Текст книги "Искатель. 1974. Выпуск №5"

Автор книги: Роберт Шекли

Соавторы: Альфред Бестер,Сергей Абрамов,Владимир Рыбин,Владимир Цветов,Эдуард Сорокин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Застава запрашивает позывной, – сказал он, прочитав морзянку вспышек.

– Так ответьте.

Гаичка перенес фонарь на левый борт, лихой пулеметной дробью рычажка отщелкал ответ. И отошел от рубки, стараясь больше не глядеть на старшего лейтенанта.

Море быстро темнело. Линия горизонта проглядывалась только на западе, но и там тяжелая облачность гасила последние просветы неба. Волны возникали из темно-серой мглы в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, брызгаясь пеной, катились на корабль, гулко ухали в правую скулу. Казалось, вокруг бешено пляшут тысячи китов, то и дело выгибая свои огромные спины. Ветер гудел в туго натянутых фалах, и флаг на гафеле уже не похлопывал, а шумел монотонно и напряженно.

– Шесть баллов, – сказал старший лейтенант. – Когда ветер в вантах поет, значит, шесть баллов.

– Только шесть?

Гаичке казалось, что разыгралась настоящая буря. Он знал: шесть баллов старые моряки не называют даже штормом, так – свежей погодой. И только что радовавшийся своей способности выдерживать жестокую качку, он вдруг расслабился, оперся о пилорус и почувствовал, как забегали, ускользая из глаз, все предметы на мостике. Скулы свело, словно кто-то схватил за подбородок.

И в этот момент он увидел что-то темное, мелькнувшее вдали над волнами.

– Цель слева пятьдесят, два кабельтова! – сдавленно крикнул он.

– Какая цель?

– Темная точка, товарищ старший лейтенант.

– Лево руля!

Корабль беспорядочно закачался, потом выровнялся и пошел равномерно валиться с борта на борт, как ванька-встанька.

На мостик взбежал командир в наскоро накинутой, незастегнутой куртке, впился взглядом в темные волны.

– Пустой ящик. Сбросили, должно быть, с проходящего судна, – через минуту уверенно сказал он. И похлопал Гаичку по плечу. – А вы молодец. В такой темени цель разглядеть.

– Так ящик… – разочарованно ответил он.

Командир усмехнулся.

– Мы границу охраняем. Для нас всякая цель имеет значение. Вот почему вы заслуживаете благодарности…

Гаичка не знал, что и подумать. Благодарность командира радовала, и в то же время он побаивался, что завтра матросы начнут зубоскалить по поводу его «ящичной бдительности». Поэтому ночью, когда Полонский пришел на вахту, Гаичка не стал говорить о случившемся. Но оказалось, что Полонский уже все знал.

– А ты счастливый, – сказал он. – Первая вахта – и такое.

– Так ящик же!

– Моя настоящая цель была на пятом месяце…

Сдав вахту, Гаичка постоял на палубе с подветренной стороны, держась за штормовой леер. Ночь совсем скрыла море. Волны, черные, как нефть, тускло поблескивали в слабом свете ходовых огней. Казалось, волны возникают тут же рядом, чтобы прокатиться под днищем и утонуть в десятке метров от другого борта. Сторожевик вздрагивал, отбрасывая полосы пены. Он был как живой. Гаичка вдруг остро ощутил это, почувствовал, как трудно пробиваться сквозь ночь и шторм. Ему захотелось поглядеть на тех, кто помогает кораблю. Переждав волну, добежал до двери штурманской рубки и успел захлопнуть ее прежде, чем другая волна ударила в переборку.

Здесь было самое главное место на ночном корабле – его глаза и уши. На ярко освещенном столе, застланном морской картой, словно скатертью, лежала большая раздвижная линейка, тяжелый транспортир, циркуль. Спиной к столу на высоком крутящемся табурете сидел радиометрист, неотрывно смотрел на светящуюся полоску, безостановочно бегающую по темному экрану радиолокатора. Рядом сидел гидроакустик. Перед ним за продолговатым стеклышком всплескивался зеленый импульс, скользил вправо и мелодично пел, как скрипичная струна, когда ее дернут пальцем. Было в этом угасающем пении что-то таинственное, неземное.

– Поглядеть пришел? – спросил гидроакустик. – Ну погляди.

Гаичка нерешительно протянул руку, дотронулся пальцем до холодного стекла, за которым бегал импульс.

– А если подводная лодка?

– Тогда звук отразится и здесь на шкале будет всплеск.

– И можно узнать координаты?

– Все можно узнать.

Акустик отвечал охотно – видно, уже успел утомиться от мелодичных песен прибора.

Гаичка еще постоял за его спиной и подошел к двери, ожидая момента, когда можно будет выскочить на палубу. Потом, держась за длинный штормовой леер, добежал до своего люка, откинул его и нырнул в сонное тепло кубрика.

Тускло освещенный потолок вздрагивал и покачивался. За бортом шумели волны, глухо били по металлу, а потом подолгу булькали, шебуршили под самым ухом, будто шептались меж собой…

Дни в том походе казались какими-то странными. Прикинешь утром – конца дню не видно, оглянешься вечером – пролетел день, как птица, и следа не оставил.

В четыре утра его будили на вахту, и он стоял на мостике, встречая рассвет. С восходом солнца корабль уходил под берег, становился на якорь. Матросы съедали свой легкий завтрак и заваливались спать. И весь корабль словно вымирал. Только вахтенный неторопливо ходил по палубе. Но мерный постук его каблуков не мешал спать, скорее убаюкивал, как, бывало, дома монотонное тиканье ходиков.

Иногда Гаичка просыпался и по сгустившейся духоте в кубрике догадывался, что наверху уже день, что там вовсю палит солнце, накаляет темные борта. В первые дни эта мысль не давала уснуть. Но скоро он научился нейтрализовать ее убийственными аргументами: «Спи, пока не будят», «Матрос спит, а служба идет».

В одиннадцать щелкал динамик, громогласно кидал в тишину кубрика:

– Команде вставать!

И начиналось:

– Команде на физзарядку!

– Команде умываться!

– Теперь я понимаю, почему моряки люди железные, – острил Володька Евсеев. – Сюда бы мою маму нервы подлечить.

На «гражданке», бывало, в школе там или дома, как ни старались учителя и родители разрегламентировать дни, всегда находилось время для себя. Флотские бати оказались хитрее. Целый день круговерть. И только ночью, после вахты, перед тем как лечь отхрапеть свои положенные четыре часа, вдруг вспоминал Гаичка, что опять письмо домой не написал, что снова не успел взяться за книжки, которые дала ему Марина Сергеевна.

Да еще на вахте, когда гасли за горизонтом береговые огни и ночь накрывала корабль как темным мешком, приходило успокоение. И тогда Гаичка размышлял о своей жизни и службе. Он все никак не мог решить: повезло ему со специальностью или не повезло? Конечно, это здорово – стоять на мостике рядом с командиром, посматривать свысока на флотскую братию. Но уж больно простым казалось его дело: флажный семафор, да фонарь, да глаза собственные, да фалы перед глазами, да горизонт за фалами – и все дела-обязанности. Смотри да докладывай, докладывай да смотри. То ли дело электрик или моторист! Даже у трюмного не в пример хозяйство. Весь корабль пронизан трубопроводами, как человек сосудами. А о гидроакустиках и радиометристах и говорить нечего. У этих не служба – сплошная тайна. В одних лампах черт ногу сломит. А это пенье глубин в зеленом импульсе эха! Кто знает, о чем поют морские глубины в ночные часы! Это как ребус. Не то что два года, сто лет, кажется, гадать – не отгадаешь.

Но, пожалуй, больше всего Гаичка жалел, что не попал в комендоры. Это же, наверное, ни с чем не сравнить удовольствие – точнехонько вмазать по мишени или там по конусу. Сидел бы, как летчик, в своем пухлом радиошлеме, слушал команды и пускал очередь за очередью, аж к самому горизонту.

И Володьке Евсееву тоже завидовал Гаичка. Хотя минер не то, что комендор, но и там побегаешь, прежде чем сделаешь все, что надо.

Однажды, когда ночь была особенно кромешной, а ветер по обыкновению зудел в стропах, старший лейтенант Росляков вдруг шумно повернулся и спросил:

– Барический закон ветра, а? Что это?

Гаичка растерялся. Не оттого, что не знал, – откуда ему было знать такую премудрость, – от незнакомых фамильярных ноток в голосе офицера. Словно тот спрашивал командира корабля или механика. Гаичка даже оглянулся, но увидел только стропы и непроглядную темень за ними.

– Не знаешь, – утвердительно сказал старший лейтенант. Он махнул рукой и отвернулся. И через минуту заговорил, не оборачиваясь: – Если при плавании в южном полушарии встать спиной к ветру, то слева от направления ветра давление будет выше, чем справа. Ясно? А в северном, стало быть?..

– Стало быть, наоборот, – неуверенно отозвался Гаичка.

– А когда бывают максимальные приливы? – И, не дожидаясь ответа вконец растерявшегося сигнальщика, ответил: – Максимальные приливы бывают в полнолуние и новолуние, в первой и последней четверти…

После той ночи они часто разговаривали. Точнее, говорил главным образом старший лейтенант, рассказывал о звездах и о море, о тропосфере, стратосфере, мезосфере, термосфере, экзосфере.

– Все это относится к атмосфере, – говорил старший лейтенант. И добавлял с иронией: – А что выше – космосфера. До последнего термина ученые еще не дошли, это я сам придумал…

Гаичка догадывался, что старший лейтенант морочил ему голову потому, что боялся задремать. Но слушал со вниманием. Он был благодарен офицеру за поэтические отступления от монотонности вахт.

Иногда старший лейтенант сам себя прерывал:

– Вы слушать слушайте, а и глядеть не забывайте.

И в который раз спрашивал обязанности сигнальщика-наблюдателя. Но, помолчав немного, снова начинал рассказывать что-нибудь о системах координат, или об определении радиодевиации, или о маневрировании в ордерах. Когда старший лейтенант доходил до каких-нибудь проекций меркатора или ортодромических поправок, Гаичка улыбался в темноте, считая их очередной выдумкой, вроде космосферы.

С тех разговоров Гаичка начал верить, что нет на флоте специальности интересней штурманской. Но до штурмана сколько надо учиться?! Дорога к штурманскому столу, к ребусным значкам морских карт, ко всяким секстантам и весело щелкающим раздвижным линейкам – дорога ко всему этому богатству лежала через офицерское училище.

Три дня Гаичка верил, что его жизненный путь наконец-то определился. На четвертый ему вдруг пришла в голову простая, как азбука Морзе, мысль: в море нет стадионов. Это его ужасно расстроило. Но он быстро успокоился и, не теряя интереса к рассказам старшего лейтенанта, стал подумывать, как бы поудачней подкатиться к командиру со своей футбольной идеей.

Однажды они встали на якорь не у отдаленного мыса, как бывало каждый раз в том походе, а перед самой базой. В паре кабельтовых от берега мирно подремывал корабль, стерегущий вход в бухту Глубокую. Пологая океанская зыбь проходила под ним и, добежав до берега, била пеной в острозубые скалы.

«Петушок» – так окрестили матросы свой «пятьдесят пятый» – стоял в почтительном отдалении и тоже покачивался на волне. Вода вокруг белела от тысяч медуз. Вздыхала, бормотала хрипло якорная цепь в клюзе, словно спящий матрос, когда ему снятся строевые занятия. Погасли экраны в штурманской: радиометристы и гидроакустики ушли отдыхать. Корабль затих. Только вахтенный офицер – старший лейтенант Росляков – все сидел в своей рубке, втянув голову в высокий воротник куртки, то ли дремал, то ли думал о чем.

Перед восходом, когда заалели вершины дальних сопок, на мостик поднялся командир, какой-то особенный – начищенный, веселый.

– Соскучился по берегу?

– Есть малость, – совсем по-домашнему ответил Гаичка.

Командир прошел к правому борту, потом снова вернулся к рубке и неожиданно похлопал сигнальщика по плечу.

– Ну как, в футбол играть будем?

Гаичка растерялся. А потом, обрадовавшись неожиданно получившемуся разговору, начал объяснять, что, прежде чем думать о футболе, надо построить стадион, а поскольку подходящих площадок здешняя природа не приготовила, то понадобится, может быть, даже общебригадный субботник…

– В общем-то верно, – сказал командир. – Только надо создавать команду, не дожидаясь стадиона. Кому строить его, если не футболистам?..

Вот так бывает в жизни. Носишь в себе заботу, маешься, не знаешь, как подступиться к делу. А дело-то оказывается тяжелым только в твоих мыслях. Решишься, толкнешь этот камень – и он покатится, словно какая бутафорская громада из театрального реквизита.

Было раз у Гаички что-то похожее. Года два назад шел по улице, услыхал оклик:

– Эй, парень, подай, пожалуйста!

У подъезда стоял грузовик, полный каких-то тяжеленных колонн. Из-за борта по пояс высовывалась симпатичная девчонка, показывала на одну из колонн, скатившихся на землю.

Гаичка сначала подумал – разыгрывают, подошел просто так, потому что не уходить же, когда зовет такая девчонка, взялся за один конец этой огромной, как бревно, колонны, чтобы показать, что одному тут не справиться. И чуть не упал: колонна оказалась фанерной…

Как странно качалась земля под ногами. И скулы сводило, как в море во время шторма.

– Теперь понятно, почему моряки раскачиваются, – сказал Евсеев.

– Две недели поплавали – и уже моряки?

Гаичка вроде бы возражал, а самому нравилось так называть себя. Там, в море, было как будто все равно. Вода и вода вокруг, одни и те же волны и леера как государственная граница – не перешагнешь. Но вот всего полдня на берегу, а уже оглядывался на походное однообразие, как на бог весть какую красивую романтику. И хотелось вспоминать поход, и уже перепутывались в памяти свои штормы с теми, вычитанными из книг. И скалы, у которых стояли днями, казались теперь неведомыми островами из пиратских романов…

– Моряками становятся потом, на берегу.

Евсеев обрадованно кивнул: видно, думал о том же.

Они не спешили, наслаждались каждым шагом по этой твердой и так смешно покачивающейся земле.

– Она так и будет качаться?

– До первых строевых. Боцман все поставит на место.

У входа в городок – большое зеркало и огромные, в рост, плакаты по обе стороны. На плакатах нарисованы матросы – анфас и в профиль. Чтобы каждый входящий мог сравнить свою выправку с той, что положена по уставу.

Друзья посмотрелись в зеркало, оттирая друг друга боками, и пошли дальше по чисто выметенной дорожке, вдоль шеренги березок, стоявших в своих белых робах, как матросы на физзарядке – на расстоянии вытянутой руки друг от друга.

– А ты, собственно, куда?

– Тут, в одно место, – уклончиво ответил Евсеев. И покраснел, заулыбался смущенно и радостно.

– Ты чего? – удивился Гаичка.

– А чего?

– Лыбишься, как кот на сметану.

– Так просто.

Гаичка взял его под руку.

– Говори, в чем дело?

– Да ни в чем.

– Будто я тебя не знаю.

– Ты в нашей парикмахерской был? – не выдержал Евсеев и снова расплылся в какой-то совсем незнакомой восторженно-виноватой улыбке.

– Нет. А что?

– Сходи – узнаешь.

Теперь заулыбался Гаичка.

– Ну, ясно…

– Чего тебе ясно?

– Да все. Будешь так лыбиться – вся бригада узнает…

Они прошли к парикмахерской, встали в очередь. Минут пять Гаичка терпел, изнывая от любопытства. Потом залез на завалину, заглянул в окно. Но увидел только узкую спину в белом халате да большой черный узел на голове под тонкой марлечкой.

– Как ее звать?

Евсеев покраснел и отрицательно замотал головой.

– Не знаешь? Ладно, гляди.

Он проскользнул в дверь и, не обращая внимания на зашумевшую очередь, подошел к девушке.

– Как вас звать? – шепнул он, наклонившись к узлу волос и вдохнув, как ему показалось, аромат свежего сена.

Девушка вздрогнула и оглянулась, и Гаичка даже отступил на шаг, увидев неестественно большие и какие-то удивительно податливые, добрые глаза.

– Аня, – смутилась она.

– Эй ты! – зашумели матросы. – Любезничать тоже в порядке очереди.

– Вы их давайте побыстрей. Там вас один товарищ ждет не дождется.

Он кивнул на окно, за которым глупо улыбался Володька Евсеев.

Аня посмотрела и уронила ножницы. И от того, как она торопливо кинулась поднимать их, как вспыхнула вся, сделавшись вдруг некрасивой, и как снова взглянула в окно и тотчас отвела взгляд, словно там был невесть какой страх для нее, от всего этого Гаичке стало вдруг грустно. Бесшабашная улыбка сползла с его лица, и сам он показался себе смешным и нелепым, как мальчишка перед все понимающими взрослыми, старающийся сделать вид, что тоже кое-что смыслит.

Гаичка вышел и сел рядом с Евсеевым, искоса удивленно наблюдая за быстрыми переменами выражений на его лице. То он улыбался бессмысленно, то кривил губы, стремясь погасить улыбку, то на лицо его тенью наползала озабоченность, словно туча на выбеленное солнцем небо.

– Не пойму, завидовать надо или жалеть тебя?

– А чего?

Светотени на Володькином лице замелькали быстрее. И вдруг он начал бледнеть.

– Да-а, – сказал Гаичка. – Тут тебе и конец… Мне казалось, что я уже раз пять любил, а теперь вижу – ни разу.

– Почему?

– Не удивлюсь, если она тебя наголо пострижет. Ты ведь не сможешь встать с кресла, а у нее не хватит сил прогнать тебя. Так и будешь сидеть блаженным, пока на голове ничего не останется.

– Чего ты болтаешь! – не сказал, а будто выдохнул Евсеев.

– Да ничего. Завидую я тебе, чертяке.

Он хлопнул приятеля по плечу и отошел в сторону. Ему было хорошо и грустно, как в тот первый вечер перед походом, когда он только что увидел Марину Сергеевну.

«Разве это так уж важно, что она замужем? Любовь – это твое богатство. Ты его отдаешь, не требуя ничего взамен. Потому что какая же это любовь, если она требует оплаты?..»

Он решил, что непременно сочинит для Марины Сергеевны какие-нибудь стихи. И пусть она читает их своему старшему лейтенанту. Ничего в этом плохого нет – обожать женщину.

Гаичка начал думать, что бы такое хорошее сказать в этих стихах. Но вдруг услышал голос, от которого все его мысли разбежались, как матросы в увольнении при виде патруля.

– Товарищ Гайкин!

Боцман подозрительно улыбался, с прищуром глядя на матроса, подходившего к нему безупречным строевым шагом.

– Моя фамилия – Гаичка, – вместо обычного доклада вдруг сказал Генка. – Птичка такая есть.

Боцман удивленно поднял брови.

– Птичка, значит?

– Маленькая, вроде синички.

– Птичка-синичка, – усмехнулся боцман. И вдруг нахмурился. – Пошли-ка со мной…

Они пересекли плац, миновали ворота, короткую улицу поселка и пошагали по крутой тропе, уводившей в сопки. Гаичка время от времени оглядывался, словно боялся уйти слишком далеко, но боцман все шел и шел по тропе, кидая через плечо жесткое «Не отставать!». В седловине он свернул с тропы, продрался через кусты и вышел на небольшую площадку. Отсюда с высоты открывалась вся бухта, темно-синяя, глубоченная. Скалистые мысы того берега отражались в воде. Корабли у стенки выглядели детскими модельками, а поселок, в котором любая улица – на пять минут ходу, казался большим, раскидавшим домики вокруг длинной белой стены военного городка.

– Ну как? – спросил боцман.

– Красиво.

– И только?

Гаичка удивленно глянул на него. Тот смотрел в другую сторону, где в глубоком распадке, поросшем редкими кустами, извивался темный ручей.

– Годится?

– Что годится?

Боцман задергал бровью. Но Гаичка уже все понял. Острое до слез чувство благодарности захлестнуло его. Захотелось заплакать, как бывало в детстве, когда вместо заслуженной порки мать ни с того ни с сего начинала жалеть.

– Там же сплошные камни, – сказал он растерянно.

– Везде камни. Придется поработать.

– Да и места мало. Вот если бы не ручей…

– Отвести, всего и делов.

– Ничего себе, – усмехнулся Гаичка. – Давайте поближе посмотрим?

– Завтра устроим кросс. Тогда и посмотрим…

Это был даже и не кросс вовсе, а скорее марш-бросок: сто метров шагом, сто – трусцой. И налегке, без ничего, только четыре лопаты, да один топор на всех, да шматок тросика – и вся амуниция. Гаичка бежал впереди и посмеивался над друзьями-матросами, над боцманом, назвавшим кроссом эту прогулку. Вот в учебном были кроссы: пробежал – и дух вон.

– Дух вон – это не мудрено, – сказал Полонский, отдуваясь после очередной пробежки. – Прав боцман. Застоявшуюся лошадь пусти галопом – копыта отбросит.

Гаичка и не думал критиковать боцмана. Он даже готов был его хвалить и расхваливать: надо же – сам вспомнил про стадион!

– Товарищ мичман, а вы случайно не любитель в футбол играть?

– Любитель. Смотреть по телевизору.

Это почему-то рассмешило. Гаичка пробежал вперед, повернулся и помахал рукой. Точно так, как это делают победители на Олимпийских играх и как научились делать все парни их городской сборной. Ему даже захотелось «протарарамкать» позывные, что всегда гремели над стадионом перед футбольными матчами.

– Встаньте в строй, – одернул его боцман. И, перейдя с бега на шаг, добавил назидательно: – На флоте первенство корабля важнее личного первенства. Победитель не тот, кто приходит первым, а кто помогает победить последнему.

Гаичку поразило не то, что боцман, обычно провозглашавший только простое и понятное, как дважды два, высказал вдруг такую заковыристую фразу, а то, что он произнес ее, ничуть не задыхаясь от бега…

Долина вблизи оказалась еще более неровной, чем выглядела сверху. Гаичка обежал ее, прикинул глазом размеры и расстроился. Выходило, что ручей протекал как раз по кромке штрафной площадки, а для того, чтобы бить угловой, надо было выкапывать нишу в крутом склоне подступившей сопки. Да еще кустов навалом, да бугры сплошь. Когда все это выровняешь да расчистишь?

– Тут поиграешь! – сказал он, со звоном втыкая лопату. – Футбол на пересеченной местности.

– Отступать от дела? – рассердился боцман.

– Дак разве я знал, что тут?

– Отступают знаешь кто? Только мертвые.

– А павших на боевом посту не считают отступившими, – улыбнулся Гаичка, уже готовый на компромисс…

Удалось немного: разметили контуры площадки, набили колышков, записали, что надо сделать в первую очередь. Под конец Гаичка снова уверовал в будущий стадион. Даже начал упрашивать боцмана, когда тот подал команду строиться.

– Этак мы его и за год не построим. Сыграть не придется.

– Другие достроят. Ты ведь не только для себя стараешься? – Боцман посмотрел на сопки, над которыми лучами поднимались белые полосы облаков, и добавил, не оборачиваясь: – Корабль строят одни, а плавают на нем другие. Да и те, что плавают, уж десять раз поменялись…

Всю обратную дорогу Гаичку переполняла радость. В городке он отпросился из строя и побежал в библиотеку. Ему очень хотелось повидать Марину Сергеевну, рассказать ей про будущий стадион. Но возле книжных стеллажей он неожиданно увидел своего непосредственного начальника старшего лейтенанта Рослякова.

– А… Марина Сергеевна? – растерялся Гаичка. – Заболела?

Он понял, что сморозил какую-то глупость, когда увидел сердитые глаза старшего лейтенанта. Но оказалось, что Росляков сердился не на него.

– Марина Сергеевна уехала, – сухо сказал он.

– Куда?

– Домой. В Таллин.

– Почему в Таллин?

– Там у нее мама. И вообще…

– Но почему?

– Там все близкое, а здесь… – старший лейтенант грустно улыбнулся, – здесь даже поселок и тот – Далекий.

– Но почему? – повторил Гаичка растерянно.

– Этого, брат, нам с тобой не понять.

Он помолчал и вдруг дружески похлопал Гаичку по плечу.

– Ты-то чего горюешь? Библиотекарша будет. Сколько офицерских жен без работы…

Он запомнил тот поход до мелочей и, наверное, на всю жизнь, как стихотворение, выученное наизусть. Запомнил почему-то даже то, как, стоя на мостике, дергал пальцем тугие стропы, и они гудели, словно струны, и длинный зеленый вымпел изгибался, как волна, бегущая вдоль причальной стенки.

За стропами блестели на солнце крыша камбузной надстройки и лежавшая поверх труба спасательного плотика. Двумя метрами дальше белел чехол кормовой артиллерийской установки. За ней виднелись уложенные под брезент бочонки глубинных бомб. А за кормой гладкой дорогой уходил вдаль широкий след корабля. По этой дороге, точно по середине ее, шел другой сторожевик, не приближаясь и не отставая, словно привязанный. Еще дальше виднелся силуэт крылатого корабля. Оба они были как черные аппликации, наклеенные на светлую даль. Над ними, над затуманенным горизонтом, полосой висели горы, похожие на облака. Они становились все ниже и расплывчатее, словно тонули в море.

Гаичка оглядывал эти дали, как полагалось наблюдателю, – от левого борта до правого и от правого до левого, и поминутно ловил себя на мысли, что не всматривается, а просто смотрит, не наблюдает, а любуется. Он встряхивал головой и старался окидывать горизонт равнодушно-деловым, недоверчивым взглядом, выискивая в волнах новые блики и точки. В этом и состояла его обязанность – смотреть да докладывать. И не раз было – открывал рот, чтобы доложить по всей форме, удивить офицеров наблюдательностью. Но всегда оказывалось, что точка на горизонте – лишь видимость, лишь блескучий гребень волны, по какой-то причине долго не опадающей, устойчивой. Он начал уже побаиваться своих глаз, жмурил их и снова до боли всматривался в мелькание бликов на порозовевшей, словно зажженной косым солнцем, поверхности моря. И все смотрел на подозрительные точки, не докладывая, боясь ошибиться. И когда увидел в вышине блеснувшую черточку самолета, тоже не доложил сразу, а подумал, что это блик, и стал дожидаться, когда он исчезнет, растворится в густой синеве вечернего неба.

– Самолет слева девяносто, сорок кабельтов! – вдруг радостно крикнул Полонский, смотревший вперед.

Гаичка едва не доложил то же самое, потому что слова эти вертелись на языке, но сообразил, что повторение доклада было бы смешным, и обругал себя за медлительность. На мостик легко взбежал офицер штаба, «противник», как называли его матросы, находившийся на корабле для того, чтобы давать «вводные», поглядел на самолет в тяжелый морской бинокль и что-то тихо сказал командиру.

И тотчас заметалась по кораблю перекличка команд. Сторожевик наклонился и пошел влево по крутой дуге. Корабли, шедшие в кильватер оба разом сделали поворот и теперь шли развернутым строем наперерез курсу самолета. Через несколько минут Гаичка разглядел темное пятно конуса, тащившегося за самолетом на длинном, невидимом издали тросе.

– Не ослаблять наблюдение! – сказал командир. И Гаичка понял, что самолет – это его уже не касается, что его дело – по-прежнему смотреть в своем секторе – 95 градусов по левому борту и 95 – по правому.

А в этом секторе было пусто. Ни береговых теней, похожих на тучи над горизонтом, ни кораблей, только что неотступно следовавших в кильватер. Только рядом за тугими стропами пошевеливались теперь два черных рифленых ствола да поблескивал отполированный частыми тренировками шлем комендора, приникшего к прицелу.

Гаичка косил глазом на приближавшийся конус, посматривал на совсем окаменевшего комендора и ждал, готовил себя к грому первых выстрелов. И все же вздрогнул, когда сразу вслед за командой, без какой-либо паузы, ударила в уши упругая волна короткой очереди. Тах-тах-тах! – сухо били кормовые пушки, словно кто-то изо всей силы часто лупил поленом в дубовые ворота. Тах-тах-тах! – как эхо, подхватила носовая артустановка. И с другого сторожевика тоже зачастили выстрелы. Снаряды, как раскаленные угольки, заторопились к конусу, сходясь, казалось, точно в этом темном пятне, плывущем в густой синеве неба. И вдруг издалека, с крылатого, послышался словно бы треск раздираемого брезента. Гаичка увидел тонкие стволики над круглой башенкой, воздетые в зенит, и дымную струйку, устремленную ввысь.

Р-р-р-р-р-раз!

И исчез конус. Был – и нет его. Только лохмотья в разные стороны, только тряпка горловины, привязанная к тросу, запорхала в вышине, словно подбитая птица, ускользая вдаль и опадая все ниже.

Командир резко повернулся к офицеру штаба, но ничего не сказал, только улыбнулся хитровато. Тот тоже улыбнулся и сказал с лукавой усмешкой:

– А если бы не крылатый?

Гаичка оглянулся. Командир смотрел в бинокль на исчезающий в синеве самолет и молчал.

– Мы же попали! – сказал Гаичка, потеряв терпение.

Проверяющий с быстрым любопытством взглянул на него, и Гаичка понял, что снова влип со своим языком. Потому что его дело – смотреть да докладывать, а не встревать в разговоры офицеров на мостике. Он совсем скис, представив, как проверяющий на подведении итогов говорит о сигнальщиках, которые больше наблюдают за мостиком, нежели за морской далью, и отошел к другому борту, и принялся ругать себя самыми нехорошими словами, какие мог вспомнить.

– На пенсию надо собираться, – неожиданно сказал командир.

– Кому?

– Мне, кому же еще? Вот это самое я впервые услышал в сорок четвертом. Брали мы одно приморское село на Украине. С суши пехота нажимала, а мы с моря – пехота полосатая. Без бушлатов пошли, в одних тельняшках, чтоб легче плыть. Зацепились за камни, а дальше ну хоть бы шаг. Лупят пулеметы из-под обрыва – голову не поднять. Так мне тогда казалось. А кое-кому казалось иначе. Когда я все-таки поднял голову, увидел: бежит меж камней Колька Хмырь. Честное слово, фамилия у него такая была. Тельняшка полосатая: чуть шевельнется – сразу видать. Я тогда еще пожалел, что бушлат скинул: черного меж черных камней меньше было бы видно. А Колька все бежит от камня к камню. А камни прямо дымятся от пуль. Потом он в мертвую зону попал, полез по склону к той проклятой амбразуре. Лежим не дышим, ждем, что будет. Как рвануло наверху – мы под обрыв. А Колька нам навстречу катится, живой, но без руки. Оказывается, он сунул гранату в амбразуру, а сам хотел откатиться. Четыре секунды запал горит. Но попал, видать, во что-то, отскочила граната – и ему на голову. Он подхватил ее, сунул обратно и держал…

Командир отвернулся и поднял бинокль. А Гаичка спохватился, что снова отвлекся и хоть смотрит вдаль, да видит каменистый склон и полосатых людей, бегущих к обрыву.

– Ну и что? – спросил проверяющий.

– А? Да. Так вот, дня уже через два старшина роты и говорит нам – со зла, конечно, – что если бы не Колька, то мы, дескать, так и лежали бы там за камнями до конца войны… Наспорились мы тогда, переругались все. А я как говорил, так и теперь считаю, что если бы не Колька, то кто-то другой обязательно полез бы к амбразуре.

– Ну и что? – снова спросил проверяющий.

– Как это что? Сколько лет я этого «если бы» не слышал. Тогда начинал службу, а теперь это как сигнал: не пора ли ее кончать?..

– Больно мудрено.

– Чужое-то все мудреное.

– Ладно тебе, давай отбой, – засмеялся проверяющий…

К ночи ветер стих. Волны сразу опали, округлились, лениво подкатывались под корабль, масляно поблескивая в свете ходовых огней.

Сдав вахту, Гаичка неспешно прошелся по палубе, поглядел на белый фосфоресцирующий след за бортом.

– Вы поч-чему не в кубрике? Если матрос не на вахте и не спит, значит ему нечего делать!

– Иди-иди! – сказал Гаичка, разобрав восторженный голос Евсеева. – Все равно боцмана из тебя не выйдет.

– Погодим да поглядим…

Снова Гаичка остался один на палубе. Ему было радостно и в то же время чуточку тревожно отчего-то. Он стоял, свободно расставив ноги, попеременно сгибая их в такт качке, и, как никогда прежде, чувствовал и бесконечную ночь за бортом, и бездну под килем, и одиночество корабля в бескрайнем море. Но не обреченность, не страх – неизменные спутники человека, затерянного в пространстве, – а веселую уверенность, чувство неотвратимости победы в этом поединке с черной бездной.