Текст книги "Веселые похождения внука Хуана Морейры"

Автор книги: Роберто Пайро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

III

Былое мое пристрастие к перу, проявившееся еще в «Эпохе» времен Лос-Сунчоса и получившее развитие, когда я впервые попробовал свое оружие в городе, проснулось с новой силой в ту пору, как, выполняя данное в минуту слабости обещание, я привлек Галисийца к редактированию официальной газеты «Тьемпос», всегда нуждавшейся в человеке, который по сходной цене заполнял бы ее отравленными чернилами. Де ла Эспада еще вызывал во мне неопределенный и несколько юмористический интерес, и я заходил в редакцию главным образом для того, чтобы поболтать с ним и поддержать в нем былую дьявольскую язвительность; потом я возобновил сотрудничество в газете – событие, о котором я не упоминал бы здесь, тем более что должен буду к нему вернуться несколько позже, если бы оно не было так тесно связано с последующим моим рассказом. Но раньше я закончу историю депутатства Васкеса.

Вскоре после свидания с ним я отправился к губернатору Бенавидесу и сразу же сам предложил ему то, чего он собирался требовать от меня.

– Мое место в законодательной палате можно считать вакантным; как вам кажется, хорошо было бы вместо пеня избрать Васкеса?

– Друг мой! Поглядите, какое совпадение! Об этом-то я и думаю все последнее время; это была бы великолепная комбинация, в которой вы, в конце концов, ничего не потеряете, а мы неизмеримо выиграем, устранив возможного противника. Васкес с его лирическими бреднями может оказаться опасным, если его не прибрать к рукам.

На этом избрание Васкеса было решено, ибо республиканская форма правления отнюдь не так сложна, как некоторые еще полагают.

Возвращаясь к моему сотрудничеству в «Тьемпос», я добавлю, что оно было достаточно усердным, поскольку возможность бесить людей всегда доставляла мне удовольствие. Кроме того, многие товарищи по партии открыли у меня незаурядный сатирический талант и восхищались моим изящным, непринужденным стилем. По их словам, я был вторым Сармьенто, с той выгодной для меня разницей, что я всегда защищал правое дело, не призывая ни под каким предлогом к беспорядкам, в то время как автор «Цивилизации и варварства» часто терял меру и, одержимый духом разъедающего анализа, в пылу увлечения способен был ни от чего не оставить камня на камне.

В своих писаниях я избрал мишенью членов оппозиции, не только высмеивая их, но также, в более или менее завуалированной и смягченной форме, вытаскивая на свет божий их грязное белье. Моя осведомленность была слишком широка, и от меня не могли ускользнуть ни политические демарши, ни неблаговидные подробности частной жизни. Так, например, однажды меня соблазнило презабавное приключение одного молодого человека, который всю ночь просидел на дереве, опасаясь, как бы разъяренный отец не отделал его палкой, и я описал все это, пользуясь весьма прозрачными намеками. Один из замешанных в деле, Дон Софанор Винуэска, видный оппозиционер и человек злокозненный, задался целью выяснить, кто же этот нескромный писака, и призвать его к ответу за дерзкую выходку, из-за которой весь город потешался над почтенным сеньором и членами его семьи. Дознавшись, что это я, он прислал ко мне секундантов с требованием поместить формальное опровержение или дать ему сатисфакцию с оружием в руках.

Положение было безвыходным. Как начальник полиции, я не мог драться, потому что дуэль была строго запрещена в нашем католическом городе, где она явилась бы не только нарушением закона, но и ужасным «смертным грехом». Но, откажись я драться, это нанесло бы непоправимый урон репутации храбреца, которой я до той поры пользовался и чересчур дорожил. Тогда я поручил своим секундантам Педро Васкесу и Улисесу Кабралю, бывшему редактору «Тьемпос», устроить встречу за пределами провинции, – об опровержении я и слышать не хотел, – а сам пошел к губернатору рассказать о случившемся и попытаться сохранить все, что было для меня важно: если я не хотел отказываться от славы храбреца, то еще меньше хотелось мне отказаться от поста начальника полиции.

– Полагаю, вам следует любым способом избежать дуэли, – заявил Бенавидес.

– Невозможно! Я зашел слишком далеко и, если откажусь от дуэли, прослыву полным ничтожеством.

– Тогда я не вижу другого выхода, кроме отставки.

– Губернатор! – воскликнул я. – Я вам нужен, при вашем мягком характере я вам нужен больше, чем кто бы то ни был. Нет у вас другого человека, которому вы могли бы полностью доверять, хотя многие прикидываются вашими друзьями. Я хочу служить вам так же, как служил до сих пор.

– Я тоже хочу этого; но не вижу никакого пути.

Поразмыслив немного, я предложил:

– Сделаем так, если хотите… Я немедленно же подаю просьбу об отставке, и вы велите сообщить о ней, не принимая никакого решения, пока не состоится дуэль… А потом, если общественное мнение, которое стоило бы принимать в расчет, не удовлетворится простым сообщением и потребует, чтобы отставка была принята, у вас всегда будет на это время. Если же дело пройдет незаметно, я возвращаюсь на свой пост и все будет кончено. Как вам кажется?

Он начал возражать, но в конце концов согласился, риска для него не было никакого, а вместе с тем открывалась возможность по-прежнему пользоваться моими услугами.

Дуэль произошла за пределами провинции (так только говорилось, на самом деле мы дрались в соседнем имении), и результаты ее были как нельзя более благоприятны. Против моих ожиданий, и очень для меня удачно, я оказался ранен в ногу.

Я тут же рыцарски примирился с моим противником, заявив, что не хотел оскорблять его лично, но «никоим образом не поступаюсь своими убеждениями гражданина».

Таким образом я превратился в мученика за партийные идеалы, поскольку с самого начала мы постарались придать вопросу высоко политический характер, а мое примирение с противником подтвердило, что это действительно так. Теперь среди жителей города, которые, как все креолы, восторгались проявлениями храбрости, мой авторитет сразу вырос; даже оппозиционеры почувствовали ко мне уважение – так силен в наших краях культ отваги. Мне оставалось опасаться только клерикалов, но как раз в это время они были в унынии из-за плохих отношений страны с Ватиканом, а кроме того, я предусмотрительно прибегнул к отцу Аросе, францисканцу, другу четы Сапата, и, исповедавшись ему, примирился с церковью.

– Хотя смерть не грозит мне, падре, я пришел к вам, ибо совершил большой грех.

Эта исповедь заслужила мне хвалу клерикальной прессы, потому что фрай Педро пользовался в своей партии большим влиянием…

В конце концов никто не осудил губернатора за то, что он не принял мою отставку и сохранил за мной обязанности, которые я выполнял блистательно, если верить де ла Эспаде, твердившему это всякий раз, когда мое имя попадало ему на кончик пера.

Рана моя была нетяжелой, и я вскоре поправился – событие, радостно встреченное всем городом. Прогрессивный клуб даже устроил празднование в мою честь. Во всей стране не было ни одного города, поселка или Деревни, которые, стремясь не отстать от Буэнос-Айреса, не учредили бы или не мечтали учредить у себя Прогрессивный клуб, прогрессивный хотя бы по названию; все эти клубы, почти без исключения, были цитаделью правящей партии, при добровольном, а иногда и вынужденном неучастии оппозиционеров.

На вечере, отличавшемся от всех других лишь тем, что благодаря обновлению моей славы я был единственным его героем, я несколько раз танцевал с Марией Бланке, невестой Васкеса. Очевидно, он, восхищенный как секундант-новичок дуэлью, которая показалась ему воплощением романтических страстей, возможных только в книге или на сцене, восторженно описал девушке мое мужественное спокойное поведение перед боем и самую встречу, когда я, раненный, упал на землю и благородно принес извинения своему противнику. Мария танцевала и беседовала со мной очень охотно и ничуть этого не скрывала.

Раньше я часто видел ее, но ни разу с ней не разговаривал. Вечерами мы с Васкесом или другими приятелями разъезжали в открытой коляске по булыжным мостовым, выставляя себя напоказ перед девицами, а те, в свою очередь, красовались на балконах, в окнах и дверях, устраивая нечто вроде ярмарки невест и женихов. Обычай этот был принят во многих провинциальных городах, а особенно славился в Буэнос-Айресе времен романтических гаучо, когда «настоящие» парни, прежде чем отправиться в «усадьбу», целыми днями гарцевали на конях, стремясь людей посмотреть и себя показать. Первые попытки влюбленных завязать отношения всегда кажутся смешными постороннему зрителю, но как захватывающе интересны они для самих актеров и актрис, будь то древняя дикарская охота за женщиной или соответствующие более утонченным нравам балы, вечеринки и визиты в высоко цивилизованном обществе! Любовь, вечная любовь, гений улья, по выражению Метерлинка, непобедимый инстинкт, который опьяняет подростков, побуждает к действию юношей и нередко сводит с ума стариков.

Во время таких прогулок я увидел Марию Бланко, и с первого взгляда она показалась мне девушкой интересной и достойной, хотя тоже следовала обычаю выставлять себя напоказ, о чем, впрочем, никто не судил дурно, так прочно вошел этот обычай в нашу жизнь. Мария была высокая, белокурая, белолицая девушка с гордой осанкой; черные брови и ресницы оттеняли ее голубые глаза, ясные, словно прозрачная глубокая вода. и подчас они казались тоже черными. Речь ее, как я заметил, была приятна, отличалась и сдержанностью и воодушевлением, что говорило о пылкой душе, подчиненной твердому решительному характеру. По крайней мере, таково было мое впечатление в первый вечер, и я испытал его еще не раз с той же, если не большей, силой.

«А что, если это женщина, предназначенная мне судьбой?» – спросил я себя тогда почти невольно.

Меня ослепил блеск ее красоты, ума, светской любезности, – и доброты, конечно, – блеск ее имени, одного из самых славных в провинции, где семья эта играла большую роль, несмотря на незначительность состояния, и ослепил настолько, что я на время забыл о своем твердом решении ни на ком не жениться. О нет! На такой женщине я охотно женился бы, ведь даже без денег ее вклад в супружеский союз был неоценим. Связь с семьей Бланко принесла бы мне неисчислимые выгоды, эта семья имела огромное влияние в провинции и принадлежала к кругу, который можно назвать высшей аристократией. Оба мы по своему родовому имени были связаны с избранной знатью всей республики, Мария – во внутренних провинциях, я – в Буэнос-Айресе, и это сулило нам новое и высокое политическое и социальное положение. Я немного одернул себя, заметив, что Васкес этим вечером теряет свои позиции, но, в сущности, он был сам виноват: кто велел ему расхваливать меня перед девушкой с романтическим характером, которую пленяли рыцарские поступки?… И когда отец Марии, дон Эваристо, пригласил меня посещать их дом, я горячо поблагодарил его, пообещав поддерживать столь лестное для меня знакомство. Однако мои матримониальные намерения рассеялись с молниеносной быстротой; возможно, впрочем, какие-то семена сохранились в тайном уголке моего сознания. Ладно, там видно будет… А пока что я стал усердно посещать семью Бланко, иной раз и дважды в неделю.

IV

Тем временем Васкес, преисполненный благодарности ко мне, своему опекуну и «князю-избирателю», стал депутатом от Лос-Сунчоса.

Выборы прошли без осложнений, поскольку я сам уладил все дело при поддержке губернатора Бенавидеса, но при этом постарался проявить свою деятельность так заметно, что Васкес решил, будто всем обязан только мне. Однако в законодательной палате его отнюдь не ожидала та роль, на которую он, по моим предсказаниям, рассчитывал. Он не годился в лидеры палаты, и никто не обращал на него внимания, если не того хуже. Наша провинция не была создана для принципов, учений и теорий, вычитанных из книжек. Здесь следовало управлять и издавать законы по-старинке, не вдаваясь ни в какие новшества и глубины. И вот проекты Васкеса передавались в комиссию, где и спали мирным сном, несмотря на его запросы, а если случалось ему произнести слишком смелую речь, все готовы были обвинить его в измене партии, а следовательно, и отечеству или подстроить ему какую-нибудь каверзу, чтобы вовсе изгнать из законодательной палаты. Васкеса даже попрекали его незаконным избранием – это они-то, сами неизвестно каким чудом оказавшиеся представителями народа, – и утверждали, не без оснований, что это несовместимо с его принципиальностью. Но тут вмешался я, а по моей просьбе и губернатор: оба мы рассудили, что не следует будить спящего льва, ибо Васкес, защищая себя, может принести немалый вред и нам, хотя в конце концов все равно потерпит поражение. Должен сказать, что он этого не сделал, но единственно по благородству своей души, а не из политических соображений. Мне было удобно сохранять за Васкесом место, которое я рассматривал как свой удел и мог потребовать в нужный момент обратно, не опасаясь отказа, но тем не менее я не очень старался поддерживать его. Напротив, после знакомства с Марией Бланко я невольно почувствовал к Васкесу тайную неприязнь и стал пренебрежительно отзываться о его достоинствах, уме и полезности, говоря, например, что он славный малый, но сумасброд, мечтатель, человек, неспособный к серьезной практической деятельности, который, чего доброго, превратится в лирического агитатора, революционера «из неудачников».

Когда до Васкеса доходили эти мои рассуждения, он или отказывался верить, или пропускал их мимо ушей. Он только пожимал плечами и не произносил ни слова. А вот не замечать очевидного внимания, и даже предпочтения, какое оказывала мне Мария Бланко, он не мог, однако был слишком горд, чтобы открыто проявлять свою обиду. Если мы случайно оказывались наедине – сам я этого избегал, а он тоже не стремился посещать меня и продолжать наши былые прогулки и изысканные пиры, – мы перебрасывались несколькими словами, никогда не упоминая о Марии, как будто завязавшегося между нами соперничества вовсе не было. Но выглядел он более сосредоточенным и печальным, чем раньше, и на него нашел приступ полного бездействия: он редко посещал заседания палаты и сидел там молча, словно в полусне. Досада его проявилась только один раз, и то не по прямому поводу.

– Ты знаешь, – сказал он как-то, – я рядом с тобой похож на щенка, который вырос вместе с тигренком. Они были друзьями, братьями, но однажды, проголодавшись или разозлившись, тигр сожрал щенка. Ты тоже сожрешь меня, если представится случай… А он, пожалуй, может представиться.

Богу известно, что это мрачное пророчество никогда не сбылось. Пустив в ход зубы или когти, чтобы проложить себе путь, я могу, пожалуй, ранить, но не сожрать.

Между тем время как будто начало бежать более стремительно, а быть может, приводя в относительный Порядок свои воспоминания, я путаю некоторые даты или опускаю стершиеся в памяти события. Это не так уж важно, и рассказ мой остается не менее достоверным, чем иные так называемые исторические сочинения, где истину кроят всяк на свой лад.

Главным в политической жизни было то, что президентство, которое началось, когда я приступил к обязанностям начальника полиции, подходило к концу, и мой друг президент готовился сложить полномочия; за время своего правления ему удалось достигнуть относительного мира в стране, положить начало народному просвещению, предпринять значительные общественные работы, а главное, добиться, чтобы были наконец использованы огромные природные богатства; хозяйство нашего государства начало бурно развиваться, открыв период благосостояния, подающий блестящие надежды на будущее. Вначале президенту пришлось бороться с враждебно настроенным населением Буэнос-Айреса, и некоторые крутые меры, принятые полицией, вызвали одобрение даже у представительниц прекрасного пола, а так как вся страна признавала необходимость спокойствия и мира, в провинции с восторгом говорили, что президент «сломил гордыню жителей столицы», и считали его единственным вождем не только партии, но и всей республики. Никто не оспаривал его распоряжений, даже его намерений, и можно было поклясться, что страна останется в его руках навсегда, хотя бы он и передал свой пост другому президенту, поскольку сам по конституции не мог быть избран снова. Да и кто способен был тягаться с ним силой? Из своего дома он сможет при посредстве подставного лица по-прежнему спокойно править на благо стране, которая так далеко шагнула вперед и столь многим была ему обязана. И в самом деле, в нашей провинции, например, придерживаясь, по его советам, строгого порядка и относительной терпимости, мы жили в октавианском покое, получив возможность отойти на время от политики и заняться своими делами и развлечениями, что, впрочем, не устраняло сплетен и интриг, как всегда, оживлявших наши сборища.

Я часто выезжал с веселыми друзьями на охоту в окрестности города, и наши пикники так славились в обществе, что все вокруг более или менее открыто набивались на приглашение. Картежная игра в Прогрессивном клубе заполняла мои вечера, проигрыши сменялись выигрышами, и бюджет мой теперь от этого не страдал. После обеда я отправлялся на прогулку или в гости – посещая главным образом семейство Бланко, – и так проходили праздные дни в надежде на манну небесную, которая рано или поздно, несомненно, просыплется, и именно на меня. Ничто, даже честолюбие, не нарушало тогда моего спокойствия; сонная провинциальная жизнь расслабляла, затягивала меня, и я уже не представлял себе, что можно жить иначе; даже наши заседания в полицейском управлении, столь оживленные и бурные во времена общественных волнений, проходили однообразно и скучно до зевоты, как будто призыв к отдыху проникал через окна и двери вместе с воздухом и светом или с бесконечным мате, который подавал нам служитель.

Губернаторство Бенавидеса шло ни шатко ни валко, не принося ни пользы, ни вреда. Губернатор и его министры, словно впав в спячку, лениво передавали друг другу рассматриваемые дела, которые так никогда и не доходили до окончательного решения. Наши правители напоминали мне персонажей Свифта, за которыми всегда следовал слуга с пузырем на палке, чтобы ударом по уху хоть изредка пробуждать их от сна. А по мне, лучше было не будить их, так они, по крайней мере, никому не вредили, и, следуя своему убеждению, я делал все возможное, чтобы не мешать их мирному отдыху, и чуть ли не ходил на цыпочках, когда какая-нибудь надобность призывала меня в губернское управление.

Тем временем, в глубокой тайне и тоже на цыпочках, начала шевелиться оппозиция, полагая, что сможет воспользоваться этой летаргией и нанести нам Удар на предстоящих выборах. Я поговорил об этом с руководителями партии, а они не придумали ничего лучшего, как посоветоваться с президентом. «Держитесь поближе к Камино», – коротко ответил тот, и слова эти, разглашенные нескромными собеседниками, стали широко известны.

Камино был в Буэнос-Айресе, однако нам стало ясно, что необходимо поручить ему руководство партией и подготовить его избрание. Почему? Не потому, разумеется, что на провинциальных выборах, и тем более на национальных, следовало опасаться оппозиции. Причина представлялась мне более глубокой и значительной; тут было мудрое предвидение на будущее, когда президентом станет другой. Тогда бывшему президенту понадобится поддержка в провинциях, а Камино был его доверенным лицом. Если и в других штатах будет проведена такая же подготовка, власть нового правителя окажется весьма ограниченной и он неизбежно станет только уполномоченным своего предшественника.

«Неплохо! Неплохо! – подумал я. – Во всяком случае, следует подготовить эту комбинацию. А там по глядим…»

Никто не возразил ни слова, кроме Васкеса, чья способность попадать впросак была общеизвестна. Он решительно воспротивился выдвижению Камино в руководители партии и его кандидатуре на ближайших выборах, заявив, что Камино человек ограниченный и не заслуживающий доверия, а те, кто будут голосовать за него, в представлении порядочного общества окажутся людьми нечестными, одобряющими или, в лучшем случае, закрывающими глаза на его безнравственность. Не всегда можно было добиться своего только политиканством, приходилось считаться и с общественным мнением. Для проформы я попытался переубедить Васкеса, доказывая, как необходимо уходящему президенту иметь преданных губернаторов, которые будут беречь его авторитет на время отхода от власти, и, наконец, напомнил, что сам он получил свой депутатский мандат от правительства.

– Ни одно, ни другое меня ни к чему не обязывает, – возразил Васкес. – Президент поступает дурно, создавая государство в государстве, нечто вроде двойного президентства, при котором одна власть аннулирует другую. А то, что правительство дало мне звание депутата, – неправда: это сделал ты.

– С одобрения президента, а он мог бы…

– Даже если так. Возможно, долг велит мне поддержать его, правда, и в этом я сомневаюсь; но никто не убедит меня, что я обязан поддерживать вторичное избрание Камино. Это было бы чудовищно! Этак в стране никогда не будут сменяться правители, словно в муниципалитете Лос-Сунчоса.

– Ты предвосхищаешь волю будущего президента, кто бы им ни был.

– Это неважно. Я не собираюсь жить политикой. Только в наших странах политика превращается в профессию, меж тем как она является общим, я бы сказал, обязательным делом всех граждан…

– Только в наших? Не смеши меня!

Голос Васкеса, естественно, оказался гласом вопиющего в пустыне. Никто не обратил на него внимания, и Камино был выдвинут кандидатом на оба поста при общем одобрении, которое мы подготовили всеми доступными нам средствами. Однако кандидат не замедлил узнать, что Васкес открыл против него огонь, а такие вещи не прощаются никогда. Нет, не думайте, что рассказал об этом я. Ни в нескромности, ни в злонамеренности я неповинен. Васкес не очень мешал мне в законодательной палате, и, даже если бы я хотел подсидеть его, я не стал бы прибегать к сплетням, отлично зная, что это сделают другие из подхалимства, страсти к интригам или злобы.

Почти в то же время в отдаленной провинции при поддержке правительства была выдвинута кандидатура нового президента, и весть об этом распространилась повсеместно обычным путем, «с молниеносной быстротой», как восторженно писали дружественные газеты, восхваляя несравненные достоинства кандидата, «представителя молодежи и, следовательно, прогресса, деятельного гражданина, что доказал он, управляя своей провинцией, либерала, чуждого лицемерию и интригам, человека терпимого, который объединит все провинции, общественные круги, религии и партии страны», которого поддержат в будущем, так же как и теперь, «все самые здоровые и жизнеспособные силы, все молодые люди с мужественным сердцем и высокими патриотическими стремлениями».

– Дорогу молодым! – взывали кругом, как некогда взывал в Лос-Сунчосе де ла Эспада.

Буэнос-Айрес – провинция, а не город – отстаивая свою гегемонию, уже почти мифическую, решил противопоставить нам других кандидатов, привлечь на свою сторону общественное мнение, подняв как знамя славные патрицианские имена и среди них имя выдающегося политического деятеля, который мог рассчитывать на голоса внутренних провинций, ибо в момент решающей борьбы принял, подобно многим другим, их сторону против своей собственной провинции и, как выяснилось впоследствии, оказался прав.

Однако же, если все начальники полиции и все власти действовали так же, как я, то бояться было нечего; власть у нас не вырвут ни силой, ни хитростью. В этом я убедился, когда Камино был избран губернатором, а Касиано Корреа, старый друг татиты, – вице-губернатором. Почти все протоколы были, по обыкновению, опротестованы, но выборы прошли без особого сопротивления или, как сейчас говорится, «в установленном порядке». Как же мы этого добились? Да очень просто. Подготовили заблаговременно списки жителей и избирателей, позаботились о том, чтобы счетчиками голосов были наши люди, и договорились с провинциальными и федеральными судьями на случай судебного разбирательства. В то время лишь один-единственный судья осмелился бросить вызов власти, но потерпел полное поражение, хотя теперь все мы считаем его образцом гражданина и многие из нас содействовали тому, чтобы увековечить в мраморе его память.

Надо ли после всего этого говорить, что наш кандидат в президенты одержал победу?

Не буду также рассказывать о настоящем исходе из родной провинции его земляков, которые наводнили столицу республики в полной уверенности, что вместе с ним победили и они. Мне самому хотелось отправиться в столицу, и я бы поехал, принадлежи я к его провинции или его приближенным. «Главное, иметь полезные знакомства», – говаривал татита. Однако необходимо было выждать, я был слишком далек президенту, а никогда не надо торопить судьбу или даже игру, пока не придет подходящий случай. И снова, как всегда, напряженная работа во время выборов сменилась отдохновением и наступила для меня спячка повседневной провинциальной жизни.

Сейчас полезно было предаться безмятежному покою. Разве не пережили мы долгий период волнений, столь бурных, что я совсем не мог посещать дом Бланке едва находил время для встреч со старыми приятельницами и даже вынужден был на время прервать игру в Прогрессивном клубе, отказаться от охоты, пикников и многих других приятных развлечений?… Что ж! Вернемся к прекрасной эпикурейской жизни, пока не пришел час броситься на штурм большой столицы, настоящей и единственной.

Однажды Камино спросил у меня, словно эта мысль неожиданно пришла ему в голову:

– Когда «кончает» Васкес?

– Кажется, через несколько месяцев.

– Надо об этом подумать.

– О чем?

– О выборах. Надо решить, кого выбирать.

– Да того же Васкеса!

Он посмотрел на меня сначала сердито, потом спокойно и наконец с насмешкой:

– Нет… Его в Лос-Сунчосе не любят…