Текст книги "Бык из моря"

Автор книги: Роберта Джеллис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

– Это потому, что когда ты накладывала стазис, то пользовалась чужим заклинанием. Способность же улучшать виноград – мой Дар, а возможно – и твой тоже. Дар этот такая же часть нас самих, как наши сердца. Пользуясь им, мы не устаем. Для нас это естественно.

– Но Сила вытекала из меня так же быстро, как когда я накладывала стазис. Просто возвращалась она еще быстрей.

Дионис улыбнулся.

– Наш Дар получен нами от Матери. Думаю, это она дает нам Силу, когда мы используем его, как Ей надобно.

Ариадна быстро глянула на него и тут же отвела взгляд. Разве богам тоже нужны Дары Матери? Разве сами они не воплощенная... Она отбросила мысль, не додумав, потому что Дионис наклонил к ней голову и заговорщицки подмигнул:

– Ну что бы Ей одарить мой желудок сытостью? Я страшно голоден.

Ариадна засмеялась и сказала, что позаботится о еде, правда, на сей раз без разносолов: будут лишь маслины, хлеб и сыр. Пока она ходила за едой – о своем желудке после такой ночной прогулки ей тоже стоило позаботиться, – девушка вновь задумалась над тем, что боги едят то же, что и смертные. В жертву Матери не приносили коров. Во славу Ее возжигали ладан, Ей курили фимиам, дарили музыку бубнов, свирелей и систр, в Ее честь творился Танец. Мать не нуждалась в еде – и все же Ариадна была абсолютно уверена в Ее могуществе. Что же, если не оно, давало ей силу танцевать или – как сегодня – бежать без отдыха ночь напролет?

Однако, хоть он и ел сыр и маслины, Ариадна не могла сомневаться и в могуществе Диониса. Он приходил за ней пять следующих ночей. Девушка становилась перед алтарем, бог обнимал ее – и в следующий миг она, чувствуя его руки на своих плечах, оказывалась в совершенно незнакомом храме. Порой на лицах жрецов и жриц читались потрясение и замешательство; порой Ариадна видела в глазах местных жриц зависть и злость.

Дионис не давал им времени разбудить в нем ярость. Он объявлял, что Ариадна – избранная им верховная жрица, и касался служителей каждого храма краешком волны своего гнева – гнева столь дикого, что те с воплями валились на землю. Пока они лежали, он выводил Ариадну в безлунную тьму, и они благословляли поля. В последнюю ночь на небе висел тоненький – с волос – серпик луны. Той ночью было почти жарко, Ариадна вынесла еду наружу и они ели, сидя на алтаре. Доев, Дионис коснулся ее лица немного жирными пальцами.

– Какое-то время мы не увидимся, – проговорил он. – Виноградники есть не только на Крите, и везде им нужно благословение. Может, там меня и ждет больше веселья, но знай, если услышишь обо мне непристойности, – никакие вакханалии не затмят и не заменят мне радости общения с тобой.

Он исчез, прежде чем она успела ответить, а она еще дней десять – двадцать только и знала, что грустить – больше делать ей все равно было нечего. А потом в святилище на Гипсовой Горе повалил народ. Жрицы и жрецы рассказывали, что виноградные листья вырываются из почек едва ли не с неистовством; лозы, кажется, пульсируют, просыпаясь и набираясь сил. А завязи, обещающие урожай тяжких, налитых гроздьев, появились на удивление рано – и все на редкость здоровые. Лишь в виноградниках, принадлежащих царю, листья выходят медленно и неохотно, лозы усыхают, и видов на урожай никаких.

С южной стороны Кносского дворца была видна дорога на Гипсовую Гору, и лучше всего – из портика, куда выходят личные покои царя. Быть может, сам Минос увидел нескончаемый поток людей, несущих и ведущих дары вверх по дороге, быть может, те, кто работал в его виноградниках, донесли ему о том, что лозы безнадежны, – но только какова бы ни была причина, спустя месяц с того дня, когда Ариадна и Дионис благословили виноградники, ее младший брат Главк в сопровождении блестящей свиты явился в храм.

Он потребовал у Дидо и Кадма, принимавших дары, чтобы к нему вышла сама Ариадна, и Хайне пошла искать ее. Ариадна едва удержалась, чтобы не вскочить и не кинуться выполнять пожелания брата. Ей пришлось напомнить себе, кто она такая сейчас, и потратить время на то, чтобы одеться и причесаться, как ей ныне пристало.

Хотя это никак не отражалось на ее лице, Ариадна с удовольствием отметила, что надменность Главка слегка поувяла, когда она вышла из внутренних покоев и заняла место прямо под изображением Диониса. Она знала: со стороны кажется, что рука бога, чуть приподнятая на фреске, покоится на ее плечах. Ее винно-красное, с золотыми обручами платье слепило брата, он моргал и отводил глаза от ее высокой, украшенной золотыми цепочками и самоцветами прически с выпущенными по бокам локонами посвящения.

Ариадна увидела, как Главк сглотнул и губы его сжались: наверняка он напомнил себе, что она всего лишь его маленькая сестра; но она не проронила ни слова – просто ждала и смотрела на него.

Наконец он закашлял, прочищая горло.

– Третья дочь Миноса, – важно изрек он, – твой отец призывает тебя пред свои очи.

– Я не дочь Миноса, – ровно и холодно отозвалась Ариадна. – На рассвете дня поворота года перед этим самым алтарем Минос отдал меня под руку Диониса, который соблаговолил принять меня. Ныне я – верховная жрица Диониса, его Уста, наделенная властью благословлять виноградники Крита.

– Ты не благословила их на землях царя Миноса, – сердито заявил Главк.

– Воистину так. Бог лишил земли Миноса благословения.

– Но ты же дочь Миноса. Ты была его жертвой богу, который, как ты говоришь, соблаговолил принять тебя. Его виноградники должны быть в особой милости.

– Царский дом и так в особой милости – благодаря моим мольбам и заботе. Вспомни об участи царя Пентея – он оскорбил бога моего Диониса и был разорван своими ближними, и первой среди всех была его мать. Радуйтесь, что Кносс не постигло ничего страшнее гибели виноградников.

Хотя Главк сам не был на посвящении Ариадны, рассказ потрясенного Андрогея о том, что тогда случилось, а больше того – уважение, которое выказывал с тех пор старший брат Ариадне, произвели на него немалое впечатление. И об участи Пентея Главк тоже отлично знал. Царь и весь его двор погибли, царство было наводнено ордами безумцев, убивающих направо и налево без всякой причины, и пришло в запустение. Минуло пятьдесят лет – но и по сей день вряд ли кто сунет нос в те залитые кровью земли.

– Ты это о чем? – Ну разумеется, если тебе страшно – нападай. Это правило Главк усвоил хорошо.

– Я – Уста Диониса. Когда я пришла передать предостережение моего бога, а это моя обязанность, меня оскорбили, ударили и изгнали. Ты знаешь, что делает Дионис с теми, кто идет против него. Только лишь мои слезные мольбы отвели его руку от всех вас. Примите же как дар проклятие, лежащее на виноградниках, и будьте благодарны. Славьте Диониса, он может быть милостив.

Долгий миг Главк смотрел на нее, потом повернулся и покинул святилище. Свита двинулась за ним. Ариадна закусила губу. «Интересно, – подумалось ей, – убедила ли я братца и что он расскажет отцу?..» Ответ она получила – и весьма быстро. В тот же день из дворца прибежал гонец – испросить у верховной жрицы приема для самого царя Миноса.

Перед тем как принять его, Ариадна оделась в черное – он же, к ее облегчению, пришел один и приветствовал ее надлежащим жестом.

– Вижу тебя, царь Минос, – негромко проговорила Ариадна.

Губы его дрогнули, а рука напряглась, опускаясь – очевидно, такого приема он не ждал.

– Неужто мы прокляты навек? – вопросил он. – Неужто вечно нам быть зерном меж жерновами Посейдоновой воли и Дионисова гнева? Ты разве не понимаешь, что гибель царских виноградников – одних только царских виноградников – дает право равно и знати, и черни смотреть на меня с подозрением, подрывает устои моей власти? Ты говорила о жертве и возмещении... Какая тебе нужна жертва? Бык из моря пропал. Пропал наутро после того, что Пасифая сделала... то, что сделала. А возмещение... Какое? Я могу примириться с тобой – но не могу принудить Пасифаю отказаться от того, что она носит.

– Искать мира тебе нужно не со мной. Ты оскорбил Диониса.

– Диониса?.. – Теперь голос Миноса зазвучал неуверенно.

– Он пришел благословить виноградники, как обещал. И узнал, какой прием был оказан его Устам. Только благодаря моим мольбам Кносс не превращен в кровавые развалины. Дионис – бог не из терпеливых.

Минос облизнул губы.

– Ты знаешь свою мать. Что я мог сделать? И что – могу?..

Ничего, подумала Ариадна. И все же первым согрешил он – оставив быка из моря себе. Если Пасифая носит то, что носит, по воле Посейдона, то перечить Колебателю Земли – значит навлечь на Крит беды куда худшие, чем трагедия одной семьи. Посейдон может разорвать остров на куски, погрузить его в море. Одновременно Ариадне вспомнился горький вопрос отца, вечно ли им быть зерном меж жерновов воли Посейдона и гнева Диониса. Посейдон не передумает, но Дионис больше не сердится, и долг его Уст – объявить правду.

Ариадна покачала головой.

– Наказание, постигшее вас, не имеет ничего общего с Видением господина моего Диониса. Предостережение было послано вам как его милость, чтобы, если такое возможно, спасти вас от гибели. Вы не вняли ему – и будете страдать, но не от руки Диониса и не по его воле. Мой бог Дионис лишил благословения виноградники Кносса не потому, что твоя жена пожелала выносить проклятие Посейдона, и не потому, что ты не принес в жертву быка из моря. Твои виноградники обойдены, потому что царица Пасифая осмеяла его Видение и угрожала Устам, которые изрекли его.

Минос прищурился. Ариадна знала, что он злится, и жалела его, понимая, как неприятно получать выговор от собственной дочери, к тому же совсем малышки в его глазах. Но сочувствие ее было недолгим; Ариадна испугалась, когда брови отца приподнялись, а губы искривились в злой усмешке.

– Так Дионис не станет ссориться с Посейдоном.

На какой-то миг Ариадна застыла – от потрясения. Так истолковать ее попытку успокоить его! А потом в ней пробудилась женщина, что жила внутри нее.

– Ссориться из-за какого-то проклятия, наложенного на глупцов-смертных? – Она засмеялась, и голос ее был как будто чужим. – Ты был моим отцом до того, как отдал ему, – только потому Дионис и решил предостеречь тебя. Но сомневаюсь, что его взволнует, если на тебя обрушится хоть десяток проклятий.

Сомнение вспыхнуло в глазах Миноса – он вспомнил свои умирающие лозы среди цветущих земель. Не сказать, чтобы ему так уж верилось, что Пасифая носит проклятие – если, разумеется, забыть о том, что бог наставил ему рога, – но коль скоро Дионис не требует больше, чтобы она вытравила плод, небольшое унижение – вполне приемлемая плата за возрождение лоз.

А потому, когда Ариадна уже поворачивалась, чтобы уйти, он окликнул ее – и снова поднес кулак ко лбу.

– Отныне и впредь, – проговорил он, – Уста Диониса ожидает в Кносском дворце привет и почет. Я удваиваю традиционные дары этому храму. И униженно молю снять проклятие с моих лоз, дабы ничто не возмущало мира в царстве моем.

Голос его был вкрадчив, лицо застыло. Сердце Ариадны подпрыгнуло в груди. Она видела это лицо и слышала этот голос, когда отец выторговывал льготы у египетского фараона и царей Греции. За его смирением стоит расчет. Она только испортила все. Ей не удалось убедить Миноса, что плод чрева Пасифаи – проклятие. Скорее она сделала Посейдонов «дар» желаннее для него – ведь, может быть, с его помощью Минос сможет держать в руках свой народ, несмотря на неприязнь Диониса.

Достаточно ли серьезен этот повод, чтобы послать Призыв? В тишине личных покоев Ариадна смотрела на кресло бога – и размышляла. Должна ли она рассказывать о тех планах, что как ей показалось, лелеет ее отец? А вдруг Дионис, чтобы показать свою силу, уничтожит то, что зреет в чреве Пасифаи? Спокойно ли снесет это Посейдон? Рискнет ли помериться силой с Дионисом, зная, что безумие последнего может пасть на него? Или изберет более легкий путь, обвинив во всем народ Крита и разорвав остров на куски, как уже делал прежде?

Часть II
АСТЕРИОН

Глава 8

Никто не любит признаваться в собственных серьезных ошибках или становиться причиной катастрофы. Ариадна не хотела говорить Дионису, что никто из ее родных не внял Видению, что мать пожелала выносить вложенное в ее чрево Посейдоном и отец согласился на это. Она решила не Призывать его, пока не найдет причин, которые убедили бы его не наказывать больше ее семью, – но искала она втуне, и в конце концов ранним утром бог появился у ее постели без всякого Призыва.

Вид его был ужасен: кожа бледная, почти серая с зеленоватым отливом, губы запеклись, веки набухли, глаза обведены синеватыми кругами, под ними – похожие на синяки мешки... Ариадна испугалась бы, если бы не видела подобного раньше – примерно так выглядели ее братья, когда им случалось предаваться слишком бурному веселью в компании амфор с вином и женщин для утех. Но разве может бог страдать похмельем – и разве может вожделение истощить его?

Отогнав эту мысль подальше, Ариадна села и протянула руку.

– Чем могу я служить тебе, господин?

Дионис так вцепился в ее руку, что Ариадне пришлось закусить губу, чтобы не вскрикнуть. Увидев это, он ослабил хватку.

– Я просто хотел убедиться, что ты здесь, что благословение виноградников Крита не пригрезилось мне... – Он глубоко вздохнул и выдавил улыбку. – Ну вот, я повидал тебя – и могу уйти.

– Нет, не уходи так скоро, господин бог мой! – Ариадна вылезла из постели, подошла поближе к нему – и глаза ее широко раскрылись: одежда на Дионисе была измарана и изодрана, и в прорехах зияло грязное, расцарапанное в кровь тело. – Ты весь в пыли и устал. Позволь, я приготовлю для тебя купальню... – Она осеклась, подумав, стоит ли упоминать о том, что он весь в порезах, царапинах и потеках крови. Разве могут боги быть ранены и истекать кровью, как простые смертные?

– И?.. – Он улыбнулся, и при этом куда более живо, чем до того.

– И найду какое-нибудь притирание для твоих ран, – набравшись смелости, договорила Ариадна.

Он колебался, глядя на нее пустым немигающим взглядом, потом проронил:

– Да.

– Тогда приляг, господин, – предложила она, подталкивая его к постели, но с удивлением заметила, что он упирается, и добавила: – Пока я все приготовлю.

Отвернувшись, она потянулась к брошенному на креслу платью, а когда вновь повернулась – он уже лег, с долгим удовлетворенным вздохом вытянулся и прикрыл глаза прежде, чем Ариадна вышла. Так что она не очень торопилась, когда будила слуг, чтобы нагреть и принести воду, и когда велела жрицам убедиться, что в кладовой и на кухне есть, чем утолить божественный голод.

Когда все занялись делом, Ариадна тихонько прошла к полкам, где хранились лекарства, и взяла горшочек бальзама для ран. Она спрятала его в складках платья и вернулась в спальню. Что бы сама она ни думала о богах, которые едят хлеб и сыр и могут оцарапаться о колючки или получить синяк, споткнувшись о камень, – она не хотела порождать те же сомнения в других.

Как она и надеялась, Дионис спал, шумно всхрапывая и свернувшись, словно замерз... или пытался от чего-то укрыться. Ариадна поставила запечатанный горшочек поглубже на полку, где его нелегко будет разглядеть, а потом прикрыла бога покрывалом. Он был так красив – даже изможденный и грязный, – что, будь ее воля, она так и простояла бы всю жизнь, любуясь им, но он вдруг пошевелился, пытаясь перевернуться, и Ариадна, вняв предупреждению, вышла и закрыла за собой дверь.

Постояв немного, она отправилась сказать слугам, чтобы наполняли бассейн только холодной водой, а горячую держали на маленьком огне, пока не понадобится. Потом, припомнив вдруг, каким изможденным было лицо Диониса, помчалась на кухню: попросить повара приготовить отвар, которым она пользовала в подобных случаях своих братьев.

Повар выбранил ее за то, что она пришла сама – верховная жрица должна отправлять по делам слуг, а не носиться всюду, как девчонка на посылках, – но питье приготовил без проволочек. Ариадна постаралась поточнее запомнить, что и как он делает, чтобы суметь в случае нужды приготовить напиток самой.

Возвращаясь, она совсем запыхалась, не столько от спешки, сколько от беспокойства – но все было в порядке, и она отнесла отвар в спальню, пристроив его на полке рядом с бальзамом. А после задумалась. Что толку прятать мазь, если полуобнаженный Дионис открыт всем взорам? Но он слишком большой, чтобы она могла одеть его в жреческий хитон. У Ариадны ушло пол-утра, чтобы соорудить более или менее приличное одеяние из ткани, выбранной ею для себя, – но когда она закончила, Дионис еще спал. В конце концов Ариадна поела одна и велела Хайне, чтобы днем еду подали еще раз. Наконец она начала подумывать, что ей тоже стоит чем-нибудь заняться, – и тут из спальни донесся голос Диониса. Сперва – во всяком случае, после того, как отвар подействовал – приготовления Ариадны, а она собиралась сама таскать горячую воду, чтобы слуги не увидели бога исцарапанным и в синяках, весьма позабавили Диониса. Потом он начал бросать на нее косые взгляды, и ко времени, когда, закончив есть, откинулся в кресле с кубком вина в руке, смотрел на нее уже так пристально, что девушку охватила дрожь. Заметив это, Дионис поманил ее – она подошла и села у его ног.

– Итак, ты размышляешь, кто я, да?

– Ты мой господин и мой бог. – Ариадна опустила голову.

– Не важно, бог или нет? Ты ведь так думаешь?

– Ты мой господин и мой бог, – упрямо повторила Ариадна.

– Ты так говоришь потому, что боишься того, что я натворю, если ты усомнишься в моей божественности?

Она вскинула глаза и смело встретила его взгляд.

– Потому что я люблю тебя. Потому что ты был ко мне добрее всех в мире. Потому что... – Голос девушки слабел и угасал и вдруг внезапно окреп: – Потому что ты – живой. – Она снова опустила голову. – Мать тоже добра ко мне. Я чувствую Ее тепло. Она дает мне силу. Но... но Она... она вне пределов моего понимания, вне моей досягаемости. – Ариадна подняла взгляд. – Ты мой бог, Дионис, мой прекрасный бог.

Ясно – она знает, что он не бог. Дионис смотрел на вино в кубке, а не на хрупкую девочку у своих ног. Он знал, что скажут Зевс, Афина или Аполлон – что он должен убить ее, прежде чем она... Прежде чем она – что? Расскажет об этом всем? Чепуха. Разве не он сам сейчас смеялся над ней, выполняющей работу слуг, лишь бы только быть уверенной, что никто в храме не узнает, что бога может мучить похмелье, что он может быть ранен?

Она куда больше самого Диониса заботится о том, чтобы ни у кого не возникло сомнений в его божественности. И ей известна суть его Силы. Она ощущает ее даже тогда, когда Сила эта не направлена на нее – недаром же в день посвящения она умоляла его помиловать тех, в святилище. Нет, Ариадна никому не позволит даже помыслить о том, что ему можно бросить вызов – ради их же, смертных, собственной пользы.

Другая сторона ее знания более опасна. Если Ариадне известно, что он – не бог, не догадается ли она, что и другие маги-олимпийцы также лишены божественности? Уж они-то будут к ней не столь милосердны.

– Значит, я твой бог, потому что ты любишь меня – а как же те, кого ты не любишь? Посейдон, например?

Ариадна содрогнулась.

– Тот, кто живет на Крите, не спрашивает, кто такой Колебатель Земли. Думаю, задавать такой вопрос про других – еще менее разумно и куда более опасно. Но даже если они иные, чем Мать, они все равно имеют право властвовать над нами – ведь право это даровано им Ею, и они обладают Силой, чтобы удержать власть и пользоваться ею.

– Очень мудрое рассуждение. Еще мудрее будет не говорить об этом ни с кем.

Теперь Ариадна улыбнулась.

– А с кем мне говорить? Жрицы слишком богобоязненны и, правду сказать, слишком стары, чтобы интересоваться тем же, что и я; а ученики, что при храме недавно, – слишком малы.

– У тебя есть отец, мать, сестра, братья... – Голос Диониса смолк: он увидел ее лицо. И заметил, хотя глаза Ариадны и были опущены, что она отвела взгляд. – Ага, – сказал он, – значит, твоя семья вновь потревожила тебя? Полагаю, на сей раз речь шла о лишенных благословения лозах? – Оба вопроса прозвучали почти утвердительно.

– Сперва явился Главк – с претензиями, но быстро растерял весь свой гонор и удалился. Потом приходил отец. – Она помолчала. – Он удвоил свои приношения храму и обещал, что, когда я вновь приду во дворец как твои Уста, меня выслушают уважительно и без угроз. Он сказал, что, поскольку его лозы сохнут, тогда как все остальные наливаются силой, это дает основание равно черни и знати думать, что он не годится в цари, ибо не мил тебе, – и тем подрывает его власть. Он униженно молил тебя благословить его лозы.

Дионис вгляделся в нее чуть пристальнее обычного – и засмеялся.

– Тебе надо было поведать мне эту историю, когда я только вошел в твою спальню. А теперь я выспался и сыт – и могу разглядеть то, что стоит за словами. Ты сказала мне хорошее – так переходи к плохому.

Ариадна взглянула на него из-под своих длинных ресниц.

– Скажи я тебе все, когда ты только вошел, – ты понесся бы во дворец и залил его кровью. А это не то, чего я хочу, хотя мои родные давно уже – ничто для меня. Ты вот заговорил о тех, с кем я могла бы быть откровенной, – так вспомни: у меня нет ни матери, ни отца; я посвящена тебе. Я не беседую о сокровенном ни с кем – кроме, разумеется, тебя.

– Но ты же пытаешься защитить свою семью от меня...

– Не от тебя, господин. От Посейдона. Он склонил голову к плечу.

– Ты хочешь, чтобы я встал между ними и Посейдоном?

– Нет! Матерь упаси! Я только хочу, чтобы ты не натворил ничего, что оскорбило бы Посейдона.

– Зачем мне оскорблять Посейдона? Из всех олимпийцев он – последний, с кем я стал бы иметь дело. – Губы его скривились. – Да и со всеми остальными я почти не имею дел.

Ариадна молчала, опустив голову. Спустя какое-то время Дионис поставил кубок на стол. Тогда она подняла взгляд.

– Отец не пожелал избавиться от того, что носит Пасифая. Дионис пожал плечами.

– Он дурак, но мне-то что с того?

– По-моему, он намерен использовать то... того... чтобы уменьшить твое влияние на Крите. Быть может – и вообще изгнать тебя.

Слова вырвались из нее на едином дыхании, и Ариадна умолкла. Дионис расхохотался.

– И что? От этого пострадают только лозы Крита и его вино. Возможно, мне и жаль немного тех купцов и виноделов, что пострадали от моего прошлого пренебрежения. Но неужто ты думаешь, что этот островок – все мое царство? Мое царство – Египет и все земли к востоку и западу отсюда. Как по-твоему, сильно ли заботит меня Крит?.. – Он наклонился и пальцем приподнял за подбородок головку Ариадны, заглянув ей в глаза. – Здесь меня заботишь только ты, Избранница.

Она глубоко вздохнула, придвинулась и положила голову ему на колено.

– Тогда меня тоже ничего здесь не заботит. – Мгновением позже она вскинула умоляющий взор. – А ты расскажешь мне о тех, других землях, господин?

Дионис улыбнулся ее интересу.

– Расскажу с удовольствием, только, боюсь, знаю я немного. – Он улыбнулся еще шире. – Я ведь путешествую не для удовольствия, не для того, чтобы любоваться видами. Мне знакомы лишь храмы да виноградники... – На какое-то время он задумался. – А впрочем, нет. Возможно, кое-где я видел и кое-что еще... – Дионис коротко глянул на Ариадну и тряхнул головой. – Это только здесь, в Кноссе, я привязан к храму.

Ариадна ответила усмешкой:

– Из-за меня?

– Да.

– Тогда я вдвойне рада, что ты бываешь в других местах: во-первых, ты можешь рассказать мне о них, а во-вторых – это означает, что ни с одной жрицей тебе не бывает так хорошо, как со мной.

Он слегка щелкнул ее по носу.

– Не задирай его. Может, раньше мне просто не приходило в голову дружить со жрицами.

Хотя то, что он говорил раньше, и позволило Ариадне думать, что та, прежняя жрица, была ему и другом, и возлюбленной, девушка не собиралась обсуждать с ним этого. Она поймала его руку.

– Не надо, господин мой, не ищи других. Я не возгоржусь, обещаю. И буду такой, как ты пожелаешь. Только выскажи свою волю.

Дионис покачал головой, но когда Ариадна спросила почему, не ответил и спросил сам – хочет ли она послушать про другие страны. Она быстро, радостно закивала и устроилась поудобнее.

Это был дивный день – большая часть его прошла за беседой, после чего они бродили в храмовом саду, а потом – Дионис снова невидимкой – навестили ближние виноградники. Он ушел, когда над их головами появился Небесный Охотник, – исчез, не простясь, просто ладонь Ариадны, сжимавшая его руку, вдруг опустела. Она продолжала идти меж виноградных рядов – слегка опечаленная, но одновременно спокойная, поскольку знала, что он придет снова – и скоро.

И он приходил, порой похмельный, порой разозленный чем-то, чего не желал объяснять, порой просто усталый и мрачный. Где бы Она ни была, он возникал рядом – и Ариадна радовалась ему, и цветок ее сердца раскрывался и вытягивал лепестки навстречу ему. И – какое бы ни было у него настроение – когда ее серебристые лепестки достигали его, Дионис успокаивался и улыбался.

Они больше никогда не говорили о ее семье – за исключением одного раза, когда Ариадна сказала, что у ее отца появилось много противников и она хотела бы благословить то, что уродилось на лозах в Кноссе, чтобы проклятие не сочли вечным. Дионис равнодушно согласился – и сменил тему.

Когда он приходил, они переносились в их собственный маленький мир. Дионис учил ее магии – мановением руки зажигать лампы, факелы и другие огни; останавливать человека на полушаге; отыскивать и переносить вещи из других помещений храма.

Магия сильно утомляла Ариадну – но не иссушала, как раньше, а пока девушка отдыхала – они беседовали, вернее, Дионис говорил, а Ариадна слушала. Рассказы завораживали ее, помогали по-другому взглянуть на жизнь. Она узнала, что ей очень повезло, что она родилась на Крите. Критские женщины были куда более свободны и обладали куда большей властью, чем в большинстве других мест. Египет в этом отношении походил на Крит. В других же краях женщины вообще не брались в расчет – они были бесправны, им не разрешалось владеть не то что собственностью, но даже распоряжаться своим телом. Ариадна поняла, что люди в тех землях отказались от почитания Матери, стали чтить мужских божеств и погрязли в войне.

Лучшим тому примером были города-государства Греции. Они постоянно воевали друг с другом, каждое взывало к собственному богу-покровителю – а тот иногда внимал молитвам и помогал, а иногда оставлял мольбы без внимания. Ариадне не нужно было спрашивать почему: она видела, как обращается с критской знатью отец. Чем сильнее рознь между ними – тем меньше угроза трону. Если же сомневаешься в милости бога – принесешь в его храм богатые дары. Ариадна уже имела возможность сама убедиться в этом. Хотя приношения не прекращались, им было далеко до прежнего потока. Но она была уверена: поток этот разольется снова, когда вино выйдет сладким и крепким, но если изобилие продлится долго – он иссякнет опять.

Порой, однако, Дионис заговаривал о делах личных. Не единожды он с грустью рассказывал ей про свою мать, которую соблазнил и бросил Зевс, – и умолчал лишь о том, что ее погребли под грудой золота. Дионис совсем не знал ее – но ссорился из-за нее с Зевсом и в конце концов отправился в Подземный мир, чтобы убедить Гадеса позволить ему увести Семелу на Олимп. Гадес предупредил его, что это ошибка, но не объяснил почему. И оказался прав. Семела так же не знала своего сына, как и он ее. Подобно остальным олимпийцам, его мать страшилась его. Она не пожелала остаться с ним и вернулась к Плутону.

Он живет совсем один? – спросила его как-то раз Ариадна. И снова полились рассказы. Он поведал ей, как устроен его дом на Олимпе, описал Вакха и Силена, что жили с ним. Дионис называл их добрыми друзьями – но по тому, как он о них говорил, Ариадна поняла, что они интересуются в основном лишь плотскими радостями и, возможно, не слишком умны. Он не сказал об этом прямо – но Ариадна догадалась, что он одинок.

Рассказы и объяснения были долгими, полными отступлений, шуток, а порой и боли, и занимали не один час. Так прошла декада. В летнее солнцестояние Ариадна и Дионис вновь обежали виноградники, сея благословение Матери, чтобы гроздья наливались сладостью; и осенью повторили свой бег еще раз. На сей раз Дионис учил Ариадну, как заражать некоторые кисти особой плесенью, чтобы придать вину ни с чем не сравнимый вкус. Когда с благословением Крита было покончено, Ариадна слегка встревожилась, опасаясь, что с началом зимы Дионис до весны уйдет на Олимп, – но боялась она напрасно.

Как только Дионис убедился, что она с радостью примет его, в каком бы настроении он ни был и как бы ни выглядел, и при этом не испугается и ни о чем не спросит, – он стал беззаботнее, охотно шутил и смеялся и явно получал огромное удовольствие, когда Ариадна тоже подтрунивала над ним, веселилась и устраивала ему мелкие детские розыгрыши. Он перестал притворяться, что приходит только по долгу бога, и стал учить ее новым играм и даже приносил с собой свитки с разными историями и древними летописями. Они играли в игры, но истории казались Дионису глупыми и свитки с ними он вскоре перестал приносить.

В день зимнего солнцестояния двор святилища был забит до отказа, толпа выплеснулась на склоны Гипсовой Горы. Вино уже сейчас было сладким и крепким, а после выдержки обещало и вовсе стать напитком богов. Когда Ариадна на рассвете заглянула в чашу, то мысленно усмехнулась, а сопровождали эту усмешку совсем уж не ритуальные слова: «Прости, любовь моя, я знаю, для тебя слишком рано – но обычай есть обычай. Ты придешь?»

Ворча и смеясь, Дионис послушно поднялся, оделся и в одно мгновение перенесся в храм – толпа завопила так, что камни святилища, казалось, дрогнули и зашатались. Минос стоял в первом ряду и приветствовал бога вместе со всеми, но губы его не разжались ни для гимна, ни для здравицы. Пасифаи не было. Говорили, что у нее слишком большой живот, чтобы ходить далеко, и она вот-вот разрешится от бремени.

Для Ариадны это стало настоящим потрясением: она сообразила, что если Пасифая беременна с ночи Дионисова Видения, то она носит младенца уже на месяц больше положенного. В ее душе вспыхнула надежда, что мать солгала и бог не приходил, а то, что она носит, подарено ей Миносом или еще каким-то мужчиной.

Надежда истаяла, когда Дионис пальцем приподнял ее голову для поцелуя. Его Видения всегда были верны. Может, Пасифая носит своего младенца столько, сколько носят телят коровы? Ариадна отогнала страшную мысль и подумала: будет ли ей когда-нибудь позволено выносить дитя Диониса?

Не сейчас, во всяком случае. Дионис уже окружил их завесой тьмы – после чего крепко обнял Ариадну и сказал, что не может долго оставаться здесь. Он получил приглашение на праздник зимнего солнцеворота и не может позволить себе не пойти. Он поднял завесу тьмы – и Ариадна еще раз быстро поцеловала его, а потом набросила только что скинутое платье и поспешила помочь одеться дрожащему Дионису: утро даже для зимы выдалось необычно холодное. По знаку бога толпа разошлась, и они торопливо нырнули внутрь храма. Дионис мотал головой и громко возмущался, во всеуслышание вопрошая, какой идиот придумал, что бог и жрица должны заниматься любовью на жестком – и холодном! – каменном алтаре.