Текст книги "Лучи из пепла"

Автор книги: Роберт Юнг

Потом мы бредем дальше, к дому Сумико.

– Воды, воды, – шепчет девочка, – пожалуйста, Кадзуо-сан, дай мне хоть глоток воды.

Но вокруг не было ни капли воды – все высохло.

– Кадзуо-сан! Пришел… мой конец… Спасибо… Спасибо за все… Оставь меня здесь… Ты должен искать свою маму.

Сумико сложила руки, словно хотела молиться. Но я прервал ее:

– Ты сошла с ума! Вставай! Неужели ты не хочешь увидеть своих родителей? Если ты поддашься боли, значит, все было напрасно. Понимаешь? Ты не должна умирать. Не должна! – Я схватил девочку и начал трясти ее.

Мимо нас проходила какая-то старуха.

– Обаасан (бабушка)! – закричал я, хотя мне не подобало обращаться таким образом к старой женщине. – Где здесь можно достать воды?

Старуха была рассержена моей невежливостью, но все же сердито махнула рукой.

– Вода там, вон там.

– Спасибо! – крикнул я ей и обратился к Сумико: – Суми-тян, ты слышала? Вода рядом с нами, питьевая вода. Суми-тян!

Девочка попыталась улыбнуться. Но, когда я вернулся к ней с водой, она уже не шевелилась. Тело ее начало холодеть.

– Сумико! – кричал я. – Суми-тян! Проснись! Ты должна жить.

Я обнял ее и начал лить воду на ее личико, на котором застыла улыбка, выражавшая, казалось, радость избавления от мук. Капли сбегали с губ Сумико. Вода, которой она так жаждала, бесполезно текла по ее шее».

4

В то время как Кадзуо, сидя в тюрьме, воскрешал в памяти события пятилетней давности, происшедшие сразу после взрыва атомной бомбы в Хиросиме, по ту сторону тюремных стен в первый раз были запрещены ежегодные празднества в память 6 августа. Оккупационные власти и министерство общественной безопасности опасались, что в этот день возникнут массовые демонстрации, направленные против войны в Корее. Всякого рода скопления людей 6 августа были строжайшим образом запрещены. О «том дне» жителям Хиросимы должен был напомнить только сигнал тревоги вновь установленных недавно противовоздушных сирен; его решено было дать ровно в 8 часов 15 минут утра. Для «обеспечения общественного порядка» из всех близлежащих районов в Хиросиму были стянуты полицейские силы. В это жаркое солнечное утро 6 августа город походил на большой военный лагерь.

Однако, несмотря на все полицейские меры, на улицу вышли колонны демонстрантов; тысячи листовок были сброшены с крыши вновь восстановленного здания универсального магазина Фукудза.

В рядах демонстрантов, разгоняемых полицией, шел Сэйитиро Тогэ. Бледный, еще не совсем оправившийся от кровотечения, он покинул санаторий, чтобы бороться за мир в «городе смерти».

Тогэ описал чувства людей, вышедших в этот день на улицу, в стихотворении, которое впоследствии читалось и цитировалось во всей Японии. Вот что написано там о 6 августа 1950 года в Хиросиме, «городе мира»:

 
Они идут на нас,
Идут на нас.
Слева,
Справа,
С пистолетами на боку.
Полицейские идут на нас
Шестого августа тысяча девятьсот пятидесятого…
У купола смерти, на выгоревшей дотла земле, —
Толпы людей.
Они принесли цветы.
Но, когда полицейские в касках с пропотевшими ремешками
Бросились на демонстрантов,
Цветы были смяты…
Дайте взлететь голубям,
Пусть зазвучит колокол мира!
Все мирные декларации мэра
Развеяны как дым.
Праздник мира
Превращен в ничто,
Сгорел, как фейерверк…
 

СОЛОМЕННЫЕ САНДАЛИИ

1

«…и прошу поэтому приговорить меня к смертной казни». На каждом допросе Кадзуо М. требовал у тех, кто подготавливал процесс, внести в протокол это его единственное последнее желание.

Упорство, с которым М. настаивал на своей необыкновенной просьбе, заставило чиновников юстиции насторожиться. Из сообщений тюремных смотрителей они уже давно знали, что заключенный Кадзуо М, оставшись один в своей камере, нервно расхаживает взад и вперед, мечется и стонет во сне, – словом, выказывает все обычные признаки страха смерти. Но лишь только юноша входил в кабинет прокурора, как напускал на себя вид закоренелого преступника, настойчиво подчеркивая, что единственным мотивом его преступления явилась жадность к деньгам. Были ли еще какие-нибудь мотивы? Нет, не было.

Однако показания самого обвиняемого противоречили картине, сложившейся на основе показаний всех свидетелей, более или менее близко знавших Кадзуо. Концы с концами здесь явно не сходились. И прокурор[30]30
  В японском судопроизводстве прокурор допрашивает обвиняемого до начала судебного разбирательства.


[Закрыть] решил непременно дознаться, почему заключенный в отличие от свидетелей хотел во что бы то ни стало оговорить себя.

Он еще раз допросил Кадзуо и сказал без всяких обиняков:

– Вы что-то от нас скрываете. Мне рассказали, что вы вступили добровольцем в пожарную команду, я узнал о ваших драках с оккупантами. Свидетели утверждают, что вы часто ходили на холм Хидзи-яма, на кладбище неизвестных жертв атомной бомбы, плакали там и громко разговаривали сами с собой. У меня такое чувство, что все эти факты не случайны, что они каким-то образом связаны с вашим преступлением…

Кадзуо упорно молчал и смотрел в окно, словно все это его не касалось. Он избегал встречаться взглядом с прокурором.

– Разве это случайность, что вашей жертвой оказался валютчик? Послушайте, Кадзуо, обвинитель не обязательно должен быть врагом обвиняемого. Говорите со мной начистоту. Облегчите свою душу… Расскажите мне все. как было. Если вы последуете моему совету, вам станет легче…

Но Кадзуо не произнес ни слова в ответ. На его красивом лице не отразилось никаких чувств. Тогда прокурор резко заметил:

– Если вы и впредь будете настаивать на своих показаниях, вам не смогут вынести никакого другого приговора, кроме смертной казни. Чтобы спасти свою жизнь, вы должны отныне говорить правду.

– Секунду мне казалось, что я действительно должен высказать этому человеку все, что у меня на душе, – вспоминал впоследствии Кадзуо. – Но, когда он произнес слова, «чтобы спасти свою жизнь», я пришел в ярость. Значит, он думал, что я боюсь смерти. Но я ее не боялся и хотел ему это доказать.

Соответственным образом Кадзуо и повел себя. Он спросил прокурора:

– Скажите, это точно, что мои показания будут приняты судом, если они останутся такими же, какими были?

– Да, точно! – коротко ответил выведенный из себя чиновник и посмотрел обвиняемому прямо в глаза. Он знал, что, подписав свои показания в том виде, в каком они были даны, Кадзуо тем самым подпишет себе смертный приговор.

И все же прокурор не хотел складывать оружия.

– Я выдам вам один секрет, – сказал он юноше. – Передо мной лежит пространное прошение о вашем помиловании. Если все то, что здесь написано, соответствует истине, вы не обычный преступник. Ребенком вы увлекались живописью. Вас считали «книжным червем». Вы были мягким и мечтательным юношей. Но после войны вы сразу изменились. Трудно поверить, что человек вашего склада мог совершить такое тяжелое преступление, говорится в прошении о помиловании. И у меня это тоже не укладывается в голове, с тех пор как я вас лично знаю. Мне сказали, что школьные товарищи любили вас. Говорят также, что как-то при встрече с прежними соучениками вы со слезами на глазах возмущались легкомыслием и распущенностью нынешней молодежи. Невозможно представить себе, что ваша любовь ко всему чистому и прекрасному бесследно исчезла… Преступление, в котором вы изобличены, совершено, его не скинешь со счетов. Но лично я стою за то, чтобы с ненавистью карать само преступление, а не того, кто сбился с пути… Смотрите на меня, пожалуйста, как на своего друга… Я хочу видеть в вас человека… Неужели вы этого не понимаете? Но Кадзуо остался непреклонным, хотя, как он мне позже признавался, слова прокурора его сильно тронули. Он поступил так, как велело ему его «своевольное сердце»: поставил свою подпись – отпечаток пальца – на протоколе, в котором сам давал себе уничтожающую характеристику, рисуя себя расчетливым и жестоким убийцей.

2

Прокурор был недалек от истины, предполагая, что Кадзуо, собственно говоря, решил использовать аппарат юстиции для того, чтобы свести счеты с собственной жизнью. Мысль о самоубийстве преследовала его уже давно – и тогда, когда он разорвал свою хрестоматию, и тогда, когда в первые недели после «пикадона» он писал свое стихотворение о дожде. Узнав о предательстве Юкико, юноша сразу же попытался покончить с собой.

Преступление, совершенное Кадзуо, было на редкость непродуманным, каким-то легкомысленным. Захватив добычу, юноша так и не предпринял серьезной попытки к бегству. Наконец, странным было его поведение и во время следствия. Все эти факты, вместе взятые, заставляли предположить, что и убил-то он из желания покончить – и притом наиболее верным способом – с собственной жизнью. Не валютчик Ямадзи, а сам Кадзуо М. был той жертвой, за которой он гнался и которую теперь наконец настиг…

Согласно японскому судопроизводству, публичный допрос обвиняемого и свидетелей происходит не на одном или нескольких примыкающих друг к другу по времени судебных заседаниях. Процесс тянется очень долго, с интервалами в недели, а зачастую и в месяцы; на отдельных заседаниях рассматриваются разные аспекты «дела». В результате с октября 1950 года по август 1951 года Кадзуо М. пришлось терпеливо снести не менее шести публичных допросов. В промежутках между заседаниями суда он вел свой дневник, в котором ясно отразились его душевные сомнения и страхи.

«День X, месяц X, 1950 год. Идет небольшой дождь. Сотни глаз смотрят на меня с любопытством, ненавистью, сочувствием (кто просил вас мне сочувствовать?)… Вспышки магния прожигают меня насквозь. Ну что ж, смотрите! Я не боюсь смертной казни. Будьте уверены! Показал им зубы. Они бросают на меня возмущенные взгляды. Чувствую себя превосходно. Слушайте, вы все! Неужели вы не знаете, что рукоятка топора сделана из того же дуба, который крушится под топором? Я хотел разбить все вдребезги… Да, все… Даже свою собственную жизнь… И я это сделал… Сделал… Сделал, как хотел!»

«День X, месяц X, 1950 год. Отец, отец! Я тоскую по отцу. Они снова уставились на меня. Все здесь в зале считают меня закоренелым преступником. И я делаю вид, будто я такой и есть. Разве они могут мне повредить? Хотя от них теперь все зависит. Под конец я, наверное, все же потеряю мужество. В действительности я совсем не такой железобетонный. Я ведь хотел быть ближе к людям, мечтал любить и быть любимым, но все уходили от меня. Чем сильнее я стремился подойти к людям, тем дальше они уходили от меня. Я всегда был одинок. Я жил один, наедине с самим собой. На самом деле я вовсе не хочу умереть! Я хотел бы жить и жить…»

3

Однажды ночью, когда Кадзуо, как обычно, ворочался без сна на нарах, у его двери раздался звон ключей – пришел тюремный надзиратель.

– Эй, ты, к тебе посетитель!

Кадзуо вскочил, натянул брюки, хотел было застегнуть пояс, но вспомнил, что пояс у него давно уже отобрали. Дурацкая необходимость придерживать брюки, когда он стоял или должен был пройти хотя бы шаг, унижала юношу больше, чем что бы то ни было на всем протяжении его долгой тюремной жизни.

Там, в углу комнаты для свиданий, сидел, согнувшись в три погибели, тот, кого он больше всех ждал и уже не надеялся увидеть, – его отец.

Они посмотрели друг на друга. В глазах Сэцуо М. застыло выражение печали и отчаяния, какое появлялось в «их в те редкие минуты, когда он, забыв о своей наигранной молодцеватости, признавался: «В семье моей жены все – люди уважаемые. А я? Я никуда не гожусь».

– Кадзуо, что ты наделал? – сказал отец. – Мне стыдно наших предков и всех окружающих… Я даже пытался покончить с собой, чтобы замолить твои грехи… Но… и тут мне не повезло.

Потом Сэцуо М. попытался придать своему тону надменность.

– Я искуплю твое преступление. Я буду работать на благо общества. Загоню себя до смерти.

Больше всего Кадзуо хотелось обнять отца. Но даже сейчас он не осмеливался подойти к нему. Сэцуо М. протянул сыну маленький сверток.

– Я трудился над этим всю ночь. Это – мой последний дар… Но я хочу сказать тебе еще несколько слов. Собственно говоря, виноват не ты. За все несем вину я и твоя мать. Прости мать. Она прилагала все силы, чтобы воспитать из тебя порядочного человека… Ты должен обратить свой гнев на меня, на твоего отца… Понял, Кадзуо?.. Все в порядке, Кадзуо! У меня к тебе только одна просьба: держись стойко, мой сын!

После ухода отца Кадзуо разрешили в присутствии надзирателя развернуть завернутый в газетную бумагу сверток. Он немного помедлил, ибо это было драгоценное мгновение: отец никогда ничего не дарил ему. Но надзиратель был нетерпелив, он торопил заключенного. Медленно разворачивал Кадзуо последний дар отца. В свертке лежали соломенные сандалии с черно-белыми ремешками.

На лице надзирателя появилось выражение ужаса. Посмотрев на него, Кадзуо осознал то, во что он в первую секунду не хотел поверить: отец подарил ему сандалии, какие надевают мертвецам на церемонии погребения.

«Сандалии смертника! – стучало в мозгу у Кадзуо. – Сандалии смертника. Он сказал мне, что я должен умереть. Вот какой у меня отец. Он всегда любил выражаться намеками и загадками, вместо того чтобы ясно сказать, что он думает и чего хочет. Своему собственному детищу он приказал умереть. Он хочет, чтобы его сын исчез, превратился в ничто, испарился, как капли крови на ноже гильотины. Другой человек поднял бы на ноги весь мир. Он кричал бы: «Спасите моего ребенка!» Но мой отец поступает иначе.

Накануне решающего заседания суда Кадзуо записал в своем дневнике:

«Всю предыдущую ночь я прижимал к сердцу сандалии, которые подарил мне отец… Когда я проснулся, они были мокры от слез. Как давно я не видел во сне мать и сестру! Отец, мысленно я уже ношу их, твои сандалии. Время от времени я полирую их о пол и разглаживаю. Я хочу, чтобы они стали совсем мягкие и были мне по ноге… Под ножом гильотины я буду стоять в этих сандалиях и гордиться ими. Ведь это единственное доказательство любви отца ко мне…»

4

Изучая в архиве окружной прокуратуры «дело Кадзуо М.» – объемистый том стенограмм допросов, я и мой помощник Каору Огура наткнулись на один факт, о котором Кадзуо М. не упоминал ни в разговорах со мной, ни в своих записях. Однако как раз этот факт решил судьбу обвиняемого.

28 июля 1950 года на допросе у прокурора Такаси Мориваки Кадзуо М. показал следующее:

«2 января с.г. я упал с лестницы и сломал себе обе руки и несколько ребер. Мне показалось, что я повредил себе также череп. С тех пор я стал очень нервным; люди даже утверждали, что я истеричен. Я очень сильно ушибся, на черепе у меня появилась небольшая трещина. Тем не менее я не потерял памяти. После выписки из больницы я с трудом двигал обеими руками, это привело меня в уныние. 14 февраля я выпил крысиный яд. пытаясь покончить жизнь самоубийством. Но в начале марта руки, ребра и голова у меня окончательно зажили. Несмотря на это, со времена попытки самоубийства я потерял всякую охоту работать».

Официальный защитник Дайкити Хонама построил на этом факте свою защиту. Проверить показания Кадзуо о несчастном случае было чрезвычайно легко: юноша упал на глазах у многочисленных свидетелей. Дело в том, что в большинстве японских городов каждое 6 января происходит общегородской смотр пожарников, их «стиля» работы – «дэдзомэ сики». Самые ловкие и храбрые пожарники демонстрируют на смотре смелые акробатические номера. Кульминационным пунктом этого зрелища под открытым небом являются акробатические трюки на бамбуковых лестницах. Балансируя на одном колене или уцепившись ступнями за легкую петлю, пожарные на большой высоте размахивают пестрыми флажками и раскрытыми яркими бумажными зонтиками.

Еще в декабре на одной из первых репетиций Кадзуо упал с большой высоты; правда, он остался невредимым, но с тех пор чувствовал себя неуверенно. А за четыре дня до смотра юноша получил серьезные увечья. Защитник привел высказывания родственников и знакомых подсудимого, которые в один голос утверждали, что после падения Кадзуо «вел себя странно». Кроме того, Дайкити Хонама представил соответствующие медицинские заключения. Особое впечатление произвела экспертиза д-ра Такаси Худзивара из университета в Окаяма; этот психиатр заявил, что в последующие шесть месяцев после несчастного случая и вызванного им сотрясения мозга в психике обвиняемого вполне могли произойти «серьезные изменения».

Ни М., ни его защитник ни разу не упомянули на суде о внутренних причинах, приведших юношу на скамью подсудимых. Душевное потрясение, которое Кадзуо перенес во время «пикадона», и его послевоенные переживания не фигурировали на суде в качестве смягчающих обстоятельств.

Обвиняемый не говорил о прошлом, потому что для него приговор был предопределен – приговор вынес ему отец. Что же касается защитника, то он не хотел пользоваться «психологическими» аргументами, так как знал, что, пойдя по этому пути, не встретит сочувствия у суда. Судьи будут опасаться признать прошлое юноши смягчающим обстоятельством; ведь тем самым они выдадут «охранную грамоту» тысячам людей, переживших атомный взрыв.

Шестнадцатого августа 1951 года прокурор Катаока, принявший дело Кадзуо М. от первого обвинителя, чью руку помощи юноша отклонил, потребовал для подсудимого смертной казни.

– Обвиняемый, – заявил прокурор, – хладнокровно подготовил свое преступление. По собственному признанию, он хотел из чистой алчности убить даже не одного человека, а сразу многих – грустный пример аморальности молодого поколения.

Защитник Хонама указывал в своей речи на частичную невменяемость подсудимого. Неожиданно для всех он сообщил новые установленные им факты: незадолго до преступления Кадзуо М. предпринял еще две попытки самоубийства, до сих пор неизвестные. В первый раз он несколько часов держал голову в отверстии дождеприемника, во второй раз его нашли лежащим на рельсах. По словам защитника, эти факты с еще большей определенностью показывают, что после падения с пожарной лестницы рассудок М. помутился.

5

Вынесение приговора по делу об «убийстве лимонадом «Кальпис» ожидалось 8 сентября 1951 года. Еще до начала заседания кулуары вновь отстроенного после атомной бомбардировки зала № 2, где должно было слушаться дело, оказались заполненными народом. Однако суд не мог начаться вовремя, ибо в зале еще шло другое заседание.

Среди ожидающих был и отец Кадзуо. Он отвернул лицо к стене, чтобы избежать взглядов любопытной публики.

Услышав чей-то голос, обращенный к нему, Сэцуо М. вздрогнул. Он надеялся, что ему удастся пережить в одиночестве свой позор и свою печаль.

– По-моему, вы отец того юноши… отец убийцы? Подняв глаза, Сэцуо М. увидел совершенно незнакомую ему пожилую женщину.

– Я пришла сюда, чтобы подбодрить вас, – начала женщина. – Говорят, что ваш сын «оя коко мусуко» – послушный сын. Я не считаю его преступником.

Эти слова тронули Сэцуо М. до глубины души. Но, прежде чем он успел поблагодарить незнакомую женщину, двери зала заседания открылись и люди начали проталкиваться вперед. В толпе он потерял незнакомку. «Как обычно, на таких открытых заседаниях я беспрестанно чувствовал взгляды людей, устремленные на меня со всех сторон, – рассказывает Кадзуо М. – От этих взглядов все внутри у меня переворачивалось. «Эй, вы, слушайте, я говорю это каждому из вас: да, я убийца. Смотрите на меня хорошенько! Не стесняйтесь! Будьте вы прокляты, дураки! Вы не пережили и сотой доли того, что пережил я».

А потом зачитали приговор. Сотни глаз где-то там, за моей спиной, расширились от ужаса. Приговор гласил: «Пожизненное заключение».

Был ли я «счастлив»?.. Нет, это не то слово. «Несчастен»? Тоже не то. «Неправильно рассчитал» – вот что промелькнуло у меня в голове в первую секунду. Означает ли «пожизненное заключение», что я буду жить дальше? Трудно перестроиться человеку, который так долго размышлял о близком конце, каждый день думал, что идет навстречу смерти, что все сильнее запутывается в ее сетях…

Весь зал гудел. Когда я шел из здания суда, в моем настроении произошел перелом: постепенно я начал радоваться приговору. Но к чувству радости примешивалась странная печаль… Да, теперь я знал: все, что я делал, было неправильно. Все…

Часть четвертая. ОСТАВШИЕСЯ В ЖИВЫХ (1952–1957)

«ЗАМОК РЫБНОГО ПАШТЕТА»

1

По-настоящему расцвел «город мира» лишь после того, как в его хронически пустые сейфы начали поступать прибыли от новой войны, или, как ее деликатно именовали, «конфликта» в Корее. Премьер-министр Японии Иосида назвал военные заказы американских войск в Корее «манной небесной», спасшей японскую экономику, которая захирела после программы austerity (программа экономии) американского финансового советника Доджа. Бывшая цитадель военной экономики Японии, Хиросима была особо щедро осыпана американской «манной». Со времени окончания войны старые военные заводы разрушенного атомной бомбой города перестроились на производство пассажирских судов, железнодорожных рельсов и платформ для перевозки машин. Но сбыт мирной продукции оказался не так легок. Зато теперь военные заводы весьма усердно ремонтировали джипы и пулеметы, изготовляли понтонные мосты и штурмовые катера для комбинированных операций, производившиеся еще во время второй мировой войны, но затем «замороженные» в 1945 году.

Статистические данные за 1950–1952 годы показывают, какими скачками поднималась вверх экономика Хиросимы. В этом городе начали много зарабатывать и много тратить. Район «сити» рос как на дрожжах. Увеселительные кварталы облекались в новые, роскошные, сверкающие одежды из неоновых ламп, бары и прочие заведения этого типа процветали так, как они процветали когда-то в «великие времена». Солдатам, воевавшим в Корее, пришлось немало удивляться (если у них вообще было время удивляться): почти на всех их машинах белой масляной краской было выведено «Хиросима» – название города, который всего лишь пять лет назад считался символом прекращения войн. Объяснялось это явление весьма просто: на каждом предмете военного снаряжения, вновь приведенном в состояние боевой пригодности, по существовавшей традиции ставилось название города, где этот предмет снаряжения был возвращен к жизни.

Если в первые годы после «пикадона» Хиросима напоминала поселок золотоискателей на Диком Западе, то теперь центр, застроенный вперемежку одноэтажными и многоэтажными домами с прилизанными фасадами и плоскими крышами, опутанный целой сетью проводов, ослепляющий крикливыми рекламами, все больше и больше походил на Мэйн-стрит в каком-нибудь калифорнийском городе. Даже крытые торговые ряды, напоминавшие до взрыва атомной бомбы азиатские базары с их кривыми пестрыми улочками, выглядели теперь совсем как элегантные пассажи в западных столицах. Довоенная Хиросима славилась уютом – в этом она не уступала маленьким заштатным городишкам. И, хотя западнояпонский гарнизонный город считался несколько заспанным, его ценили за особую свойственную ему невозмутимость. Чиновники в те времена очень охотно переводились в Хиросиму. Когда до 1940 года в Японии говорили, что Хиросима – приятный город, под этим понимали ее жизненный уклад, безмятежный и размеренный.

Но теперь со всем этим было покончено. Нельзя же было, в самом деле, «планировать» очаровательные устричные ресторанчики на берегу Оты или тихие чайные домики, живописные семейные садики или узкие улочки! Теперь Хиросиму часто называли «новым Чикаго», ибо японцы, воспитанные на штампованных американских фильмах, именно так представляли себе этот второй по величине город США. И Хиросима всячески старалась оправдать свое прозвище: в иллюстрированных журналах она тешила воображение охотников до сенсаций рассказами о многолетней междоусобице двух гангстерских банд Хиросимы – банды Ока и банды Мураками. Таких междоусобиц Япония до тех пор не знала. Только в сентябре 1952 года, когда дело дошло до открытого уличного побоища между бандами, полиция вмешалась в дела гангстеров. Впрочем, и в это время она не сделала серьезной попытки ликвидировать преступный мир Хиросимы, который влиял на все сферы жизни города, в особенности на политическую.

На тех местах, где в первые послевоенные годы вырастали временные, наспех сколоченные бараки, в эру «процветания» воздвигались «солидные» строения; их становилось все больше и больше. С лихорадочной быстротой строились здания банков, универсальных магазинов, радиостанций, газет и различных официальных учреждений. В 1950 году католики заложили пышный «кафедральный собор мира», а токийские власти приступили к постройке обширного комплекса административных зданий; об этих зданиях с гордостью говорили, что они по размерам будут уступать разве лишь «дворцам», где помещались столичные административные учреждения. Даже университет в Хиросиме получил возможность отремонтировать свои сильно поврежденные корпуса и насадить обширный «сад мира»; деревья и кустарники для сада присланы по его просьбе учебными заведениями самых различных стран.

Теперь, когда благодаря войне в Корее сейфы промышленников ломились от денег, японские министерства начали отпускать Хиросиме средства для претворения в жизнь закона «о восстановлении города мира» – те самые средства, которые они обязались давать уже с 1949 года. Однако и сейчас чрезвычайные субсидии отпускались с множеством оговорок и условий. Мэр Хамаи хотел строить на дополнительные средства в первую очередь школы и квартиры, а также проводить канализацию. Но это ему не разрешалось. Министерства финансов и восстановления требовали использовать чрезвычайные кредиты на осуществление тех проектов, которые были специально посвящены дню 6 августа 1945 года, иными словами, для возведения монументальных, «представительских» зданий.

Градостроительным шедевром и духовным центром «города мира» должен был стать Парк мира, заложенный на острове между двумя рукавами реки Ота. Здесь предполагалось построить памятник жертвам «пикадона» – атомный музей для коллекции профессора Нагаока, размещенной до сих пор в одном бараке, и выставочный зал. На этот «остров воспоминаний» должен был вести новый мост, так называемый Мост мира. Однако, когда профессор Тангэ, ученик Корбюзье, представил проект паркового ансамбля – центра «новой Хиросимы» – соответствующей инстанции в Токио, ему немедленно ответили, что проект слишком грандиозный и дорогостоящий. Но мэр Хамаи не дал себя запугать; он заявил, что недостающие средства предоставит сам город, лишь бы воплотить план Тангэ в жизнь, пусть не сразу, а по частям.

Вскоре, однако, власти в Токио начали чинить городу новые препятствия. Узнав, что, согласно проекту, под памятником жертвам атомной бомбы предполагалось захоронить пепел десятков тысяч людей, погибших от «пикадона», правительственные чиновники вытащили на свет божий старый закон, запрещавший устраивать могилы в парках. В результате под гладким серым надгробием кенотафия[31]31
  Пустая гробница. – Прим. ред.


[Закрыть] мог быть погребен лишь список убитых и пропавших без вести.

Но на территории будущего Парка мира уже находилась небольшая братская могила; в ней были погребены останки погибших от атомной бомбы учеников одной хиросимской средней школы. Собственно говоря, во время подготовительных работ к разбивке парка могилы следовало ликвидировать. Но власти Хиросимы проявили достаточно такта: они сделали вид, будто ничего не знают о захоронении. А когда родственники жертв «пикадона», покоившихся в этом жилище смерти, захотели поставить на могиле небольшое надгробие, им дали понять, что они могут это сделать в какое-нибудь из воскресений. Тогда официальные инстанции так и не узнают о их «противозаконных действиях».

В августе 1952 года был освящен главный памятник жертвам атомной бомбы в Парке мира. Простой и красивый, он был сделан из серого гранита и напоминал по форме крышу старого японского дома. Однако надпись, высеченная на памятнике («Покойтесь в мире. Ошибка никогда не должна повториться»), тотчас же вызвала недовольство среди части населения Хиросимы. Многие считали, что эта надпись может быть истолкована как признание вины самих жертв атомной бомбы.

Одна рассерженная мать потребовала даже, чтобы имя ее ребенка было вычеркнуто из списка жертв, положенного под могильную плиту: ведь ее трехлетний сынишка не совершал никакой ошибки.

2

Чем больше восстанавливалась Хиросима, чем скорее нормализовалась ее жизнь, тем глубже становилась пропасть между «хигайся» (жертвами атомной бомбы) и остальным населением города. Дома и улицы вырастали на месте руин, но люди, пережившие «пикадон», по-прежнему оставались калеками, день ото дня теряя силы.

В 1947–1948 годах создалось впечатление, что больные лучевой болезнью постепенно выздоравливают. Число преждевременных родов уменьшилось. Исследования семени показывали, что бесплодные мужчины стали снова способны иметь детей, «келоиды» заживали, процент гемоглобина у людей, страдавших анемией и общей слабостью, вновь приблизился к норме. Не только официальные пропагандисты оккупационных властей, но даже некоторые японские врачи поспешили сделать из этих фактов неоправданно оптимистические выводы. Во всем мире опять распространялась легенда, будто сбрасывание атомных бомб на Японию едва ли имело существенные последствия для здоровья людей.

Укоренению этого ошибочного мнения немало способствовала американская цензура. С 1952 года цензура соответствующим образом препарировала не только газетные статьи, радиопередачи и книги, упоминавшие об атомной бомбе, но и публикации японских ученых.

Упорная политика «засекречивания» последствий атомной бомбы (она проводилась и в самой Америке) приводила к весьма плачевным результатам. Уже 14 октября 1945 года специальное подразделение американской армии под командованием полковника Мэйсона закрыло Армейский госпиталь для изучения и лечения атомных болезней, оборудованный в Удзина, неподалеку от Хиросимы, на бывшей прядильной фабрике, и конфисковало все оказавшиеся налицо научно-исследовательские материалы. Японским врачам, которые всего лишь месяц назад создали эту первую в мире клинику лучевых болезней, было предложено немедленно возвратиться в Токио. Правда, им удалось спасти большую часть своих записей. На основе этих записей они, собравшись в уединенном курортном городке в горах Хаконе и воспользовавшись помощью соответствующих специалистов, за несколько недель составили обстоятельный доклад, который затем собственноручно отпечатали на небольшом печатном станке. Так 30 ноября 1945 года в Японии появилось первое специальное исследование о последствиях атомного взрыва для здоровья людей. Однако «появилось» оно лишь в кругах специалистов, где его тайком передавали из рук в руки, наподобие нелегальной листовки. Возможно, именно поэтому указанный доклад японских врачей никогда не упоминался в подробном списке трудов, составленном американской АБКК. В октябре – ноябре 1945 года в клиниках Хиросимы, занимавшихся с августа 1945 года изучением последствий «новой бомбы», появились специальные американские подразделения. Они конфисковали не только анатомические препараты, полученные учеными после резекции трупов жертв атомного взрыва, но даже научный фильм, который профессор Тамагава демонстрировал при вскрытиях в госпитале почтовых служащих, и около двадцати портретов больных лучевой болезнью, сделанных художником Моя с натуры. Тамагава вспоминает, что ему запретили говорить о своей работе даже с американцами, кроме тех случаев, когда последние докажут, что они облечены специальными полномочиями.