Текст книги "Дебри"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Эксгумируем, сэр, эксгумируем, – протестующе погрозил пальцем толстяк. – Вот слово более подобающего стиля и значения. Но, отвечая на ваш вопрос, поясню: губернатор штата планирует разбить великолепное кладбище на сем священном месте, так сказать, воздвигнуть алтарь патриотизма. Павших переберут ... я хотел сказать, переложат...

Он откашлялся, приложился к кувшину и снова откашлялся.

– Переложат, – продолжил он, – в соответствующем порядке. По статусу, полагаю. Что же до меня, то я тут не для того, чтобы выполнять черную работу. Мой друг, – он ткнул пальцем в невзрачного, – вот кто копает. Но нынче день в основном разведочный. Отбор, так сказать, образцов. Оценка состояния. Моя роль будет заключаться в надзоре. Меня нанял приятель, который будет заключать договор с нашим великим штатом Пенсильвания. Мой прошлый опыт с мертвецами окажет, без сомнения, неоценимую...

– Точно, опыт у него огромный, – сказал невзрачный. – Он бывший врач.

– Я не о тех годах, когда практиковал терапевтом. Или проповедовал слово Божие. А о тех, когда работал бальзамировщиком.

– Он бросил врачебную практику, – сказал невзрачный, – потому что у него участились случаи со смертельным исходом. Такую пагубную привычку завели себе его пациенты. А работу бальзамировщика бросил, потому что народ вдруг раздумал умирать. Вот если бы он как-то ухитрился совмещать профессию врача и бальзамировщика, он бы скоренько разбогател, и не пришлось бы ему идти в священники. Теперь он бросил читать проповеди, потому что...

– Ты бередишь мои раны, негодник, – сказал толстяк. – Я много профессий перепробовал, это правда, и по большей части небезуспешно. "Конкордский мудрец" Эмерсон говорит, что всякий порядочный американец должен побывать и торговцем, и фермером, и школьным учителем, и так далее. И хотя реестр моих видов деятельности отличается от предложенного, я, как видите, являюсь представителем как раз эмерсоновских американцев. Я человек разносторонних способностей, и...

– Во-во, и если бы ты эти способности не выпускал из штанов, тебя бы не турнули из священнослужителей, – сказал невзрачный.

– Я открыто признаю, что искушению подвержен любой обладатель крепкого организма и привлекательной внешности. Но духовную службу я оставил по собственной воле, сэр. Из патриотических побуждений, – он повернулся к слушателям. – Видите ли, джентльмены, возникла большая нужда в бальзамировщиках для наших воинов. Даже в зимнее время, благодаря обморожениям и болезням бизнес не идет на спад. В том смысле, что на могилы всегда спрос. Ха-ха.

Он помолчал, разглядывая неулыбчивые лица, и сказал:

– Шутка – это соль человеческой жизни. Но собака не солит мясо.

– Это шутка, – терпеливо пояснил невзрачный. – Он так пошутил.

– Дасэр, – сказал Моис и сдержанно засмеялся.

Толстяк устремил на него взгляд.

– Спасибо, – сказал он. – Но продолжим. Когда умирает доблестный воин, хоть бы и от заворота кишок на зимних квартирах, любящие его люди хотят получить тело возлюбленного. Тело должно быть подготовлено для транспортировки. Ergo25. У меня, например, есть знакомый, который переезжает с войсковыми частями. Передвижной бальзамировщик. Я рассматриваю возврат к этой профессии как акт патриотического служения. Кстати, и заработок недурной.

Невзрачный прыснул.

Доктор Салгрейв взглянул на него с жалостью.

– Бедный простофиля, – сказал он. – Он не познал, насколько сложна жизнь. Если человек вершит добрые дела и этим зарабатывает хорошие деньги, разве это не доказывает, что его таланты действуют в гармонии с замыслом Всевышнего и с Его благословения? Но я решил плюнуть и на богатство, и на возможность патриотического служения на ниве передвижных бальзамировщиков. Я призван решать задачи всеобъемлющего масштаба. И в свете этого рассматриваю всю свою предыдущую жизнь только как предписанный свыше срок ученичества перед великой миссией...

Адам больше не слушал. Он подошел к молодому человеку, сидевшему на корточках около дерева. Тот тоже не слушал. Он с неподдельным увлечением катал соломинку между большим и указательным пальцем, туда-сюда. Адам тихо присел рядом. Молодой человек, казалось, не замечал его присутствия. Адам потянулся, чтобы тронуть его за плечо или за рукав, но на полпути отдернул руку и стал ждать, пока его заметят.

Наконец еле слышно, почти шепотом, он сказал:

– Вы... вы здесь были?

Молодой человек медленно повернул голову. Он смотрел на него из далекого далека. Потом шевельнул левым плечом. Пустой рукав слабо качнулся.

– А ты думал, это медведь от меня кусок отодрал? – спросил он бесстрастно, без всякого выражения.

И снова перевел взгляд на соломинку, вращающуюся между большим и указательным пальцем. Адам опустил голову и посмотрел на соломинку. Она каталась туда-сюда.

Толстяк с усилием поднялся на ноги не без помощи дерева, на которое опирался спиной. Еле отдышавшись после этого упражнения, он поглядел вниз.

– Возьми кувшин, – сказал он невзрачному. Потом обратился к Джеду Хоксворту: – Если соблаговолите пойти за мной, я покажу, в каком они состоянии.

Адам увидел, как все потянулись вслед за толстяком к земляной куче, насыпанной рядом с каменной стеной. Бледный молодой человек встал и последовал за ними. Толстяк указывал вниз, за кучу. Адам знал, на что они смотрят. И знал, что ему тоже придется подойти и посмотреть.

Он подошел и посмотрел.

– Он не так плох, как можно было ожидать, – говорил доктор Салгрейв. Наши доблестные войска ввели христианский обычай прикрывать лицо усопшего. Всем, что под руку подвернется. Шляпой, куском рубахи, одеялом.

– Это предохраняет от грязи, – пояснил невзрачный.

– У этого лицо в довольно хорошем состоянии, – сказал доктор Салгрейв со знанием дела. – Учитывая, через что ему пришлось пройти. Но здесь место сухое. К тому же, погода благоприятствовала, было не слишком сыро.

Молодой человек до сих пор смотрел в неглубокую яму. Теперь он отвернулся и принялся изучать каменную ограду.

– При должном обращении... – говорил доктор Салгрейв, но прервался, чтобы отпить из кувшина.

Адам стоял рядом с молодым человеком. Внимание молодого человека было приковано к точке на стене. Вдруг он вздрогнул, стряхнув оцепенение.

– Вот он, – сказал он.

– Кто? – спросил Адам.

– Этот чертов камень, – он кивком указал на большой камень у основания стены. На вид булыжник ничем не отличался от дюжины соседей. С вопросом во взгляде Адам обернулся к молодому человеку.

– Я знал, что найду его. Я бы узнал его даже в темноте.

Но обращался молодой человек, кажется, вовсе не к Адаму.

– У меня была уйма времени, чтобы хорошенько с ним ознакомиться, сказал он. И тут, резко обернувшись к Адаму, посмотрел прямо на него. – Я лежал на этом самом месте... – он ткнул пальцем в землю, – уставившись на чертов камень. Все время, пока они швыряли в нас кухонными плитами, я изучал этот камень. Так что мне ли его не знать, мы с ним даже на "ты" успели перейти. – Он замолчал.

Адам увидел, что лицо его покрылось потом.

Потом, после паузы, во время которой Адам слышал его дыхание, молодой человек сказал:

– Наверное, просто надо было чем-то занять себя. Вот и разглядывал камень, – он снова замолчал.

Потом заговорил:

– Пока не подошел Петтигру. Петтигру со своими негодяями из Северной Каролины.

– Северной Ка-арлины? – переспросил Джед Хоксворт. Он как раз собрался сделать глоток, но задержал кувшин на уровне груди, переведя взгляд с доктора Салгрейва на молодого человека у стены. – Ты сказал – из Северной Ка-арлины?

– Ну да, – сказал молодой человек. – Эти гады. Они нанесли удар как раз вот в это место. Я лежал тут за стеной и видел, как они наступают. Когда они перестали швырять на нас кухонные плиты, я выглянул из-за стены. Они были там, в долине, перли прямо на нас. Пиккет и эти, из Виргинии – вон там, – он указал пальцем чуть левее, – а негодяи из Северной Каролины здесь. Они огибали холм. Шли на картечь, в упор. То один падал, то другой, но остальные смыкали ряды и топали дальше. Боже правый, эти сволочи просто смыкали ряды и шли дальше. Они приближались строем. Они держали линию. Они чертовски ровно держали линию.

Джед Хоксворт задумчиво отдал кувшин доктору Салгрейву. Он подошел к молодому человеку, встал рядом и поглядел через стену, на склон холма, на простирающуюся дальше равнину.

– Они все это расстояние прошли? – спросил он.

– Ну да, прошли, – сказал молодой человек. – Слишком многие дошли досюда, на мой взгляд, – он шевельнул левым плечом, рукав качнулся – так знамя на древке качнется от легкого ветерка и снова замрет.

– Они остановились только один раз, – сказал он. – Чтобы дать залп. Потом снова поперли. Но уже не шагом. Бегом. Дьявол, они бежали и орали во всю глотку. Со штыками наперевес. Они всем скопом перевалили через стену.

Он замолчал, вспоминая.

Доктор Салгрейв оторвал кувшин от губ и сказал:

– Джентльмены, если вас не затруднит пройти чуть дальше, я вам покажу одного.

– Одного кого? – спросил Джед Хоксворт.

– Одного из тех, кого... – он прервался, чтобы рыгнуть, – кого наш друг величает негодяями из Северной Каролины. Увы, у него есть все основания не любить их.

Доктор Салгрейв остановился у следующей земляной кучи и поглядел вниз. Джед Хоксворт встал к другому краю ямы. Следом подошли Адам и остальные.

– Судя по этим лохмотьям, – говорил доктор Салгрейв, глядя вниз, – он мог быть каким-нибудь позорным оборванцем. Но обратите внимание, джентльмены. На пряжке ремня вы заметите буквы CSA26. Теперь взгляните на второго – которого, кстати, мы тоже накрыли, как прикроем и этого – у него штаны подвязаны куском веревки. Видать, этот нищий оказался в крайне стесненных обстоятельствах, раз...

– Да разве они не были на нем? – спросил Джед Хоксворт, внезапно рассердившись. – Штаны-то? Он же сюда не без штанов пришел? Он же в штанах весь этот путь проделал?

– Да, действительно, – вежливо согласился толстяк, – он дошел досюда вполне одетым. Но сами видите: лицо этого жителя Северной Каролины прикрыто курткой. Вот вам пример проявления благородства по отношению к павшему недругу. Я, кстати, изучал это лицо. Не стану врать, заявляя, что оно в хорошем состоянии. Так что не советую любопытствовать.

Доктор Салгрейв выпил и стоял над земляной кучей, слегка пошатываясь.

Бледный молодой человек разглядывал куртку в яме.

– Может быть, – сказал он.

– Что может быть? – спросил Адам.

– Может, это тот, в кого я попал, – сказал молодой. – Я попал в одного, когда они лезли через стену, – он погрузился в задумчивость. – Да, – сказал он, – но тогда это вполне мог оказаться тот сукин сын, который... – он умолк и пощупал пустой рукав.

Доктор Салгрейв перестал покачиваться. Глаза его широко распахнулись, взгляд остановился. И вдруг, ни с того ни с сего, толстяк опрокинулся на кучу земли. Невзрачный попытался поднять его.

– Поднимите ему голову повыше, – сказал невзрачный. – Помогите его перевернуть.

Моис помог.

– Черт возьми, у нас и воды-то нет, – жалобно проговорил невзрачный. И перенести мы его не сможем, – он подставил колено под бесчувственную тушу. Спящий захрапел.

– Этот сукин сын дышит, – презрительно сказал Джед Хоксворт. Пока он стоял и смотрел на толстяка сверху вниз, презрение постепенно сошло с его лица. Его место заняло что-то другое, оно росло, поднималось из внутренних глубин – то была ярость, или боль. Он отвернулся и отошел к стене, глядя вдаль, на равнину. Разгорался закат.

Невзрачный смотрел на потное лицо, на маленькие закрытые глазки, утонувшие в складках кожи, на толстые губы, болезненно пыхающие при каждом хриплом выдохе. – Старина Мардохей – неплохой человек, – сказал невзрачный. – Просто ему никогда не везло.

– И теперь вряд ли повезет, – сказал бледный молодой человек, – он ведь выкапывает этих людей безо всякого разрешения.

– Он говорит, что разрешение есть, но могу поспорить, что нет, сказал невзрачный.

– Никакой мы тут удачи не дождемся, – сказал молодой. – Дождемся, что нас посадят за решетку за то, что с ним пошли.

– Но кто-то же должен был с ним пойти, – сказал невзрачный. – А что, если бы он тут всю ночь так провалялся, и рядом никого не оказалось, – он взглянул на Адама, ища поддержки. – Он не такой уж плохой человек. Когда он работал здесь врачом, он спас жизнь Салу. Правда ведь, Сал?

Молодой кивнул.

– Говорят, что правда, – ответил он.

– Когда Сал был мальчишкой, – объяснил невзрачный, – у него распухло горло. Он бы помер, если бы док, – он кивнул, указывая на лежащую груду, если бы док не отсосал гной. Через трубочку.

Туша слабо шевельнулась, и губы испустили вздох.

– Не всякий стал бы отсасывать гной, – сказал невзрачный. – От этого и умереть можно, если внутрь попадет.

– Из кувшина он тебе что угодно высосет, хоть бы и гной, – сказал бледный молодой человек.

– Он спас тебе жизнь, Сал, – с легким укором сказал невзрачный.

Джед Хоксворт оторвал глаза от равнины и повернулся к говорящим. За их спинами возле ямы на корточках сидел Моис. С помощью прутика он пытался приподнять край куртки с лица мертвого уроженца Северной Каролины.

– Моис, – сказал вдруг Джед Хоксворт.

– Дасэр, – отозвался Моис.

– Ты, черный сукин сын, убери свои лапы от этого человека, – сказал Джед.

Моис отдернул руку.

Сидя в темноте футах в двадцати от костра, где сидели Адам и Джед Хоксворт, Моис оторвал взгляд от армейского котелка. Он ел, но неожиданно перестал жевать. Так и застыл с последним не проглоченным куском во рту, который оттопыривал щеку и даже проглядывал между неплотно прикрытыми губами.

– Мистер Хоксворт, – наконец произнес он тихо.

Джед не подал виду, что слышит. Он покончил с едой и сидел, скрестив ноги, глядя в огонь и прижав лезвие ножа к подошве левого ботинка, но не точил. Оно давно уже не двигалось.

– Мистер Хоксворт, – повторил Моис голосом таким же печальным и тихим, но более четко.

Джед оглянулся. Посмотрел на него издалека.

– Да, – сказал он без всякого выражения.

– Мистер Хоксворт, – сказал Моис, – все время, пока я был с вами, вы ничего не сделали. Вы ничего не сделали ни для меня, ни против меня. До сегодняшнего вечера.

Джед отвел взгляд от негра. И начал бережно водить лезвием по подошве ботинка.

– Мистер Хоксворт, – очень тихо проговорил Моис, – вы кое-что сделали нынче вечером. Вдруг взяли да сделали.

Джед Хоксворт не обращал внимания. Его нож ходил по подошве.

– Мистер Хоксворт, – сказал Моис печально и тихо, – никто не должен звать меня черным сукиным сыном.

Джед Хоксворт медленно перевел взгляд на Моиса Толбата. И снова отвернулся к огню, погрузился в глубокие раздумья.

– А я это сделал, – сказал он чуть погодя.

– Мистер Хоксворт, – сказал Моис, – я не хочу, чтобы вы это сделали ещё раз.

Смотревший в костер человек не шелохнулся, взгляд его был прикован к огню. Но он сказал:

– Если ты чего-то не хочешь, у тебя всегда есть вот эта дорога.

Он помолчал, потом добавил:

– Она ведет в две стороны. Можешь выбрать любую.

Моис ничего не сказал. Он глядел вниз, в котелок. Он нашел в нем последний кусочек хлеба. Он вытер хлебом края, где ещё оставалось немного жира, и задумчиво отправил в рот. Вскоре он встал и направился к фургону, где залез под парусиновый тент. И полностью скрылся под ним.

Через некоторое время нож в руке Джеда Хоксворта заходил по коже подошвы, очень осторожно. Чуть погодя, Джед произнес, глядя в огонь:

– Меня изгнали из Северной Каролины.

Адам ничего не сказал. Он чувствовал: ночь давит на землю у него за спиной.

– Может, они оказали мне услугу, – сказал Джед, глядя в огонь.

Адам чувствовал: ночь и грусть давят на плечи. Они имеют вес.

– Если бы меня не прогнали, – сказал Джед, глядя в огонь, – я мог бы шагать вместе с ними вверх по этому холму. Я мог стать капитаном или полковником, и шагать вверх по этому холму. Я мог бы сейчас лежать там, наверху, и какой-нибудь черный ублюдок поднимал бы прутиком одеяло или какую другую тряпку, что прикрывала бы мне лицо.

Он помолчал.

Потом продолжал:

– Н-да, может, они спасли мне жизнь. Прогнав меня вон.

– Мистер Хоксворт, – сказал Адам. – Я уже говорил, что уважаю ваш поступок. Я знаю, почему вы так поступили и за что вас прогнали.

Джед перевел взгляд с огня на Адама.

– Ни черта ты не знаешь, – сказал он.

Он помолчал, глядя в огонь, потом сказал:

– Может, я и сам этого не знал. Не знал, почему так поступил. Долго не знал. Может, я думал, что просто люблю ниггеров, в чем меня и обвиняли.

Нож ходил по коже подошвы. Даже в полной тишине он не производил ни единого звука. Потом за костром невнятно застрекотал кузнечик. Он вывел несколько трелей и замолчал. Джед Хоксворт – со своим шелковым платком на шее, со своей шляпой на голове – сидел и глядел в огонь. Нож замер.

– Моя мама, – сказал Джед Хоксворт, – была, можно сказать, важной дамой. Двоюродная сестра Джонстона Ф. Харриса. Полковника Джонстона Ф. Харриса. "Ф" означало Флакус, – он помолчал, потом резко засмеялся и тут же оборвал смех. – А папочка мой целовал задницу полковнику Джонстону Ф. Харрису.

Кузнечик вывел несколько трелей и умолк.

– Да, сэр Джонстон Ф., – скорчил рожу Джед Хоксворт. – Да, сэр Джонстон Ф., вы абсолютно правы. В самую точку, сэр Джонстон Ф. – Он помолчал. Потом передразнил: – А теперь, джентльмены, как говорит мой кузен полковник Харрис... как говорит Джонстон Ф...

Он опять засмеялся и тут же оборвал смех.

– В тот день, – сказал он и замолчал.

Он сидел, обмякший, смотрел в огонь, и продолжать явно не собирался. Его узкие плечи, кажется, ещё больше ссутулились под черным сукном.

Но в конце концов он произнес:

– Да, в тот день.

– В тот день, – заговорил он, – они стояли около здания суда, полковник Джонстон Ф. и все остальные. Я тоже там стоял. Подошел папа. И говорит Джонстону Ф.: "Позвольте, дорогой кузен, пожать вам руку". Потом оборачивается к остальным и говорит: "Джентльмены, полковник Харрис готов пожертвовать свой лучший лакомый кусок – раба стоимостью в полторы тысячи долларов – для поддержания порядка. Пусть пятнадцать сотен долларов сгорят и превратятся в дым. Если его признают виновным. А его признают виновным. Полковник Харрис заявляет, что откажется от компенсации штата Северная Каролина, если штат осудит и казнит этого черного сукиного сына. Он говорит, что не примет заработанные тяжким трудом деньги налогоплательщиков штата. Я утверждаю, джентльмены, что полковник Джонстон Ф. Харрис патриот. Гип-гип ура полковнику Харрису!

Он замолчал, сгорбился, ещё глубже погрузившись в себя, в прошлое.

Адам смотрел на него. Потом спросил:

– Они крикнули?

Джед Хоксворт поднял на него глаза.

– Они крикнули "ура"? – спросил Адам.

– Некоторые да, – сказал он. Помолчал, глядя в огонь. – Немногие. Ведь всегда найдутся негодяи, которые заорут "ура". Но большинство не кричали. И знаешь, почему?

Адам покачал головой.

– Я скажу тебе. По одной простой причине. Потому что им было стыдно.

– Стыдно? – переспросил Адам. Он почувствовал глубоко внутри слабый, болезненный проблеск надежды, даже почти радости.

– Н-да, – сказал Джед. – Если они и не крикнули, то только потому, что им было чертовски стыдно смотреть, как мой папаша прилюдно целует задницу полковнику Джонстону Ф. Харрису. Настолько стыдно, что у них не получилось крикнуть "ура".

Крошечный проблеск надежды или радости – где-то глубоко внутри Адама Розенцвейга – погас. Погас ли? Или Адам просто не осмеливался признать, что он до сих пор теплится?

Джед Хоксворт заерзал на камне. Он всем телом подался к Адаму, склонился к его уху.

– Слушай, – приказал он.

Глаза его блестели от возбуждения. Губы зашевелились, но выговорил он не сразу.

– Слушай, – повторил он, – я вовсе не потому это сделал, что они не стали кричать "ура". Пошел и заступился за ниггера. А знаешь, почему?

Блеск его глаз, судорожное подергивание тонких губ как будто приковали Адама к месту. Он не мог оторвать взгляда от этого лица.

– Черт подери, неужто не знаешь? – спросил Джед.

Адам только и смог что покачать головой.

– Черт подери, неужто ты даже этого не можешь понять? – спросил он почти в отчаянии.

И когда Адам не ответил, сказал:

– Да потому что понял, что им было просто-напросто стыдно. Стыдно за папу. За то, что он делает это прилюдно.

Джед отвернулся к огню.

– Вот почему я так поступил, – сказал он. Помолчал. Потом добавил: Потому что ненавидел их за то, что им стыдно за моего отца.

Он ещё помолчал. Потом:

– И потому что ненавидел папашу за этот их стыд. За мой стыд.

Они долго сидели молча, прежде чем Джед Хоксворт снова заговорил.

– Так живешь, живешь, и вдруг оказывается, что не знаешь, кого благодарить. И за что. Может, мне стоит благодарить тех, кто не крикнул "ура"? Именно из-за них, не кричавших "ура", я устыдился своего отца. Из-за них, не кричавших, я вошел в тот зал судебных заседаний. И это из-за них, не кричавших, я не лежу сейчас там, на холме. Мертвый в яме. Я мог быть убит, когда брали этот холм, вместе с другими солдатами Петтигру.

Он засмеялся, оборвал смех, встал и поплелся в свою парусиновую берлогу под большим фургоном. Ему пришлось снять шляпу, чтобы залезть внутрь.

Адам сидел и смотрел в огонь. Он знал, что скоро встанет и уйдет, чтобы завернуться в одеяло и уснуть. Но сейчас он смотрел на красные угли, слушал, как за спиной в сухой траве поет кузнечик, и думал о своем отце Леопольде Розенцвейге, который умер в убогой каморке в Баварии. Он думал о словах, произнесенных над телом, когда отца опустили в землю. О словах, просивших даровать покой всем усопшим.

Адам сидел и думал о живых, которым нет покоя на земле.

Глава 9

Стоя под козырьком палатки, списанной госпитальной палатки, по которой дождь, перестав барабанить, стекал шустрыми струйками, Адам смотрел, как его руки дотрагиваются до предметов, разложенных на импровизированном прилавке – доске, лежащей на двух бочках из-под пива. Надобности что-либо поправлять, разумеется, не было. Четверть дюйма вправо или влево ровным счетом ничего не значила для миндальной карамели, ирисок, ячменного сахара, сардин, масла, сгущенного молока, почтовой бумаги или иголок. Адам смотрел, как его руки совершают нервные, ласкающие движения, которые – при том, что льет дождь и никто даже не идет, и разорение подобралось близко, как кошка, что трется о ноги, – испокон века были ритуальными у торговцев-лоточников.

Он узнал этот жест. Он видел его раньше. Видел, как сухая, старая, желтеющая рука с такой же болезненной настойчивостью тянулась, чтобы дотронуться, переложить, без видимой цели подвинуть какую-нибудь вещицу ценою в пфенниг. Это было в Баварии, и при виде этого жеста сердце его всегда сжималось. Ему никогда не хватало смелости взглянуть в лицо человека, которому принадлежала эта рука, кем бы он ни был.

Теперь это его собственное лицо. Интересно, что выражает его лицо, когда рука совершает такие движения. Привычную тревогу или привычный упрямый стоицизм? Но нет никакой надобности, вспомнил он, ни протягивать руку, ни изображать тревогу или стоицизм. Это ни к чему, притом, что льет дождь, и никто не идет. Зачем же он взялся за эту роль? Во искупление какой вины? Или он взял на себя эту роль – этот жест и это страдание – потому что не знает, как иначе утвердить свое прошлое и свою личность в оцепенелом, туманном одиночестве этой земли.

Это была Виргиния.

Он выглянул из палатки. Дождь моросил по подмерзшему глиняному месиву улицы, где располагалась рота, к которой они были приписаны. За серой пеленой дождя мокли хижины, крохотные, приземистые, обмазанные глиной деревянные лачуги с такими низкими дверными проемами, что приходилось сгибаться, чтобы войти, с крытыми брезентом или парусиной крышами, сляпанными из всего, что под руку подвернулось, в ход шли палки, доски от ящиков из-под галет, выломанные из заборов жерди. На крышах красовались причудливые трубы из разных предметов домашней утвари, обмазанных глиной. Например, в хижине напротив его палатки трубу смастерили из пивного бочонка с выбитым дном. Однако в тяжелом, влажном воздухе все эти ухищрения были напрасны. Дым из этой трубы поднимался так же вяло, как из соседних, и грустно повисал в измороси, сползая вниз по мокрому брезенту крыши.

Над дверью висела доска с огромной, нелепой надписью: ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ. Это было жилище Симса Пердью, героя.

В лачугах ютились люди. Некоторых Адам знал по именам. В лицо же знал всех. Лица были заросшие и бритые, старые и молодые, худые и толстые, измученные и ожесточенные, веселые и грустные, добрые и злые. Когда солдаты собирались вокруг его палатки, дразня друг друга, обмениваясь скабрезностями, проклиная командование или погоду, он изучал их лица. Ему необходимо было понять, какая жизнь скрыта за этой плотью, за руганью и добродушными шутками, за этой печалью. Однажды, подглядывая украдкой за Симсом Пердью – единственным человеком на земле, которого Адам ненавидел он заметил, как открылся, выпустив грязное ругательство, и закрылся рот, опустился тяжелый, отвисший, заросший щетиной подбородок, как бледно-голубые глаза увлажнились от виски и веселья, и вдруг лицо этого омерзительного создания исчезло. Вместо него перед Адамом откуда ни возьмись появилось лицо маленького мальчика, мальчика, которым, должно быть, когда-то был Симс Пердью, с рыжими волосами и смеющимися голубыми глазами, с веснушками и доверчивой улыбкой.

И разглядывая это новое лицо, Адам услышал внутри себя голос: Не смей ненавидеть его, не смей ненавидеть, или умри.

И сердце его в тот же миг распахнулось для радости.

Он подумал, что если бы однажды, хотя бы однажды, ему удалось побеседовать с Симсом Пердью, то его жизнь, да и жизнь вообще, стала бы простой и ясной. Если бы Симс Пердью повернулся к нему и сказал: "Знаешь, Адам, когда я был мальчишкой, со мной приключилась забавная история. Сейчас я тебе расскажу..."

Если бы Симс Пердью это сделал... Неважно, что он вспомнит и расскажет. Адам понял бы, что за этим скрывается другое, невысказанное.

А сейчас, в сером свете дня, Адам смотрел на лачугу напротив его палатки и думал о том, что Симс Пердью лежит там в сумраке и храпит на своей койке, а над ним витает удушливый смрад виски. Он видел надпись над дверью хижины: ДОМ, МИЛЫЙ ДОМ. Видел фигуру человека в непромокаемом плаще, который шел по улице с охапкой дров.

Это был Пуллен Джеймс, сосед Симса Пердью по хижине. Он носил дрова, таскал воду, готовил, заведовал уборкой и штопкой, и за свои труды регулярно получал пинки под зад. Адам смотрел, как с его плаща стекает вода. Прорезиненная ткань блестела тускло, как металл. Пуллен Джеймс смиренно нагнул голову, отворил сбитую из ящиков из-под галет дверь хижины и скрылся за ней.

Глядя на дверь, Адам вспомнил, что Симс Пердью награжден Орденом Славы за отвагу в битве при Антиетаме27.

Улица вновь опустела. Дождь утих, но серый сумрак ещё больше сгустился. Адам с неподдельным интересом наблюдал, как его руки трогают и передвигают предметы на доске. Из пустоты улицы и созвучного этой пустоте настроения материализовалась движущаяся фигура.

Фигура была завернута в армейское одеяло, латаное-перелатаное, перехваченное у горла шнурком. Из-под бесформенного одеяльного кулька торчали ноги, они мелко семенили по грязи. На ногах были армейские ботинки невообразимой ветхости. На голове сидел тюрбан, а сверху, на тюрбане, ехала большая плетеная корзина, прикрытая куском непромокаемого плаща. Серое лицо глядело прямо перед собой, в дождь. Капли бежали по щекам и собирались на кончике носа и подбородка. Фигура приблизилась настолько, что Адаму стало видно, как морщится нос, пытаясь стряхнуть повисшую каплю. Фигура остановилась, отняла от корзины одну руку и почесала нос. Потом засеменила дальше.

Это была одна из ирландских женщин, построивших себе хижины у реки. Они стирали для солдат. Адам узнал эту ирландку. Узнал, потому что однажды в зимних сумерках, на краю лагеря, она остановила его, протянула руку и дотронулась до его ширинки. "Как насчет овечки, парень? – спросила она нежным, гортанным голосом. – Как насчет овечки?"

Ее звали Молли. Они дразнили её Молли Овечка и смеялись. Глядя ей вслед, Адам увидел, как она опять остановилась и отняла руку от корзины. Он не видел, но знал, что она снова почесала нос. Молли Овечка почесала нос.

В голову лезли глупые слова: Молли Овечка нос почесала под дождем.

Потом слова сложились в песенку:

Молли Овечка нос почесала,

Нос почесала под дождем.

Молли Овечка нос почесала под дождем.

Песенка привязалась и не отставала. Все лезла и лезла в голову. Он попал в этот назойливый куплет, как в ловушку.

И вдруг почувствовал, что сейчас заплачет.

– Что это со мной? – спросил он вслух. В испуге озирал он опустевшую улицу, грязь, дождь. – Да что же со мной такое?

Собрав товары в крепкий дубовый сундук, для верности повесив на него цепь и два больших замка, он взял коробку с деньгами, затянул шнуровку на входе в палатку и вышел на темнеющую улицу. Он вручит коробку в руки Джеду Хоксворту и подождет, пока его наниматель пересчитает наличность и сверится со списком проданных товаров. Потом он...

А что потом? Он не знал. Разум плотно смыкался над этой перспективой, – так туман собирается над долиной, скрывая её от глаз.

Вдалеке, в сумерках, он услышал пение, приглушенное, но явственное. В одной из хижин собрались мужчины и пели хором. Он остановился. Напряг слух. И разобрал слова:

Боже, Вечная Твердыня,

Спрячь меня среди пустыни.

Утоляет кровь христова

Жажду грешника простого...

Он подумал: Я еврей из Баварии.

Я стою здесь, думал он, в Виргинии, в сгущающихся сумерках, в роскошном пальто, которое принадлежало другому еврею. Этот другой еврей, тоже молодой человек, оставил это роскошное пальто в богатом доме и ушел воевать. Он пересек реку, которая сейчас, вон за теми деревьями, невидимо скользит во мгле. Он ворвался в темный лес за этой рекой. И погиб там.

Что чувствовал тот, другой человек, тот молодой еврей, стоя в сумерках и слушая, как вдалеке хором поют мужчины?

Адам думал о поселении: строй за строем, шеренга за шеренгой тысячи хижин простирались в ночь. Он думал о людях, о безымянных тысячах людей, которые ютятся в тесноте лачуг. Думал о Симсе Пердью, храпящем на топчане, в то время как Пуллен Джонс, сидя у печки, сражается с найденными в рубахе вшами под шипение и свист сырого полена. Он думал о Симсе Пердью, который встал однажды у кромки кукурузного поля и с безумным криком на устах стал размахивать прикладом мушкета, как цепом, разметав бурлящий вокруг него водоворот вражеских штыков.

Он думал о том, как вставал Симс Пердью, грозный в своем бесстрашии. Он почувствовал, как заструилась в нем сладостная жалость, заполняя все его тело. Эти мужчины в лачугах – они же не знали. Они не знали, кто они, не знали своей ценности. И жалость к ним вытеснила одиночество.