Текст книги "Искатель. 1974. Выпуск №5"

Автор книги: Роберт Шекли

Соавторы: Альфред Бестер,Сергей Абрамов,Владимир Рыбин,Владимир Цветов,Эдуард Сорокин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Разумеется, Логова поняла, что фотографии – липа, – продолжал Дирксен, – но ей предстояло доказывать это другим. А тут еще показания провокатора в полиции. Что, если всплывет история с рекомендацией? Тогда и фотографиям поверят.

– Логова запугана, затравлена, и тут вы – умный, благородный, готовый прийти на помощь. Ясно, она ухватилась за вас как за спасательный круг! – расхохотался Рэндолл.

Шеф и внешне значительно уступал Дирксену, который играл бы первых любовников – представительных, располагающих к себе, будь он актером. В тех же пьесах Рэндолл мог рассчитывать лишь на роль злодея, чьи дурные намерения должны еще в первом акте стать ясными зрителю. Злая складка губ, злое выражение глаз – злое лицо, даже смех, которым он разразился, не сделал его другим, гримаса смеха сделала это лицо неестественным.

Разговаривая с Дирксеном, Рэндолл бездумно чертил на листочке кружки и прямоугольники, соединял их линиями и заштриховывал получавшиеся фигуры. Под листочек он подложил пластмассовую пластинку, и карандаш под его короткими толстыми пальцами не мог оставить на листках, лежащих ниже, выдавленный след. Бессмысленные рисунки Рэндолла секрета, естественно, не представляли, просто правила безопасности превратились в закон его жизни.

– Шеф, фотограф опять просит денег.

– Дайте ему, – благодушно бросил Рэндолл, не отрываясь от листочка. – Не очень много. Иначе стремление к роскоши станет у него непреодолимым. Напомните, что Римская империя погибла из-за роскоши. – И снова, довольный своей находчивостью, захохотал.

– Следующий наш шаг – Логов, – сказал Дирксен твердо.

Как действовать против Логова, они уже обсуждали, но Дирксен не ощущал уверенности в успехе. Дирксена не оставляла мысль, что Логов требует иного подхода. Рэндолл же не колебался, поскольку не помнил случая, чтобы план, подобный составленному ими, дал осечку в известных ему случаях с итальянцами, французами и даже японцами, чья приверженность интересам организации или фирмы сродни сыновней преданности семье, – черта, которую Рэндолл не понимал и которой не переставал удивляться.

– Мудрить нечего. Главное – толково и напрямик все ему объяснить. Не исключено, сначала он встанет на дыбы, взовьется, пойдет в галоп. А потом примет наши условия, и мы его взнуздаем. Человек – существо, действия которого диктуются страхом.

Убежденность, с какой говорил Рэндолл, не успокоила Дирксена.

– А идеи? Вера в их правоту? – Дирксену хотелось поделиться своими сомнениями. – Есть же фанатики, и коммунисты – из их числа. Во время войны русский солдат Матросов закрыл собой амбразуру дота. Я где-то читал, что так поступила еще сотня русских солдат. А среди итальянцев, французов, с кем мы работали, были такие в эту войну? Не припомню.

– Дорогой мой, мы ведем речь о психически нормальных людях, – принялся внушать Дирксену Рэндолл. Он отложил разрисованный листок в плетенную из металлической проволочки плоскую корзинку для бумаг, подлежащих сожжению. – Проявление фанатизма, как и талантливости или гениальности, – отклонение от нормы. Как мы пели в школе? Ну, про Галилея…

Дирксен не забыл песенку и продекламировал:

– Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится Земля, но… у него была семья!

– Вот оно. Если у Логова нормальная, здоровая психика, он тоже окажется дальновиднее Галилея, – поучал Рэндолл. – У русских, мне говорили, есть слабое место. Верно, они могут грудью закрыть амбразуру дота, и в то же время они боятся, боятся общественности, ее осуждения – всяких там собраний, разбирательств. На этом и надо играть. Я уверен в успехе. Логовы у нас в руках.

В дверях кабинета задребезжали звонки – два коротких и один длинный.

– Откройте, – приказал Рэндолл. – Принесли пленку с магнитофонной записью, сделанной в спальне и в кабинете Логова.

Дирксен отпер дверь, выглянул за нее и вернулся с коробками. На каждой значились дата и время записи. Рэндолл выдвинул из тумбы письменного стола верхний ящик, в котором находился магнитофон, заправил кассету из коробки, помеченной цифрой 1, и нажал кнопку.

«– …Костя, ведь нас связывают пятнадцать лет жизни! – запись была четкой, почти без искажений и помех. Слабые звуки стрельбы и крики, доносившиеся с телеэкрана, не могли заглушить голосов Алены и Логова. Дирксен не ошибся, распорядившись вмонтировать микрофон в телефонный аппарат. – О чем ты? Неужели не понимаешь, что нанесла удар в спину? – Это голос Логова. – И какой жестокий удар! А волнует тебя только одно – уйду я или нет…» Шаги Логова приблизились. Он остановился так близко у микрофона, что слышно было его прерывистое дыхание.

– Логов подошел к жене, наверное, изучающе смотрит на нее, – предположил Дирксен. Подслушивая чужие разговоры, он всегда старался представить, что происходит около микрофона, мысленно увидеть людей, голоса которых микрофон ему доносил, проникнуть в их думы, разобраться в их чувствах. – Все в жене Логову знакомо и привычно: глаза, волосы, руки, и все сейчас такое чужое ему. – Дирксен вытянул ноги и уставился на плетеные носки туфель. – Теперь лицо жены вызывает в Логове чувство неприязни.

«…Да, нас связывают пятнадцать лет. Но ты уже не такая, какой была пятнадцать, да что пятнадцать – пять лет назад!..» – Голос Логова поднялся до крика, и Рэндолл повернул на магнитофоне регулятор громкости.

Рэндолл и Дирксен напряженно вслушивались в голоса Логова и Алены. Для них важна была каждая деталь из жизни этих людей, каждая черточка характера, их мысли, оттенки их отношения друг к другу. Все в Рэндолле и Дирксене работало на одну цель, и они – опытные разведчики – знали: вся эта информация выкристаллизуется в них в нужные действия, когда придет время такие действия предпринять. Дирксен слыл в разведслужбе знатоком русской души, и Рэндолл внимательно следил за пояснениями коллеги, стараясь не пропустить ни единой фразы Логова и Алены.

«…Ты предала меня дважды. Первый раз – случайно, доверившись по глупости Свэ. Потом предала из-за трусости, когда отдала пакет Дирксену. – Голос Логова звучал громко и твердо. – Кто-то сравнивал предательство с раковой опухолью. Рак образуется, когда неудержимо разрастается одна какая-то клетка. Так и предательство: раз совершенное, оно неминуемо тянет за собой следующее, чтобы скрыть или оправдать предыдущее… Разница лишь та, что раковая опухоль убивает человека, а предательство – человеческое в нем. У ракового больного нет будущего, но у него есть прошлое. А что у предателя? – Голос Логова зазвенел. – Ничего нет. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Он заживо лишен жизни. – Логов замолчал, и в кабинете Рэндолла слышалась только песенка, которая лилась с телеэкрана в спальне Логова. Логов заговорил снова: – Предатель заживо лишен жизни, это ты понимаешь? Нет, не понимаешь. Раньше поняла бы, теперь – нет…»

Рэндолл впился взглядом в кассету, словно увидел на ней лицо Логова. А тот говорил:

«…Есть тысячи форм предательства, а побуждений к ним – десятки тысяч. Однако чаще всего предают по слабости характера…»

Рэндолл недовольно поморщился. Разговор шел не так, как ему хотелось. Он нервничал, и Дирксен Почувствовал это.

«…Ты права в одном: пройдут годы, и на многое мы взглянем по-другому. Но разве и через десять, через сто лет предательство перестанет быть предательством?..»

– Сейчас Логов, наверное, смотрит на жену, будто видит ее впервые. – Дирксен пустился рисовать картину того, что, по его мнению, происходило в спальне Логовых. – Логов вдруг замечает, что минувшие годы преобразили Алену. Она пополнела, раздалась, утратила грациозность и плавность в движениях. – Дирксен ухмыльнулся. – В глазах Логова Алена выглядит теперь довольной, какой-то сытой, как человек, достигший всего, к чему стремился. «Посмотрите, как мне хорошо: я живу в чудесно задуманном и столь же чудесно выполненном мире», – показывает ее облик, во всяком случае, Логов таким ее воспринимает, и облик этот вызывает в Логове бешенство. С ним не вяжется только взгляд. – Дирксен вспомнил разговор с Аленой в саду посольства, во время приема. – Взгляд у нее напряженный, беспокойный, словно она боится, что кто-то вторгнется в этот мир, дверь в который открыта ей и Логову. Сейчас в полных слез глазах беспокойство сменилось ужасом, и Логов, конечно, видит это и, возможно, еле сдерживается, чтобы не ударить Алену по лицу, по тонкой верхней губе, сложившейся в сердечко, по черным бровям-подковкам, – подытожил Дирксен и, подумав, добавил: – Наверняка мы услышим кое-что интересное из их прошлого.

Действительно, Логов заговорил об их московской квартире – просторной, как театральный вестибюль, с диванами, креслами, тумбочками, шкафами и сервантами, журнальными столиками и столиками под магнитофон и телевизор, и еще множеством красивых, но казавшихся ему ненужными вещей. Заговорил зло, язвительно. Сравнил квартиру с пантеоном, увековечившим архитектурные излишества. Он раздраженно упрекал Алену, что всегда чувствовал себя в квартире как в пантеоне – торжественно, но неуютно.

«…Поначалу это меня коробило, дергало, но постепенно свыкся и даже перестал замечать то крикливое и лишнее, что загромождало комнаты, – звучал из динамика рассказ Логова. – Я видел, как радовались твои глаза, когда говорил, что очередная покупка мне нравится, – Логов сделал паузу. – Ты часто повторяла любимую поговорку: «С милым в шалаше – рай для дураков», и я не мешал создавать твой вариант рая – для умных…»

Логов словно пересказывал содержание любительского фильма, смонтированного из кусков, отснятых в разное время. События, лица, поступки людей возникали перед глазами Рэндолла и Дирксена как кадры из такого фильма – то яркие и очень четкие, то темные, нерезкие. И речь Логова была такой же сбивчивой, перемежающейся паузами, как память, которая повела его через давно минувшие годы.

«…Да, в житейской практичности я уступал тебе и сознавал это. – Голос Логова дрогнул, в нем послышались нотки щемящей скорби, с какой говорят о тяжелой и уже непоправимой ошибке. – Но я тебе верил и не допускал, что любимый человек может совершить такое, чего следует стыдиться. А ведь я пробовал убедить тебя заняться настоящим делом – тебе легко даются языки, и ты могла бы подыскать интересную работу, но каждый раз осекался – я замечал, глаза твои сразу темнели, – продолжал Логов. – Да и думал я: ты стараешься не для себя, ты стараешься и для меня тоже, и мне не хотелось тебя обижать…»

– Логов еще, пожалуй, ни разу столь беспристрастно не восстанавливал в памяти события, связанные с Аленой, – стал вновь комментировать Дирксен. – Обычно память его, как мне кажется, сбивалась до этого случая на ложный путь, подчиняясь тайному желанию отыскивать в прошлом то, что хотелось, а не то неприятное, что подчас происходило на самом деле. Логов любил Алену, и разум проигрывал в соревновании с сердцем.

«…Вот где истоки твоего предательства: в мещанской ненасытности, в эгоизме, в равнодушии ко всему, что не касается тебя. И на жизнь-то ты смотришь как на арифметическую задачку, на вычисленные выгоды, правда, не для себя одной, а и для меня тоже. Видно, поэтому я и закрывал глаза на многое…»

Послышался голос Алены. Она произнесла слова невнятно, сквозь слезы, и Рэндолл прибавил громкость.

«…Костя, дорогой, не надо высоких слов, мы же одни! Любой грех считается грехом, когда о нем знают посторонние. Но посторонние ничего не узнают, а мы все забудем…»

Рэндолл расправил плечи, будто сбросил давившую на них тяжесть.

– Наконец-то она взялась за дело, – пробормотал он.

Пленка кончилась, Рэндолл нажал на кнопку перемотки.

– Логова нам ясна. Как разрабатывать ее, вам понятно, Дирксен. Но вот Логов? Он пока загадка. И все же я верю в его здравый смысл и дальновидность.

Рэндолл поставил на магнитофон кассету, помеченную цифрой 2.

Теперь говорила в основном Алена. Логов потребовал, чтобы она еще раз подробно передала разговор с Виктором Свэ, с Дирксеном – на приеме и дома, со всеми деталями описала встречу с человеком в «алоха».

– Сейчас Логов начнет анализировать случившееся. – Дирксен встал, сделал круг по кабинету. – Что победит: чувство долга или страх? Алена постарается, я уверен, внушить ему страх перед последствиями ее поступков. Наши действия зависят от этого. – Дирксен вернулся в кресло. – Логов в эту минуту наверняка думает о себе как о торопливом путнике, который только в самолете опомнился: там, на земле, вот это следовало бы сделать так, а то по-другому, а это тоже как-то иначе, – раздумчиво говорил Дирксен. – Но самолет давно оторвался от земли, давно пропали красные и фиолетовые огоньки, очерчивающие взлетную полосу, и даже облака отодвинулись далеко вниз. Понимает ли Логов, что ничего не остается, как горько сетовать и попусту сокрушаться? Должен понять, – уверенно сказал Дирксен. – Алена заставит его понять.

– Послушаем дальше, – отозвался Рэндолл.

Дирксен и Рэндолл склонились над магнитофоном.

ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, В ПЯТЬ УТРА

– Ну что ж, комбинация Дирксена понятна. Он убежден, что поставил мат и мне следует положить своего короля набок. Но так ли это? Может, выход все-таки есть? – Логов говорил теперь ровно, почти бесстрастно, но слова окрашивала горечь.

На часах пять утра. Забрезживший рассвет придвинул к окнам небо, серое, мутное, всклокоченное. Логов прислушался: то ли пальмы шумели под ветром, то ли низко над крышей с шумом неслись тучи. Вдруг по пепельному небу метнулась золотая змея, за ней – другая, третья, и сразу к земле протянулись сверху тонкие, как прутья, ручьи и вонзились в стены дома, в гравий, покрывавший небольшой двор перед домом.

Логов отошел от окна, открыл дверцу бара, достал бутылку кока-колы и налил шоколадную пенящуюся жидкость Алене и себе. Напряженно следившая за ним Алена вздохнула.

– Если б я могла предположить, что так получится! Виктор Свэ говорил…

– «Виктор Свэ! Виктор Свэ!» Я предупреждал, чтоб на занятиях ты была предельно осмотрительной, – оборвал ее Логов.

– Он производил впечатление порядочного человека, – оправдывалась Алена.

Логов саркастически рассмеялся.

– Зло, чтоб иметь успех, должно рядиться в одежды порядочности. Тебе давно пора это знать. И то, что темными делишками занимаются и порядочные люди, тоже. Ты это сама блестяще доказала. – Он на мгновение умолк. – Послушай, – он сосредоточенно смотрел на Алену, – как Свэ появился в нашем доме?

– Его порекомендовала миссис Дирксен. Помнишь, полгода назад мне захотелось заняться местным языком. Искала преподавателя, и Дирксен любезно вызвалась помочь.

– Недопустимая оплошность, – заметил Логов. – Я должен был знать, кто указал тебе на Свэ.

– Виктор Свэ – человек известный, – продолжала Алена. – Он преподает многим нашим. Так что прислать Виктора мог кто-нибудь и помимо миссис Дирксен.

– Но прислала именно она, – зло усмехнулся Логов. – И не сомневаюсь, по подсказке мужа. Ты встречалась с ней?

– На приемах, да и то редко. Всякий раз она интересовалась, довольна ли я Виктором.

Логов шагал по комнате – вперед, назад, от тахты к телевизору и обратно.

– Почему ты не сказала мне о просьбе Свэ?

– Сочла ее не заслуживающим внимания пустяком… Хотела помочь Свэ.

– Но ты промолчала и тогда, когда узнала, во что вылился пустяк, – в провокацию!

Ливень за окном прекратился. Просветлело. Однако небо еще оставалось низким, серым и неприютным. Логов отступил от окна и остановился на полпути к тахте, рядом, в кресле у торшера, сидела Алена. Решетчатая тень плетеного абажура стерлась с ее лица – в комнату входило утро.

– Разговор со Свэ состоялся месяц назад, – вслух размышлял Логов. – Свэ немедленно сообщил о нем Дирксену. Вероятно, они вдвоем разговор и подготовили. Затем Свэ исчез. Уроки он отменил, сославшись на болезнь. Ясно: мавр сделал свое дело… Дирксен ждал, когда он сможет воспользоваться крючком, на который тебя подцепили. Если бы не было провокации со спортсменами, было бы что-то другое… – Логов помассировал ладонями виски, будто желая снять усталость, мешавшую сосредоточиться. – По-видимому, Дирксену стало известно, что Сумани докопался до заговора. Дирксен предположил, что Сумани захочет прийти ко мне и рассказать о готовящемся перевороте. О моей дружбе с журналистом он был, надо полагать, осведомлен. Тут-то Дирксен и бросил козырную карту. Он сделал это в пятницу, на приеме. Сумани действительно пришел. В субботу днем. Час спустя Дирксен завладел фотокопиями документов. – Логов помолчал и медленно произнес: – Сумани и я – теперь единственные, кто представляет для Дирксена угрозу, – Логов требовательно взглянул на Алену. – Как ты посмела отдать пакет?!

– Я заботилась только об одном. Остальное представлялось маловажным…

– О чем, об одном?

Алена понурила голову, молчала.

– Правильно, мистер Дирксен, вы действовали правильно, – проговорил Логов. В сотый раз за эту ночь подошел он к телевизору и машинально передвинул стоявшую на нем японскую деревянную куклу «кокэси» – подарок японского корреспондента. – Впрочем, Дирксен рисковал: ты в последнюю минуту могла отказаться дать пакет. Так? Хотя нет, ты дала ему основания считать, что этого не произойдет. Во-первых, испугалась фотографий, во-вторых, он проверил твою реакцию – сам посоветовал сознаться мужу. Браво, мистер Дирксен, браво!

– Костя, разве Сумани не шантажист? – осторожно спросила Алена.

Логов досадливо махнул рукой.

– Конечно, нет. Он понятия не имеет ни о твоих глупостях, ни об интригах Дирксена. Сумани далек от них.

– Он хороший человек, Костя? – вновь спросила Алена.

– Да, хороший. И честный. Он любит свою страну.

– А что он принес тебе в пакете?

– Фотокопии документов, разоблачающих Дирксена и еще некоторых вроде него, их происки против правительства этой страны, план переворота. Вот что он принес!

– Но ведь Дирксен вернул документы. Курьер был здесь.

– Вернул? Как бы не так! Дирксен прислал пакет, в который завернул какие-то газетные вырезки.

Алена плакала. Она упала лицом на подушку, рассыпавшиеся волосы легли неровными прядями на спину, плечи, покрыли плед. Она плакала в голос, как человек, который лишь сейчас осознал, что совершил гибельную ошибку. Логов хотел было подойти к ней, успокоить, когда Алена оторвала лицо от подушки и, сдерживая рыдания, произнесла, будто осенило ее:

– Ты говоришь, документы касаются Дирксена и здешнего правительства? Но это же к нам никакого отношения не имеет! Сумани мог и не прийти к тебе. – Алена оживилась, даже попыталась улыбнуться. На поблекшем за ночь, красном от слез лице улыбка получилась жалкой. – Бог с ними, с документами, пусть остаются у Дирксена. – Алена сделала паузу. – Чего он может добиваться от тебя?

– Молчания.

– Тебе, конечно, виднее, дорогой. Но, возможно, молчание – самый верный путь. Нам жить здесь совсем немного. Через три-четыре месяца кончается срок командировки. Мы вернемся в Москву и все забудем. Мы обеспечены, ты на хорошей работе, пользуешься уважением, будешь продвигаться вперед. Что еще нужно?

– Я не смогу забыть.

– Только кажется, что не сможешь. – Голос Алены звучал ласково, просяще. – Все на свете забывается. – Она поймала руку мужа, прижалась к ней щекой. – Поверь, Костя, этот страшный сон пройдет, и мы никогда не вспомним о нем. Никто и ничто нам реально не угрожает. Дирксен не заинтересован в огласке ни визита к тебе Сумани, ни моих поступков. Значит, Свэ и провокатор будут молчать тоже. Теперь я понимаю: Дирксен солгал, что узнал о моей рекомендации от полицейского комиссара. В полиции ничего не знают. Сумани предупредил кого-нибудь, что поехал сюда?

– Вряд ли.

– Видишь, как удачно все складывается! – В голосе Алены зазвучала радость.

– Пожалуй, надо сделать так. – Логов сел на тахту, не отнимая руки, которую держала жена. – Я выполню то, о чем просил Сумани, извещу посольство о сведениях, которые от него получил. И пусть Дирксен нажмет на рычаги, и в газетах или еще где появятся неприятные для нас вещи. Я заявлю протест. Серьезных улик-то против нас нет.

– А Свэ?

– Показания Свэ и провокатора – мина, которую Дирксен обязательно взорвет. Но ведь ты никаких письменных аттестаций ученику Свэ не давала.

– А пакет? Бумаги у Дирксена.

– Может быть, в интересах дела следует отрицать, что Сумани оставил пакет? – Логов снова размышлял вслух. – Может, даже нужно не признаваться, что Сумани приходил к нам, тогда проще исполнить его просьбу?

– Да, но Дирксен прислал курьера с пакетом. Я расписалась в получении.

– Неважно. Курьер доставил пригласительный билет на прием. Билет-то он в самом деле принес.

Логов опять прошелся по комнате, задержался у телевизора и невидящими глазами уставился на деревянную «кокэси», на челку, ниспадающую на лоб куклы, на нос, намеченный черточкой, на нарисованный рот, кривившийся в загадочной усмешке.

– Нет, слишком много оправданий, – вздохнул он и покачал головой. – У Дирксена позиции сильнее. – Логов прищурил глаза. – Свэ, его ученик, которого ты действительно рекомендовала, курьер, фотокопии документов, оставшиеся у него, твоя расписка. – Логов горестно усмехнулся. – Представляешь, что станет с нами, если обо всем этом напишут газеты?

– Дирксен, Виктор Свэ. Такие вроде обаятельные люди… Кто бы мог подумать!

Логов прервал Алену:

– Обаятельные, говоришь? Люди? Волки они обаятельные. – Логов освободил руку, которую удерживала жена, потянулся к торшеру и выключил лампу. Утреннее солнце, знойное и яркое, хлынуло в комнату, отпечатав на противоположной от окна стене темный крест оконного переплета.

– Да бог с ним, с переворотом! – продолжала Алена. – Тут перевороты происходят то и дело. Одним больше, одним меньше – какая нам разница? – Алена говорила гораздо увереннее, чем несколько часов назад. – В конце концов, здесь есть полиция, контрразведка. Они сами разберутся в своих делах. Ты же иностранец, с тебя спрос невелик.

Логов распахнул окно. Оно выходило в небольшой сад, разбитый прежними владельцами дома. Улицы отсюда не видно, но Логов слышал: там началась жизнь. Прошелестели чьи-то одинокие шаги. Взвизгнул тормоз велосипеда, и тотчас стукнула крышка почтового ящика на дверях – почтальон привез газеты. У соседей открыли окна. Оттуда донеслась музыка утренней радиопередачи. Где-то залаяла собака, на нее прикрикнули – сердитый мужской голос прозвучал четко и громко. Прошумела первая в это утро автомашина. За ней заурчала другая, потом еще одна, и машины двинулись потоком, словно первая машина дала им какой-то сигнал. Рокот моторов, звуки речи, шарканье ног по земле усиливались, множились и наконец слились в ровный сплошной шум.

Омытые прошедшим ночью ливнем листья и трава в садике под окном зеленели ярко и сочно. Утренние лучи солнца находили в складках листьев, в траве сохранившиеся капли дождя и зажигали их золотистым огнем. Ливень вымыл и небо. Еще не скрывшееся за белесым дневным маревом, оно сияло бездонной голубизной.

Утро всегда радовало Логова. Будь то разноголосое, звонкое утро в Москве, когда оставшаяся после ночи свежесть и запах политого и высыхающего под солнцем чистого асфальта, казалось, рождают в сердце праздник; или беззаботное, пьянящее сосновым ароматом утро в подмосковном лесу, тишину которого нарушают лишь далекий крик петухов да шмелиный бас электрички, неслышной по вечерам и совсем рядом грохочущей на рассвете; или утро здесь – с прозрачным небом, с ослепительно белым, будто только что вспыхнувшим, солнцем, с пронзительной зеленью диковинных растений, влажных от обильной ночной росы или бурного ночного ливня.

Сегодня впервые, пожалуй, утро не обрадовало Логова – его нервы напряжены до предела, он испытывал такую усталость, что хотелось лечь, забыться, не шевелить руками и даже не смотреть – держать открытыми глаза было тоже трудно.

– Наша репутация сильно пострадает, если ты расскажешь обо всем в посольстве, – говорила Алена. – Дипломатической карьере – конец. В лучшем случае отзыв в Москву и там – персональное дело и ничтожная должность без перспектив и надежд.

Логов молчал. Он машинально водил пальцем по узкому подоконнику, размазывал дождевые капли, попавшие на полированное дерево.

– Костя, милый, ты идеализируешь Сумани. – Слова Алены были сбивчивыми, торопливыми. – По-твоему, он борец за идею? Да, Костя? Ты ошибаешься, очень ошибаешься. Ну, представь – Сумани первый сообщает о мятежниках. Если мятеж подавят, ему слава, почет. А если нет? Тогда – бежать… Вот он и приходил… приходил к тебе. Куда бежать? В Советский Союз. Он приходил, чтоб в случае чего ты помог бежать…

Логов усмехнулся. Обернувшись к жене, жестом остановил ее и тихо сказал:

– Позиции Дирксена действительно сильнее. Но не переиграл ли он? В конце концов, даже боги далеко не все делают идеально. А Дирксен не бог, он всего-навсего Дирксен…

Логов медленно повернулся к окну, забарабанил пальцами по стеклу.

Крик служанки Суин сорвал их с места.

– Помогите! На помощь! Помогите! – разорвал утреннюю тишину полный страха голос Суин.

ЧЕРЕЗ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, В СЕМЬ УТРА

Вбежав в кабинет и увидев разбросанные по полу бумаги, открытые ящики стола, распахнутые дверцы книжного шкафа, Логов не сразу сообразил, что произошло. Лишь окинув взглядом кабинет и обнаружив исчезновение магнитофона, транзисторного радиоприемника и кинопроектора, находившегося в книжном шкафу на нижней полке, Логов понял: его обокрали.

«Мертвецы – и только они – могут ничего не делать», – Логов убедился в несостоятельности истины средневекового английского философа, позвонив в полицию. Настойчивость, с какой он требовал расследования кражи, заставила бы в самом деле действовать и мертвеца, но не здешних полицейских в воскресенье – в день, по выражению Сумани, петушиных боев, ленивых бесед и долгого, тяжелого послеобеденного сна с набитым желудком. Инспектор пожаловал лишь к вечеру. Увидев его, Логов подумал, что Остап Бендер в милицейской фуражке с гербом города Киева выглядел, наверное, внушительней, чем представившийся полицейским человек в грязных порванных шортах и кедах на босу ногу. О его принадлежности к полиции можно было судить только по большой металлической звезде, которая украшала грудь На манер американских шерифов, – идея навесить полицейским звезду пришла в голову бывшему президенту, когда он съездил в Соединенные Штаты.

Алена невольно отпрянула, открыв полицейскому инспектору дверь: косой, с необыкновенно вздернутым носом-пятачком, он уставился на Алену переносицей – глаза смотрели в стороны.

Войдя в кабинет, полицейский застыл посреди комнаты. Что привлекло его внимание, установить было невозможно – один глаз таращился в окно, другой – на письменный стол.

– Да-а, неприятный случай, мистер Ло-гоф, – развел руками. – Не знаю, с чего и начать.

– С осмотра места преступления и составления протокола, я полагаю, – Логов старался подавить раздражение. – Преступник проник через окно. Видите, подпилена и отогнута решетка.

– Верно, – удивился полицейский. – А ведь лучше – через кухню. Так проще?

Логов иронически разглядывал полицейского.

– Верно проще? А? Вы согласны? – самодовольно продолжал тот. – Профессиональная наблюдательность и сообразительность. Вы, следовательно, ничего не слышали?

– Нет. Спальня расположена далеко от кабинета. Шум туда не доносится, – ответил Логов.

– И слава богу! – вмешалась Алена. – Ночью, в темноте, вряд ли что можно сделать. Грабитель, я уверена, имел оружие. Он убил бы мужа!

– Полностью с вами согласен, миссис Ло-гофа. Муж родился, должно быть, в феврале?

Алена наклонила голову, пытаясь увидеть выражение хотя бы одного глаза: не смеется ли полицейский над ними? Но тщетно. Чтобы добраться до глаза, требовалось подойти к полицейскому сбоку.

– Мужчина, родившийся в феврале, счастлив и удачлив, – пустился в объяснения полицейский инспектор. – Он обладает хорошим здоровьем, любит волочиться за женщинами, по натуре авантюрист, однако все сходит ему с рук.

– Что за чепуха! – Алена даже растерялась. – Почему ты молчишь? – накинулась она на мужа. – Это сумасшедший! Разве ты не видишь?

Полицейский ничуть не смутился. Хотя языка он не понимал, – Алена говорила по-русски, но интонация была предельно красноречивой.

– Напрасно, миссис, сердитесь. Теология – великая наука. Настоящие гороскопы составляются на ее основе. Поэтому…

Логову надоела болтовня полицейского, и он оборвал его:

– Послушайте, справиться с такой вот толстой решеткой – дело нешуточное. Нужно немалое время, чтоб подпилить ее. Видимо, вор влез уже под утро.

– Да, наверное, – немного растерянно произнес полицейский инспектор. – Взяли, значит, магнитофон, приемник, проектор… Так? – вопросительно посмотрел он на Логова.

– Преступник взломал ящик письменного стола.

– Там лежали деньги?

– Деловые бумаги тоже. Я вижу, в них рылись.

– Ай, ай, ай! Вы кого-нибудь подозреваете, мистер Ло-гоф?

– Нет.

– Совсем плохо. Неделю назад трое вооруженных людей вошли в дом французского дипломата, загнали семью в угол, обрезали телефонный шнур, потом погрузили ценные вещи в машину и уехали. Больше их никто не видел.

– Я читал об этом в газетах, – поморщившись, повел рукой Логов.

– А вот еще случай. К сотруднику…

– Хватит, инспектор! – взорвался Логов. – В другой раз я с удовольствием выслушаю ваши интересные истории. Вернемся к краже в моем доме. Может быть, имеет смысл допросить служанку?

Не дожидаясь ответа полицейского инспектора, Алена позвала Суин. Напуганная служанка ничего толком рассказать не смогла. Она конфузливо прятала глаза, голос ее дрожал, лицо становилось то белым, то красным. Что может она сказать? Два вора влезли через окно в кабинет, угрожали ей револьвером, поэтому она сразу не позвала на помощь, а закричала, когда воры ушли, – все, что удалось у нее выяснить. Ее до сих пор била дрожь.

– Очень странные бандиты, – сказала служанка. – Они смеялись, и им совсем не было страшно.

Полицейский инспектор пропустил мимо ушей эти слова Суин, а Логов машинально улыбнулся: ну, конечно, представление о преступниках Суин составила по «макарони вестерн», как окрестили здесь итальянские фильмы о ковбоях. В них грабители и убийцы обязательно зверски скрежещут зубами и никогда не улыбаются.

Полицейский инспектор махнул рукой: отпустил служанку. И тягостно вздохнул. Развязность его бесследно пропала.

– Все трудные дела попадают почему-то ко мне, – негромко пожаловался самому себе. – Я несчастливый человек, мистер Ло-гоф. Отец постоянно упрекает меня в этом, хотя он больше всех виноват, что я родился в июле.