Текст книги "Дракон и роза"
Автор книги: Роберта Джеллис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
Действительно, он был совсем не уверен, что он вообще может от нее что-либо скрыть. Это делало ее опасным противником – и с каждым днем он был все меньше уверен, что сможет ее победить. Артур издал несколько приглушенных писков, которые предшествовали сильному реву, и Элизабет склонилась над ним. Внезапно Генрих почувствовал неуверенность в том, что он вообще хочет с ней сражаться, даже если она будет противником. Несомненно, она была частью тела и души Артура независимо от того, что она чувствовала по отношению к нему.
– Уйди, Генрих! – сказала она. – Артуру пора принимать третий завтрак или второй обед, а мне бы не хотелось, чтобы ты имел представление о том, чем няня будет его кормить.
– Как ты вульгарна, Элизабет, – рассмеялся он, и она искоса взглянула на него.
Приезд в Гринвич разрешил ту проблему, что безделье пробуждало в Генрихе слишком много мыслей. Вместо этого Гринвич принес ему определенные заботы. Не успел прибыть посол из Бретани, как французский представитель был уже на месте.
Явно ни один из них ничего не мог сказать в то время, как остальные слушали другого, но принять одного в то время, как другой ждал, считалось серьезным нарушением. К ужасу Генриха, никто из послов не хотел принимать Мортона или Фокса как заместителя короля. Все они хорошо знали, что никто из этих джентльменов не свободен от влияния короля и что никто не попытается повлиять на него. Если они не могут говорить с королем лично, то они требовали Бэдфорда, Маргрит или Элизабет.
Генрих не мог разрешить Джасперу участвовать в делах. Он был бесполезен для дипломатической работы. Его симпатии и антипатии слишком явно отражались на его лице, он неубедительно лгал, было очень просто вызвать его симпатию, так что он мог дать необдуманное обещание.
Генрих написал Маргрит, и она ответила, что ничего не смыслит в этих делах и хочет, чтобы ее оставили в покое. Оставалась Элизабет. У нее, по крайней мере, было достаточно опыта придворной жизни, чтобы никогда не давать конкретных обещаний, а если она проявляла свои симпатии или пыталась повлиять на него, то Генрих умел быть непроницаемым.
Посадив Фокса рядом с Элизабет, Генрих провел эксперимент однажды днем, когда ему действительно нужно было свободное время, чтобы поговорить с Бретонским послом. Франциску Бретонскому предложили сочетать браком его дочь, графиню Анну, с сыном Максимилиана, романского короля, и, что было более важным для Генриха, регента Бургундского и Нидерландского, маленьким Филиппом. Генриху пришлось возобновить хорошие отношения с Максимилианом, поскольку Англия торговала главным образом с Нижними странами, но он чувствовал себя обязанным по отношению к бывшему покровителю и хотел предупредить Франциска, что Максимилиан не может контролировать даже свои доминионы, и надеяться на его помощь в действиях против Франции все равно, что пытаться спастись, ухватившись за соломинку. Он чувствовал также, что поскольку были и другие претенденты на руку бедной Анны, что предложение Франциска раздразнит их всех еще больше и девушку будут предлагать как награду тому, кто окажет практическую помощь вместо самых грандиозных обещаний.
Генрих говорил, что если бы Франциск смог не вступать в войну год-два, Филипп стал бы более приятной альтернативой в качестве претендента на руку десятилетней Анны, чем Максимилиан, вдовец, или Гастон Орлеанский, у которого уже была жена, или лорд Альберт, который был старше всех остальных, и все знали его как жестокого и испорченного человека. В Англии корабли строили настолько быстро, насколько быстро старые верфи могли их выпускать, и насколько быстро могли быть построены новые верфи.
Вскоре в стране был флот, способный воплотить мечту Генриха оказать своему благодетелю практическую помощь. В Англии были молодые люди, такие, как Бэкингем, например, обладающие большим имуществом, которые могли обеспечивать деньгами и людьми. В прошлом на основе таких богатств собирались частные армии, и они снова могут быть собраны, особенно если король это одобрит. Если бы Франциск подождал, пока возрастет морская мощь Англии, можно было бы многое сделать для того, чтобы укрепить безопасность Бретани.
И все время, пока Генрих говорил, ему было интересно, о чем Элизабет говорила в это время. Паж нашептал ему на ухо, что французский посол, который приехал вскоре после Генриха, и посол Бретани были вместе в кабинете. Фокс, конечно, не позволит ей сделать какую-нибудь грубую ошибку, и Генриха не волновало, подумает ли французский посланник, что Элизабет имеет власть либо как супруга короля, либо благодаря своему Йоркскому влиянию. Чем больше Франция будет уверена, что у Генриха есть какие-то домашние проблемы, тем слабее она будет вести за ним наблюдение и тем меньше она будет давить на него, чтобы он вводил интервенцию против Бретани.
Генрих просто не хотел, чтобы Элизабет входила в тесный контакт с кем-нибудь, кто может пробудить в ней желание управлять.
Он был несколько удивлен, когда приехал Фокс и привез ему конспект интервью, которое было настолько точно записано, насколько это могли сделать клерки и главный секретарь кроля. Генрих сварливо сказал, что не видит ничего в этой ситуации, что может пробудить радость, но настроение Фокса не было таким мрачным, как настроение короля.
– Сир, это потому, что вас там не было. Мне пришлось приложить много сил, чтобы сохранить серьезность, но, к счастью, меня не разу не попросили вымолвить ни одного слова. Ее Величество обладает замечательнейшим качеством, которое я когда-либо встречал в своей жизни как у мужчин, так и у женщин – не говорить ни слова о деле. Она ни разу не удалилась от предмета и не подала виду, что ничего в этом не понимает.
Генрих поджал губы. Ему слишком часто приходилось страдать от этого качества Элизабет.
– Возьмите, например, вопрос о помолвке Анны, – продолжал Фокс. – Когда посол пожаловался, что герцог Франциск хотел бы использовать это как оружие против Франции, Ее Величество ответила, что она не любит Анну и надеется, что она вообще не будет обручена.
– С чего бы это ей не понравилась Анна, которую она никогда не видела? – удивился Генрих, отклонившись на секунду от главной темы.
– О, она прекрасно все объяснила. Вы забыли, Ваше Величество, что вы были почти помолвлены с Анной.
– Ради Бога, – воскликнул Генрих, – женский ум иногда доходит до таких вещей…
– Иногда это бывает полезно. Теперь посол уверен в двух вещах. Во-первых, что бесполезно разговаривать с Ее Величеством о политике, потому что абсолютно все вещи она воспринимает по-своему, и, во-вторых, что она будет использовать свое женское влияние, чтобы настроить вас против Бретани. Направление ее ума делает еще один пункт более важным – что совершенно бесполезно рассчитывать на нее как на центральный объект любой конспирации против Вашего Величества.
Но Генрих проигнорировал это и сказал:
– Так она будет использовать свое влияние против Бретани, не так ли?
Фокс посмотрел на хозяина с раздражением. Было смешно смотреть, каким образом все, что связано с Элизабет, расстраивает его. Это было не более, чем раздражение, и не было причин для тревоги, практически королева не имела никакого влияния на решения Генриха. Он не позволял чувствам, которые испытывал к ней – будь то восхищение или гнев – влиять практически на ситуацию, но если она во что-то вмешивалась, то он становился вспыльчивым и раздражительным. Но все же Фокс знал, что по крайней мере на какое-то время, пока Генрих не познакомится с посланниками поближе, она будет очень полезной. И он не был склонен к тому, чтобы уменьшать эту полезность лишь потому, что она вызывает раздражение короля.
– Я думаю, – сказал он, – в следующий раз она должна встретиться с послом Бретани. Франциск должен знать, что вы ему симпатизируете. Кроме ваших личных привязанностей любое расширение Франции будет вашим политическим проигрышем. Если Ее Величество настроена недружелюбно по отношению к послу Бретани, это ослабит уверенность Франциска в вашей максимальной поддержке и заставит его прислушиваться к сегодняшним советам.
После некоторых споров, прослушав план всего интервью, которое заставило его рассмеяться, несмотря ни на что, Генрих согласился. Когда вечером перед сном он зашел к Элизабет на пару часов послушать музыку и поговорить, он неуклюже поблагодарил ее за помощь и сказал, что она ему еще понадобится. Элизабет со злостью отбросила шляпу, которую вышивала для него.
– Генрих, я не понимаю, неужели ты считаешь, что у меня есть время заниматься всей этой чепухой?
В первый раз за всю свою придворную жизнь Генрих слышал, чтобы международные дела называли чепухой, и он побледнел.
– Если Франция проглотит Бретань, это сделает ее гораздо более могущественной и, возможно, гораздо более опасной для нас.
– Если Франция проглотит Бретань, она окажется перед целой кучей проблем, и это на какое-то время займет ее, – и я бы предпочла, чтобы случилось именно это. О да, я знаю, что это очень важно, но не для меня. Это твоя работа, Генрих, а не моя.
– Долг жены – повиноваться и помогать своему мужу, – вздохнул Генрих и подумал, не маневрирует ли он, чтобы заставить ее сделать то, чего он совсем от нее не хотел.
– Очень хорошо. Скажи мне, что я должна говорить послу, и я буду говорить это и улыбаться ему так долго, как смогу. Но я тебе прямо говорю, что мне хочется плюнуть ему в лицо и, наверное, мне не удастся скрыть это. Ты, наверное, думаешь, что если ты вешаешь на меня эти совсем не женские обязанности, то твоего сына и Чарльза будут воспитывать горничные. Ты хочешь именно этого?
Как будто почувствовав, что ее подозрительный муж сомневается в ее нежелании помочь ему, Элизабет вернулась к этой теме позже, когда они лежали в постели. Прежде чем уйти от нее, Генрих отдыхал несколько минут, расслабившись, лежа на спине, положив руки под голову.
– Гарри, почему ты заставляешь меня заниматься государственными делами? Мне это совсем не нравится.
– Правда? – он не пошевелился, но его глаза скользнули по ней.
Элизабет протянула руку и стала играть волосами на его груди.
– Да. Это правда. Я гожусь для одних дел и совсем не подхожу для других. Я хороша для того, чтобы воспитывать твоих детей, научить их любить и уважать Господа, просто рассказать, что такое хорошо и что такое плохо. Я не очень смелая, Гарри, я так боюсь сказать что-нибудь неправильно…
– Не давай конкретных обещаний и не отказывайся наотрез, и ты не сделаешь большой ошибки. Фокс будет с тобой.
– Это ведет к таким вещам, которые мне совсем не нравятся. Посол прислал мне перчатки, украшенные драгоценностями, за мою помощь. Гарри…
– И ты не отправила их обратно! – воскликнул Генрих, подпрыгнув на кровати.
– Конечно, нет… Я же не полная идиотка, хотя, если ты находишь меня такой, я не могу понять, почему ты ставишь меня в такую ситуацию. Что мне в этом не понравилось, так это то, что это был неофициальный подарок. Он чего-то хотел, но мне нечего было ему дать.
– Ему и всем остальным ты можешь дарить только свою очаровательную улыбку и заверения в том, что будешь при мне хорошо о них отзываться. И делай так, как считаешь нужным. Хотя это не имеет никакого значения. – Узкие глаза Генриха сузились еще больше при этих словах, но даже если Элизабет и обиделась, то не подала вида.
– Карты розданы, – добавил он, несколько смягчая те слова, которые должны были задеть ее, – и надо извлечь из этого пользу, а не действовать в соответствии со своими симпатиями и антипатиями.
Итак, хочет она этого или нет, Элизабет была вовлечена в международные интриги. Послы скоро перестали пытаться заинтересовать ее текущими делами, но оказывали ей личное внимание, а Генрих делал им мелкие пакости, улыбаясь по-особенному тем, с кем предварительно встречалась Элизабет. Ходили слухи, что на содействие Ее Величества во влиянии на мужа нельзя надеяться, но что она может убедить его относиться более благожелательно к тому, кто ей больше нравится.
К несчастью, это убеждение, все возрастающее среди послов, не пользовалось популярностью у йоркцев. Генрих не требовал реванша – пока. Но с каждым днем он становился все сильнее, с каждым днем он все больше забирал нити управления из рук правительства, лишая местных магнатов их власти. Власть короля все возрастала, сила местных владельцев все уменьшалась. Скоро никто не мог ослушаться приказа короля о сборе войска или не явиться ко двору для того, чтобы быть наказанным за свой проступок.
Разные дворцовые слухи способствовали этому. Перед тем как королева разрешилась от бремени, она с ужасом умоляла своего мужа не гневаться, если она родит не мальчика, а девочку. Король якобы ожидал, что она умрет при родах, и напугал ее почти до смерти. И когда королева металась в лихорадке после родов и к ней позвали мужа, она умоляла своих фрейлин не звать его больше, даже если ей будет очень плохо. Если Генрих угнетает свою жену, не будет ли он угнетать и их, если они равны по силе? Бедный граф Уорвик, законный наследник короны Эдварда, с ним, наверное, тоже дурно обращаются.
В новом году появились новые слухи. Лорд Ловелл сбежал и – чудо из чудес! – затеял побег Уорвик. Это доказывало, что Генрих не всемогущ, и его можно обмануть. Если даже могущественный Тауэр не смог удержать такого важного пленника, приближенные высказывали свое недовольство королем. Уорвик был спасен. Уорвик был в Ирландии, и люди, видевшие его в детстве, узнали его.
Сначала Генрих старался оградить Элизабет от всех этих слухов, но заставить замолчать языки при дворе – это все равно, что пытаться остановить ос, закрыв выход из улья.
Элизабет отважно сопротивлялась и не поддавалась истерическому ужасу, но она стала такой бледной и худой, что Генрих сам отправился в Ричмонд и стал уговаривать Маргрит поддержать ее.
– Я отвезу ее в Шин, так будет меньше формальностей, но надо, чтобы кто-то был с ней рядом, мама.
– Ей нужен только ты, Генрих.
Захватывающее желание броситься на колени и плакать на руках у матери сковало язык Генриха. Он поднялся и вышел. Если бы только он мог довериться, рассказать о той сцене, которая стояла перед его глазами. Если бы только Маргрит поверила, она бы смогла успокоить Элизабет, а ее спокойствие было для него сейчас дороже, чем свое собственное.
– Я могу быть с ней совсем недолго, – сказал Генрих спокойно. – Но Элизабет находится не в лучших отношениях со своей мамой. Боюсь, я являюсь причиной их ссоры. И она не доверяет своим фрейлинам.
– Значит, пора сменить фрейлин.
– Господи, и так уже рассказывают сказки, что я слишком жесток с ней. Элизабет сойдет с ума, если ей не с кем будет поговорить и никто не сможет отогнать ее глупые страхи.
Маргрит перелистывала страницы Библии.
– Хорошо, – мягко сказала она, – я поеду в Шин.
ГЛАВА 19
Второго февраля король созвал совет в полном составе из сорока человек, чтобы обдумать свои действия в связи с растущим признанием лже-Уорвика в Ирландии. Казалось, что король не проявляет особого интереса к этому делу, он спокойно говорил о том, что ему необходимо быть там, как и в Англии, королем, до тех пор, пока он не сможет подчинить их, но затем внезапно добавил, встрепенув своих беспокойных дворян:
– И таким образом я стану там королем, даже не отправляя туда англичан, чтобы сражаться с ними.
Далее он не стал более затрагивать эту увлекательную тему, а перевел внимание на меры, которые должны были обеспечить мир в Англии. После продолжительных споров было принято первое решение: забрать Уорвика из тюрьмы и показать его людям. Его должны были провести по главным улицам Лондона и позволить всем желающим поговорить с ним во время верховного богослужения в соборе Святого Павла, чтобы они убедились, что он настоящий Уорвик, и с ним хорошо обращаются, хотя он и находится в заключении. Второе предложение было встречено большими спорами. Генрих предложил полное помилование каждому вовлеченному в заговор, но не принявшему в нем активного участия.
– Помилования, помилования, – бормотал Оксфорд. – Они подумают, что мы слишком слабы, чтобы сражаться.
– Джон, ни один не поверит в это, кто знает, что у меня есть ты, чтобы возглавить войска, – успокоил Генрих.
– Не толкают ли подобные помилования людей плести заговоры? – безрадостно спросил Нотингем.
– Нет, – ответил Фокс. – Они удерживают людей от отчаяния. Людей, которые, возможно, лишь слушали подстрекательские разговоры или получали письма с призывами присоединиться к мятежу. Если они будут бояться наказания, то могут присоединиться к мятежникам с мыслью о том, что вместо ягненка их повесят, как овцу.
– Для меня менее опасна тысяча доброжелателей, которые не поднимут руку, чтобы помочь моим врагам, чем тысяча друзей, которые не поднимут руку, чтобы поддержать меня, – многозначительно произнес Генрих.
Среди определенной части советников, которые раздумывали над своим выходом из игры, прошла некоторая безрадостная суматоха. Больше не было возражений.
– Итак, мы достигли соглашения, что это лучшее решение? – спросил Мортон, архиепископ Кентерберийский, озираясь вокруг.
– Да, Фокс, пусть напишут воззвание, – заявил Генрих.
– Я должен обратить внимание Вашей Светлости, что некоторые люди уже предприняли действия по подстрекательству к мятежу, хотя пока еще и не взялись за оружие. Должны ли их имена быть упомянуты и сделано для них особое исключение из условий помилования?
– Упомянуты, да. Но не исключение. Они должны сдаться мне при условии, что им будет сохранена жизнь, а наказание не будет слишком тяжелым.
– Сир.
– Да, Линкольн?
– Я хотел бы услышать имена тех, кто будет объявлен мятежниками.
Легкая тень омрачила лицо Генриха, но он кратко кивнул Фоксу.
– Сэр Генри Бодругэн. Сэр Томас Бротон. Томас Харрингтон. Джеймс Харрингтон. Джон Бьюмонт. Есть еще один или два, но они не имеют большой важности.
Линкольн встал.
– У меня есть что сказать, но хочу быть уверенным, что это будет благожелательно воспринято Вашим Величеством.
– Помилование предлагается всем, даже тем, кто уже совершил проступок. Почему для тебя должно быть сделано исключение, Линкольн?
– Мне не нужно помилования. Я ничего не сделал и не имел злых намерений. Я попытался только избавить Ваше Величество от страдания, а сейчас в связи с тем, что я должен быть тем, кто причинит вам это страдание, я бы не хотел, чтобы это обернулось против меня. То, что я хочу сказать, касается Ее Королевской Светлости.
Испуганный ропот пробежал по комнате. Генрих не был кровожадным по натуре, но если бы в этот момент он смог каким-либо способом вызвать смерть Линкольна, он бы сделал это.
– Я лично ручаюсь за Ее Светлость, – мягко и предупреждающе произнес Генрих, но он знал, что уже слишком поздно.
Вероятно, предупреждение принесло больше вреда, чем пользы. Генрих так никогда и не узнал, было ли это умышленное злое намерение или поводом был страх, но Линкольн поведал отвратительную историю. Мятеж собираются поднять во имя лже-Уорвика. Настоящий Уорвик будет убит, а лже-Уорвик отречется после смерти Генриха. Артур будет объявлен королем, а Элизабет его регентом.
Король поднялся на ноги, он был бледен, а его лицо так напряглось от гнева, что губы, казалось, исчезли.
– Мы хвалим твою храбрость, если не здравый смысл, что ты пересказал эти грязные слухи. Мы слышали их. Почему бы тебе также не объяснить, зачем Ее Светлости необходимо предпринимать такой шаг. Я бью ее; я медленно отравляю ее, я отрезаю ножом куски от ее тела и ем ее плоть? Бэдфорд, сходи, позови Ее Светлость сюда.
– Сир, я прошу вас изменить свое решение. Вы напугаете Ее Светлость до смерти, если вызовете ее сюда подобным образом. Давайте, если необходимо, подождем ее, но не приказывайте ей явиться сюда. Никто не испытывает доверия к этим сказкам.
Раздался одобрительный ропот, но Линкольн бросил на стол пачку писем.
– Вот вам для доверия.
Генрих не мог стать бледнее, чем он был, комната закружилась у него перед глазами, и он оперся одной рукой о стол. Ни один человек не потянулся к пачке, которая белела, как глаз змеи, на темном полированном дереве стола. Они разглядывали ее зачарованно, с ужасом и отвращением, видя не маленькое белое пятно, а горящие города, умирающих от голода людей, и поля, залитые кровью.
Это было концом надежды сгладить трещину между Красной и Белой Розой. Белая Роза показала шипы, и Красная должна была окрасить ее кровью.
– Сир, – безмятежный голос Неда Пойнингса прервал молчание. – Это печать не Ее Светлости.
Ряд судорожных вздохов облегчения нарушил мертвую тишину. Не спрашивая разрешения, Нед Пойнингс вскрыл пакет и просмотрел первое письмо, затем второе, третье. Генрих стоял как будто высеченный из мрамора, белый и лишенный всякого выражения.
Советники вокруг него беспокойно шныряли глазами из одного места в другое, как бы не желая смотреть на короля или Линкольна и видеть крушение своих надежд по изменению выражения лица Пойнингса. Этого Генрих, по крайней мере, не боялся. Пойнингс осторожно собрал письма, снова сунул их в пакет и с нарочитой небрежностью положил его, но таким образом, чтобы печать была скрыта.
– Передайте их, пожалуйста, Ее Светлости, – сказал он, протягивая письма Фоксу. – В них нет ничего, затрагивающего королеву, за исключением того, что ее имя упоминается всуе. Бэдфорд, Нортумберленд, Оксфорд, Суррей, Кентербери и другие, прочтут их и решат, есть ли необходимость предать их содержание огласке.
Генрих умышленно выбрал ряд своих сторонников и йоркширцев, включив двух священников, которые были относительно независимы от его влияния. Он осмотрелся вокруг, увидел облегчение на их лицах и кивнул:
– Можем ли мы сделать больше на этом собрании?
Ему ответил нестройный хор отрицательных возгласов.
По правде говоря, они были слишком потрясены, чтобы продолжать совет, даже если бы на то была срочная необходимость.
– Линкольн, – Генрих подозвал его, в то время как люди, названные для чтения писем, отошли в угол, а остальные ушли. – Я сожалею, если говорил резко, и благодарен тебе за то, что ты принес эти сведения. Я хочу предупредить тебя, тем не менее, чтобы ты не делал подобных заявлений в будущем. Я предпочитаю получать сведения подобного рода в частном порядке, а в мое отсутствие обращайся с ними к доктору Фоксу и Кентербери. Смотри, чтобы твое рвение не опережало здравый смысл, или я могу понять твое рвение совершенно иначе. И в связи с тем, что ты хранил так долго молчание об этих письмах, храни его и дальше. Ты можешь идти.
– Гарри.
– Да, дядя.
– Слава Богу, что Пойнингс здравомыслящий человек. Будем надеяться, что никто больше не узнал печать.
– Ради Бога, скажи же мне, – голос Генриха дрожал от напряжения.
– Вдовствующая королева.
– Нет! Ее собственная печать! Не зашифрованная! Это невозможно. Она не может быть такой невероятно глупой.
– Его Светлость прав. Здесь что-то не так. – Это был Фокс, спокойный и уверенный. – Необходимо хранить молчание об этом деле. Более чем возможно, что эти письма являются фальшивками, посланными, чтобы настроить короля против своей жены и ее матери и заставить его действовать против них, разрушив, таким образом, примирение между йоркширцами и ланкаширцами.
– Суррей? – резко спросил Генрих.
– Я присоединяюсь к мнению Фокса. Мир, который вы установили на этой земле, не должен быть нарушен вне зависимости от того, являются ли эти письма фальшивками или нет.
– Нортумберленд?
– Я согласен.
Спросив мнение оставшихся Йоркских членов группы, Генрих от остальных дождался только кивков. Он протянул руку за письмами, и Мортон вручил их ему.
– Это все, господа. Будьте готовы завтра участвовать в заседании совета, чтобы вынести окончательное решение по этому вопросу. – Он увидел, что Джаспер неопределенно взглянул на него, и, чувствуя острую необходимость остаться одному, добавил:
– Дядя, не можешь ли ты найти Неда и поблагодарить его от моего имени?
Они ушли. Генрих постоял неподвижно еще несколько минут, боясь, что кто-нибудь вернется в комнату, а затем опустился в кресло и положил голову на стол, чтобы побороть охватившие его приступы головокружения и тошноты. Письма выпали из его рук, и после того, как его взгляд прояснился, он повернул немного голову, чтобы видеть их, лежащих на блестящем полу. Дала ли на них свое согласие Элизабет? Он никогда не узнает, вне зависимости от того, что она скажет, она стала совсем другой после той ночи, когда он попытался заставить ее обвинить свою мать. Но для чего? Может, она стремилась к власти? Или сделала это для Артура? А может, она считала, что он непрочно сидит на троне, и восстание будет иметь непременный успех, а потому предложила себя йоркцам в качестве пешки для спасения Артура?
Ну, а если письма являются фальшивками? В таком случае заговор был распространен шире, чем предполагали проницательный Фокс и он сам. Единственной целью таких фальшивок было нанести смертельный удар по еще довольно шаткому союзу.
Неужели так безнадежно пытаться соединить вместе йоркширцев и ланкаширцев? Может, он должен был послушать Оксфорда, Джаспера и других, требовавших жестокости, и попытаться уничтожить своих врагов? Если все это время он ошибался, то страна распадется на части, а Артур погибнет. Сейчас он слишком маленький, чтобы испугаться. По крайней мере он не познает страх, который чувствовали в Тауэре те два бедных ребенка.
Генрих закрыл руками свои глаза, будто хотел прервать видение сцены, свидетелем которой он никогда не был, но это не была сцена гибели принцев. Ему виделся за плотно закрытыми веками бледный, беспомощный Уорвик, с головой, лежащей на плахе. Если Уорвик будет публично казнен за участие в заговоре, после соответствующего суда, конечно, то короля не смогут обвинить в том, что он другой Глостер… Генрих почувствовал тошноту и зажал рукой рот, сглатывая горькую желчь. Не должно быть никаких признаков того, что король находится в подавленном состоянии.
Никаких признаков. Генрих с горечью подумал, что он не может даже делать то, что доступно другому человеку. Он не может отослать свою жену и сына в безопасное место. О нет, это покажет, что он не верит в свои собственные силы, и будет означать поражение еще до того, как он начнет действовать. Генрих нагнулся и поднял пакет. В палате не было зеркала, но он не вспотел, и его лицо должно было быть ясным. Он пригладил волосы, установил под привычным углом шапку и вышел из комнаты с выражением умеренной важности на лице, которое наиболее подходило монарху, выходящему из палаты совета.
Когда Генрих вошел в апартаменты Элизабет, она порывисто встала. Маргрит впервые удивилась, что он пришел в столь необычное для визитов время, а на его лице не нашла никакого особенного выражения. Она не почувствовала тревоги даже после того, как Генрих попросил дам выйти, хотя это и означало, что он должен сказать что-то серьезное или сугубо личное. Лицо Элизабет, тем не менее, приняло цвет дешевого воска, а Маргрит не пришла к ней на помощь, будучи испуганной бесстрастным обликом Генриха.
– Это печать и почерк твоей матери? – спросил Генрих, мягко протягивая письма.
Казалось на мгновение, что Элизабет откажется взять их, но она взяла. Она безмолвно взглянула на Генриха, и после того, как он кивнул ей, развернула письмо и стала читать.
– Я хочу заверить тебя, Элизабет, что это всего лишь любопытство. То, что ты скажешь, не будет иметь большого значения. Вне зависимости от того, виновна она или нет в этот раз, за ней слишком много вины в прошлом, и это не прибавит или убавит соломы с груженой доверху повозки.
– Ты веришь в это? – прошептала Элизабет.
Генрих резко взглянул на нее, но не обнаружил на ее лице признаков насмешки или истерики.
– Верю ли я в это? – нетерпеливо произнес он. – Это не имеет значения. Не важно. Я просто…
Его голос прервался, и внезапно к нему пришел ответ, которого он не ожидал. На лице Элизабет было написано такое страдание, что он ощутил ответное биение своего сердца. Она была невиновна! Она не принимала участия в этом деле не потому, что боялась; она просто страдала от его безразличия.
– Бесс, – воскликнул он, – я не имел в виду…
– Для тебя не имеет значения, что я могла замышлять твое убийство? – с отчаянием спросила она.
– Нет, никакого… для меня нет. – Облегчение Генриха было настолько большим, что он даже развеселился. – Я так люблю тебя, Элизабет, что для меня не имеет значения, каким ты хочешь меня видеть – мертвым или живым. Я не могу причинить тебе вред. Зачем я должен мучить себя догадками о твоих намерениях по отношению ко мне? Я не думаю, что ты можешь готовить для меня смерть. Я не хочу даже верить, что ты желаешь этого. Для меня этого достаточно.
– Ты никогда не будешь доверять мне.
– Вероятно, да. Но какое это имеет значение, если я люблю тебя?
– Только для тебя, Гарри, – ответила она, и слезы покатились по ее щекам. Она нетерпеливо вытерла их. – Что касается писем, то я знаю, что это печать моей матери… или очень хорошая подделка. Я не вполне уверена в почерке. Она не часто писала мне. Выглядит похоже. Больше мне нечего сказать.
Маргрит протянула руку.
– Дайте мне посмотреть. Я хорошо знаю почерк вдовствующей королевы.
К ее удивлению Генрих вопросительно посмотрел на Элизабет. Она закусила губы, но кивком дала ей разрешение.
– Это не может скрываться. Мадам, не злитесь на меня. Я умру от стыда.
– Чушь, Элизабет. Почему я должна злиться на тебя из-за поступков твоей матери? – Но после того, как она прочитала письмо, глаза ее похолодели. – Что ты собираешься делать, Генрих?
– О, я должен избавиться от нее. Пока она на свободе, у нее слишком много возможностей навредить, а я устал от укусов этой осы.
– Генрих, ведь ты не… убьешь ее? – выдохнула Маргрит, в то время как Элизабет с расширившимися глазами опустилась в кресло.
– Женщину? Нет. Я лишу ее всего, раздену догола так, что она не сможет больше покупать шпионов и поддерживать мятежников, и я брошу ее в монастырь, где о ней станут хорошо заботиться и хорошо охранять. Это не слишком жестоко, Элизабет?
– Нет, мой повелитель. Ты всегда добр. Что ты собираешься делать со мной?
– Я попрошу тебя прийти в себя, дорогая, и верить, что я настолько нуждаюсь в твоем обществе, что закрою глаза на все, за исключением кинжала между ребер.
– Это не смешно, Генрих! – резко заметила Маргрит, но ей было бы нужно скрыть свой упрек, потому что на бледных губах Элизабет появилась слабая улыбка, и она протянула мужу руку, а он доброжелательно взял ее.
– Когда я вижу твои ребра, Гарри, – сказала она, – то именно я ожидаю быть пронзенной.
