Текст книги "Лучи из пепла"

Автор книги: Роберт Юнг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

ДОСКА УСОПШИХ

1

Как ни деморализовала «бомба» большинство населения Хиросимы, все же нашлись люди, в душе которых пережитые ужасы вызвали какие-то новые, сильные чувства. Таким человеком оказался Итиро Кавамото.

Я познакомился с ним лишь через двенадцать лет после «того дня». Кавамото был тогда «лягушкой»: незадолго перед этим он начал работать «сэндвичменом»[15]15
  Буквально «человек-реклама», то есть человек в буржуазном обществе, который, не имея другой работы, вынужден за незначительную плату носить по улицам прикрепленные на спине и груди щиты с рекламными объявлениями. – Прим. ред.


[Закрыть], обслуживая одну из гостиниц Хиросимы, и ему в качестве спецодежды дали маску «каппа» – легендарного существа, наподобие лягушки, которое якобы пошаливает в прудах японских храмов, а на самом деле живет только в воображении специалистов по части рекламы.

– Вначале я думал, что недолго вынесу это занятие, – рассказывал он. – Когда я проходил по оживленным улицам центральной части города с плакатом на спине, который уже через час становился невыносимо тяжелым, мне казалось, что все люди смотрят только на меня, а не на текст рекламы. Сначала меня заставляли носить короткий желтый плащ и повязку на одном глазу. Словно я пират. Вид у меня был очень смешной, и мне было стыдно. Но в один прекрасный день ко мне подбежала девочка лет одиннадцати. Некоторое время она шла рядом со мной, мурлыча песенку о «сэндвичмене», которую Рё Икэбэ напевает в одном фильме. В песенке есть слова: «Сэндвичмен, сэндвичмен, ты действительно известен всем». Я погладил ее по головке и сказал: «Спасибо тебе! Спасибо!» С тех пор меня не смущало, что на меня все глазели, и я выполнял свою работу даже с охотой. Трачу я на нее всего четыре часа в день – по вторникам, четвергам, субботам и воскресеньям от шести часов пополудни до десяти вечера. Так что остается достаточно времени на все прочие дела.

Чтобы узнать подробнее о «прочих делах» Кавамото, мне захотелось встретиться с ним еще раз. Почти каждый человек в Хиросиме, которого я расспрашивал о последствиях атомной катастрофы и об истории восстановления города, обязательно упоминал этого простого поденщика. Его знают фактически все жители Хиросимы, и не потому, что четыре раза в неделю он пешком или на старом, покореженном велосипеде проносит по городу плакаты, а потому, что Кавамото дарит людям то, что в наши дни никто не отдает бесплатно, – свое время.

Если какой-нибудь больной и безработный человек, переживший «пикадон», нуждается в помощи, если кому-нибудь нужен совет, а то и мозолистые рабочие руки, если требуется посредник для разрешения спора или человек, который два-три часа мог бы посидеть с детьми, – Итиро Кавамото, тощий, маленький человечек с длинным носом и печальными глазами, оказывается тут как тут.

Он мог бы иметь хоть и скромную, но обеспеченную, спокойную жизнь, работая электромонтером. Быть может, он стал бы уже инженером, однако «бомба» опрокинула все его жизненные планы.

– Какой смысл «делать карьеру» в наше время – время, когда могло произойти это страшное событие? – говорит Итиро Кавамото. – Усилия людей следует наконец направить на то, чтобы помочь окружающим, чтобы служить им, просвещать их и бороться за предотвращение атомного кошмара в будущем, – пусть он никогда не повторится.

Кавамото говорил без всякого пафоса, с застенчивой улыбкой, словно прося прощения за свои громкие слова. Вероятно, он вообще не произнес бы этих слов, если бы я не стал расспрашивать его.

2

Мой «разговор» с поденщиком альтруистом Итиро Кавамото длится вот уже более двух лет. Мы начали его в ветхом доме под сенью «атомного купола», у входа в который высечена надпись «Atelier pour la paix et lamitie» («Павильон мира и дружбы»), и продолжали потом на бумаге, из недели в неделю обмениваясь письмами, в чем нам помог наш общий друг Каору Огура. Мало-помалу я узнал всю жизнь Кавамото. Только об одном ее периоде он долгое время ничего не хотел рассказывать – о дне 6 августа 1945 года и о времени, непосредственно следовавшем за этим днем.

Когда я спросил Огуру, чем это объясняется, он написал мне: «На ваш вопрос, почему Кавамото говорит, в сущности, лишь о том, что произошло начиная с 1948 года, он (Кавамото) отвечает, что о предыдущем периоде он сможет писать, только когда у него будет много свободного времени и когда он полностью овладеет собой. Ибо это были годы тяжелых страданий, и он не в силах говорить о них вскользь в конце напряженного дня».

Я уже ни на что не надеялся. Моя рукопись была закончена, и издатель объявил о предстоящем выходе книги. Но тут вдруг Кавамото прямо-таки «завалил» меня своими воспоминаниями о первых днях после атомного взрыва. У него появилось много свободного времени после того, как он попал под мотоцикл на одной из главных улиц Хиросимы и ему пришлось долгое время отлеживаться в клинике. Здесь, в больничной палате, он впервые рискнул вспомнить о начале послевоенного времени. Теперь он мог говорить даже о том потрясающем событии, которое, как он уже раньше намекал, перевернуло всю его жизнь.

Это произошло вскоре после «пикадона». Кавамото поступил добровольцем в одну из спасательных команд. Ему было всего шестнадцать лет. Рабочие и служащие электростанции Сака, издалека наблюдавшие за гибелью соседней Хиросимы, уже седьмого августа начали предпринимать регулярные рейды в разрушенный город: они спасали своих родственников и их домашний скарб. Несмотря на ужасы атомного взрыва, членов спасательных экспедиций охватила жажда приключений, своего рода нервный подъем. Это явление было характерным для тех дней. Многие люди, счастливо избежавшие гибели, впали в то время в странный экстаз, в непонятное воодушевление. Нередко ими овладевала почти истерическая веселость. Когда, например, грузовик спасательной команды из Сака, украшенный фирменным флажком, проезжал мимо какого-нибудь медленно тащившегося воинского подразделения и смертельно усталые солдаты испуганно отдавали честь, полагая, что они встретились с начальством, это недоразумение казалось молодым людям на грузовике невыразимо комичным, и они несколько минут хохотали до упаду.

Но потом их быстро отрезвляла «страшная вонь, от которой люди почти теряли сознание». Они видели трупы, «свернувшиеся клубком, как обезьяны и змеи в старых китайских аптеках», видели арестантов с синими повязками, которые специальными крючьями, похожими на гарпуны, вылавливали мертвецов из реки. Трупы нанизывали на эти крючья и бросали потом на что-то вроде железной решетки, как рыбу, приготовленную для жаренья.

Десятого августа, в день, повлиявший на всю дальнейшую судьбу Кавамото, спасательная команда из Сака возвращалась домой раньше, чем обычно. Рабочие, не говоря ни слова, опустив головы, закрыв платками носы, а некоторые и глаза, ехали домой в поселок, почти не пострадавший от бомбардировки.

Тут оно и произошло. Опасаясь прокола шин, шофер вел грузовик очень осторожно. Часто машина останавливалась, так как на дороге валялись осколки стекла, гвозди и прочий хлам. Грузовик шел так медленно, что Кавамото мог разглядеть неподвижные лица мертвецов, лежавших на обочинах дороги. Одно из них приковало его внимание. Одно-единственное. Глаза на нем вдруг раскрылись. Они смотрели на Кавамото. Тело «мертвеца» оставалось недвижимым, но белки его глаз медленно вращались слева направо, сверху вниз.

– Он жив. Там лежит живой человек! – крикнул Кавамото солдатам, которые своими длинными гарпунами очищали дорогу от трупов.

Несколько солдат подняли головы. По-видимому, они не расслышали слов Кавамото. Между тем водитель грузовика, обрадовавшись сравнительно чистому отрезку пути, дал газ и поехал быстрей.

– Не забирайте его, не сжигайте! Он жив! Там лежит живой человек! – снова крикнул Кавамото, но он был уже далеко, и люди с крючьями не могли его услышать. Они небрежно махнули рукой по направлению к удалявшемуся грузовику, думая, что их приветствуют, и снова принялись за свою печальную работу.

В ту ночь Кавамото не мог заснуть. Его непрестанно мучил вопрос: почему он не соскочил с грузовика? Может быть, ему удалось бы спасти человека! Ведь они, наверное, его живьем… – Он был не в силах додумать эту мысль до конца. Ночью он разбудил товарища, спавшего рядом с ним в общежитии электростанции, и начал шептать:

– Скажи, почему ты не остановил машину? Ты же слышал, как я кричал, все вы слышали. И ты тоже видел его, видел, что он лежал на обочине дороги.

– Оставь меня в покое, – ответил товарищ. – Можешь жаловаться «господину Б»[16]16
  Японское прозвище американских бомбардировщиков «Б-29».


[Закрыть], сбросившему атомную бомбу. Тот, кто лежал на дороге, все равно погиб бы. Сиката га-най – ничего не поделаешь. Спи, дружище.

3

«Сиката га-най…» Так говорили все в Сака. Но неужели и впрямь ничего нельзя было сделать, чтобы прекратить эти ужасы? Кто-то должен был начать. Но как? Воспоминания о Хиросиме и о временном госпитале в Сака неотвязно преследовали Итиро, словно демоны на картинках буддийских храмов, которые ему когда-то показывала мать.

Мать его была благочестивой буддисткой. Вероятно, поэтому после смерти своего мужа она с десятилетним Итиро вернулась на родину из Перу, куда семья в свое время эмигрировала.

– Тот, кто в своей прошлой жизни содеял зло, рождается вторично в образе лошади или быка, – наставляла мать сынишку. – Хозяева бьют их, а когда они старятся и не могут работать, отводят на живодерню. Иной злодей, правда, рождается вторично в обличье человека, но тогда его жизнь на этой земле складывается так, что с ним обращаются сурово и жестоко, как с рабочим скотом.

Переживания последних дней лишили Кавамото сна; ворочаясь на своем рваном «футоне» (матраце), он спрашивал себя:

– Чем же провинилось такое великое множество людей, перенесших неописуемые страдания в сожженной Хиросиме? Не может быть, чтобы все они были неисправимыми грешниками в прошлой жизни… Но почему тогда столько людей погибли ужаснейшей смертью от «пикадона»?

Много лет спустя, рассказывая о том, как он усомнился в религии матери, Кавамото говорил мне:

– Человек из другого мира, такой, как вы, будет, вероятно, смеяться над этим религиозным бредом. Но меня мои сомнения потрясли. Я ведь не знал никакой другой веры. И тут мне в голову пришла страшная мысль: если все, во что я верю, обман, значит, на свете вообще не существует божественной силы.

Вскоре после заключения перемирия объятый душевной тревогой юноша отправился в соседнее местечко Окоугайта, где в последние недели войны он проходил ускоренное военное обучение. Кавамото надеялся, что начальник училища поможет ему разобраться во всем.

– Начальник встретил меня приветливо, и мы поговорили с ним о самых разных вещах, – рассказывает Кавамото. – В конце концов он посоветовал мне два раза в день переписывать «императорский эдикт о воспитании». «Это, – сказал он, – придаст тебе уверенность и бодрость». Я так и поступил. Но через месяц я бросил переписку, так как стал замечать, что она мне не помогает.

Сам того не сознавая, Кавамото уже в то время вступил на новый путь. Два совершенно незнакомых человека помогли ему своим примером. Во время одной из поездок в Хиросиму вместе с товарищами из Сака Итиро увидел девушку, трогательно ухаживавшую за безнадежно больным. Через некоторое время он встретил полицейского, с необычайным терпением кормившего размоченным хлебом ребенка, мать которого свалилась на обочине дороги. Кавамото казалось, что среди дикого, бессмысленного хаоса по-настоящему имело смысл только то, что делали эти двое.

«Чем больше я размышлял о своих переживаниях, – пишет он, – тем явственнее слышал внутренний голос, внушавший мне: самое важное в жизни – помогать всем попавшим в беду, всем страждущим».

Шли дни, и Кавамото, чтобы забыть умирающего, которому он так и не подал руку помощи, ухаживал за всеми смертельно раненными людьми, размещенными в Сака – в школе и в детском саду.

О своей работе в тот период он рассказывает:

– Однажды я принес совершенно искалеченного человека во временный госпиталь, до которого было несколько километров пути. В госпитале было всего два-три санитара-добровольца, и работали мы нередко всю ночь при свечах. Вначале мы мыли руки где придется, но потом, когда пронесся слух, что бомба была отравлена, мы стали спускаться к морю и смывать гной соленой водой с песком, до тех пор пока от нас переставало пахнуть больницей. Нет, мы не хотели погибнуть той страшной смертью, какой гибли все эти несчастные. Мы хотели жить.

4

Целыми сутками Кавамото не спал и питался впроголодь. Он страшно исхудал и вскоре уже не мог работать, как прежде. Он до того ослабел, что все валилось у него из рук. Однажды он придавил себе ногу тяжелой электрической батареей подводной лодки, которую нужно было переправить из военно-морского склада на электростанцию. Несколько дней ему пришлось пролежать в постели. У товарищей по работе деятельность Кавамото в качестве санитара, ухаживавшего за больными и умирающими, эвакуированными в Сака, не вызывала никакого сочувствия. Они ругали его и осыпали насмешками:

– Заморыш! Недотепа! Урод! Тряпка несчастная! Отпусти! Лучше я сделаю сам. Противно смотреть, как ты берешься за дело.

Некоторое время Итиро молча сносил насмешки. Он по возможности избегал всякого общения с другими рабочими. Даже в баню шел крадучись, последним, когда свет был уже потушен, а вода почти совсем остывала: Итиро не хотел, чтобы товарищи увидели его исхудалое тело, покрытое со времени «пикадона» сыпью. Он чувствовал себя больным, безобразным, несчастным, презираемым всеми, одиноким: ведь на свете не было ни единого человека, с кем бы он мог поговорить по душам.

Однако все попытки Кавамото остаться незамеченным ни к чему не приводили, над ним вечно подтрунивали.

– Почему ты так мало ешь, Кавамото? Разве ты не хочешь окрепнуть? Почему ты такой тощий? – только и слышал он в час обеденного перерыва и в конце рабочего дня.

Гордость не позволяла юноше признаться в том, что он отдавал свои пайки больным, а сам неделями заглушал голод травами, водорослями или скорлупой крабов, которые находил на берегу моря и на скалах. Он коротко отвечал товарищам:

– Таким я родился.

– Уж лучше бы тебе вовсе не родиться, – сказал ему однажды инженер Ситахара, которого он до сих пор считал своим другом.

– Разве я этого просил? – крикнул Кавамото. – Я об этом не просил.

Его охватила безумная злоба против покойных родителей, ведь по их вине он очутился в этом мире – печальном, гнусном, бессердечном и бессмысленном. Потом он вскочил, побежал в общежитие и вытащил что-то из-под своего матраца. То была доска усопших с именами предков. Когда-то он сам ее вырезал и раскрасил. Изо всех сил он швырнул ее о стену. Но доска была из крепкого дерева. Она не раскололась, а лишь продырявила обитую бумагой раздвижную дверь.

Товарищи поняли, что на этот раз они зашли слишком далеко. Несколько человек побежали вслед за Кавамото, крича:

– Стой, Итиро, стой! Это кощунство! За это тебя бог покарает!

– К черту! – заорал Кавамото. – Лучше бы я не появлялся на свет. Тогда вы не могли бы издеваться надо мной и я никому на земле не был бы в тягость.

Его невозможно было удержать. Не помня себя он побежал в кухню, схватил топор и помчался с ним обратно в общежитие.

Рабочие разлетелись врассыпную. Они боялись, как бы Кавамото не кинулся на них с топором.

Но Кавамото не обращал на них никакого внимания. Стоя у окна, он рубил доску усопших, так что только щепки летели.

А потом он бросился на свой матрац, накрылся с головой и заснул мертвым сном.

Часть вторая. НАЧАЛО (1946–1948)

МЕЧТАТЕЛЬ

1

Первая «послеатомная» суровая зима еще не успела кончиться, а городскому управлению Хиросимы уже удалось добиться заметных успехов в борьбе против равнодушия и анархии.

Со времени «пикадона» в городе не работал водопровод. Предпринимая отчаянные и бесплодные попытки остановить огненный шквал, люди в тот кошмарный день 6 августа до отказа открыли все водопроводные краны в домах, так что в течение многих часов вода лилась безостановочно. Вскоре напор сильно уменьшился, и теперь действовали только водоразборные колонки на улицах. Но и в них во время пожара открыли все краны, и вода била, как из гейзеров, доходила до точки кипения, а потом испарялась. Так были бессмысленно растрачены последние запасы воды, и в первые дни после катастрофы люди, пережившие ее, не могли утолить мучившей их жажды.

Правда, водохранилища вскоре снова наполнились водой, но, чтобы добиться нормального напора и доставки драгоценной влаги населению, следовало отремонтировать поврежденные бомбой трубы. На это были брошены саперные части флота и аварийные команды: они должны были обнаружить поврежденные места, зачастую находившиеся под грудами развалин, и заделать пробоины. Но взамен одного повреждения, которое удавалось устранить, ночью появлялось два-три новых. Измученные жаждой люди сделали немаловажное открытие: оказалось, что, просверлив отверстие в подземной водопроводной сети, можно получить несколько капель влаги. Действуя на собственный страх и риск, жители Хиросимы открывали в «атомной пустыне» все новые и новые «источники».

Так началась неравная борьба между городскими властями и населением города. Прежде всего никто из жителей не подчинился официальному обращению, в котором населению предлагалось в своих же собственных интересах соблюдать дисциплину и брать воду только из немногих, далеко отстоящих друг от друга колонок. Несколько десятков городских служащих, которым полиция не оказывала никакой помощи, не могли противостоять десяткам тысяч готовых на все, изнывавших от жажды людей. Начальник водоснабжения Синохара явился к Хамаи и в отчаянии простонал:

– Мы бессильны! К счастью, среди горожан, вернувшихся в Хиросиму в январе 1946 года с отдаленных театров военных действий в юго-западной части Тихого океана, нашелся энергичный гражданский инженер, по имени Macao Тэраниси. Он заявил, что готов возглавить борьбу за воду. Растерявшимся «отцам города» он сказал:

– Весь вопрос в том, у кого окажется больше выдержки.

Заместитель мэра Синдзо Хамаи немедленно назначил смельчака начальником водоснабжения и предоставил ему полную свободу выбирать себе помощников. Среди уволенных из армии солдат оказалось много крепких молодых людей, не нашедших себе работы; Тэраниси в первую очередь вербовал тех, кто, как ему казалось, жаждал приключений. Он отнюдь не скрывал, что его людям предстоит опасная работа, что действовать придется по ночам и притом в районах города, где орудуют ненадежные элементы. И нельзя гарантировать даже, что на них не нападут, так как многие гангстеры уже успели организовать продажу воды и попытаются, пожалуй, помешать восстановлению нормального водоснабжения.

По ночам, когда жители Хиросимы спали, в затихшем городе раздавался монотонный стук: чинились водопроводные трубы. Люди Тэраниси были вооружены ножами и организованы в специальные хорошо охраняемые «ударные группы», поэтому никто не осмеливался им помешать. Уже через месяц были видны первые результаты: из кранов закапала вода.

– Это только начало, придется еще потерпеть, – говорил Тэраниси жителям Хиросимы. – Но теперь вы собственными глазами увидели, что дело идет на лад. Подождите немножко, вскоре у каждого из нас будет вдоволь воды.

Население Хиросимы прониклось доверием к молодому инженеру. Люди все реже покупали «нелегальную» воду, брали ее из колонок или из просверленных собственными силами отверстий в трубах. И вдруг из всех водопроводных кранов, захлебываясь, громко булькая, весело плещась, потекла вода.

Вода несла гражданам Хиросимы, пережившим атомную катастрофу, не только избавление от жажды и грязи. Для них это было нечто большее. Наконец-то они убедились в том, что на выжженной земле их родного города может возродиться нормальная, благоустроенная жизнь.

2

В начале января 1946 года при городском управлении Хиросимы была создана организация, основной задачей которой являлась подготовка к восстановлению города. Начальником ее стал гражданский инженер Тосио Накасима, имевший большой опыт градостроительства. В помощь Накасима была образована Дискуссионная комиссия по восстановлению, в которую вошли тридцать видных граждан Хиросимы, главным образом представители деловых кругов и политические деятели. Правда, эта комиссия не получила никаких полномочий, кроме права вносить свои предложения.

Приступила она к работе с большим воодушевлением, сразу же выдвинув множество прекрасных идей. Дело в том, что в Японии, если не считать города Саппоро (в северной части страны), до тех пор не существовало ни одного крупного населенного пункта, построенного по разработанным планам. Японские города росли стихийно и беспорядочно, планировка их не отвечала потребностям растущего населения и требованиям современного транспорта. Общий вид Хиросимы до катастрофы определяли кривые, узенькие, хоть и уютные улочки и маленькие домишки с садиками. Теперь же было решено проложить широкие проспекты, возвести многоэтажные дома, разбить общественные парки – одним словом, сделать Хиросиму «самым современным городом в Ниппоне». «Превратим неудачу в удачу» – такой лозунг, по славам Синдзо Хамаи, выдвинула комиссия.

Однако уже на первых заседаниях комиссии по восстановлению выявились резкие разногласия между ее членами. Прежде чем наметить основные положения проекта «новой Хиросимы», следовало выяснить, что, собственно, будет определять лицо города в послевоенное время. Ведь Хиросиме приходилось, если можно так выразиться, менять свою «профессию». Еще со времени китайско-японской войны 1894–1895 годов, когда император Мэйдзи расположил там свой «дай-хонъэй», то есть свою главную ставку, основным источником дохода Хиросимы стала война. Каждый новый вооруженный конфликт, в который вовлекалась Япония, – русско-японская война, захватнические кампании в Китае и, наконец, «великая азиатская война» 1941 года – приводил к росту численности городского населения и к подъему материального благосостояния граждан. В городе вырастали все новые и новые арсеналы и цейхгаузы, казармы, учебные плацы и военные заводы. Теперь же, после тотального поражения Японии и связанного с ним разоружения, со всей остротой возникал вопрос: как Хиросима будет жить в дальнейшем?

Вот что рассказывает об этой дискуссии по принципиальным проблемам Хамаи:

«Один из членов комиссии заявил, что в будущем Хиросима должна жить за счет туристов. Эту идею одобрили многие выступавшие. Некоторые члены комиссии считали, что Хиросима должна стать прежде всего административным центром, городом правительственных учреждений и школ. Это предложение не имело успеха. Любопытно, что в конце концов все присутствующие сошлись на том, что на месте старой Хиросимы должен вырасти город мира и культуры».

Некоторые члены комиссии вносили довольно-таки фантастические проекты. В частности, те, кто мечтал сделать из Хиросимы город туристов. Они, например, предлагали видоизменить речной пейзаж Хиросимы с помощью новых каналов, «мостов вздохов», живописных ресторанов на берегу и на воде и даже… гондол, которые предполагалось закупить в Италии. Хиросима должна была стать по их проекту «восточной Венецией». Кое-кто считал целесообразным превратить город в японский Монте-Карло, понастроив казино, набережных и пристаней для яхт. На бумаге вокзал Хиросимы уже перенесли с окраины в центр города. Члены комиссии мечтали о широких бульварах, о расширении университета путем постройки специальной библиотеки, посвященной проблемам всеобщего мира; кое-кто сгоряча предлагал даже создать в Хиросиме интернациональную колонию художников и картинную галерею, во главе которых стоял бы Пикассо.

Вскоре «лихорадка проектирования» заразила не только официальные инстанции, но и весь город. «Создать все заново! – провозглашала молодежь, возвращавшаяся на родину. – Пусть Хиросима, ставшая символом атомной войны, превратится в великий светоч мира».

3

Приступив к работе, Дискуссионная комиссия по восстановлению начала сразу же весьма серьезно обсуждать вопрос о том, не следует ли вовсе отказаться от старой Хиросимы, от ее проклятой богом, отравленной, выжженной и размытой бесчисленными наводнениями земли и заново выстроить город на новом месте. Однако противники этого весьма радикального предложения указывали на новостройки, выраставшие в городе на каждом шагу, и – хоть это были по преимуществу бараки – утверждали, что они являются своего рода выражением воли народа, желающего остаться на старом месте. К тому же при составлении смет очень быстро выяснилось, что «инфраструктура» города – лабиринт труб и проводов под выжженной землей – лишь отчасти разрушена и представляет большую ценность; строительство аналогичных новых подземных систем обошлось бы в условиях послевоенного времени чрезвычайно дорого, а потому не могло быть и речи о том, чтобы бросить все это на произвол судьбы.

Дискуссия была в полном разгаре, когда произошло событие, ободрившее даже тех, кто еще сомневался в возможности возрождения Хиросимы.

Около южной стены ратуши стояло несколько почерневших от гари вишневых деревьев; магистрат спас их от участи, постигшей почти все другие деревья Хиросимы, которые уже в первую зиму пошли на топливо.

Это были некрасивые деревья; в их причудливо изогнутых сучьях еще жило воспоминание о «большом огне». Тем не менее Синдзо Хамаи часто поглядывал из окон своего кабинета на вишни, пережившие катастрофу; в сумерках их болезненно искривленные силуэты казались привидениями.

А потом, в одно апрельское утро 1946 года, Хамаи, оторвавшись на минуту от своих бумаг, увидел то, на что перестал надеяться. Он поспешно спустился вниз и, уже стоя под самыми деревьями, понял, что не ошибся: на черных сучьях появился ослепительно белый молодой вишневый цвет.

Много сотен людей приходили в эти дни к убогим вишневым деревьям, ожившим за одну ночь. Только теперь они прониклись уверенностью в том, что их городу вовсе не суждено оставаться чуть ли не целое столетие атомной пустыней.

4

Когда Сатио Кано, эмигрант из Хиросимы, которого я посетил в одном из бесчисленных серых кварталов в пригороде Чикаго, вспоминал о той первой весне после гибели родного города, он внезапно преображался: плохое настроение исчезало, живое, симпатичное лицо светлело.

– Мы тогда действительно думали, что все человечество родилось заново и что нам, двадцатилетним, предстоит жить в справедливом, светлом и прекрасном мире – в оптимистических эпитетах у нас не было недостатка. Встречаясь в чайном домике «Музыка» на улице Энко-баси, мы предавались самым радужным мечтам. В этом чайном домике, внутреннее убранство которого подражало убранству швейцарской горной хижины, подавали жидкий чай и еще более жидкий кофе, зато в неограниченном количестве угощали классической музыкой, так как хозяину-китайцу удалось каким-то чудом спасти свою великолепную коллекцию пластинок. А какие там велись беседы! Длинные и возвышенные!

Я, так же как и большинство моих сверстников, был в то время уволен из армии. Там из меня готовили смертника – «живую торпеду». Это было, собственно, все, чему меня обучили. Теперь мне предстояло выбрать себе профессию, и я нашел ее совершенно случайно. В газете была напечатана статья поэта Хатта. Он сетовал на то, что, с тех пор как труппа «Сакура тай» погибла от атомной бомбы, в Хиросиме нет театра. Я всегда мечтал стать актером и тут же отправился к нему. С его помощью я собрал любительскую труппу. Мы назвали ее «Вешалкой». Ничем иным мы не хотели быть, только «вешалкой», чтобы можно было демонстрировать на ней пьесы современных, в первую очередь зарубежных, драматургов.

Вскоре наш коллектив был укомплектован. Мы раздобыли немного денег на покупку костюмов, грима, книг и плакатов. Правда, несколько странным, окольным путем. Один из членов нашей труппы узнал, что магистрат, заинтересованный в создании новых предприятий, выдает каждой вновь созданной фирме некоторое количество строго рационируемой рисовой водки: несколько бутылок сакэ считались теперь обязательным «инвентарем» любого японского предприятия.

Водку, ставшую редкостью, можно было моментально сбыть на «черном рынке» по спекулятивной цене. Прежде чем поставить первую пьесу, молодые любители драматического искусства «инсценировали» создание нескольких фиктивных фирм, используя при этом различные громкие имена. Фирмы эти держались на «сцене» лишь до тех пор, пока мы не получали и не продавали очередную порцию рисовой водки. В «новом мире» также приходилось прибегать к обману.

Члены нашего коллектива твердо решили ставить только западные пьесы, чтобы тем самым подчеркнуть свой отход от традиций «старой Японии». В доме Хатта, близ Хиросимы, мы репетировали «Привидения» Ибсена. Эту пьесу, в которой, как известно (правда, в сравнительно идиллических масштабах доатомного, XIX века), рассматривается ставшая столь важной для Хиросимы проблема наследственности, мы сыграли на вокзале в одном из наспех отремонтированных залов ожидания; на спектакле присутствовали несколько сот потрясенных зрителей. Это был первый спектакль после атомной бомбардировки.

Как во всех подобных любительских коллективах, главным для нас являлось не качество постановок, а сплочение молодежи, происходившее в процессе репетиций и работы на сцене. В Хиросиме члены нашего кружка первыми ввели новые формы общения между молодыми людьми, отличавшиеся гораздо большей свободой, большим подражанием «западному» образцу. Неженатые молодые люди и девушки в нашей труппе встречались, не прибегая к сложным церемониям и без всякой таинственности; женщины находились у нас в гораздо менее подчиненном положении, чем это было принято в провинциальном городе Хиросима даже после объявленной «сверху» эмансипации женщин. Однако вначале только одна молодая девушка отважилась вступить в нашу труппу, и при выборе пьес приходилось считаться с отсутствием женского персонала, так как молодые актеры не соглашались выступать – в соответствии с традицией японского театра – в женских ролях, поскольку это было бы нарушением их программы «модернизации». Но мало-помалу и другие девушки прониклись доверием к нам и вступили в наш маленький коллектив.

– Однажды, – вспоминает Сатио Кано, – в какой-то пьесе по ходу действия одна из наших начинающих актрис должна была появиться в платье без рукавов. Под всевозможными предлогами она отказывалась выйти в таком наряде на сцену. В конце концов ей пришлось со слезами подчиниться требованию режиссера и переодеться. Но, когда мы увидели эту молодую актрису во время репетиции на сцене, нам стало стыдно. Только теперь мы поняли причину ее отказа. Рука девушки была страшно обезображена огромным атомным «келоидом». «Я этого никому, кроме врача, не показывала, – сказала она, рыдая. – Но ведь вы… вы мои друзья!» Эта девушка стала нашей лучшей актрисой. Только в нашей среде она чувствовала себя здоровым, полноценным и свободным человеком.