Текст книги "Искатель. 1962. Выпуск №3"

Автор книги: Роберт Шекли

Соавторы: Яков Перельман,Олег Куваев,Владимир Михайлов,Глеб Голубев,Гелий Рябов,А. Ходанов,П. Пономарёв,Леонид Борисов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Если кому тяжело, я могу забрать пару пачек, – предлагает он.

– Ладно, – говорит Мишка. – Договорились.

Все разыгрывается, как в фильме «про путешествия». Все же под конец его рюкзак мы несли по очереди.

Ужин. Наши ноги и спины сделаны из дерева. В голове серая каша усталости. Мы прямо-таки с животным наслаждением гоняем чаи. В стороне маячит одинокая фигура. Это Лешка. Переживает позор. Он возвращается к пятому чайнику. У него лицо добродетели, попавшей в стаю отпетых разбойников.

– Ты бы, Леша, лучше в пираты шел, – безжалостно ехидничает Мишка. – Там только плавать, а ходить не надо.

– Опять же ром дают, – участливо вздыхает Виктор.

Мы с каждым днем все дальше уходим на север. Собирать факты – утомительное занятие. Вечерами мы просматриваем в лупу отмытые шлихи, намечаем на карте места будущих проб «по закону», «по смыслу», «по интуиции». Красные праздничные зернышки киновари, блестки сульфидов, бурые зернышки касситерита мелькают под лупой.

Но нас сейчас не интересует киноварь. Она сбегает в реки из крохотных, совсем не промышленных месторождений, как доказали люди, работавшие до нас. Промышленная киноварь лежит на северо-западе, далеко за нашим районом.

Немного больше нас интересует касситерит, оловянный камень. С замиранием сердца ждем мы голубоватые полупрозрачные зернышки дертила, длинные палочки кармалина. Особенно если это будет редкий розовый кармалин.

Минералы дружат, как люди. Дертил и розовый кармалин – лучшие друзья миридолита. слюды, содержащей мидий.

Фиолетовые крапинки времени

Было время, о котором с восторгом читают и будут читать поколения романтиков. Взбудораженные двадцатые годы. Время отчаянно широких возможностей. Желаешь – бери маузер, иди в чекисты, желаешь – восстанавливай Черноморский флот, желаешь – иди строить Шатуру или вышибать хлеб у кулаков.

Коля Лапин не сделал ни первого, ни второго, ни пятого. Коля Лапин учился на третьем курсе Горного института. Основное занятие до революции – учащийся, социальное происхождение – сын служащих.

В то время еще были «белые пятна». Самые настоящие «белые пятна» с еле намеченными пунктирами рек и горных хребтов. Это тоже был шанс для славы, места в истории и места под солнцем. Пряный запах славы кружил Коле Лапину голову.

Он учился на третьем курсе. В прославленных, еще Петром I основанных стеках шумели нервные парни в буденовках. В общежитии день и ночь зубрили рабфаковцы. Коля Лапин учился легко, как-никак гимназия. На третьем курсе ослепительный вихрь перспектив увел его из института. По договоренности с одним, обаятельным джентльменом из Владивостока Коля Лапин уехал на Чукотку. Искать золотишко. Золото искали все: американцы, норвежцы, просто не имеющие ясной биографии люди. СЧукотки он не вернулся, исчез человек в переливчатых миражах пустыни Счастливого Шанса. Может, махнул через пролив в Америку курить по-миллионерски сигары и искать свою фамилию в справочнике «Кто есть кто».

Вероятно, не стоило бы вспоминать о несбывшемся горном инженере Николае Лапине, если бы после него не осталось письмо. Писал человек с Чукотки знакомому по курсу, звал к себе в помощники. Письмо было цветистое: с экзотикой, с ницшеанской жилкой, с длинными описаниями природы. Где-то между стишками Надсона и просьбой передать привет Б. К. чувствительно писалось о розовых, как груди юных чукчанок, комках миридолита. Пустячный, но поэтический минерал, достойный, чтобы его упомянул золотоискатель. Письмо сохранилось и вспомнилось лет через двадцать с лишком. Может быть, наш шеф вспомнил о нем на заседании коллегии министерства, когда ставился вопрос о мидии. Вспомнил и полез искать в старых ящиках, где лежали всякие бумажки и желтые потрепанные фотографии.

Было другое время, и был другой человек. Серго Кахидзе, веселый человек с Кавказа. «Белые пятна» таяли, как снег под апрельским солнцем. Серго любил солнце, но любил и снег. Может быть, поэтому он попал с экспедицией Союззолота на Чукотку. После Кахидзе остались карты и томики геологических отчетов. В отчетах, собственно, не было ни слова о миридолите. Кахидзе искал золото, уголь, нефть. Но, к счастью, Кахидзе был человек с Кавказа и, значит, немножко поэт.

В одном из отчетов, увлекшись сравнением мира живой и неживой природы, Кахидзе пишет о розовых и фиолетовых красках миридолита на фоне молочного кварца и о белых жилах этого кварца на темных склонах чукотских гор. Он писал о том, что со временем человек научится видеть и понимать газоны цветов-минералов, парки горных пород, хрупкие листья кристаллов, узловатые стволы жил. Он писал о том, что геологияизбавит от безработицы поэтов и художников, специализирующихся на природе. Кахидзе погиб в 1944 году. В его коллекциях нашли два образца с миридолитом.

Из ницшеанских строк кандидата в миллионеры, из поэмы-мечты инженер-лейтенанта саперных войск Кахидзе мы составили «круг наиболее достоверного места предполагаемых находок миридолита». Мишка после одного из прокуренных заседаний у меня в комнате сказал, что он разыщет хоть одну из консервных банок, брошенных в тридцать четвертом году Кахидзе, и сделает из нее кубок. «Для лучших минут жизни», – так сказал Мишка.

Наш маршрут пересекает «круг наиболее достоверного…». Поэтому мы думаем о миридолите. Времена сменились. Блестящий, как ногти «роскошных блондинок», минерал стал нужен для сверхъемких аккумуляторов, для сплавов… если хотите, даже для производства кондиционированного воздуха.

Трагикомедии

В последний раз переходим вброд Эргувеем. Мы идем, растянувшись цепочкой. Впереди Мишка, за ним я, потом ребята, Виктор замыкает.

Где-то в горах на востоке прошли дожди. Вода Эргувеема сера, как солдатская шинель; тревожно взмахивают голыми ветками вырванные водой кусты. Мишка осторожно нащупывает брод. Даже ему вода доходит до паха.

– Иах!.. – тревожно раздается сзади.

Я оглядываюсь и вижу огромные суматошные глаза Лешки. Вальку сбило с ног.

Не помню, как уж мы выскочили на берег. Вальку несло уже по самой середине. Путаясь в завязках тюков, мы гнались за ним по отмели. Черная точка головы исчезала в волнах.

– Эх, боги-черти, утонет парень! – крикнул кто-то.

Мишка бежал впереди, как невиданный яркий зверь-прыгун.

Ковбойка пламенела на ветру.

«Боги-черти» на этот раз оплошали. Вальку прибило к берегу метров триста ниже. Мы догоняли его уж вплавь.

– На кой шерт мошились, – прошепелявил Валька. В зубах у него был ружейный ремень. Рюкзака не было.

Мы долго и облегченно смеялись. Коварный северный ветерок вздувал на коже пупырышки. Мы сидели на галечнике и выжимали одежду. Желтая вода Эргувеема спешила на юг. Вместе с ней спешил к югу и Валькин рюкзак с продуктами.

Было похоже, что придется застрять здесь на целый день. Чтобы не терять времени, Виктор один пошел искать бочку с продуктами, что была заброшена весной на самолете.

Постепенно все успокоились. Ветер и солнце сушили подмокшие вещички. Мы лежали, покуривали, разглядывали пейзаж. Хороший кругом пейзаж! Все маленькое. Коричневые прутики березки лихо торчат на кочках, и небо, как старенькое одеяло, висит над этим миром, над нами.

«Квлг-квлг!..» – бормотали на речном дне камни. Лемминг выполз из-за кочки, недоверчиво посмотрел на нас бусинками глаз, потом зашуршал-забегал. Аккуратный был такой зверек, в коричневой добротной шубке. Какие-то неведомые нам травинки увлеченно кивают друг другу головами на соседней кочке. «Да, вот она, жизнь! Контрасты», – подумал я.

– Так вот гибнут люди, – философски замечает Лжедимитрий.

– Если так, то хорошо, – сурово ответствовал Леха.

– Давайте, юноши, поживем еще, – предложил Мишка.

Что за зверь– манихеец?

Мы идем в светлом тумане ночи. Тревожно голгочет тундра. Видимо, ей плохо спится при таком свете. Километров за пятнадцать отсюда нас ждет Виктор. С ним кучи всяких вкусных вещей.

– Мы еще поживем, Валюха! – Мишкин голос гулок, как орудийный выстрел. На весь спящий полуостров раздается ночной стук гальки под сапогами.

Мы находим Виктора так же легко, как «под часами на Арбате в шесть». Он дремлет у потухшего костерка. На грязном лице ввалились щеки Что-то неладно…

– Я не нашел бочки, – тихо говорит Виктор.

– Мы еще поживем, ребята, – машинально бормочет Мишка.

Мы ищем бочку два дня. Мы облазили десяток островков и проток. Бочки нет!

Мы тщательно сравниваем аэрофотоснимок, где она отмечена, с местностью. Черт разберется в этих протоках, рукавах, островах и старицах! Очень может быть, что ошибся тот человек, что раскидывал бочки зимой с самолета. Тогда был снег: угадай, какой под ним остров! Очень может быть, что ошибаемся мы. Бочки нет…

Следующий лабаз уже на озере Асонг-Кюэль. Туда дней десять работы. Если не будет туманов, если не будет дождей, если мы будем свирепы к работе, как бенгальские тигры…

Мы решаем рискнуть. Виктор закладывает отчаянной длины маршруты. Мы должны, не прервав работы, дойти за десять дней до Асонг-Кюэль.

– Вперед, тигры! – напутствует нас по утрам Виктор.

– Есть, начальник! – рычим мы.

Маленькие тундровые уточки кормят нас. Есть такие существа под ненаучной кличкой «чеграши». Очень самоотверженные птицы. Гуси и зайцы всегда исчезают вместе с продуктами. Это ненадежный вид корма. Только «чеграши» плавают по осоковым озерам и ждут, когда мы убьем их на завтрак, обед и ужин.

На третий день Григорий Отрепьев изобрел новое блюдо: остатки муки пополам с прошлогодней брусникой. Имя ему – «Мечта гипертоника»,

По утрам Мишка заботливо осматривает карабин и смазывает патроны. Чтоб не заело. Но олени и медведи старательно прячутся. Камни-дни один за другим срываются во вчерашнее.

Дальше – больше, дальше – меньше. Важно, чтоб дальше. Виньетки наших маршрутов кружевом покрывают правобережье Эргувеема. Так создается металлогеническая карта.

Иногда «чеграши» исчезают, Мишка уходит тогда с карабином стрелять гагару. Очень трудно убить дробью эту неуязвимую птицу. Мы сидим у костра и кипятим воду. Грохает винтовочный выстрел. Мишка возвращается. Мы встречаем его без особого энтузиазма. Мясо гагары имеет вкус пропитанной рыбьим жиром автомобильной покрышки. Гагара варится два часа.

– Лучше баранины, – нерешительно говорит Валька.

– Конечно, лучше, – солидно говорит Лешка. Он отходит. За кустом раздается странный звук. Кажется, так тошнит человека.

– Что такое образ настоящего мужчины в современной литературе? – ковыряя в зубах, вопрошает Мишка. – Отвечаю. Шрам на щеке, перебитый нос, каменная челюсть…

– Нейлоновые нервы, – добавляет Виктор.

– Желудок из кислотоупорной пластмассы, – доносится из-за куста…

На пятый день мы входим в предгорья. Исчезают озера. Вместе с ними исчезают «чеграши» и даже гагары. Темные глыбы гор с дремотной хитрецой смотрят на нас. Синим далеким платком висит небо. По небу ходят самолетные рокоты. Летают куда-то по делам люди. А мы внизу. Мы маленькие. Меньше чем на два жалких метра торчим мы над землей.

Шестой день прошел. Мишка упрямо возится с патронами.

– Я скоро стану убежденным манихейцем [1]1
  Манихейство – идеалистическое учение о существовании направленного зла в природе.


[Закрыть]– ворчит он.

– Это что за звери – манихейцы?

– Люди, которые верят в закон максимального свинства.

– Хорошо бы сейчас свинью!.. – вздыхает Григорий.

Нет, мы не хотим быть манихейцами. И мы идем дальше.

В ритме небесных сфер тихо покачиваются горы. Полярный день осторожно кладет пастельные краски. Иконописным золотом отгорают восходы и закаты. Великий музыкальный оформитель осторожно пробует звуки. Стук упавшего камня. Осторожное царапанье ветра. Оглушительный рев тишины.

Мы не люди, мы – автоматы. Кто вложил в нас перфорированную ленту программы? Со скрупулезной точностью мы проделываем маршруты, делим по вечерам галеты. Надо очень много «объективных причин», чтобы выбить автомат из режима.

Одинокий вопль при луне

Семь дней позади. Ночь. Мы укладываемся спать. Лешка что-то пишет в измятой тетрадке. Я вижу, как Мишка осторожно заглядывает к нему через плечо. «Стихи», – беззвучно шепчет он мне. Ага! Стихи. Очень интересно! В этот раз мы дольше обычного возимся с записными книжками. Мы заполняем их прямо в мешках. Леха уснул. Мишка осторожно тянет у него из-под головы тетрадку. Мы переползаем ко входу.

Жизнь не бывает, как стол для пинг-понга.

Она – как горы, покрытые лесом…

Дальше стихи неразборчивы. Мы переворачиваем страничку.

«…Люди на всей планете! Послушайте меня – я обращаюсь к вам. Нам очень тяжело сейчас… Зануда Валька утопил продукты. Но все равно я не сдамся. Человек должен уметь голодать, если он чего-то думает добиться в жизни.

Не так уж давно на севере Гренландии было найдено племя полярных эскимосов. Эти чудаки совершенно не имели связи с внешним миром и думали, что, кроме них, на земле людей нет. Один английский корреспондент писал, что полярные эскимосы могли питаться мхом и снегом. Ясно, что врал. Но в общем они здорово умели голодать.

Теперь я знаю, что это постигается тренировкой.

А Юрка умрет от зависти. Он умрет, когда узнает, что мы жили, как самые настоящие эскимосы. Те, древние.

Люди живут по-разному. Кто-то ходит сейчас в кино и жарится на пляжах. А мы ищем месторождение. Мы грязны и грубоваты. И черт его знает, когда мы увидим кино!

Ну и пусть! Пусть другие пьют томатный сок и ходят по театрам.

Зимой надо будет заняться гантелями и брюшным прессом. Брюшной пресс укрепляет желудок. Если хорошо потренироваться, то можно есть даже дерево. Дерево ведь органический продукт…»

– Одинокий вопль при луне, – шепчет мне Мишка.

– Только не надо, старина, подковырок, – говорю я.

– Не бойся. Я друг детишек. – Мишка осторожно кладет тетрадку на место.

Я засыпаю. Где-то в животе осторожно скребется голодный зверек. Ветер хлопает брезентом палатки. Как будто хлопают паруса. Мишка в шутку окрестил наш отряд фрегатом. Мне нравится. Плывет наш фрегат по тундре и горным долинам. Только жаль, что на борту мало сухарей и солонины…

Утром Виктор делит маршруты. Мы смотрим, как ползет по карте кончик карандаша, как он пересекает ручьи, водоразделы и сухие русла предгорий. Нам очень хочется, чтобы маршрутная петля была короче. Карандаш неумолимо отчерчивает километры. Мы берем в дорогу по куску утиного мяса. Остатки. Несколько пачек галет лежат неприкосновенным запасом. На всякий случай.

Мы расходимся без обычных шуток. В голове и теле болезненная невесомость. Стоят ясные, пропитанные солнцем дни.

Мыть шлихи – очень ответственное занятие. Давно уже канули в прошлое те времена, когда лоток был только принадлежностью золотоискателя. В наше время, любой шлих – ценность. Его бережно прячут в мешочек, его изучают под микроскопом, его наносят на карты и записывают в каталоги. В каталогах нет ссылки на объективные причины. Это значит, что из шлиха нельзя сделать фальшивую монету.

Минералы похожи на людей. Они любят заключать союзы. Они заключают союз с твоей собственной спиной, и она ноет над лотком, как десять радикулитов. Ледяная вода горных ручьев тоже их союзник. Враждебно срываются камни на склонах. Даже сердце, твой собственный неразлучный приятель, сердце стучит пугающе глухо.

Ночь. Утро. Снова Виктор делит маршруты. Снова мы смотрим на карандашное острие. Мы видим перевал Трех Топографов. Но, спутанные веревками маршрутов, мы приближаемся к нему медленно, очень медленно… На земле есть только одно желанное место – это озеро Асонг-Кюэль.

,Мури Тагам»

«А-а-а!..» – кричал Гришка. Может быть, он не кричал, а говорил, но все равно в ушах стояло только одно сплошное «А-а-а!..».

На корабле был бунт. Боцман уже болтался на рее, и кованые матросские каблуки били в дверь капитанской каюты.

Бунт начался, когда Виктор объявил, что мы не пойдем сразу через перевал Трех Топографов, а уйдем километров на тридцать в сторону, потом вернемся. Так требует схема маршрутов. Все было тихо. Пять пачек галет и остатки муки в мешочке лежали на разостланном рюкзаке. Это был весь наличный запас бобов и бекона. Плюс в горах бегала несъеденная дичь. Плюс озеро Асонг-Кюэль в шестидесяти километрах.

Вначале все было тихо. Валька перешагнул через примус и сбил на землю котелок с «мечтой гипертоника». Розовато-серая каша полилась на землю. И тут-то Гришка начал свое «А-а-а!..». Может быть, кричали все сразу, я не знаю. Наверное, я тоже кричал. Валька ладошками собирал красную кашу с земли. Он клал ее в котелок прямо с землей и лишайниками. «Ааааа!..» – шел крик.

Отрывисто лаяли мушкеты, помощник капитана лежал с перерезанным горлом.

– К чертям такое руководство! – выкрикнул Гришка.

Вой стоял в ушах, как от пикирующего самолета.

– Кто сказал «к чертям»? – Мишка, не вставая, вдруг дернул Отрепьева за пятки.

Он шлепнулся на изрядно отощавший зад и… смолк. Тишина упала на мир. Отрепьев шарил кругом побелевшими от истерики глазами. Было невыносимо тихо.

– Но вообще я считаю, – очень взрослым голосом начал Лешка. – Вообще я считаю, что надо вначале сходить на озеро за продуктами, а потом вернуться сюда.

– Помолчи, щенок, – сказал Мишка.

Леха смолк.

Виктор стоял у рюкзака с продуктами и смотрел. Вид у него был растерянный. Валька все еще собирал кашу.

– Кончили крик? – спросил Мишка. – Сейчас мы пойдем в сторону, как сказал Виктор. За истерику буду бить.

Мы шагали редкой цепочкой. Камни на склоне погрохатывали под ногами. Черный склон убегал под самое небо. Огромной анакондой лежал на юге Эргувеем. Оттуда шел теплый ветер.

– Человек! – крикнул Валька. Он вытянул руку.

Мы смотрели вверх. Черная палочка удивительно быстро прыгала метрах в шестистах от нас. Человек спускался сверху по темному днищу промоины. Мишка снял с плеча карабин. Два выстрела рванули воздух.

…Честное слово, мы пили чай с настоящим сахаром! Кусок вареной оленины лежал на ситцевой тряпочке. Мишка рассказывал о наших злоключениях. Темнолицый вежливый человечек кивал головой и тихо ахал. Шел человек из стада в поселок, повидать жену, подлечить какую-то штуку внутри. Не то аппендицит, не то почки. Узел через плечо, «малопулька», собственные ноги. Сто пятьдесят километров, потом столько же обратно. Я спросил, далеко ли стадо. Стадо было далеко.

Человечек снял с плеча узелок, развязал. Сахар и галеты легли аккуратно на землю.

– Впереди река, – сказал человечек. – Много дичи. В горах дичи мало.

Мы поставили еще котелок чая. Выпили.

– Мури тагам [2]2
  «Я пошел» (чукотск.).


[Закрыть], – сказал человечек. – Я пошел. – Он прыгал вниз по склону легко, как танцуют через веревочку девочки-первоклашки. Темная голова пропала за обрывом.

– А имени-то и не спросили, – удивился Виктор.

– Может быть, встретимся, – пробормотал укрощенный пират Гришка.

Галеты и сахар лежали на траве. Виктор бережно клал их в рюкзак.

Металлогенический фрегат упрямо шел вперед. Подъем пиратского флага не состоялся. Команда глухо ворчала.

Я почему-то думал об инструкциях. Иногда в них есть диалектически продуманные пункты. По инструкции в нашем положении мы могли бросить работу и идти к базе. Но вообще все отдавалось на наше усмотрение.

Если у меня будут когда-либо подчиненные и я захочу выжать из них все соки, я буду поручать работу на их усмотрение.

…Это был чертовски трудный переход. Наверное, потом;/, что мы все время шли вдоль склона. Вдоль склона ходить трудно. К вечеру пошел дождь. Это был беспутный чукотский дождик. Он сыпался сверху, с боков, даже снизу. Во встречных долинах свистел ветер. Долины походили на аэродинамические трубы. Кора лишайника на камнях разбухла. Казалось, что камни смазаны мылом. Мы по очереди расшибали коленки. В конце концов это нам надоело.

– Делаем привал, – сказал Виктор.

Мы вынули карту и стали смотреть, где находимся. Ветер забегал из-за спины, и карта прыгала, как живая. До долины оставалось еще около пяти километров.

– Ни черта! – сказал Мишка. – Ни черта!..

И мы пошли дальше. Наверное, это было просто от отупения: кто-то сказал, что надо, и мы пошли. Пират Гришка шел и ругался вслух. Он закладывал отчаянные обороты речи. Лешка молчал.

«Жизнь – это, братцы, не стол для пинг-понга», – Думал я, стоя на пляже Гонконга», – вдруг запел Мишка. Он пел на мотив «Конная Буденного». Я видел, как вскинулся Лешка. Наверное, он думал, что ослышался. Даже Отрепьев перестал ругаться. Мишка пел что-то дальше. Ветер относил слова. Лешка нарочно держался рядом. Но Мишка ускорил шаг, и потому приходилось чуть не бежать за ним. Мне было тоже интересно, чем это кончится, и я тоже не отставал, а остальные не понимали, в чем дело, но тоже ускорили шаг. Так под залихватский мотив буденновской песни мы дошли до той самой долины.

Мы были совсем мокрые, поэтому раздеться пришлось прямо на улице, чтобы не мочить мешки. Мы лежали в мешках и жевали галеты. Есть не хотелось. Очевидно, от переутомления.

На палаточном брезенте ползли желтые пятна. Дождь шумел. Виктор спросил что-то у Мишки. Тот не ответил. Мишка уже спал. Засыпая, я слышал, как вздыхал и ворочался Григорий.

Где ты, Лукулл?!

Наверное, при подходе к озеру мы походили на группу подагриков, вышедших на прогулку. От усталости кружилась голова. Мы подымались на гребень увала из последних сил. Мы боялись смотреть вперед: когда смотришь реже, расстояние сокращается быстрее.

– Озеро! – сказал кто-то.

Дальний конец озера взметнулся над гребнем увала, как голубой флаг надежды. Мы ускорили шаг. Увал тянулся нескончаемой пологой дорогой. Озеро все росло и росло. На вершине увала не было кочек. Мы почти бегом крошили покрытую мерзлотными медальонами тундру. Грохот сапог, тяжелое дыхание и оглушительный стук сердца заполняли мир. Я подумал, что мы похожи на верблюдов, почуявших воду. Озеро упало перед нами в благородной стальной синеве. Асонг-Кюэль! Протяжно кричали кулики.

Бочку нашли быстро. Мы сидели около нее, как потерпевшие кораблекрушение, выкинутые, наконец, на берег. Бочку можно было потрогать руками. Очень редко удается трогать руками мечту… С коротким предсмертным писком садились на лицо комары. Дул легкий ветер. У берега торопливо бормотала вода.

…Огромная кастрюля стояла на примусе. Это была уже третья порция.

– Ну где же ты, Лукулл?!. – ликующим голосом начал Мишка. – Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времен? Иди к нам! Мы покажем тебе, как едят настоящие люди!.. Хо-хо!.. – Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.

Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы все ближе и ближе придвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.

Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладаи благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щеки мыслителей. У нас были впалые животы йогов. Даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зеленая оторочка осоки была как ресницы озерного глаза – озерного глаза земли. Желтые игрушечные гусята выплыли из травы, сбились в суматошною стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали, как смешные кораблики детства. Тундра дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.

– В чем положительная сущность христианства? – с философским глубокомыслием спросил Мишка.

– В том, что был выдуман пост, – ответил я.

– Я в бога не верю, – сказал пират Гришка.

Он не знал, что был уже не первым безбожником на берегу озера Асонг-Кюэль,

Человек не верит в бога

Это было в далекое время «экзотической Арктики». Человек прокладывал узкую ленту маршрута на белом листе карты. Это был очень странный человек.

Шел тысяча девятьсот двенадцатый год. Европейские столицы задыхались в невиданном ритме нового века. «Бал цветов» в Ницце, «Бал бриллиантов» в Париже. Газеты писали о железнодорожных концессиях и грандиозных биржевых аферах. В залитых непривычным электрическим светом гостиных царили бородатые ораторы.

– Прогресс! – восклицали ораторы. Блестели пенсне.

– Прогресс!

Странный человек с профессорской внешностью собирал экспедицию на Чукотку. Подальше от прогресса. Экспедиция была в составе одного лица. Императорское географическое общество не сочло возможным оказать поддержку ввиду странной цели путешествия. Ее организатор был известен только в узких кругах университетских богословов.

«Наш век катится в какую-то ужасную пропасть, откуда нет возврата. Я хочу увидеть племена, которые еще не видали биржевых акций. Я хочу увидеть светлую молодость человечества. Может быть, тогда я узнаю, где и когда мы свернули с пути на дороге истории». Эти мрачные строчки были записаны на титульном листе экспедиционного дневника.

Ученый-богослов попал на Чукотку: Он пережил залитую спиртом полярную ночь на Анадыре, он наблюдал картину торговли с инородцами, он читал в сводках уездного начальства пронумерованные перечни вымерших стойбищ. Он видел тысячные стада оленей и бег пастухов по бугристой тундре. Он видел, как за два года создавались состояния, видел сифилис и туберкулез. На его глазах исчезали громадные стада китов в Беринговом море.

Богослов был упрям. Он поехал в глубь чукотской тундры. Он как палеонтолог искал окаменевшие останки прошлого человечества. Он не пишет, что видел в тундре, только в дневнике после нескольких чистых страничек была короткая фраза: «Бога нет. Я это знаю». Дальше снова шли чистые странички. На берегу заброшенного в неизвестные географические координаты озера у богослова сбежал каюр. Это была не простая история. В Анадыре никто не верил, что человек мог приехать из столицы просто так. Мираж «золотой лихорадки» уже докатился до Чукотки. Человек прожил на берегу озера всю весну, пока его не подобрали случайно зашедшие чукчи. Он дал этому озеру звучное якутское название Асонг-Кюэль. Он не дал ему классического имени Надежды, или Спасения, или имени кого-нибудь из близких, или имени кого-нибудь из сильных. Он назвал его звучным якутским словом. Почему? Это было его тайной.

Человек не вернулся в Петербург. Он вернулся уже в Петроград. Это было долгое возвращение через скитание по дорогам Америки, поденщину на фермах Флориды и католические церкви Франции. Человек вернулся, чтобы читать лекции по атеизму. Его лекции собирали тысячи слушателей в голодном Петрограде.

Обо всем этом мы узнали совершенно случайно из крохотной книжки, выпущенной издательством «Красный рабочий» в 1927 году. Мы искали в архивах и памяти знатоков происхождения якутского названия озера и натолкнулись на странную до невероятности человеческую судьбу.

– Сволочь был каюр! – резюмировал Валька.

– Стоило такого кругаля из-за бога давать! – сплюнул Гришка.

– Раньше людям было гораздо труднее разобраться, – назидательно ответил Виктор.

Драмы

Гришка Отрепьев сбежал. Прямо удрал посреди ночи.

Утром Виктор нашел в палатке записку: «Не надо мне вашей зарплаты, ребята. Жизнь эта не для меня. Сами ешьте гагару. Тундру я знаю, можете не искать. Пока. Г р и г о р и й».

Мишка возится в палатке с продуктами.

– Продукты он взял? – спрашивает Виктор.

– Дней на пять, – глухо доносится из-за парусины.

Плоскость делится на триста шестьдесят градусов. По которому градусу двинулся Гришка? Бредет, бредет где-то сейчас одинокий человек неизвестно куда, неизвестно от чего…

А если он не выйдет к людям?

А если закружит тундра одинокого человека?

Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Проклятый мирй-долит изматывает его душу. Мы это видим. Но сегодня не до миридолита. Гришка, Гришка!.. Разве нельзя было уйти открыто?

Что-то мешало тебе, Гришка, взглянуть в наши глаза перед уходом.

Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Мы томительно долго собираемся в маршрут, мы тянем время. Что-то надо решать. Где-то бредет одинокий человек. Низкая пелена облаков нависла над серой равниной. Покрапывает дождик. Надо решать…

– В конце концов я не нанимал его через отдел кадров, – говорит Виктор.

А если тундра закружит человека?..

– В конце концов я геолог, а не воспитатель рвачей.

Манная крупа чукотского дождика серебрит наши волосы.

– Расходимся по маршрутам, – приказывает Виктор.

Расходимся, значит, по маршрутам. Металлогения требует жертв.

Мы с Лехой возвращаемся из маршрута первые. Потом приходит Мишка с Валентином. Рабочие кадры держат себя молчаливо. Виктора нет. Ночь – потихоньку заглатывает тундру. Мы рвем крохотные кустики полярной березки. Они отчаянно цепляются за жизнь и за землю. Мишка поливает березку керосином, разводит костер. Дальше она уже горит сама. Мы сидим в неровном кругу пламени, темнота сжимает нас, как камера-одиночка.

Виктора нет…

Все, как по уговору, – ни слова о Гришке. Был человек – и вдруг исчез. Испарился.

Лохматое небо все ниже и ниже падает на костер. Немытыми стеклами синеют сквозь тучи прорывы. Одиноко вопит гагара.

– Клади больше, – говорит Мишка и снова уходит рвать березку. Он носит ее прямо охапками.

Костер среди тундры торчит, как одинокий маяк. Маяк в океане кочек. Виктор выплывает из темноты и устало садится у огня.

– Спасибо за костер, – говорит он. – Блуждал бы я, как лунатик.

– Я боюсь за того чудака, – сказал Мишка. – Неизвестно, что с ним может случиться. Надо выбраться до рации, вызвать самолет.

Виктор молчит. Выбраться до рации – это значит идти к югу залива, где стоянка охотников. Потом на их вельботе переплыть залив, поселок на той стороне. Десяток потерянных дней.

Виктор ничего не отвечает Мишке. После ужина мы молча вползаем в мешки. Одинокая фигура сидит у костра. Это Мишка. Сквозь сон я слышу, как снова уходит рвать березку. «Люди – родные братья букашек, – думаю я. – Их тоже тянет в темноте на огонь».

– Старина, – слышу я голос Виктора. – Разбуди меня, если проснешься рано. Сегодня мне не хватило времени в маршруте.

– Хорошо.

Я вижу во сне Ленку. Она купается в каком-то странном фиолетовом море. Я вижу ее знакомое до каждой черточки тело. Мне хочется подойти к ней и поцеловать мокрые завитки волос на затылке, положить руку на тонкую спину. Но Ленка уплывает. «Очень ты боишься красного света!» – кричит она издали голосом Сергей Сергеича. От этой чепухи я просыпаюсь. За палаткой голоса. Что за чертовщина?!

У костра сидят двое: Мишка и Лжедимитрий собственной персоной.

– Дура ты дура!.. – слышу я Мишкин голос. – Большой, длинноногий, но глупый до невозможности!

Они не замечают меня.

– Ну разве я не прав? – говорит Гришка. – За тыщу двести целковых такая мука! Без дома, без кино, голодуха… Даже рыба, говорят, понимает, где лучше.

– Что же вернулся?

– Ну, ты пойми. Я ведь тоже соображаю… Я сразу не ушел, держался тут поблизости. Думаю: «Пойдут искать. Надо будет объявиться». Не пошли. «Ах так?! – думаю. – Наплевать вам на Гришку Отрепьева?» Решил в эту ночь уходить. Смотрю, костер. Ночь уже. Думаю: «Сидят сейчас у костра ребята и решают, какая это сволочь Гришка. Голодали, думают, вместе. Рвач Гришка! Вместо совести – длинный рубль». А костер все горит. Ты пойми меня. Я долго ждал, а он все горит. Понимаешь?..