Текст книги "Иштар Восходящая"

Автор книги: Роберт Уилсон

Конечно, все это было грандиозным обманом. В уже упомянутом Дэвиде Копперфильде есть сцена, когда Мордстоун говорит матери Дэвида, что ее доброта менее «рациональна», чем его садизм. Возможно, что он сам в это верил, но, по мнению современных психологов, он просто наслаждался, шлепая детей по заднице, как все еще поступают многие англичане сообразно своеобразной культуре этой нации. Трудно себе представить, чтобы достопочтенные церковные деятели черпали удовольствие в пытках и запугивании других, как какие-нибудь гестаповцы. Де Сад со своей восхитительной откровенностью проанализировал наслаждение от устрашения как изысканную форму садистского принуждения, двигавшего им всю жизнь; многие психоаналитики подтверждают эту связь. Проповеди об адских муках, доводившие истерическую паству до полуобморочного состояния, были как бы психологическим эквивалентом кнутов, виселиц, испанских сапогов и других неотъемлемых аксессуаров Святой Инквизиции.

Точное число людей, погибших в результате «охоты на ведьм», крестовых походов, судов инквизиции, религиозных войн, не известно до сих пор, ясно только, что счет идет на миллионы: Гомер Смит, атеист, в книге Человек и его боги приводит цифру в шестьдесят миллионов человек (хотя я надеюсь, он преувеличивает). Один римский язычник, живший в 4 веке нашей эры, скептически заметил, что «нет зверя кровожаднее, чем разгневанный теолог». Он застал самое начало распри между разными христианскими сектами, которая яростно продолжалась в течение тринадцати веков и только сейчас начинает спадать. Конечно, эти 60 миллионов Смита включают не только белых, но и мусульман, убитых крестоносцами, и черное население Африки, коренных жителей Америки и Океании, пущенных под нож в процессе мировой христианизации. Что касается самой Европы, то тут скрупулезный Генрих Тэйлор приходит к выводу, что Гитлер по сравнению с церковниками просто жалкий скряга:

В одной только Испании Торквемада лично отправил на костер 10220 человек… В результате преследований и казней так называемых еретиков население Испании за двести лет сократилось с двадцати миллионов до шести… Если же мы подсчитаем общее количество людей, убитых вследствие религиозных идей от римской эпохи и далее, боюсь, что их будет больше погибших в обеих мировых войнах, начиная с 1914 года.[14]14
  Тэйлор Г. Цит. соч. С.127.


[Закрыть]

Позвольте же нам надеяться, что текущее перемирие между разными христианским конфессиями – это не какая-то временная блажь, но серьезное изменение, свидетельствующее о глубоком внутреннем расколе в традиции. Хотя в возрождении так называемых христианских фундаменталистов (т. е. христианских групп, убежденных в необходимости Армагеддона для удовлетворения собственных догматических нужд) мы видим христианство с его классическим кровавым оттенком, которое, увы, снова набирает силу.

Христианство навечно вписало свою тревожную и мрачную страницу в историю. Это особенно печально, если вспомнить, что религию эту основал добросердечный еврейский философ, проповедовавший сострадание и любовь. Дошло же оно до того, что на примере этой религии я демонстрирую характерный пример того, что случается, когда сокрытие груди и всех остальных оральных ценностей доводится до крайней степени, и когда отсутствие у людей чувства юмора логически вытекает из трансцендентных и недоказуемых посылок для их собственных неизбежных выводов. Вполне допустимо пытать обвиняемых в эпоху преследований ведьм, потому как нет иного пути вырвать признание у большого числа людей; и все прекрасно знают, что вокруг должна быть тьма-тьмущая ведьм, иначе и быть не может. Вполне допустимо в обмен на признание обещать помилование, а потом нарушить обещание и сжечь подсудимого на костре – технически это даже не ложь, а истина чистой воды. Они были спасены от пребывания в аду, а это и есть самое лучшее снисхождение. Земля является центром вселенной, потому что так написано в Библии – и если телескоп приходит к прямо противоположным выводам, он, без сомнения, есть орудие Дьявола. Детей, оставшихся у ведьмы, нужно заставлять смотреть, как их матери горят заживо на костре, ведь это единственный способ выбить из головы ту демоническую и мерзостную науку, которой она обязательно их выучила.

Звучит абсурдно и страшно? А это оттого, как считает Фрейд, что многочисленные оральные и материнские принципы постепенно вернулись в наше общество за последние несколько веков. Все вышеперечисленные вещи для тотально анальных персон вроде Августина, Лютера или Фомы Аквинского звучали вполне обыденно. Ими владело не безумие, но только лишь ледяная логика: они никогда не поверили бы в то, существование чего они не смогут доказать с помощью точных, технически безукоризненных силлогизмов. Замечательный математик прошлого века Джордж Бул даже сумел доказать, что вся методология теологической логики может быть сведена к уравнениям, каждый элемент которых будет смысловым, внутренне непротиворечивым и верным – с небольшими допущениями, конечно. С мозгами у теологов здесь все в порядке, а вот чувства у них начисто атрофировались, оттого и возникают такие умозаключения. Позднее, изучая юнгианскую психологию и индийское учение о чакрах, мы увидим, что изгнание архетипа богини сильно обеднило их чувствительность и заглушило определенные эмоциональные центры, которые мы считаем врожденными у большинства людей. С эмоциями ситуация аналогичная работе с мышцами – их нужно тренировать и подпитывать, иначе они захиреют. У отцов церкви все оральные компоненты личности были на месте, и факт заключается в том, что обнаженная женская грудь была изгнана из европейского искусства на несколько веков потому, что означала гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Запрет одной части человеческого тела не послужил, само собой, причиной всех тех странных явлений, о которых я упоминал, но он точно был с ними связан. Когда грудь снова заняла положенное ей место, обобщенные оральные ценности возобновили свое бытие в европейской культуре.

Первые признаки неоязычества начали проявляться в южной Франции 11 и 12 веков. Идеи суфиев и других арабских мистиков стали постепенно находить свою аудиторию. В частности, сексуальные доктрины суфиев, считающие полуритуальное соитие с любимой женщиной специфическим религиозным актом, в определенных кругах нашли горячий отклик и поддержку. Также они сильно повлияли на лексикон наших поэтов, что продемонстрировали Эзра Паунд в своем Духе романса и еще более подробно Денис де Ружмон в Любви в западном мире.

Открыто новый дух ворвался в эпоху вместе с Элеонорой Аквитанской и ее знаменитым проездом с обнаженной грудью через весь Иерусалим. Может быть, такого на самом деле и не было, но событие это все равно живет в веках, ведь она во многих отношениях может послужить поворотной точкой истории, будучи чем-то большим, нежели простой шалостью. В конечном итоге, Элеонора продемонстрировала прекрасное и своевременное чувство символа. Подобно веснушчатой Фрине, Элеонора обладала и красотой и интеллектом, и ни один священник не смог бы убедить ее скрыть их. (Жаль, что тогда вокруг нее не было современных феминисток, они бы сказали ей, что она сотворила из себя «сексуальный объект»). Судя по всему, в ней было немало и французской дворянской крови, которая ценит любовь даже выше войны, полагая ее своего рода спортом; мужчина, который пишет любовные поэмы, с этой точки зрения, гораздо более мужествен, нежели любой военный завоеватель. Это привело к расколу между провансальскими поэтами-трубадурами и похожими на них по стилю миннезингерами Восточной Германии вместе со знаменитыми «судами любви», где учили таким тонким элементам любовной игры, как сексуальный этикет и романтическая обстановка свидания. Циничное выражение «любовь была изобретена в XII веке» неверно лишь с одной стороны, ведь большинство современных идей о природе любви берут начало именно там, и под сильным влиянием Элеоноры. О ней даже сочинили песню –

 
Я отдам целый мир
От Красного моря до Рейна,
Если английская королева сегодня
Ночью отдастся мне
 

– которая пережила восемь веков и была недавно положена на музыку Карлом Орффом как часть его знаменитой сюиты «Carmina Burana». На самом же деле, став королевой Великобритании, Элеонора заполучила себе долгую черную полосу в жизни. Ее муж Генри II, чрезвычайно ревнивый тип, держал ее под домашним арестом в уединенном замке, сдерживая тем самым ее личное участие в той культурной революции, которую она спровоцировала.

А революция тем временем продолжалась. Культ любви, воспеваемой трубадурами, стал серьезным соперником церковному культу аскетизма и феодальному культу войны; роль женщины неуклонно росла и, как указывает Эрнест Джонс в своей психоаналитической истории шахмат, королева на шахматной доске тоже стала одной из самых сильных фигур. Странные радикальные доктрины распространялись группами вроде катаров, скорее всего, практиковавшими тот же вид сексуального оккультизма, который в нашем веке возродил Кроули; бегинок, чья религиозность лежала за пределами католической иерархии; рыцарей– тамплиеров, смешавших христианство с суфийским сексуальным мистицизмом, усвоенным в Иерусалиме; братством общей сумы, наконец, установившим в общине добровольный коммунизм. В конце концов, революционный дух проник даже в святая святых, в лоно церкви, когда образ Богоматери, прежде таинственной и малопонятной фигуры, был поднят подобно шахматной королеве на главенствующую позицию, которую она до сих пор занимает в ортодоксальных католических странах. Кульминацией всего этого действа послужил поступок величайшего из католических поэтов, Данте, который сделал любовь своего детства Беатриче Портинари настолько важной героиней Божественной комедии, что она ненароком затмила и Иисуса, и Бога-Отца, и Деву-Марию вместе взятых; в итоге это привело к тому, что сия монументальная христианская поэма стала еще большим лирическим произведением, чем нарочито еретические поэмы французских трубадуров, в которых они богохульно ставили своих подружек выше святых. Пьер Видал сознательно и грубо заигрывал с суфийской ересью, написав: «Я думаю, что узрел Бога при виде моей обнаженной невесты», но Данте добился такого же эффекта, до конца не представляя, что делает.

Видал в какой-то степени может считаться характерным примером мужчины – певца любви, который резко контрастировал со сложившимися идеалами воина или святого. Полубезумец или полностью помешанный, Видал, тем не менее, был искусным поэтом, чей стих до сих пор превозносят как насыщенный и безупречный. Жертва или герой своих собственных увлечений, он смог однажды убедить целый город в том, что он самый настоящий оборотень, и все ради того, чтобы поразить даму, отказавшую ему. Ему не удалось до конца убедить ее и весь город в этом, но натворил он в городе такого, что началась паника, и ему нужно было бежать. Он охотился с собаками на холмах близ Арля (в этих же местах Ван Гога посещали его таинственные космические видения семью веками позже – местные приписывают такое дурное влияние мистралю или «проклятому ветру», как они говорят). Видала в конце концов обвинили в колдовстве и он с трудом избежал костра. Однако времена меняются. Сейчас (а на дворе 1989 год) с возобновлением охоты на ведьм и запретом марихуаны, миллионы людей говорят, что хотят участвовать в Новой Инквизиции, писая в бутылку, когда на них смотрят и проводя потом химический анализ своей мочи.

Что-то подобное, хотя и менее странное, произошло с Сорделло (героем весьма вольной поэмы Роберта Браунинга), который убедил замужнюю леди Кунницу да Романо сбежать вместе с ним. В насквозь католической тогдашней Европе узаконить подобные отношения было невозможно, но, похоже, наша пара больше доверяла еретическому «Суду любви», чем пыльным томам преподобных отцов. (Данте, кстати, никого из них так не отправил в свой Ад: Сорделло оказался в Чистилище, а Кунница, что еще более удивительно, вообще в Раю – потому как отпустила на волю всех своих рабов. Поэтому многие ученые сомневаются в ортодоксальности взглядов Данте). Именно Куннице Сорделло адресовал одну из самых потрясающих гипербол в истории любовной поэзии, по мнению Эзры Паунда:

 
Не видя тебя, моя госпожа, коей я очарован,
Мне и собственный разум не в радость.
 

Такое сравнение уже в те времена стало общим местом: так, трубадур Габестан был убит одним ревнивым мужем, который затем (очевидно, возомнив себя героем греческой трагедии) отрезал бедному Габестану голову и приготовил ее на обед своей вероломной супруге, сказав, что это оленина. Когда она попробовала блюдо, мерзавец сообщил ей, что она на самом деле съела, тотчас же после этого несчастная бросилась с балкона на острые скалы и погибла. Эта почти невероятная, хотя и правдивая история описана в Canto 4 Эзры Паунда и «Съеденном сердце» Ричарда Олдингтона; меня удивляет, почему Пуччини не пришло в голову поставить об этом оперу.

В конце концов, тамплиеры были подавлены инквизицией (123 из них были сожжены на костре после долгих пыток и признания во множестве мерзостей, которые большинство историков находят сфабрикованными); в это же время начинается крестовый поход против альбигойцев – якобы против развратной секты катаров, уничтожив при этом значительную часть населения юга Франции в этой, по выражению Кеннета Рексрота, «худшей дикости в истории до изобретения Прогресса». Тамплиеры сумели возродиться только в восемнадцатом веке, а катары вернулись в 1920-х. Под папское владычество вплоть до протестантской схизмы подпала вся Европа, а в Восточной Европе такое положение дел сохраняется до сих пор.

Романтическая поэзия со своими матриархальными ценностями пережила все эти смутные времена и сейчас прекрасно себя чувствует. Джеффри Чосер ввел эту идеологию в Англии в своей Истории рыцаря и других рассказах; во времена Елизаветы это считалось чуть ли не единственной поэзией вообще. Поэтому Шекспир мог писать обо всем, что поразило его воображение, когда писал для сцены; но как только он начал творить для печати, он неминуемо стал подражать языку, тематике, традиционным приемам и вообще всему комплексу средств трубадурского любовного мистицизма. Однако влияние Шекспира было столь велико, что, когда современные поэты начали писать на другие темы, общественность была шокирована и заявила, что это вообще «не поэзия»– как если бы гомеровских битв, таинственной атмосферы Овидия, ядовитой сатиры Ювенала, приземленности Вийона, рациональности Лукреция, цинизма авторов Греческой антологии, социального протеста Пьера Плоумана в принципе никогда не существовало, и только лишь творчество трубадуров (при всех его несомненных достоинствах) имеет право именоваться мистической любовной поэзией.

Изучая, насколько же на самом деле анальна была наша культура, за исключением периода Элеоноры и ее круга, интересно себе представить, что наш самый влиятельный поэт и драматург Шекспир обладал вполне очевидным оральным типом личности (прямо как Иисус). Довольно устойчивые и взаимосвязанные образы сосущих и жующих персонажей проходят через все его пьесы и сонеты, противореча романтическим интерпретациям, которые в отношении какого-нибудь одного героя работают еще нормально. (Например: «Сосать мед своих обетов» Гамлет; «Если музыка будет питать любовь, играй же» Двенадцатая ночь; «Где сосут пчелы, там сосу и я» Буря; «Какое сладкое дело – ухаживание…» Генрих IV, Часть I). Мнение Оскара Уайльда насчет того, что сей великий поэт был гомосексуалистом или по меньшей мере бисексуалом, не настолько общепризнано, как хотелось бы думать представителям сексменьшинств – образы Шекспира всегда гетеросексуальны, как убедительно продемонстрировал Эрик Партридж в своей работе Шекспир и непристойности; он просто перечислил все сексуальные ссылки и комментарии к полному собранию сочинений классика. Но, как и Иисус, Шекспир обладал настолько яркими «женскими» чертами характера, что люди, для которых мужественность равносильна брутальности, склонялись к мысли о его нетрадиционной ориентации. Псевдонимы, зафиксированные его современниками – «Сладкий Уилл» и «Нежный Уилл» – явно указывают на то, что этот бородатый, лысеющий, постоянно нуждавшийся в деньгах, социально неприспособленный и низкорослый отпрыск городского мясника по своему типу был более близок Аллену Гинзбергу, чем Эрнесту Хэмингуэю. Тем не менее, он обожал женщин – в буквальном смысле – и есть основания думать, что и он был любим в ответ. Вероятно, что Венера весьма агрессивно соблазнила Адониса в его длинной поэме об этой легенде; мужчина такого типа очень часто «играет в игру ожидания» (как выразился Курт Уэлл в Сентябрьской песне), предоставляя женщине что-то вроде аванса. (Если бы они играли в шахматы, то предпочли бы «мягкую» игру Алехина или Рети вместо агрессивного столкновения в центре доски). Джеймс Джойс даже утверждал на основе сексуальных образов шекспировских пьес, что Шекспира соблазнила некая Энн Хэтэуэй; определенно, их свадьба была слишком уж поспешной, а первый ребенок родился уже спустя шесть месяцев после свадебной церемонии.

Романтизм этого великого барда, которого не удалось избежать ни одному американскому или английскому поэту, достигшему хоть какой-то известности, идет напрямую от вдохновленных суфийской любовной мистикой Элеоноры и Пьера Видала, как я уже писал выше. Фрэнсис Йейтс, автор книги Джордано Бруно и герметическая традиция, вполне правдоподобно заявляет, что Бруно Ноланец, этот лукавый еретик, сожженный на костре в Риме в 1600 году, также оказал на Шекспира значительное влияние. Вероятно, именно он послужил прообразом для Бирона в Бесплодных усилиях любви. Бруно побывал в Англии около 1583–1585 года, а его цикл сонетов De gli eroici furori был опубликован в Оксфорде в 1585 году. Этот цикл, перемежающийся прозаическими пассажами, прославляет половую любовь и относится к мистическому поиску Единения (фрейдовского «океанического опыта»). Знаменитая речь Бирона в Бесплодных усилиях любви-

 
Любовь, затмив отвагой Геркулеса,
Плод Гесперид всегда искать готова.
Она мудрее Сфинкса; мелодичней
И сладостней, чем лютня Аполлона.
Любовь заговорит – и небеса баюкает согласный хор богов.
 

(Пер. Ю. Корнеева)

Это не просто изящная словесность, подобно однообразным метафорам бесчисленных эпигонов Шекспира. Это прямо еретическое заявление, вполне созвучное сонетам Бруно и традиции Элеоноры Аквитанской, провозглашение пути любовника выше путей солдата или аскета. Фрэнсис Йейтс настаивает, что маг Просперо из Бури – это уверенная отсылка к герметическим опытам самого Джордано Бруно, которые включали смешение тамплиерской, катарской и трубадурской традиций сексуального оккультизма.

Эзра Паунд, всегда уделявший большое внимание историческому исследованию эволюции таких понятий, объясняет это весьма сдержанным языком (ведь писал он для ханжеской британской публики в 1933 году):

Трубадуры противостояли главенствующему в то время в Европе идиотскому аскетизму и вере в то, что тело есть зло…

На первый взгляд чувства кажутся сенсорами, улавливающими окружающую обстановку на несколько ярдов вокруг тела… в нормальных условиях человек способен настраивать свои чувства, когда ему не нужно бороться за выживание и противостоять суровым погодным условиям, как это происходило с северными народами…

Со временем чувствительность его солнечного сплетения снижается. Однако все это не имеет ничего общего с табу или любого рода фанатизмом. И это больше чем простой культ атлетизма в духе mens sana in corpore sana. Представление о теле как об идеальном инструменте для развития интеллекта в это время начинает преобладать…

По всей видимости, мы утеряли тот сияющий мир, в котором одна идея пронизывает другую, мир волнующихся энергий… магнетизмов, принимающих формы на границах видимого, субстанцию дантовского Рая, стекло под водой, формы, что кажется своим зеркальным отражением, чьи реальности ощутимы чувствами, нетронутыми двумя недугами: иудейским и индийским, крайностями и фанатизмом Савонаролы…[15]15
  Литературные эссе Эзры Паунда (New-York, New Directions). В Духе романса, еще яснее, но не менее внимательно, Паунд допускает, что то, что было использовано, йога трактует как «противоположные полюса мужского и женского». Де Ружмон в Любви в Западном мире не оставляет сомнений в том, что это была классическая тантрическая йога, продлевающая сексуальный акт до высшей степени экстаза, дабы сделать видимыми эти самые «души» и «магнетизмы».


[Закрыть]

Джон Донн, чья романтическая поэзия оказала на последующие поколения почти сравнимое с шекспировским влияние, работал в Оксфорде в то время, когда Джордано Бруно читал там лекции и, вполне возможно, перенял что-то из его идей. Давно известно, что поэмы Донна содержат множество различных интерпретаций, скрытых насмешек и тайного символизма, однако незамеченными остались кое-какие ложные улики, которые герметисты вроде Бруно разбрасывали для Священной Инквизиции, стремясь скрыть свои подлинные сексуальные доктрины. В этой связи, поэма Донна Экстаз выглядит примечательно как произведение, почти не понятое многомудрыми комментаторами. Я привожу ниже ключевые строфы, курсивом выделены особенно важные слова:

 
Там, где фиалке под главу
Распухший берег лег подушкой,
У тихой речки наяву
Дремали мы одни друг с дружкой.
 
 
Ее рука с моей сплелась,
Весенней склеена смолою;
И, отразясь, лучи из глаз
По два свились двойной струною.
 
 
Мы были с ней едины рук
Взаимосоприкосновеньем;
И все, что виделось вокруг
Казалось нашим продолженьем.
 
 
Как между равных армий рок
Победное колеблет знамя,
Так, плотский преступив порог,
Качались души между нами.
 
 
Пока они к согласью шли
От нежного междоусобья,
Тела застыли, где легли,
Как бессловесные надгробья…
 

(Пер. А. Сергеева)

Все это в целом можно описать как «платоническую любовь», хотя на самом деле оно не имеет с ней ничего общего. Читатели, незнакомые с суфийско-тантрической традицией Тибета, Индии и Ближнего Востока и ее передачей через алхимиков, тамплиеров и иллюминатов, решат, что, если Донн со своей женщиной просто «сидели» рядом, то у них, следовательно, никакого сексуального контакта и быть не могло. Я бы посоветовал им обратиться к тибетским изображениям позиции ябьюм – сидение на коленях партнера в позиции двойного лотоса считается одним из базовых положений в сексуальной йоге. Согласно некоторым авторам, для этого существуют определенные психоневрологические причины – якобы эта поза переводит сексуальную энергию из центральной нервной системы в вегетативную, но с точки зрения Фрейда, мужчине здесь отводится исключительно пассивная роль, как у грудного младенца и поэтому она представляет собой орализацию половых объятий. Без сомнения, целью этого акта является возвращение к мистическому «океаническому опыту». В некоторых традициях, инспирированных гностическими идеями, пара при этом смотрит друг другу в глаза; вспомним «и все, что виделось вокруг / Казалось нашим продолженьем». Этот метод был также одним из средств контроля рождаемости, позволяя мужчине достигать оргазма без эякуляции. Использовался такой способ вместо контрацепции в одной анархо-коммунистической общине Библейских Перфекционистов, которая существовала в 1840-1870-х годах на севере штата Нью-Йорк. Современные тантрические учителя советуют практикующим имитировать положение знаменитых статуй в Черном Храме близ Бенареса – точнее, одной из них, изображающей эротическую сцену, и попытаться достичь такой же неподвижности; см. у Донна «Тела застыли, где легли, / Как бессловесные надгробья». Такая позиция может, как и любые другие сексуальные игры, длиться сколь угодно долго, к примеру, Баба Рам Дасс, будучи под влиянием ЛСД, мог находиться в ней часами, окутанный чарами сексуального экстаза.

Что касается фразы Донна о душах, оставляющих тело – что ж, спросите об этом любого практикующего тантрическое искусство, и вы услышите еще более удивительные вещи. Замечание д-ра Берглера о том, что младенец ощущает материнскую грудь как часть своего собственного тела, покажется по сравнению с ними не таким уж странным.[16]16
  См. сообщения тех людей, которые под влиянием марихуаны не могли сказать, чем было их тело и чем были их любовники. Р.А.Уилсон Секс и наркотики. Путешествие за грань. (Las-Vegas, Falcon Press, 1986)


[Закрыть]

Любопытно то, что эту поэму всегда ошибочно считали чисто платонической по духу. Остальная поэзия Донна этого периода откровенно непристойна[17]17
  Пара дивных строф из На раздевание возлюбленной
Твои одежды, обнажая стан,Скользят, как тени с утренних полян.Сними с чела сей венчик золоченый —Украсься золотых волос короной,Скинь башмачки – и босиком ступайВ святилище любви – альковный рай!Моим рукам-скитальцам дай патентОбследовать весь этот континент;Тебя я, как Америку, открою,Смирю и заселю одним собою.Прочь это девственное полотно:Не к месту, не ко времени оно.Продрогнуть опасаешься? – Пустое!Не нужно покрывал: укройся мною.(Пер. Г. Кружкова)

[Закрыть] и даже Экстаз он завершает такими словами, отбрасывая традиционную духовную близость:

 
В душе любовь-иероглиф,
А в теле – книга для прочтенья. (курсив мой)
 

Некоторые читатели, видящие здесь очевидное свидетельство тайных сексуальных традиций, начало которым в Европе положили тамплиеры, могут добавить, что поза двойного лотоса в этих традициях была очень важна. Донн до конца не раскрывает всего, его современник, алхимик Томас Воган, тоже лишь намекает на эту тайну в своей работе Coelum Terrace (1650), прикрываясь рассуждениями о «Первоматерии» и «Философском камне».

Подлинная печь (когда «Материя» уже «промыта» – Р.А. Уилсон) это лишь крошечная оболочка; ты должен брать ее в руки со всей осторожностью… что же до самой работы, она не слишком хлопотна; даже женщина может заниматься ею. С моей стороны, я думаю, что женщина вообще подходит для этого ремесла более мужчины, потому что в некоторых вещах женщины более аккуратны и терпеливы в работе со всякими деликатными предметами…

Я чуть не забыл сказать тебе о той субстанции, что является всем во всем, и это величайшая трудность в нашем искусстве – имя ей огонь. Очень тщательно нужно отбирать пропорции и режим работы; придерживайся здесь следующего правила: «Не позволяй птице взлететь прежде птицелова». Заставь смесь высидеть, пока добавляешь огонь, и будь уверен в успехе. Завершая, я должен сказать тебе, что философы зовут этот огонь очищающим огнем натуры, он не есть творение рук человеческих; точно также, говоря о воде, мы не имеем в виду обычную воду. Словом, без этого очищения ничто не может проявиться в мире… Наша Материя представляет очень тонкую субстанцию, подобную сперме, она почти живая. Хотя, говоря по правде, в ней совсем небольшая частица этой самой жизни…

«Пусть же тот, кто не близок к Протею, обратится к Пану».[18]18
  Уэйтс А. Труды Томаса Вогана, мистика и алхимика (New Hyde Park: University Books, 1968)


[Закрыть]

Такой текст предназначен сбивать с толку обычного читателя и ему это успешно удается. «Птицей» здесь называется сперма, которая при должном результате начинает отводиться в мочевой пузырь, а не выводиться через эякуляцию (хотя Воган, как и Бруно и восточные тантристы, возможно, верил, что она поднимается по позвоночному столбу к головному мозгу). «Работа» это неподвижное сидячее совокупление. Запутанное «огонь», что также и «очищает» это экстаз, к которому приводит работа. «Материя» это опять же сперма – заметьте, как изящно Воган скрывает и открывает это. Обращение к Протею, богу трансформаций, и Пану, богу сексуальности, представляет собой еще один намек. Если читатель не понял, что такое «подлинная печь», стоит отослать его к стихотворению Донна Алхимия любви, где всё и объясняется:

 
Как химик ищет в тигле совершенство,
Но счастлив, невзначай сыскав
Какой-нибудь слабительный состав…
 

(Пер. Г. Кружкова)

С таким обширным культурным багажом наш читатель сразу должен сообразить, что экстравагантные метафоры у поэтов вроде Видала, Сорделло, Чосера, Шекспира, Донна это не просто угодливая лесть прекрасной даме, но серьезные философские заявления, часто противоречащие базовым положениям нашей анально-патриархальной культуры. Здесь особенно частотны уподобления дамы сердца богине, что является важной частью психологического настроя любовной поэзии и связанного с ней своеобразного ритуала или культа. В тибетских практиках тантры женское начало буквально ассоциируется с Шакти, божественной супругой Шивы. Суфии, ограниченные патриархальностью исламского монотеизма, сделали ее ангелом, посредником между Аллахом и человеком. Ведовские ковены именуют женскую сущность Великой Богиней-матерью, а Алистер Кроули наставлял учеников визуализировать ее в виде египетской богини звездного неба Нуит.

Когда антрополог Уэстон Ла Барр сказал: «Матери рождают магов, отцов, богов», он имел в виду, что магическое либо шаманское состояние транса – это возвращение к груди вселенской матери, в то время как религия направлена на умиротворение пугающего мужского божества, который является колоссально расширенным образом карающего отца. Границы здесь не всегда можно четко провести – тантра существует вообще в рамках патристского индуизма, а суфийская сексуальная магия – в рамках мусульманской веры в Аллаха. На Западе патриархальность приобрела самые экстремальные формы: никаких соперников у Иеговы в ближайшее время не предвидится, кроме, разве что, равной ему богини; поэтому магико-матриархальные культы практикуют почти подпольно, маскируясь под псевдонауки вроде алхимии, либо выражая свои идеи в поэзии. Но даже в таком скрытом виде религия всегда видела в поэзии своего соперника, считая ее в каком-то смысле «странной». Так происходило во всех анальных культурах: власть поэзию либо сознательно игнорировала либо пыталась подчинить своим интересам. (Если соперник любезно соглашался умереть молодым, то получал в таком случае прощение и становился мучеником, как случилось с Диланом Томасом, или кем-то вроде светского Христа). Как пишет Роберт Грейвс в Белой Богине, подобное предубеждение против поэзии в Англии было столь сильно, что поэты, когда их заставляли определить свой род деятельности (в суде или правительстве), вынуждены были называть себя «преподавателями», «романистами», «историками» и вообще кем угодно, кем они были кроме, собственно, поэтов.

В Маммоне и Черной Богине Грейвс замечательно обобщает смысл отношений между поэзией и древними матриархальными культами:

Деятельность поэта, в целом, более интуитивна, нежели интеллектуальна; но суждения его всегда ясны и последовательны. Симптомы транса, во время которого рождается поэтическое произведение, на порядок отличаются от тех, что вызваны медиумическим трансом, хотя оба этих пути и кажутся ведущими к раскрытию внутренней духовной силы. В поэтическом трансе, который предсказуем не более мигрени или приступа эпилепсии, эта сила традиционно олицетворяется древними богинями-Музами…

Почти у каждого поэта есть своя Муза, идея же эта была заимствована в раннем европейском средневековье из суфийских источников в Персии и Арабском Востоке.

Поэзия и магия базируются на вере в то, что мысль, идея способна создавать свою собственную реальность – сэр Джеймс Фрэзер в Золотой ветви назвал эту теорию «всемогуществом мысли». Фрейд, в комментариях к антропологическим изысканиям Фрэзера в Тотеме и Табу доводит эту цепочку до власти ребенка, громкими криками выражающим свое желание, чтобы заставить исчезнувшую мать таинственно появиться в очередной раз и предложить изобильную грудь. Не случайно во многих поэмах, начиная от Одиссеи и до Поминок по Финнегану Джойса, содержатся магические «заклинания», призывающие богиню возникнуть вновь.

Теперь мы видим, что знаменитый подвиг Гийома Аквитанского, отца Элеоноры, который осмелился выстроить в своих владениях что-то вроде личного гарема или борделя, выглядящего внешне точь-в-точь как монастырь, был не просто шуткой. То, что сейчас называется «монастырем», при матриархате было местом иерогамии, сакральной проституции и сексуальной магии; возможно, что Гийом сознательно пытался возродить эти течения. И когда Элеонора прокатилась по Иерусалиму с обнаженной грудью, это было не только обращением к высшим силам. Во многих инициатических школах существовало традиционное требование совершить некий публичный акт, имевший глубокое магическое значение и отделявший инициируемого от той массы покорных рабов, что подчиняются существующей системе. Выставляя на обозрение всей Святой Земле, средоточию главных патриархальных религий – иудаизма, христианства и ислама – символ матриархальных ценностей, Элеонора демонстрировала верность древней богине-матери и призывала образ ее возродиться.