Текст книги "Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 1. Я, Клавдий"

Автор книги: Роберт Ранке Грейвз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

К счастью, во время этих приготовлений погода была тихая и на море стоял полный штиль. Когда все было готово, Калигула надел нагрудник Александра (Август считал себя недостойным носить перстень Александра, а Калигула надел ни мало ни много как его нагрудник), а поверх него – пурпурный шелковый плащ, стоявший колом от золотой вышивки с драгоценными камнями; в руки он взял меч Юлия Цезаря, боевой топор, который, как считалось, принадлежал Ромулу, и щит, которым, по преданию, владел Эней, оба – хранившиеся в Капитолии (и то и другое, по моему мнению, подделка, но такая давняя, что их можно считать настоящими); на голову он надел венок из дубовых листьев. После того как были принесены искупительные жертвы: Нептуну – тюлень, так как это плавающее животное, богу зависти – павлин, на случай, если, как сказал Калигула, кто-либо из богов ему позавидует, он сел на Инцитата и поскакал по «мосту» в Путеолы. Следом скакала вся конная гвардия, позади нее – отряд кавалерии, отозванный из Франции, за ним шли двадцать тысяч пехотинцев. Когда Калигула достиг последнего «острова» недалеко от Путеол, он велел трубить сигнал атаки и ринулся на город так яростно, словно преследовал разгромленного врага.

Калигула провел в Путеолах ночь и большую часть следующего дня, как будто отдыхал после битвы. Вечером он вернулся обратно в триумфальной колеснице с позолоченными колесами и боками, в которую были запряжены Инцитат и кобыла Пенелопа, на которой Калигула женил своего любимца согласно положенному ритуалу. Калигула был в том же великолепном наряде, с одной лишь разницей – на голове вместо дубового венка красовался лавровый. Следом за колесницей ехал длинный обоз, груженный «военной добычей» – мебелью, статуями и украшениями, взятыми в домах богатых купцов. Пленников у Калигулы представляли заложники, которых мелким восточным царькам надлежало присылать в Рим как гарантию своего хорошего поведения, и все рабы, каких от только сумел заполучить, одетые в национальные костюмы, с цепями на руках и ногах. Затем в разукрашенных колесницах следовали друзья Калигулы в нарядных вышитых тогах, воздающие ему хвалу. За ними шла армия и, наконец, процессия из двухсот тысяч граждан в праздничном платье. На холмах, окружающих залив, горело бесчисленное множество костров, и каждый солдат и горожанин в процессии нес зажженный факел. Это был самый эффектный спектакль, какой видел мир, и, по-моему, самый бессмысленный. Но как все веселились! На мысе Мизен к юго-западу от вилл загорелся сосновый лес – еще одно великолепное зрелище. Как только Калигула достиг земли, он потребовал подать ему золотой трезубец и другой шелковый плащ, расшитый серебряными рыбами и дельфинами. Экипированный таким образом, он сел на самый большой из своих пяти прогулочных кораблей, ждавший его у берега, и гребцы отвезли его к среднему «острову», превосходившему размерами все остальные. Большая часть войска сопровождала его на военных судах.

Калигула сошел с корабля, поднялся на увешанный шелковыми полотнищами помост и принялся разглагольствовать, обращаясь к проходившей мимо него толпе. Специально поставленные стражники не давали никому останавливаться, так что никто, кроме друзей Калигулы, находившихся возле помоста – в числе которых оказался и я, – и солдат на ближайших военных судах, не слышал больше одной-двух фраз. Среди прочего Калигула назвал Нептуна трусом за то, что тот без сопротивления позволил надеть на себя оковы, и пообещал в ближайшем будущем еще крепче проучить старика. (Похоже было, что он совсем забыл об искупительной жертве, принесенной им морскому царю). Что до императора Ксеркса, некогда, во время своего неудачного похода против Греции, построившего мост через Геллеспонт, то Калигула даже думать о нем не может без смеха.[127]127
  Что до императора Ксеркса… построившего мост через Геллеспонт… – Персидский царь Ксеркс предпринял поход на Грецию в 480 г. до н. э. Длина моста через Геллеспонт, по которому шло персидское войско, составляла около 1,3 км. (Комментарий И. Левинской)


[Закрыть] Он сказал, что этот прославленный мост был в два раза короче его «моста» и куда менее прочный. Затем Калигула объявил, что намерен дать каждому солдату по два золотых, чтобы они выпили за его здоровье, а всем остальным, кто там был, по пять серебряных монет.

Приветственные крики не смолкали в течение получаса, что, по-видимому, удовлетворило его. Калигула остановил их и велел начать раздачу денег. Толпа двинулась мимо него в обратном порядке; приносили и опорожняли мешок за мешком. Часа через два деньги кончились, и Калигула сказал тем, кому ничего не досталось, чтобы они выместили свое разочарование на тех, кто успел все захватить себе. Это, естественно, привело к свалке. А как пили, какие горланили песни, какие отпускали шутки, какая поднялась потеха, какие вспыхивали потасовки! Ни одна ночь не может сравниться с той, что последовала за этим днем. Сам Калигула под воздействием хмельного был склонен к довольно злым проделкам. Во главе «разведчиков» и телохранителей-германцев он носился по «острову» вдоль ряда лавок, спихивая людей в воду. Море было таким спокойным, что только мертвецки пьяные да старики и дети не сумели спастись. Утонуло всего двести или триста человек.

Около полуночи Калигула устроил нападение на один из небольших «островов», сперва разрушив мост по обе стороны от него, а затем отталкивая один за другим корабли, из которых он состоял, пока обитателя «острова», лишившись всех путей спасения, не сгрудились на крошечном пятачке посредине. Последняя атака была оставлена флагманскому кораблю. Калигула стоял, размахивая трезубцем, на полубаке, откуда он устремился на еще оставшихся в живых перепуганных людей и сбросил их всех в море. Среди жертв этого морского сражения был самый удивительный участник триумфальной процессии Калигулы – Елеазар, парфянский заложник, самый высокий человек в мире – рост его равнялся одиннадцати футам. Однако сила его не соответствовала росту, голос напоминал рев верблюда, у него была слабая спина, и говорили, что он придурковат. По происхождению он был еврей. Калигула велел сделать из его тела чучело, нарядить в военные доспехи и поставить у дверей своей спальни для устрашения убийц.

Глава XXXI

Это двухдневное развлечение совершенно опустошило государственную и императорскую казну. Мало того, Калигула не только не вернул суда владельцам, но, велев починить «мост», уехал в Рим и занялся другими делами. Нептун, в доказательство того, что он вовсе не трус, наслал с запада сильный ветер и потопил около тысячи кораблей. Примерно столько же сорвалось с якоря и было выброшено на берег. Около двух тысяч благополучно переждали шторм на месте, но потеря чуть не половины торгового флота привела к нехватке судов для привоза зерна из Египта и других областей Африки, а следовательно, и к серьезной нехватке продовольствия в Риме. Калигула поклялся, что отомстит Нептуну. Чтобы раздобыть деньги, он прибегнул к новым, весьма остроумным способам, забавлявшим всех, кроме его жертв, их друзей и слуг. Например, юношей, которых он штрафами и конфискациями довел до такой глубокой нужды, что они стали его рабами, Калигула отправлял в школы гладиаторов. Когда кончался срок учения, он посылал их в амфитеатр сражаться за свою жизнь. Тратился он при этом лишь на их стол и кров; будучи рабами, они не получали платы. Если их убивали, на том делу был конец. Если они одерживали победу, Калигула продавал их с аукциона магистратам, в чью обязанность входило устраивать подобные состязания – масса людей помимо воли удостоилась этого почетного поста, – и всем, кто хотел участвовать в торгах. Калигула поднимал цены до самой несообразной величины, так как стоило кому-нибудь почесать голову или потереть нос, как Калигула делал вид, будто принимает это за знак того, что ему предлагают надбавку. Мой нервный тик привел меня к большой неприятности – у меня на руках оказались три гладиатора по две тысячи золотых каждый. Но мне еще повезло; судье по имени Апроний, уснувшему во время аукциона, Калигула продал гладиаторов, которых никто не хотел покупать, повышая цену всякий раз, что голова Апрония падала на грудь; проснувшись, он обнаружил, что должен заплатить ни мало ни много как девяносто тысяч золотых за тридцать совершенно не нужных ему гладиаторов. Один из гладиаторов, которых я купил, был очень хорош, но Калигула побился со мной об заклад против него на большую сумму. Когда наступил день боя, мой гладиатор едва стоял на ногах и его легко победили. Оказалось, что Калигула велел подмешать какие-то снадобья в его еду. Многие богатые люди участвовали в этих аукционах и по собственному почину назначали за гладиаторов высокие цены не потому, что нуждались в них, а потому, что надеялись, раскошелившись сейчас, спастись в дальнейшем от облыжного обвинения, которое будет им грозить потерей не только денег, но и самой жизни.

Забавная вещь произошла в тот день, когда победили моего гладиатора. Калигула поспорил со мной на тысячу золотых, которые заставил меня поставить против его пяти тысяч, что в предстоящем бою между пятью гладиаторами, вооруженными сетью и трезубцем, и таким же числом «преследователей» – гладиатором, вооруженных мечом и щитом, выиграют «преследователи». Я смирился с тем, что потеряю свои деньги, но как только бой начался, я заметил, что гладиаторы с трезубцами поддаются противникам – видимо, они были подкуплены. Я сидел рядом с Калигулой и сказал ему:

– Похоже, что ты выиграешь, но, по-моему, эти ребята сражаются спустя рукава.

И действительно, гладиаторы с трезубцем и сетью один за другим сдались, и в конце концов все пятеро лежали на арене лицом в песок, а над каждым из них стоял «преследователь», подняв меч. Зрители опустили вниз большие пальцы в знак того, что побежденные заслуживают смерти. Калигула, бывший распорядителем, мог по своему усмотрению последовать совету публики или нет. Он ему последовал.

– Убейте их, – вскричал он, – они и не пытались выиграть!

Ничего не скажешь, не повезло беднягам, ведь Калигула обещал им сохранить жизнь, если они дадут себя победить; я был далеко не единственный, кого он принудил на них поставить, – он выиграл бы восемьдесят тысяч золотых, если бы победу одержали «преследователи». Что же было дальше? А вот что: один из побежденных гладиаторов так вознегодовал на этот обман, что внезапно сцепился со своим противником, свалил его на землю, схватил сеть и лежавший неподалеку трезубец и кинулся прочь. Вы не поверите, но в результате я выиграл пять тысяч золотых! Сперва этот взбешенный гладиатор убил двух «преследователей», которые, стоя к нему спиной над умерщвленными жертвами, отвечали на приветствия толпы, затем, по очереди, остальных трех, в то время как они бежали к нему, каждый на несколько шагов позади другого. Калигула расплакался от досады и воскликнул:

– О, чудовище! Погляди, он убил пять искусных многообещающих юношей этой мерзкой острогой!

Когда я говорю, что выиграл пять тысяч золотых, я имею в виду, что я выиграл бы их, если бы у меня не хватило такта объявить наше пари недействительным.

– Разве это бой, когда один убивает пятерых? Где тут справедливость?! – сказал я.

До этого времени Калигула всегда отзывался о Тиберии как о форменном негодяе и поощрял всех других делать то же самое. Но однажды он произнес ему в сенате длинную хвалебную речь: Тиберия, мол, неправильно понимали, и он не позволит никому и слова худого сказать против своего названного отца.

– Я – император, и в таком качестве имею право его критиковать, если захочу, но у вас этого права нет. По сути дела, это равносильно государственной измене. На днях один из сенаторов официально заявил, будто Тиберий убил моих братьев Нерона и Друза после того, как посадил их в тюрьму на основании ложных обвинений. Надо же придумать такое!

Затем Калигула вынул судебные материалы, которые якобы сжег, и стал читать оттуда длинные выдержки. Из них следовало, что сенат не усомнился в показаниях, собранных Тиберием против его братьев и единодушно проголосовал за то, чтобы юноши были переданы в руки императора и наказаны. Некоторые сенаторы даже выступили против них свидетелями. Калигула сказал:

– Если вы знали, что факты, с которыми Тиберий знакомил вас (сам приняв их на веру), ложны, то убийцы вы, а не он; а теперь, когда он умер, вы осмеливаетесь перекладывать на него собственное вероломство и жестокость. Если вы все время считали, что факты эти истинные, значит, он не убийца, и вы очернили его доброе имя. А если вы думали, что они ложные и Тиберий знает это, то вы не менее виновны, чем он, к тому же еще и трусы.

Калигула грозно нахмурился, подражая Тиберию, громко постучал, как тот, кулаком по столу, что напомнило всем ужасные процессы по обвинению в государственной измене, и произнес хриплым голосом – точь-в-точь как Тиберий:

– Хорошо сказано, мой сын! Никому из этих шавок нельзя доверять. Погляди, какого божка они сотворили из Сеяна, перед тем как обратились против него и разорвали на куски! Они поступят так же с тобой, если будут иметь хоть какую-то возможность. Все они ненавидят тебя и молят небо о твоей смерти. Мой тебе совет: руководствуйся только своими интересами и прежде всего думай об удовольствиях. Никто не любит, чтобы им командовали, и единственный способ сохранить власть – держать в страхе всю эту шваль. Следуй моему примеру. Чем хуже ты будешь с ними обращаться, тем больше они будут тебя чтить.

Затем Калигула заявил, что снова вводит смертную казнь за государственную измену, приказал выгравировать свою речь на бронзовой доске и повесить эту доску на стене сената над местами консулов и поспешно покинул зал. Больше в этот день сенат ничем не занимался – все были подавлены. Но назавтра мы принялись расточать Калигуле хвалы, называя его праведным и благочестивым правителем, и подписали декрет о ежегодных жертвоприношениях в благодарность за его милосердие. А что еще мы могли сделать? У Калигулы за спиной стояла армия, он был волен в нашей жизни и смерти, и пока не найдется человек достаточно смелый и умный, чтобы устроить против него успешный заговор, нам оставалось лишь ублажать императора и надеяться на лучшее. На пиру через несколько дней Калигула неожиданно разразился диким хохотом. Никто не понимал, что его так рассмешило. Консулы, сидевшие по обе стороны от него, спросили, не будет ли он столь милостив и не разрешит ли он им разделить его веселье. В ответ на это Калигула захохотал еще громче.

– Нет, – сказал он, давясь от смеха, и вытер глаза. – В том-то все и дело. То, над чем я смеюсь, вовсе не покажется вам смешным. Я смеялся при мысли, что стоит мне только кивнуть, и вам обоим туг же перережут горло.

Против двадцати самых богатых, по слухам, людей Рима было выдвинуто обвинение в государственной измене. Их лишили возможности покончить с собой до суда и всех приговорили к смертной казни. Один из них, старший магистрат, оказался совсем бедным.

«Идиот, – сказал Калигула. – Зачем он делал вид, будто у него есть деньги? Я попался на его удочку. Ему совсем ни к чему было умирать».

Я помню только одного человека, обвиненного в государственной измене, которому удалось спастись. Это был Афр, выступавший в роли обвинителя моей родственницы Пульхры, адвокат, славившийся своим красноречием. Афр написал на подножии статуи Калигулы, которую поставил у себя в доме, что в свои двадцать семь лет Калигула уже второй раз занимает пост консула. Калигула увидел в этом насмешку над своей молодостью и упрек в том, что он получил пост, которого по закону еще не был достоин, и обвинил Афра в государственной измене. Он сочинил длинную, тщательно продуманную обвинительную речь и произнес ее в сенате, пустив в ход все свое красноречие (и отрепетировав заранее каждую интонацию и каждый жест). Калигула имел привычку хвалиться, что он – лучший адвокат и лучший оратор в мире, и сейчас больше стремился превзойти Афра в ораторском искусстве, чем добиться его осуждения и конфисковать его деньги. Афр это понял и притворился, что он поражен и восхищен тем, как блестяще Калигула ведет процесс. Он повторял следом за Калигулой один за другим все выдвинутые против него пункты обвинения, превознося их с профессиональной беспристрастностью и бормоча вполголоса: «Да, на это нечего возразить», и «Он исчерпал это доказательство до конца», и «Настоящая дилемма», и «Как он поразительно владеет языком». Когда Калигула кончил и с торжествующей улыбкой сел на место, Афра спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать. Он ответил:

– Лишь то, что мне, по-моему, очень не повезло. Я рассчитывал использовать свой дар слова, чтобы хоть немного отвести от себя гнев императора за мою непростительную беспечность с этой проклятой надписью. Судьба кинула кости против меня. В руках императора абсолютная власть, неопровержимые доказательства моей вины и красноречие, в тысячу раз превосходящее мое; даже если бы я избежал приговора и изучал ораторское искусство до ста лет, я не сумел бы с ним сравняться.

Афра присудили к смерти, но на следующий же день отсрочили исполнение приговора.

Кстати, о костях. Когда богатые жители провинций приезжали в Рим, их всегда приглашали во дворец на обед и дружескую игру в кости. Их удивляла и приводила в смятение удачливость императора: у него раз за разом получался «венерин бросок», и он обдирал их как липку. Да, Калигула всегда и во всем играл нечестно. Например, он отнял консульские полномочия у консулов и наложил на них огромный штраф на том основании, что они устроили традиционный праздник в честь победы при Акции, одержанной Августом над Антонием. Калигула заявил, что они оскорбили этим его предка Антония. (Между прочим, на одно из освободившихся мест Калигула назначил Афра.) На обеде за несколько дней до праздника он сказал нам, что накажет консулов независимо от того, как они поступят: если они отменят праздник, они оскорбят этим его предка Августа. И тут Ганимед совершил роковую ошибку. Он вскричал:

– Ах, как ты умен, милый! Им ни так, ни так от тебя не уйти. Но если у этих идиотов есть хоть капля ума, они все же станут отмечать этот праздник, ведь больше всех при Акции потрудился Агриппа, а он тоже твой родственник, так что они окажут честь двум твоим предкам из трех.

Калигула произнес:

– Ганимед, нашей дружбе конец.

– О, – воскликнул Ганимед, – не говори так, милый! Я не сказал ничего обидного для тебя.

– Выйди из-за стола, – приказал Калигула.

Я сразу догадался, в чем была ошибка Ганимеда. Причем двойная ошибка. Ганимед, родственник Калигулы по материнской линии, был потомком Августа и Агриппы, но не Антония. Все его предки принадлежали к партии Августа. Так что ему лучше было вообще не говорить на эту тему. К тому же Калигула не любил, когда ему напоминали, что в числе его предков был Агриппа, человек из ничем не примечательного рода. Но пока что Калигула не предпринял против Ганимеда никаких мер.

Калигула развелся с Лоллией, обвинив ее в том, что она бесплодна, и женился на женщине по имени Цезония, которая не отличалась ни молодостью, ни красотой. Она была дочерью командира городских стражников и женой пекаря или кого-то в этом роде, которому она уже родила троих детей. Но в ней было что-то необъяснимым образом привлекавшее Калигулу, что – не мог объяснить никто и меньше всего он сам. Калигула не раз говорил, что вырвет у нее секрет своей неодолимой тяги к ней, даже если для этого придется прибегнуть к пытке. Болтали, будто Цезония завоевала его при помощи приворотного зелья, от которого он затем сошел с ума. Но это только догадка, а сходить с ума он начал задолго до того, как ее встретил. Так или иначе, Цезония от него забеременела, и Калигула, как я уже сказал, женился на ней; он был вне себя от гордости, что станет отцом. Вскоре после этого Калигула впервые публично заявил о том, что он бог. Это произошло, когда он посетил вместе с Апеллесом храм Юпитера на Капитолийском холме.

– Кто более великий бог – Юпитер или я? – спросил он Апеллеса.

Апеллес, думая, что Калигула шутит, и не желая богохульствовать в храме, задержался с ответом. Калигула подозвал свистом двух телохранителей-германцев и велел содрать с Апеллеса одежду и выпороть перед статуей Юпитера.

– Не торопитесь, – сказал он германцам. – Помедленнее, чтобы сильнее проняло.

Они секли Апеллеса, пока тот не потерял сознание, привели в себя, побрызгав святой водой, и снова секли, пока не засекли до смерти. После этого Калигула направил сенату письмо, где возвестил о своей божественной сути, и приказал немедленно начать строительство нового святилища возле храма Юпитера – «чтоб я мог обитать рядом с моим братом». Он поставил там свою статую в три раза больше натуральной величины, сделанную из чистого золота, которую ежедневно облачали в новое одеяние.

Вскоре Калигула поссорился с Юпитером. Слышали, как он говорил ему сердито: «Если ты не понимаешь, кто здесь хозяин, убирайся в Грецию». Юпитер якобы попросил прощения, и Калигула сказал: «Очень мне нужен твой жалкий Капитолийский холм! Я перееду на Палатин. Он куда лучше расположен. Я построю там достойный меня храм, ты, старый, жалкий мошенник». Другая любопытная вещь произошла, когда Калигула посетил Храм Дианы вместе с бывшим губернатором Сирии Вителлием. Вителлий добился в провинции большого успеха, форсировав Евфрат и неожиданно напав на царя парфян, который собирался вторгнуться в Сирию. Застигнутый на невыгодных для битвы позициях, тот был вынужден подписать унизительный для него мир и отдать сыновей в заложники. Я забыл упомянуть, что старший из них был в колеснице Калигулы, когда тот скакал через залив. Так вот, Калигула завидовал Вителлию и умертвил бы его, если бы я не предупредил Вителлия (он был мой друг), что ему надо сделать. Когда он высадился в Брундизии, его уже ждало там мое письмо. Как только Вителлий прибыл в Рим и был допущен к Калигуле, он пал ниц перед ним, как перед богом. Это было еще до того, как Калигула официально возвестил всем, что он божество, поэтому он решил, что поклонение Вителлия – искренно. Вителлий сделался закадычным другом Калигулы и всячески старался выразить мне свою благодарность. Как я уже сказал, Калигула был в храме Дианы и разговаривал с богиней – не со статуей, но с ее духом. Он спросил Вителлия, видит ли он Диану или один лишь лунный свет. Вителлий затрепетал всем телом, словно в священном страхе, и ответил, не поднимая глаз от пола:

– Только вы, боги, достойны лицезреть друг друга.

Калигула был доволен.

– Она прекрасна, Вителлий, и часто приходит во дворец разделить со мной ложе.

Примерно в это время я снова попал в беду. Сперва я подумал, будто все это подстроил Калигула, чтобы избавиться от меня. Я до сих пор не уверен, что это не так. Один мой знакомый, с которым я часто играл в кости, подделал завещание и в том числе мою печать, которую я якобы поставил как свидетель. К счастью для меня, он не заметил, что с одного края агата, служившего мне печатью, была трещинка, всегда оставлявшая след на воске. Когда меня неожиданно арестовали за сговор с целью обмана и препроводили в суд, я подкупил солдата, чтобы он отнес потихоньку мое письмо Вителлию: я умолял его спасти мне жизнь, как некогда я спас жизнь ему. Я просил намекнуть о трещинке Калигуле, который вел разбирательство этого дела, и иметь наготове мою печать для сравнения с подделанной. Но все надо было подстроить так, чтобы Калигула сам увидел между ними разницу и поставил это в заслугу самому себе. Вителлий с большим тактом провел это дело. Калигула обнаружил трещину, похвастался своей зоркостью и освободил меня, сурово предупредив, чтобы я впредь получше выбирал себе знакомых. Человеку, совершившему подлог, отрубили руки и повесили их ему на шею как предостережение для других. Если бы меня признали виновным, я лишился бы головы. Калигула так и сказал мне в тот вечер за ужином.

Я ответил:

– О, милосердный бог, право, я не понимаю, почему тебя так тревожит, буду ли я жить.

Племяннику всегда приятна лесть из уст дяди. Калигула наклонился ко мне и спросил, подмигнув всем сидящим за столом:

– Могу я спросить, во сколько именно ты ценишь сейчас свою жизнь?

– Я уже подсчитал: в одну медную монетку.

– Как ты пришел к такой скромной цифре?

– Жизнь каждого человека имеет свою цену. Выкуп, заплаченный родичами Юлия Цезаря пиратам, захватившим его в плен и угрожавшим убить, составлял – хотя просили они сперва куда больше – всего двадцать тысяч золотом.[128]128
  Выкуп, заплаченный родичами Юлия Цезаря… составлял… двадцать тысяч золотом. – По Плутарху, пираты потребовали выкуп в 20 талантов, а Цезарь сам предложил им 50 талантов. По Светонию, Цезарь заплатил 50 талантов. (Комментарий И. Левинской)


[Закрыть] Значит, жизнь Юлия Цезаря и стоила на самом деле двадцать тысяч золотых. На мою жену Элию однажды напали разбойники, но она откупилась от них аметистовой брошью, стоившей пятьдесят золотых. Значит, и жизнь ее имела ту же цену. Моя жизнь была спасена благодаря трещине в агате, весящем, если я не ошибаюсь, полграна. Агат такого качества стоит, вероятно, не больше чем одна серебряная монета за двадцать гран. Следовательно, эта трещинка, если суметь ее найти, что нелегко, или найти на нее покупателя, что еще труднее, должна стоить не более чем одну сороковую часть серебряной монеты, то есть одну медную монетку. Значит, и жизнь моя стоит столько же.

– Если ты найдешь на нее покупателя! – захохотал Калигула в восторге от собственного остроумия.

Как все хлопали ему, я – в том числе! Еще долго после этого меня звали не Тиберий Клавдий, а Терунций Клавдий: «терунций» по-латыни – самая мелкая медная монетка, равная одной сороковой серебряной монеты.

Для поклонения Калигуле понадобились жрецы. Он сам был свой верховный жрец, а подчиненными ему жрецами он назначил меня, Цезонию, Вителлия, Ганимеда, четырнадцать экс-консулов и своего благородного друга Инцитата. Каждый из нас должен был заплатить восемьдесят тысяч золотых за эту честь. Он помог Инцитату раздобыть нужные деньги, обложив от его имени ежегодной данью всех лошадей Италии; если они не платили, их отправляли на живодерню. Цезонии достать деньги для вступительного взноса он помог тем, что обложил от ее имени налогом всех женатых мужчин за право спать со своими женами. Ганимед, Вителлий и прочие были богатыми людьми; хотя бывали случаи, когда им приходилось себе в убыток продавать свое имущество, чтобы незамедлительно достать сто тысяч наличными, у них оставалось еще достаточно. Чего нельзя было сказать о бедном Клавдии. Прежние шуточки Калигулы, когда он всучивал мне гладиаторов и заставлял втридорога платить за стол и кров во дворце, оставили мне всего тридцать тысяч золотых наличными; что до недвижимости, которую я мог бы продать, то у меня не было ничего, кроме небольшого поместья в Капуе и дома в Риме, перешедшего ко мне от матери. Я выплатил Калигуле эти тридцать тысяч и сказал ему в тот же день за обедом, что я объявил о продаже моего имущества и отдам ему остальные пятьдесят тысяч, когда найду покупателя.

– Больше мне продавать нечего, – добавил я.

Калигула счел это великолепной шуткой.

– Нечего продать? Почему ж? А твоя одежда?

К этому времени я уже понял, что самое благоразумное – делать вид, будто я и вправду придурковат.

– О боги! – воскликнул я. – Я совсем о ней забыл. Будь добр, предложи ее своим гостям, я уверен, что тебе удастся ее сбыть, ты ведь лучший аукционист в мире.

Я принялся скидывать с себя платье, пока не остался нагишом, если не считать салфетки, которой я поспешно прикрыл чресла. Калигула продал кому-то мои сандалии за две сотни золотых, тогу – за тысячу и так далее, и всякий раз я шумно выражал свой восторг. Наконец он захотел продать салфетку. Я сказал:

– Моя природная скромность не помешала бы мне принести в жертву последний лоскут, если бы полученные за него деньги помогли заплатить остаток моего взноса. Но в данном случае мне мешает нечто более сильное, чем скромность.

Калигула нахмурился:

– Что это? Что сильнее скромности?

– Мое уважение к тебе, цезарь. Это твоя собственная салфетка. Та, которой ты милостиво разрешил мне пользоваться во время нашей превосходной трапезы.

Этот фарс уменьшил мой долг всего на три тысячи. Но он убедил наконец Калигулу в моей бедности.

Мне пришлось отказаться от комнат во дворце и места за императорским столом и поселиться на время со старой Брисеидой, бывшей служанкой матери; я попросил ее сторожить мой городской дом до тех пор, пока на него не найдутся желающие. Туда приехала ко мне Кальпурния, и – верите ли? – у милой девочки в целости и сохранности были деньги, которые я дал ей вместо ожерелий, мартышек и шелковых платьев, и она предложила их мне взаймы. Более того, скот мой вовсе не пал, а скирды не сгорели, как она раньше сказала мне. Это было просто уловкой, чтобы повыгоднее их продать и отложить деньги на непредвиденный случай. Кальпурния вернула их мне – две тысячи золотых – до последней монеты, а также дала полный отчет о сделках, подписанных управляющим. Так что мы жили не так уж плохо. Но, чтобы поддержать легенду о моей нищете, я каждый вечер, взяв в руки кувшин, ходил, опираясь на клюку (и это – вместо носилок!), чтобы купить вина в таверне.

Старая Брисеида часто повторяла:

– Господин Клавдий, люди думают, будто я вольноотпущенница твоей матери. Но это не так. Я стала твоей рабыней, когда ты подрос, и ты, а не она, отпустил меня на волю, правда?

Я отвечал:

– Конечно, Брисеида. Когда-нибудь я всем об этом сообщу.

Она была славная старуха, всем сердцем преданная мне. Мы жили вчетвером в двух комнатах (кроме нас троих – еще старый раб, помогавший по хозяйству) и прекрасно проводили время, если принять все во внимание.

Ребенок Цезонии, девочка, родился через месяц после того, как Калигула женился на ней. Он сказал, что это – чудо. Он взял ребенка, возложил на колени статуи Юпитера – это было еще до их ссоры, – словно хотел показать, что и тому принадлежит честь отцовства, затем положил ее на руки статуи Минервы и дал пососать мраморную грудь богини. Калигула назвал дочку Друзиллой по имени своей умершей сестры, которое после ее обожествления было переменено на «Пантея». Он также назначил ребенка жрицей. Чтобы раздобыть деньги на вступительный взнос, Калигула обратился с просьбой о помощи к римлянам; жалуясь на бедность и большие траты, которые он вынужден делать как отец, он стал собирать деньги в фонд, который назвал фондом Друзиллы. Он поставил кружки для сбора пожертвований на всех перекрестках Рима с надписями: «Еда Друзиллы», «Питье Друзиллы», «Приданое Друзиллы», – и никто не отваживался пройти мимо гвардейцев, стоявших рядом с кружками на посту, не опустив туда хоть несколько медных монет.

Калигула обожал свою маленькую Друзиллу, которая так же, как и он в свое время, была развита не по летам. Ему нравилось учить ее собственной «непреклонной твердости», причем начал он эти уроки, когда она только-только стала ходить и говорить. Калигула хвалил девочку, когда она мучила котят и щенят и пыталась выцарапать ноготками глаза своим маленьким товарищам по играм.