Текст книги "Лучи из пепла"

Автор книги: Роберт Юнг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Наконец первые четыре дома с красивыми садиками в японском стиле, построенные профессором с помощью местного плотника, своих троих американских друзей и двенадцати японских добровольцев, могли быть переданы представителям города Хиросимы. Церемония передачи состоялась 1 октября 1949 года. В своей краткой речи на этой церемонии ученый сказал:

– Те чувства, которые обуревали нас в день, когда мы узнали о трагедии Хиросимы, нельзя было выразить одними только словами. Поэтому мы при первой возможности приехали к вам, чтобы строить дома для людей, лишившихся крова.

В годовой статистике крупного центра Хиросимы за 1949 год четыре вновь отстроенных дома были почти незаметны. Но в сердцах жертв атомного взрыва энтузиаст-одиночка «Доксумое», как они его называли, до сих пор занимает значительное место.

МАРАГУМА-ГУМИ

1

После стычки с австралийским унтер-офицером Кад-зуо М. долго оставался безработным. Его «слава» драчуна быстро облетела весь город, и ни один предприниматель не решался взять на работу этого «возмутителя спокойствия».

К счастью, отец Кадзуо, Сэцуэ М., наконец-то смог опять открыть маленькую патефонную мастерскую. Он занимался теперь не только ремонтом патефонов, но и продажей подержанных пластинок. Дело его процветало, ибо вся Япония была помешана на «рекорд крэйзи» («сумасшедших пластинках»). На четвертом году после атомной катастрофы это увлечение захватило также Хиросиму, превратившись в своего рода манию.

С раннего утра до поздней ночи в городе не смолкал визг патефонов. Люди отстукивали такт кулаками, подергивались всем телом в ритм модных песенок. Из бараков и даже из новых зелено-белых автобусов, битком набитых туристами, доносились любовные вопли чужеземных певиц и хныканье саксофонов, исполнявших «шопинг-буги». Музыка была тем хиропоном, который оказался доступным каждому; ее слушали в самых разнообразных, невероятных сочетаниях: за французской шансонеткой следовал квинтет Шуберта, его сменяла модная японская песенка, заглушавшаяся бурей звуков из «Гибели богов».

Кадзуо ненавидел музыкальный угар, охвативший его соплеменников. И все же он, так же как и все другие, не мог устоять перед ним. Сразу после атомной катастрофы юноша считал, что ужасы, обрушившиеся на людей, погрузят весь мир в молчание, в мертвую тишину, из которой, быть может, родится что-то новое, потрясающее. А вместо этого в Хиросиме гнусавили трубы, тренькали гитары, с притворной торжественностью гудели арфы, звенели и ухали ударные инструменты. Только не думать! Люди не желали ничего принимать всерьез. Апокалипсис они превратили о разменную монету, которую жаждали истратить на оглушающие увеселения.

«Слава» Кадзуо, считавшегося в Хиросиме сорвиголовой, привлекла к себе внимание господина Марагума, хозяина небольшого предприятия, которое уже на протяжении нескольких поколений занималось разборкой и перевозкой домов. По традиции рабочими в этой «гуми» были молодые, сильные и особо задиристые парни, которых «босс» обычно вербовал из числа бывших воспитанников исправительных заведений и отбывших свой срок заключенных. С конца войны, однако, все труднее становилось находить нужных людей, ибо банды гангстеров и «черный рынок» предоставляли «отчаянным парням» куда больше шансов хорошо заработать. А служить у Марагума было трудно и опасно.

Марагума пригласил Кадзуо в свою контору, чтобы познакомиться с ним поближе. Но когда безработный юноша явился к нему, то увидел в конторе не известного всему городу шефа фирмы, а девочку лет четырнадцати с кукольным личиком. Девочка сразу же окликнула его и завязала с ним разговор с необычной для молодой японки смелостью. В первую же минуту Кадзуо почувствовал к своей новой знакомой в школьной форме такое доверие, какого он уже давно ни к кому не испытывал. Юкико напомнила ему Сумико, девочку, умершую у него на руках на следующий день после «пикадона». Юноша начал выкладывать Юкико все, что уже много месяцев камнем лежало у него на сердце.

– Каждое слово, слетавшее тогда с моих уст, выражало злость и тоску, – вспоминал он позднее. – Но Юкико, слушая, как я высказывал свое отвращение к послевоенному миру, одобрительно кивала головой и даже посмеивалась.

Наконец по прошествии двух часов явился сам «босс». Он бросил весьма критический взгляд на худые руки Кадзуо, но, поколебавшись немного, предложил ему все же стать служащим Марагума-гуми. Кадзуо снова имел работу. Однако главным событием этого дня был не контракт, заключенный с хозяином фирмы, а встреча с девочкой Юкико. Кадзуо почувствовал это уже по дороге домой. На следующий день он узнал, что Юкико – младшая дочь его нового шефа.

До сих пор Кадзуо выполнял только физически легкую работу. Теперь ему пришлось напрячь все силы. Но сам «босс» и его «сигото-си» (помощники) терпеливо учили новичка. Они показывали ему, как вонзать острый конец «тоби» в дерево, как, ловко орудуя крючком, рушить стены и как потом, в последний момент, отскакивать в сторону. Они предупреждали его об опасностях, таящихся под грудами развалин, которые явились следствием атомного взрыва и для расчистки которых требовался упорный, терпеливый труд.

Прошло несколько месяцев, и Кадзуо уже ни в чем не уступал всем остальным членам «гуми». Он стал сильным и ловким и выработал в себе шестое чувство, спасавшее его от падающих обломков. Теперь юноша мог выбивать косяки окон и дверей, таскать тяжести и ему уже не становилось дурно, когда он натыкался на разлагающийся труп.

Принятие закона, официально объявляющего Хиросиму «городом мира», чрезвычайно благоприятно отразилось на делах фирмы. Правда, между городскими властями в Хиросиме и центральным строительным бюро в Токио пока еще шла бумажная война по вопросу об использовании чрезвычайных кредитов. Не было установлено также, что, собственно говоря, должен строить город на обещанные миллионы иен. Тем не менее работа по расчистке центра и привокзальных районов уже началась. Надо было прежде всего снести бесчисленные «бараку» и сараи, которые с молниеносной быстротой выросли там после «пикадона».

Часто фирма не могла приступить к работе без помощи полиции, выселявшей людей из трущоб. Если просьбы этих несчастных об отсрочке не помогали, дело иногда доходило до открытых столкновений. В нескольких случаях выселяемые нападали на представителей властей. Перспектива вновь оказаться на улице страшила отчаявшихся людей больше, чем тюремное заключение.

Много несчастий и бед повидал за эти месяцы Кадзуо. Внешне юноша никак не проявлял своих чувств. На самом же деле сердце у него разрывалось, когда он видел отчаяние, злость, бессилие и беззащитность людей, которых выгоняли из их временных жилищ. А когда стены домов, разрушаемых им или его товарищами, с шумом валились на землю, он вновь слышал грохот и крики «того дня» – их не могла заглушить самая громкая джазовая музыка. Воспоминание о великой трагедии просто невозможно было вытеснить из сознания.

2

И все же месяцы работы в Марагума-гуми были для Кадзуо самыми счастливыми месяцами после 1945 года. Как большинство служащих фирмы по сносу домов, он добровольно вступил в пожарную команду. Вот что он рассказывает об этом:

«Все пожарники были люди с запятнанной репутацией. Работу в пожарной команде они рассматривали как своего рода добровольное искупление грехов, как компенсацию за неблаговидные поступки. Мы вступали в ряды пожарников по собственному желанию. Никто не принуждал нас заниматься этим опасным делом, но и за труд свой мы не получали ни иены вознаграждения. Даже инвентарь пожарники приобретали за собственный счет и по тревоге доставляли его на место происшествия. Когда кто-нибудь из нас получал увечье, а то и вовсе погибал, семье не давали пособия. При первом звуке колокола мы набрасывали на себя защитную одежду и спешили к месту очередного пожара. Мы постоянно рисковали жизнью. Но я при этом думал: «Даже погибая в огне, я не стану ни в чем раскаиваться».

Занимаясь тушением пожаров, Кадзуо наконец-то мог дать волю своим агрессивным инстинктам, не вступая в конфликт ни с работодателями, ни с законом. Теперь им даже восхищались, теперь его почитали. Работа в пожарной команде значила для юноши гораздо больше, чем для любого из его товарищей. Он сам пишет:

«Наша «гуми» следует лозунгу «ги-ю», что означает не только «добровольно», но также «справедливо», «мужественно». «Город смерти» вновь возродился. Но люди живут в нем не так, как можно было предполагать. Конечно, я понимаю, что молодые юноши и девушки хотят танцевать, петь и радоваться жизни. Но все во мне противится этому; я стою в стороне от общего веселья, и меня все чаще охватывает чувство отвращения. Чтобы преодолеть это чувство, я следую лозунгу «ги-ю» и бросаюсь навстречу демонам огня. Я хочу спасти город хотя бы от них».

Сразу же за этой дневниковой записью следует еще. несколько строк, написанных мелким неразборчивым почерком:

«Моя теперешняя работа доставляет мне радость… Каждый день для меня удовольствие. И не только из-за самой работы. У меня появилась девушка; она знает, чего хочет. Умная и веселая. Мои товарищи завидуют мне. Но они говорят о нас: «Когда-нибудь они станут хорошей парой».

Девушка, которой Кадзуо так восхищался, была Юкико. Он познакомился с ней в день своего вступления в «гуми».

Через несколько месяцев Кадзуо записал в своем дневнике:

«Я заметил, что у Ю. – ямочки. Сказал ей это. Она ответила мне: «Какой вы невежливый! Неужели вы увидели их только сегодня? Я уже давно знаю, где у вас родинка. На мочке уха». Потом она нарочно улыбнулась мне, чтобы еще раз показать свои ямочки…»

Из дружбы Кадзуо с Юкико неизбежно должно было вырасти нечто большее. Это было очевидно для всех окружающих. Однако семьи молодых людей с самого начала отнеслись неодобрительно к их любви. Мать Кадзуо считала, что они слишком молоды для женитьбы, а старшая сестра Юкико была шокирована тем, что Кадзуо – служащий отца невесты. Согласно японским обычаям, такие браки недопустимы.

Почти ровно через год после того, как Кадзуо и Юкико познакомились, юноша записал в своем дневнике:

«Сопротивление родителей приводит нас в бешенство. Мы не позволим нас разлучить. Наоборот. Раз так, мы не будем ждать. Тогда уже никто не посмеет нам помешать».

3

Пятнадцатого января 1950 года в Хиросиме произошло событие, вызвавшее у жителей города гораздо больше сочувствия и воодушевления, нежели празднество 6 августа 1949 года, состоявшееся по случаю официального провозглашения Хиросимы «городом мира». В этот день был открыт новый стадион для игры в бейсбол. Одновременно была вновь создана популярная еще до войны городская бейсбольная команда «Карпы» (такое название она получила в честь «Замка карпов», разрушенного атомной бомбой).

Еще до войны эта национальная американская игра стала в Японии наряду со спортивной борьбой популярнейшим видом спорта. Хиросима всегда считалась «царством бейсбола». Мэр Хамаи, как явствует из его воспоминаний, содействовал возрождению этого излюбленного массового зрелища не только потому, что он хотел дать гражданам что-то такое, чем бы они могли сообща наслаждаться, но и потому, что надеялся извлечь из бейсбольных матчей материальную выгоду. Город, по его мнению, мог ежегодно рассчитывать на несколько миллионов иен от налогов на продажу билетов. Однако эти расчеты оказались несостоятельными. Когда все приготовления к открытию стадиона закончились, в Японии была проведена налоговая реформа, согласно которой доходы от спортивных мероприятий изымались из ведения муниципалитетов и передавались в ведение властей провинций. Тем не менее расчет Хамаи на то, что «Карпы» будут способствовать сплочению населения, оказался правильным. Местный спортивный патриотизм помог старым и новым гражданам Хиросимы найти общий язык. Наконец-то они могли вдохновляться одним и тем же делом. Правда, «Карпы» проигрывали большинство матчей; команда Хиросимы занимала одно из последних мест в своей подгруппе. Но все же бейсболисты стали кумирами большей части населения города. С одним из этих спортивных героев, по имени Ка-куда, Кадзуо был довольно близко знаком, так как они вместе учились в школе. Поэтому юноша иногда приглашал его к себе, хотя спортивная «звезда» не могла говорить ни о чем другом, кроме как о бейсболе.

Юкико, игравшая в бейсбол в составе команды своей школы, внимала хвастливым спортивным рассказам Какуда гораздо благосклоннее, нежели скучающий Кадзуо. Она, правда, как всегда, помалкивала, но ее глаза блестели, даже когда «чемпион» зачастую в четвертый, а то и в пятый раз повторял рассказ о ходе последнего матча. Кадзуо казалось, что они блестели совсем так же, как в тот памятный день, когда он в первый раз поведал ей о себе и о своей жизни.

Собственно говоря, Кадзуо должен был бы сразу почувствовать ревность к Какуда. Но он терпел присутствие спортивного героя и даже поощрял его визиты. С некоторого времени юноша догадывался, что его возлюбленная не очень-то дорожила своим романом с ним. Она была типичной представительницей японской послевоенной молодежи, любила «зажигательную» музыку, разнузданные танцы и массовые спортивные зрелища. Юкико глотала эротические романы и «разъясняющие жизнь» иллюстрированные журналы, такие, как «Либерал», «Ака то куро» («Красное и черное»), «Фуфу сэйка-цу» («Семейная жизнь»), в которых восхвалялась «сексуальная свобода». Кадзуо же все больше и больше отходил от своих сверстников, не признававших ничего, кроме дешевых удовольствий и развлечений. Тщетно юноша пытался увлечь Юкико старыми японскими идеалами.

Однажды знакомая девушка шепнула Кадзуо:

– Кадзуо-сан, неужели ты не замечаешь, что происходит между Юкико и Какуда?

Кадзуо рассердился, решив, что девушка клевещет на его подругу: недаром она уже несколько раз делала ему авансы. Однако вскоре он услышал то же самое от других людей и решил потребовать объяснений.

«Вначале она отмалчивалась, – рассказывает Кадзуо, – и старалась не смотреть на меня. Но потом вдруг разразилась слезами и призналась во всем. Она даже не стала оправдываться. Тогда я влепил ей пощечину. Я ударил ее раза два-три. А потом подумал: «Какой смысл наказывать такую девицу?» Я понял, что был слеп и глуп, и чувствовал себя глубоко пристыженным… Теперь мне стало ясно, что я полностью проиграл свою игру. «Мораль» нового поколения оказалась сильнее моих принципов. Я так мучился, что решил покончить жизнь самоубийством. Я отправился на могилу Ясудзи и Сумико и проглотил солидную дозу яду. Мне пришла в голову страшная мысль, что судьба Ясудзи и Сумико, погибших «в тот день», собственно говоря, сложилась счастливее, чем моя. Зачем я спасся? Чтобы влачить свои дни в этом насквозь прогнившем мире?..»

Тем временем у юноши начались невыносимые боли в желудке. Голова же оставалась совершенно ясной. «Что скажут люди? – спрашивал Кадзуо себя. – Самоубийство из-за несчастной любви? Нет, только не это. Я не собираюсь умереть из-за какой-то потаскухи. Все они будут вздыхать: «Какая любовь!» А ведь я принял яд совсем по другой причине. Просто мне опротивела жизнь. Я боялся, что она постепенно загрязнит и меня. Напрасно я хотел остаться чистым и справедливым. Слишком уж я был самонадеян. С этим теперь покончено…»

Внезапно юноша принял отчаянное решение. Он должен немедленно что-то предпринять. Нельзя, чтобы люди вообразили, будто он хотел умереть из-за пошлой ревности. Ведь Юкико была здесь ни при чем. Просто девушка вновь разбередила «келоид» в его сердце. Измученный воспоминаниями о «том дне», он в сотый раз задавал себе вопрос: «Неужели люди в наше время не способны противопоставить величию своих страданий величие лучшей жизни, неужели они не стремятся к чему-то новому, к чему-то хорошему?» Разочарование в людях – вот что губит его, Кадзуо. И он должен сказать это во всеуслышание. Собрав последние силы, Кадзуо потащился домой. А затем:

«Грудь у меня болит, словно кто-то давит на нее. Голова буквально раскалывается на части… Я слышу странный шум… Люди очень далеко от меня. Но потом они вдруг приближаются. Раздается чей-то громкий голос у самого моего уха. «Кадзуо!» – произносит он. Я прихожу в сознание. Перед глазами у меня нестерпимо яркий свет. Словно прямо на меня навалилось солнце. «Кадзуо-сан, ты спасен». Я лежу на операционном столе в больнице. Вокруг меня – отец, мать, наши соседи; их лица сливаются… «Теперь все в порядке. Он спасен», – говорит врач. Врачу лет сорок, и его голос звучит так самоуверенно, словно он и никто иной вырвал меня из когтей смерти. Это сердит меня.

Я громко кричу и сам удивляюсь своему крику:

– Кто сказал, что я хотел спастись? Добивайте меня! Убейте меня! Лучше уж конец!

УБИЙСТВО

1

Маленький блестящий стальной шарик пробирается сквозь лабиринт стальных шпеньков; его швыряет то влево, то вправо, то вперед, то назад. Но игрок все равно старается предугадать то, что едва ли можно предугадать. Если шарик оправдает его надежды, раздастся резкий звонок, из автомата с шумом посыплется целая куча серебристых жетонов, которые он либо обменяет на дешевые товары, либо снова поставит на кон.

Увы, игроки почти всегда проигрывают. Хозяева игорных салонов устанавливают автоматы так, что шансы на выигрыш предельно малы. Тем не менее каждый человек внушает себе, что он окажется ловчее и быстрее, чем игорный механизм. А потом, когда он, махнув рукой, уже собирается уходить, рядом с ним, у соседнего автомата, раздается возглас: «Выиграл!» Какому-то счастливчику удалось перехитрить судьбу; значит, и ему может повезти. Надо играть дальше. Он нажимает на рычаг. Новый шарик появляется на горизонте этого мира автоматов… и начинает пробираться сквозь лабиринт шпеньков…

Игра, околдовавшая после войны всю Японию, называется «патинко». Тысячи «патинко салонов» с десятками, а то и сотнями автоматов были открыты во всех японских городах. Эти игорные дома работали с утра до поздней ночи. Некоторые предприимчивые дельцы, стремясь увеличить притягательную силу своих заведений, пытались развлекать публику музыкой или даже бесплатным стриптизом. Но игроков эта затея не устраивала. Они не хотели отвлекаться.

В Хиросиме игорные дома «патинко» тоже очень скоро приобрели популярность. Народ толпился в них во всякое время дня и ночи. Особенно известным было заведение на вновь отстроенной центральной улице; оно называлось «Атомный гриб». В первое время после своей неудачной попытки покончить жизнь самоубийством туда захаживал и Кадзуо М. Раньше он презирал маниакальную страсть людей к «патинко», считая ее симптомом падения нравов. Теперь же юноша часами простаивал перед шумными автоматами в игорных домах. Как загипнотизированный, наблюдал он за кружащимся металлическим шариком, нажимал на рычаг то с заискивающей осторожностью, то грубо, изо всех сил. И ждал… Ждал, часто все утро, того счастливого мгновения, когда один-единственный «хороший» шарик попадет в лунку и из автомата с шумом низвергнется серебряный водопад жетонов. Выигравший не получал денег. Ему выдавали только «призы» – сигареты, шоколад, жевательную резинку. Впрочем, все эти «призы» можно было с легкостью реализовать на все еще процветавшем «черном рынке».

Но вскоре Кадзуо так же внезапно охладел к игорным автоматам, как и увлекся ими. В одном из увеселительных кварталов Хиросимы юноша познакомился с электромонтером по имени Наката, чей дом был местом сборищ всех тех молодых людей, которые гнались за дешевыми развлечениями, мимолетными любовными связями и легкими деньгами.

Благодаря Наката, уже имевшему судимость, Кадзуо сошелся с настоящими «фартовыми парнями» и «дзубэ-ко». «Дзубэ-ко», – объяснил мне Кадзуо в одном из писем, которые он посылал мне из тюрьмы, – это женщины, уже не заботящиеся о своей репутации. Среди них попадаются разведенные жены, кельнерши, танцовщицы, а также студентки, считающие себя эмансипированными… Все они приходили к Наката… Мораль, если таковая вообще существовала в послевоенной Японии, нас совершенно не интересовала. Мы вели совсем иную жизнь, чем все простые смертные. Это была поистине безумная жизнь!»

Вот разговор Кадзуо с одной из девушек этого сорта, собственноручно записанный юношей в дневнике:

«Эми сказала мне:

– Кадзу-сан, мне кажется, у меня будет от тебя ребенок.

Возможно, ребенок на самом деле мой. Но еще два месяца назад Эми была подругой Наката. Большинство «дзубэ-ко» живут одновременно со многими.

– Эми, ты уверена, что он мой? Только один человек на свете может знать, чей это ребенок. И этот человек – ты. А кроме тебя, разве только господь бог… Эми, не смотри на меня так своими рыбьими глазами. Подумай лучше, как нам избавиться от внебрачного ребенка. Он не нужен ни тебе, ни мне. Если хочешь денег, пожалуйста…

Я бросил ей пачку банкнот. На аборт здесь хватит. Быть может, она на это пойдет. Ну а если человек предпочитает умереть, я никогда не стану его удерживать…»

Более поздняя запись в дневнике:

«Я слышал, что Эми родила. А потом разнесся слух, будто она избавилась от ребенка. Все это, впрочем, одни разговоры, ничего определенного.

Точно известно только то, что она теперь подвизается в Осака. Значит, жива. А сейчас рядом со мной в кровати лежит другая дурочка. Ее зовут, кажется, Тиё. Как спокойно она дышит во сне!»

«Так я переходил от одной женщины к другой, – писал мне Кадзуо. – Стал завсегдатаем кабаре, все ночи напролет шатался по улицам и где только мог затевал драки. Мелкие жулики и воришки восхищались мною, я был для них Кадзуо Рианко[26]26
  Романтическая фигура разбойника из национальных сказок.


[Закрыть]. В апреле я украл у родителей деньги и окончательно переселился к Наката. Как раз в то время его разыскивала полиция. Войдя в долю с несколькими богатыми шалопаями, он зарабатывал на махинациях с секундомерами. Когда дело выплыло наружу, Наката исчез. Его жена осталась с тремя детьми. Ей приходилось очень туго. Без хозяина мастерская не могла долго работать. Служащие разбегались, и госпожа Наката начала продавать мебель. Я не мог спокойно смотреть на это и все время одалживал ей мелкие суммы.

Примерно недели через две после того, как я поселился в этом доме, Тоёко – так звали жену Наката – пришла ко мне в комнату и сказала:

– На свете нет более одинокого существа, чем брошенная жена. Если хочешь, Кадзу-сан, приходи ко мне. Замужняя женщина! Это окончательно сбило меня с толку. Перевернуло все мои понятия о нравственности. Я спрашивал себя: «Неужели я один во всем виноват?» Нет, этого не может быть. Виновато общество, в котором царит такой разброд. А все это – следствие войны и атомной бомбы…» Люди уже погубили меня наполовину, – говорил я себе. – Пускай же они довершат свое дело. Туда мне и дорога!»

2

Деньги, деньги, деньги… Это слово стало боевым кличем Кадзуо. Он считал, что проник в суть вещей. Миром правят деньги, деньги и еще раз деньги! «Юкико бросила меня из-за денег, Тоёко спит со мной потому, что я даю ей деньги. А добываю я эти проклятые деньги, без зазрения совести шантажируя людей. Недаром говорят; «Если хочешь разбогатеть, не будь разборчивым». Эта поговорка как будто специально создана для меня».

Однако «мелкая работа», какой занимался Кадзуо, не приносила особых доходов. Одиночка-шантажист не мог запугать никого, кроме мелких торгашей; у них он и выманивал с помощью угроз по нескольку жалких иен. В поисках более крупного бизнеса Кадзуо совершенно случайно познакомился со спекулянтами валютчиками. Как-то к Кадзуо явился Дзео, один из электромонтеров, оставшихся без работы из-за бегства Наката. Дзео сказал ему:

– Послушай, в Хиросиму приехала целая группа «нисэй» (американцев японского происхождения). Они явились сюда в качестве туристов, и один из них хотел бы поменять на «черной бирже» двести долларов.

– Сколько же он хочет получить за них?

– От трехсот девяноста до четырехсот иен за доллар.

Кадзуо принялся искать человека, который интересовался бы «черными долларами». Юноша знал, что многие торговцы в Хиросиме жадно ищут валюту. За доллары они через родственников или посредников покупают в Соединенных Штатах и у военных интендантов в Японии американские товары. Вместе с неким Такэ-мото, «специалистом» по такого рода сделкам, уже имевшим несколько судимостей, Кадзуо посетил целый ряд заинтересованных лиц.

– Сожалеем, но курс на «черной бирже» ниже. За доллар дают от трехсот семидесяти пяти до трехсот восьмидесяти иен, – отвечали ему. – Если можете продать по этому курсу, – пожалуйста. Мы возьмем у вас даже вдесятеро большую сумму. И, само собой разумеется, немедленно заплатим наличными.

Сделка не состоялась, ибо предложенная цена не устраивала покупателей. Однако Кадзуо приобрел весьма ценный опыт. В частности, он узнал, какие крупные суммы втайне перекочевывают из одного кармана в другой при такого рода операциях.

3

Лето стояло на редкость жаркое. В первый раз после 1946 года в Хиросиме, которая уже опять «разбухла» и насчитывала около 280 тысяч жителей, не хватало воды. День за днем нещадно палило солнце. Город задыхался от пыли. Если не считать нескольких оазисов, в Хиросиме все еще почти не было зелени. Когда дул ветер, на улице тянуло гнилью. По-видимому, этот запах шел от обычно затопляемых, а сейчас пересохших низин с их наносными почвами или же поднимался со дна обнажившегося в результате засухи русла реки. По слухам, однако, вонь распространяли трупы, лежавшие среди развалин еще с «того дня». Жители благоустроенного городского квартала Мотомати, по соседству с которым были в свое время вырыты массовые могилы, по целым дням не могли открывать окна.

Социальная и внутриполитическая напряженность, приведшая в свое время к открытому взрыву – к беспорядкам на сталелитейном заводе «Ниппон», отнюдь не ослабевала. На заборах и стенах домов то и дело появлялись плакаты со стихотворением «Икари но ута» («Песня гнева»), в котором поэт Тогэ прославлял стачку сталелитейщиков. Коммунистов уже не удовлетворяли больше боевые лозунги; они собирались начать кампанию «прямых действий».

Со времени введения «плана Доджа» экономика всей страны переживала упадок. Безработица росла, многие мелкие предприятия обанкротились, вера в демократию была подорвана взяточничеством чиновников и аферами политиков.

Крупные чиновники в Хиросиме также оказались замешанными в скандальных сделках. В частности, чиновники в управлении провинцией были изобличены в растрате денег, собранных в фонд благотворительной организации «Красное перо». Губернатора провинции Кусуносэ некоторое время подозревали в том, что он не только покрывал своих подчиненных, но и сам наживался на их спекуляциях. Объединение «Производители пеньки, Хиросима» было обвинено в миллионной афере. Преступность, как сообщала 12 декабря 1950 года «Тюгоку пресс», достигла в Хиросиме рекордной цифры. Особенно заметно возросло число поджогов (60–80 процентов всех преступлений). Поджоги являлись актом мести и отчаяния. Судебные палаты, занимавшиеся бракоразводными процессами, сочли необходимым издать специальный отчет о своей деятельности, в котором указывали на резкое увеличение числа разводов, а также на рост преступности среди несовершеннолетних. Главным виновником этих явлений, согласно отчету, был «экономический хаос».

Война в Корее произвела на жителей Хиросимы особенно глубокое впечатление. Когда поэт Тогэ, до сих пор с верой взиравший в будущее, узнал о корейской войне, у него началось тяжелое кровохарканье. Кривая самоубийств круто полезла вверх. Если население других японских городов сравнительно быстро приспосабливалось к ожидаемой военной конъюнктуре, то у большинства жителей Хиросимы – города, подвергшегося атомной бомбардировке, – воспоминания об ужасах войны были еще настолько свежи в памяти, что в первое время их охватило чувство полной безнадежности.

Итиро Кавамото вспоминает об этих летних днях 1950 года:

«Одним ударом нас опять отбросило в прошлое. Каждый день и каждую ночь мы вновь могли оказаться в состоянии войны… На открытых платформах мимо нас проезжали танки, грузовики, тяжелые орудия. Целые составы с белыми и черными солдатами направлялись на запад Японии, где людей грузили на суда. А, когда спускались сумерки, в небе снова гудели самолеты. Они летели быстро, словно пытались догнать солнце, а потом исчезали за горизонтом. Нам казалось, что вот-вот начнется третья мировая война…»

В конце 1949 года, когда резко усилилась гонка атомных вооружений, в Хиросиме в кругах ученых, литераторов и деятелей искусства стихийно возникло внепартийное движение за мир. Участники его, напуганные затем событиями в соседней Корее, начали упорно агитировать за мир, выпуская соответствующие воззвания и листовки. После того как в газетах появились первые сообщения о том, что в Корее, возможно, будет применено атомное оружие, городские власти заявили, что они начнут собирать рассказы очевидцев о гибели Хиросимы, переводить их на английский язык и распространять по всему миру в качестве предостережения.

По городу ползли зловещие слухи. Уже давно паникеры утверждали, будто «магистраль шириной в сто метров» – гвоздь плана восстановления Хиросимы – является не чем иным, как стартовой дорожкой для реактивных истребителей, а новая набережная, по которой собирались гулять жители Хиросимы, на самом деле станет «дорогой бегства» на тот случай, если город опять подвергнется атомной бомбардировке. Эти слухи питались тем, что и магистраль и набережная строились особенно быстро – на деле, впрочем, по совсем иным причинам. Народ гадал: знают ли «отцы города» о наступающей войне? И простое ли это совпадение, что как раз теперь мэр Хамаи отправился в заграничную поездку?

4

В этой накаленной, лихорадочной атмосфере, когда подавляющее большинство людей уже не надеялись избегнуть неотвратимой войны и рисовали себе картины нового разрушения Хиросимы, Кадзуо М. наметил план собственной «военной кампании», направленной против ненавистного ему общества.

«Я хочу стать истинным злодеем, настоящим преступником. В этом выразится мой бунт против людей» – так дословно сформулировал Кадзуо свою цель, отдав сам себе приказ «действовать». И притом в письменном виде!

Конкретный «противник» был вскоре найден. В квартале Инаромати жил некий Ямадзи – спекулянт и ростовщик, снискавший всеобщую ненависть своей алчностью и жестокостью. Когда Ямадзи говорили, что он продает втридорога, этот кровосос приходил в ярость.

– Жаль, госпожа, что у вас так мало денег. Но меня это не касается. Раз вы считаете, что цена вам не подходит, можете уходить!

Случалось, что покупательница с тяжелым сердцем все же решалась заплатить требуемую сумму. Тогда Ямадзи начинал ее мучить.