикалы! – воскликнул он с раздражением и слегка покраснел. – Где это видано! Даже в церкви занимаются политикой, пора проучить их… Слишком уж распоясались (он произнес «распоясались»)! Пока я у власти, я не позволю смеяться надо мной…

– А не кажется ли вам, президент, что, задевая их самое чувствительное место, можно вызвать еще большее ожесточение? Вот если бы проект был предложен без явной поддержки правительства…

– Это именно так и будет… Я не слишком заинтересован в этом законе. Но, почуяв угрозу, они поймут, что только я способен устранить ее или отодвинуть на неопределенный срок.

– Следовательно, наши депутаты могут голосовать, как найдут нужным?

– Разумеется. Важно открыть дебаты, горячие дебаты, чтобы потешить общественное мнение. Подготовьтесь, друг мой Эррера. Это будет для вас отличным началом.

Я ушел, сияя от радости, и бросился в отель написать Корреа и всем друзьям и известить их, что президент благословил мою кандидатуру. Все опасения рассеялись, я чувствовал себя так, будто мандат уже лежал у меня в кармане. Написал я также отцу Аросе, сообщив, что все прошло согласно нашим желаниям, и еще де ла Эспаде с просьбой открыто объявить о моей кандидатуре в «Тьемпос» еще до того, как она будет выставлена комитетом. Плевать мне теперь на все комитеты, на всех губернаторов, на всех кандидатов!

Я провел в Буэнос-Айресе восхитительную неделю, бегая из театра на вечеринку, с визита на прогулку, из клуба в какое-нибудь приятное и не связанное условностями женское общество, соря деньгами, как сорили ими только в те великолепные, безумные времена. Они прервались по воле злой судьбы, но, не вмешайся рок, могли бы стать началом величественной эры; десять или пятнадцать лет спустя мы как будто увидели ее возрождение. Неожиданный крах – внезапная нехватка денег, вызванная несколькими неурожайными годами подряд, – привел к тому, что народное хозяйство, которое держалось на кредите, но, несомненно, обрело бы силы и крепость, будь у него время укорениться, рухнуло сразу, причем угроза нависла и над существованием нашей партии, то есть единственной партии, обладавшей богатым опытом, достаточными силами для управления страной и ясным пониманием путей ее развития. Прискорбное событие, с которым связаны самые горькие часы моей жизни! Но тогда мы были еще далеки от этого тяжкого испытания, и, несмотря на зажигательные проповеди некоторых газет, Буэнос-Айрес бурно веселился под надежной охраной сильной, великолепно организованной полиции, чья суровость вызывала ненависть черни, всегда готовой по наущению оппозиции к беспорядкам.

Когда я вернулся домой, выяснилось, что я растратил сумму, достаточную, чтобы роскошно прожить в провинции по меньшей мере полгода. Но это меня мало беспокоило. Мои земли и новые дома в Лос-Сунчосе, которые сейчас приносили малый доход, со дня на день возрастали в цене и вскоре должны были образовать значительное состояние; если мне удастся хорошо использовать его в верных спекуляциях, которые Буэнос-Айрес мог легко предоставить, я в самое ближайшее время стану очень богат. Будущее мое было обеспечено, во всяком случае, я так полагал.

Чтобы обеспечить его еще надежнее, я, следуя веяниям времени, брал деньги под векселя в банке, не только провинциальном, но также и в Национальном, иногда – довольно редко – за собственной подписью, а чаще – за подписью доверенных лиц, желая оградить себя от всяких неожиданностей, но без намерения отказаться от погашения долга, – разве лишь в случае «форс мажора». Да и почему должен был я позволять, чтобы какая-нибудь случайность разорила меня, когда многие при худшем политическом положении, чем мое, не подвергая себя ни малейшему риску, тратили, сколько им угодно? К тому же я этим никому не приносил вреда, а полученные суммы позволяли мне строить, спекулировать и расширять свои поместья…

По возвращении домой первый визит я нанес Марии. Она встретилась со мной так же, как прощалась, дружески, но холодно, стараясь проявить и вместе с тем не подчеркивать известную сдержанность. Она была явно настороже; но против чего? Непонятны тайны женской души.

Фрай Педро, к которому я затем отправился, засыпал меня вопросами и успокоился, лишь когда я объяснил ему намерения президента: пригрозить им, чтобы затем показать себя добрым принцем и привлечь их на свою сторону или, по крайней мере, нейтрализовать на время яростной кампании, которую собиралась открыть оппозиция.

– Хорошо, отлично! Но не добьется он ни одного, ни другого, ни закона, ни… того, чего хочет добиться этим запугиванием. Нельзя ставить одну свечку богу, другую дьяволу, а его замыслы доказывают, что он и сейчас такой же еретик, каким был.

Моя кандидатура была объявлена, и теперь в моем служебном кабинете, а также у меня дома постоянно толпился народ: ослепленных моей стремительной карьерой случайных друзей принимал Сапата, задавая тон и направление хору похвал в мою честь и угощая всех сладким мате и можжевеловкой с сахарной водой. Слава моя достигла вершины. Я был если не самым значительным, то одним из самых значительных лиц в провинции; все заверяли, что будут голосовать за меня, и каждый просил о чем-нибудь еще до того, как я попал в Буэнос-Айрес: о месте для сына или родственника; о пенсии для вдовы, сироты или сестры героя Парагвая,[24]24
  Речь идет о парагвайской войне (1865–1870), которую вели Аргентина, Бразилия и Уругвай против Парагвая.


[Закрыть] который, скорее всего, и не выезжал из своего дома; о рекомендательном письме в банк, чтобы учли его векселя; о поддержке просьбы насчет пожалованья или привилегии; о кафедре в национальных коллежах, нормальных школах и даже университетах, в общем, обо всем, что только создали и придумали люди с сотворения мира. Можно было поверить, будто я обладаю рогом изобилия или волшебной палочкой, и думаю, некоторое время вокруг меня увивались не меньше, чем вокруг Камино, и значительно больше, чем вокруг Корреа.

И я всем все обещал.

Когда поднимаешься вверх по общественной лестнице, надо принимать все просьбы. Достаточно лишь оговорить, что выполнишь их в подходящий момент, а когда он наступит, неизвестно никому… Правда, обычно он наступает слишком поздно для просителя.

XIII

Б оппозиционных газетах моя кандидатура была встречена враждебно, меня осыпали бранью, равно как и остальных кандидатов правительственной партии. Столичная пресса тоже поносила нас, подстрекаемая своими корреспондентами, этим несносным эхом местной печати, А вот католическая газета нашего города щадила одного меня, с необычайной яростью нападая при этом на моих будущих коллег, которые, по чести говоря, стоили не меньше и не больше, чем я, по своей подготовке, моральным и интеллектуальным достоинствам или политическим принципам. Корреа прекратил напрасные поползновения выставить меня вон, едва лишь стало известно о воле президента; он стал улыбаться мне, словно избраннику своего сердца, и делал все от него зависящее, чтобы поддержать меня, но тут-то нападки газет еще больше ожесточились. В печати утверждали, будто именно Корреа приложил руку к моей победе, и я могу считать себя «его… политическим сыном», добавляя, что в нашей провинции это звучит как оскорбление. Хотя я мог всем пренебречь, зная, что «скамья» в конгрессе мне обеспечена, я не захотел оставить подобную наглость безнаказанной и, взяв в руки самое острое свое перо и обмакнув его в Желчь и яд, приступил к своим знаменитым «Современным наброскам», представлявшим собой галерею сатирических портретов видных оппозиционных деятелей нашей провинции.

Тут уж я поплясал на всех их смешных чертах, моральных и физических недостатках и даже на некоторых живописных и не очень пристойных подробностях их частной жизни. Для этого я нашел несравненных сотрудников в лице дона Клаудио Сапаты и мисии Гертрудис, которые знали жизнь и происшествия всей провинции за три поколения назад. Не говоря уж о дотошном изучении генеалогии каждой семьи, они знали все скандальные тайны, – действительные и вымышленные, прошлые, нынешние и чуть ли не будущие, – любого из наших влиятельных земляков.

– Что можно сказать о Фулано, мисия Гертрудис?

– Что он мулатишка, вот и все. Его дед был вольноотпущенным негром с Бермудских островов, который сделался ризничим в Сан-Франциско. Добрые родители научили своих детей грамоте, а те стали коммерсантами, завели лавку с пульперией и складом и нажили деньжат. Вспоминаю, еще девчонкой я, бывало, когда мимо проходил отец этого нынешнего важного господина, распевала вместе с подружками, чтобы взбесить его:

 
Гавана погибнет, наверно,
деньги во всем виноваты:
хотят быть белыми негры
и стать кабальеро – мулаты.
 

Она питала врожденную ненависть к неграм и мулатам, не уступавшую ее отвращению к каркаманам, то есть грубым итальянцам, или к гринго, то есть иностранцам вообще, а также к каталонцам, хотя они и были благородными сынами иберийского полуострова, родины ее предков. О представителях каждой из этих групп у нее имелся в запасе какой-нибудь язвительный куплетик, например такой:

 
Два негра жалобно пели
на бережку под солнцем:
– О господи, быть бы мне белым…
Хотя бы и каталонцем!
 

Для каркаманов, «полентоедов», она не скупилась на злословие и не давала спуску даже самому доктору Орланди, несмотря на его богатство и высокое официальное положение. Дон Клаудио подпевал ей с такой же злобой и дополнял ее воспоминания и наблюдения, подчеркивая иные подробности либо извлекая на свет те, о которых не знала или позабыла его дражайшая половина.

– А ты вспомни, Сутанито родился через несколько месяцев после того, как в их доме останавливался дон Хусто, вождь партии. Ведь Сутанито – выбитый портрет дона Хусто и ничуть не похож на отца.

И так обо всех, не щадя никого. Они служили великолепным дополнением моей официальной полиции как во времени, так и в пространстве, проникая туда, куда она войти не могла, возрождая недоступные для нее архивы, и благодаря их сообщениям и инсинуациям я мог писать заметки, едкие, словно чилийский перец. Но наученный опытом с Винуэской, повторять который было ни к чему, – дуэли полезны, лишь когда вызваны заслуженным поводом и могут принести нам известность, – я старался обрисовать свою жертву ясно и недвусмысленно, но не указывать на нее прямо. Мне хочется привести здесь образчик своего литературного творчества, портрет, возможно, не самый убийственный, крупного врага, главного редактора газеты «Голос народа», наиболее яростной из радикальных газет нашей провинции.

«Когда он пишет, рядом с ним стоит бокал с каньей. Бокал этот все время полон, но не потому, что пребывает в забвении. Нет. Едва лишь наш герой в рассеянности выпьет до дна, дородная матрона с подозрительным цветом кожи, не то индианка, не то мулатка, на которой он недавно женился, дабы узаконить обширное потомство негритят, снова подливает в бокал канью. Эту операцию она проделывает каждые пять минут или после каждого абзаца, излагающего „здоровое политическое учение“. Сверхкреольская или, если хотите, сверхафриканская Геба получает за это награду натурой, также отхлебывая глоток за глотком, и к концу статьи, полной оскорблений и клеветы, издающей запах алкоголя, оба они, и спаситель отечества, и желтолицая Эгерия, совершенно пьяны. Затем они читают творение литератора, и его панельная муза велит переделать слишком мягкие выражения, заменяя их самыми грубыми словечками простонародного жаргона, овеянными смрадным духом ее опьянения. И это Исчадие их общего пьяного бреда является для них чем-то священным, если не божественным, кажется им точным и прекрасным откликом голоса народа. Однако всем здравомыслящим людям оно не может казаться ничем иным, как пьяной отрыжкой».

Дальше не переписываю, потому что сейчас считаю такой род полемики менее достойным, чем считал тогда, и гораздо более действенным, чем мне казалось. Он бьет дальше цели. Но добавлю если не к чести своей, то в оправдание, что заметки эти, хотя и наглые, являются образцом скромности и остроумия по сравнению с тем, что обычно печаталось в провинциальной прессе; я сохранил наиболее любопытные образцы, например, статейку, где обсуждаются способ и обстоятельства появления на свет одного деятеля из провинции Сан-Луис… Даже вообразить невозможно, что там было написано.

Как легко понять, этот журналистский спорт был для меня несравненным развлечением, и я проводил немало часов в придумывании острот и хитроумных козней. Остальное мое время было занято без остатка, поскольку уже началась предвыборная агитация с бесконечными заседаниями комитетов, пикниками, угощениями, уличными манифестациями, митингами в театре или на площадке для игры в мяч и рядом празднеств и собраний, где я должен был произносить почти столько же речей, как американский кандидат в президенты. Располагая арсеналом общих мест, я успешно выходил из положения, тасуя – один раз так, другой раз этак – священные политические принципы, республиканскую систему правления, национальное единство и целостность, превосходство правящей партии, постоянно грозящую нам гидру анархии, подлинное представительство провинций, президента республики, гарантии мира, благоденствия и прогресса, мерзкие происки оппозиции, свору бешеных псов ее прессы, ядовитую слюну клеветы, высшие интересы государства, которые буду самоотверженно защищать, эру новых установлений… и тысячу других более или менее лишенных смысла словосочетаний, которым публика внимала, развесив уши, и бешено рукоплескала, ибо именно с таким намерением или указанием пришла меня слушать.

Однако местная и столичная пресса подняла такой шум по поводу безнравственности и незаконности выдвижения моей кандидатуры, в то время как я остаюсь начальником полиции, так бурно протестовала против этого скандального произвола, что Корреа дрогнул и готов был выбить у меня из-под ног самую верную ступеньку к месту в конгрессе. Но не на того напал! Обстоятельства и на этот раз сложились в мою пользу.

Снова пошли слухи о революции. В наших краях всегда ходили слухи о революции, в те дни особенно, а впрочем, вообще с незапамятных времен. Можно было бы применить к нашей стране выражение «если тюрьма пустует, надо найти узника», и европейская пресса уже стала относиться к нашим внутренним потрясениям как к сценам вышедшей из моды оперетки. Последние события, однако, привели к осуществлению «национального единства», задали общий тон всем провинциальным правительствам, которые благодаря национальной исполнительной власти, армии и праву вмешательства[25]25
  Имеется в виду право вмешательства национального правительства в деятельность провинциальных властей.


[Закрыть] принадлежали исключительно нашей партии. Оппозиция, оттесненная в последние свои бастионы, жаждала расплаты и готовилась к борьбе посредством силы, объявив, что легальные пути для нее закрыты. Моя провинция не составляла исключения. Но когда оппозиция в нашей стране не очень сильна, она неизменно терпит поражение, а сильной она может оказаться лишь в особых и скоропреходящих условиях. Большинство на деле предпочитает быть молотом, а не наковальней.

Вскоре я узнал о подготовке выступления против местного правительства. От двух вокзалов нашего города железнодорожные линии шли дальше, в глубь провинции. Начальники этих вокзалов позволили себе более или менее открыто примкнуть к оппозиции. Третий из начальников объявил себя сторонником правительства, ибо не был «пришельцем», как те, другие, приехавшие один из Буэнос-Айреса, второй из Санта-Фе. Однажды он прибежал ко мне в большой тревоге и сообщил, что по его линии было отправлено несколько ящиков с оружием, хотя всем известна его верность правительству и неустанная бдительность.

– А если они посмели воспользоваться услугами моей компании, – добавил он, – то я уверен, гораздо больше пользовались они другими, и в настоящее время по всей провинции разосланы сотни ружей.

– Благодарю за сообщение, Санчес. Я уже почуял что-то неладное. Но можете быть спокойны, ничего дурного не произойдет… Прошу вас, проверьте, не поднимая шума, кто получил оружие, и доложите мне. Остальное я беру на себя.

На следующий день я вызвал к себе в кабинет на один и тот же час обоих начальников-оппозиционеров. Едва они появились, как я воскликнул, потрясая пачкой бумаг, словно документами, разоблачавшими их махинации:

– Мне все известно!.. Отныне я не стану притворяться несмышленышем и буду жестоко преследовать любой злой умысел, любое предательство… Итак, вы немедленно дадите мне точный отчет обо всем оружии, ввезенном в провинцию по вашим железным дорогам, и сообщите имена адресатов… Мне надоело поручать расследования своему персоналу, а ваш долг облегчить задачу правительства. Если вы этого не сделаете и я обнаружу в городе большее количество оружия, чем мне известно, ответственность за события и их последствия я возложу на вас. Это относится также ко всем поселкам провинции, через которые проходят ваши линии.

Они несколько раз пытались прервать меня, настаивая на своей невиновности, ссылаясь на полное неведение, но я этого не допустил. Под конец, когда они снова стали протестовать, я заставил их замолчать, твердо заявив:

– У меня есть полная возможность выяснить все своими средствами, но вы должны информировать меня самым точным образом, если не хотите, чтобы дело обернулось для вас плохо… Можете быть совершенно спокойны, ваши сообщения останутся в тайне…

– Все это наговоры, клевета Санчеса, – возразил один из них, Смитсон, – только ему выгодно действовать нам во вред.

– Какая тут может быть выгода Санчесу? Кроме того, он ни слова не говорил мне…

– Какая выгода? – вмешался другой, по имени Пикен. – Выслужиться перед правительством, чтобы не стали расследовать хищения на товарных складах его Центрального вокзала.

– О, это дело у меня в руках, и следствие ведется весьма энергично. Виновник будет раскрыт скорее, чем вы думаете.

И, поглядывая с усмешкой на Пикена, словно намекая, что доносчиком был не кто иной, как Смитсон, я добавил:

– Полно, полно! Вам и не догадаться, кто мне все рассказал.

Прощаясь с ним, я довел дело до конца, шепнув

– Неужели я такой простак, что не пригласил бы Санчеса, будь он моим осведомителем? Что стоило позвать и его, чтобы отвести подозрения?

Смитсона же я задержал ненадолго у себя, внушил ему мысль, будто доносчиком был Пикен, и стал ждать результатов своей хитрости. Любой другой говорил бы с каждым из них наедине, пытаясь добиться правды, но потерпел бы неизбежный провал; я же, поговорив с обоими одновременно и вызвав у обоих подозрения, несомненно, достиг цели. И в самом деле, через несколько дней Смитсон дал мне знать, что прибыли два ящика «ремингтонов», адресованные некоему лавочнику в предместье, человеку Суньиги и Винуэски – двух главарей оппозиции. Что касается Пикена, более честного или менее напуганного, то он попросил, чтобы по его линии оружия больше не посылали, потому что он разоблачен.

Я приказал проследить за ящиками и незаметно охрайять их, опасаясь, как бы они от меня не ускользнули. «Открыть» их еще не пришло время. Третий ящик прибыл в дом оппозиционера католика доктора Лассо, этот я тоже пока не тронул. Наконец, Суньига совершил величайшую глупость, спрятав два ящика в своем собственном доме. Настал момент действовать. Я велел ворваться в дом к Суньиге, захватить у него ружья, собрать те, что находились на фермах, в лавке и у некоторых частных лиц, а доктору Лассо написал записку, что, хотя мне известно о его складе оружия, я, не желая причинять ему неприятности, поскольку мы «придерживаемся общих религиозных взглядов», прошу прислать мне как можно скорее все, что у него имеется.

Корреа, узнав о событиях, только рот раскрыл от изумления; хотя до него и доходили тревожные слухи, он не особенно беспокоился, видя, что я лишь пожимаю плечами в ответ на все его расспросы. И, оказав мне невиданную до сего времени честь, он посетил меня в полиции.

– Ах, парень! – воскликнул он. – Я всегда говорил, что ты настоящий тигр!.. Теперь остается одно: судить всех этих чертовых бунтарей!

– Не торопитесь! Обдумайте хорошенько все, что собираетесь делать, дон Касиано, – возразил я. – Народ сейчас слишком возбужден, чтобы начинать преследования. Лучше приступить к длительному следствию, никого пока что не подвергая аресту. Это мы всегда успеем сделать, если они опять вздумают поднять голову. А сейчас, будьте так любезны, разрешите мне подать в отставку…

– Как в отставку? Да в своем ли ты уме? Ни за что не дам тебе отставки в такое время. Еще чего не хватало!

– Нет, губернатор. Только так мы можем соблюсти приличия. И вы примете мою отставку, но придется вам переписать этот черновик.

И я протянул ему следующий черновой набросок:

«Принимая во внимание: 1) что высокочтимый начальник полиции нашей провинции дон Маурисио Гомес Эррера имеет веские причины для отказа от обязанностей, которые выполнял с таким успехом и патриотизмом; 2) что при ненормальной обстановке в провинции, охваченной волнением, услуги его крайне необходимы, губернатор провинции в согласии с министрами постановляет:

Пункт 1. Принять настоятельную просьбу дона Маурисио Гомеса Эрреры об отставке.

Пункт 2. Поручить тому же дону Маурисио Гомесу Эррере исполнение обязанностей начальника полиции провинции на время нынешнего ненормального положения».

– Ну как, подпишете? – спросил я.

– Еще бы!

Да здравствует республика! Настанет день, когда «мои» выборы пройдут наконец без моего личного руководства!