Текст книги "Дебри"

Автор книги: Роберт Пенн Уоррен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Не то чтобы совсем прямая как... как стрела, – сказал он, глядя на ногу. Потом опустил её.

– Меня не взяли сражаться, – сказал он.

– Сражаться за что? – спросила она.

– За свободу, – сказал он и услышал собственное дыхание, вдох-выдох, вдох-выдох. Как будто слово это отняло у него столько сил, что не сразу и восстановишь.

– Свобода, – повторила она наконец, пробуя слово на языке, разглядывая его мысленно.

Вдруг она поднялась.

– Убийство, – горько сказала она. – Вот ради чего они воюют. У всех это вошло в привычку. Убийство ради убийства. Остальное они давно позабывали.

Она смотрела на него с высоты своего роста и презрения.

– Свобода, – сказала она. Потом спросила: – И для этого вам понадобилось переходить реку?

Он задумался над вопросом. Интересно, который сейчас час. Интересно, когда вернется её муж.

– Да, – сказал он, подняв к ней глаза. Потом с болью добавил: – По крайней мере, я так думал. Надеюсь на это. Должны же быть какие-то доводы.

Он разглядывал эту мысль со всех сторон, чувствуя себя маленьким и голым.

– Возможно, я этого не знаю, – сказал он. – Не знаю, для чего я перехожу реку.

Он ещё сильнее задумался. Он чувствовал себя безнадежно тупым и бестолковым. Как будто голова его непомерно раздулась и забита густым туманом.

– Просто не знаю, – сказал он.

Но внезапно он встал. Он понял одну вещь.

– Но одно я знаю, – сказал он. – Я знаю: чтобы постичь то, что мне надлежит постичь, я должен попасть на другой берег. И если я не перейду реку, я никогда не узнаю того, что должен узнать, чтобы жить дальше.

Она его, казалось, не слушала. Она сделала два шага к двери и взглянула на небо.

– Еще светло, – сказала она и посмотрела на него вопросительно.

Когда он не двинулся с места, она пожала плечами и сказала:

– Что один берег этой треклятой реки, что другой – один черт.

И вышла.

Чуть помедлив, он вышел следом. Она исчезла. Он поднял взгляд. Да, над густой тенью листвы до сих пор светлело небо. Интересно, когда вернется её муж.

Он отвел лошадей к ручью, напоил, вернулся и привязал их. Проверил сбрую. Он подтягивал ремни и веревки, закреплявшие груз в фургоне, когда спиной ощутил чужое присутствие, и резко обернулся.

Это была женщина. Ее босые ноги ступали беззвучно. Она что-то прятала в складках юбки, он не мог разглядеть, что.

– Слушайте, – заговорила она торопливо, почти шепотом. – Он подъедет к большому платану. Ночь сегодня лунная, и этот платан – он сразу бросится в глаза, большой и белый. Пусть подъедет, и если увидите, что он свернул направо от платана, тогда сделайте это.

– Что сделать?

– Тьфу, балбес, – сказала она. И развернула то, что прятала. И протянула ему. Это был пистолет.

Он уставился на него.

– Упрешь ему в бок, – презрительно сказала она, – и велишь свернуть налево от дерева. Скажешь – если через час не привезет тебя к броду, ты это сделаешь. А его винтовку забросишь подальше в фургон, чтобы он не смог запросто дотянуться. В сапоге у него нож – вытащишь. Запомни, правый сапог. Велишь переправить тебя на тот берег и показать дорогу.

Она протягивала ему пистолет.

Он стоял и пялился на него.

– Я не хочу в него стрелять, – сказал он.

– Так и я не хочу, чтобы ты его застрелил, – сказала она. – У меня кроме него никого не осталось.

Она так и стояла с протянутым пистолетом. Он не мог заставить себя взять этот предмет.

– Не заряжен, – раздраженно сказала она. – Но он этого не будет знать. Если к боку приставить, очень даже заряженным покажется.

Он медленно потянул руку, взял пистолет. С любопытством рассмотрел.

– Прячь в карман, – приказала она. – Ишь, всему свету стоит показывает.

Он послушался.

Она взглянула на небо.

– Запрягай, – сказала она. – Он скоро будет.

Потом обернулась к нему.

– Ты говорил, что собираешься заплатить ему. За переправу.

Он кивнул.

– Так не забудь же, – сказала она.

Он пообещал не забыть.

Глава 13

Жалобно кричал козодой. Над переплетением черных ветвей сияли звезды. Во тьме было слышно, как листья шуршат по крупам лошадей, по парусиновому верху фургона. Вдруг впереди, во мгле, появились смутные, призрачные очертания белого платана. Сидя на козлах рядом с возницей, Адам почувствовал, как натянулись поводья. Он подождал секунду, чтобы удостовериться. Потом он это сделал.

И сам удивился, поняв, что сделал.

Зато не удивился возница. Когда дуло уперлось ему в бок, он даже головы не повернул к Адаму. Он бросил вожжи; лошади остановились.

– А я, видать, ошибся, – сказал Монморенси Пью.

– Да, – сказал Адам.

Человек подобрал поводья и почмокал лошадям. Натянул вожжи, чмокая, и фургон потихоньку попятился.

– Так-то лучше, – сказал Адам.

Возница свернул налево от платана. Адам левой рукой ухитрился снять карабин, зажатый между ним и Монморенси, и отбросить назад, под парусину. Потом дотянулся и выдернул нож из-за отворота правого сапога возницы, и тоже бросил вглубь фургона. Человек в тени сидел неподвижно. Лошади теперь спускались по склону, раздвигая грудью темный кустарник.

Чуть погодя, не оборачиваясь, человек спросил:

– Как ты узнал?

– Что узнал?

– Что надо налево от платана?

Адам помолчал немного. Потом сказал:

– Чтобы добраться до воды, незачем ехать в гору.

Человек поразмышлял.

– Да, – сказал он. – И вправду.

На минуту погрузился в свои мысли, потом сказал:

– Вот уж не думал, что ты такой умный.

Он ещё поразмышлял, потом сказал:

– Но это не значит, что тебе можно наставлять пистолет на живого человека.

– Послушайте, – сказал Адам. И замолчал, обнаружив, что голос его дребезжит и срывается.

Ночь была прекрасна. Он подумал: Если бы ночь не была так прекрасна...

Но додумывать он не стал. Испугался, что может заплакать. Это не он сделал мир таким.

– Послушайте, – сказал он, справившись с голосом. – Я не знаю, почему вы на развилке повернули направо. И знать не хочу. Единственное, чего я хочу – это чтобы вы как можно скорее доставили меня к реке. Понятно?

Человек молча правил лошадьми. Жалобно кричал козодой.

Потом человек заговорил:

– Пристрелить меня собрался? – спросил он.

Или это был не вопрос? Адам не мог сказать наверняка.

– Нет, – медленно произнес он. – Просто хочу, чтобы вы доставили меня к реке. Только и всего.

Они ехали беззвучно, не считая сухого шороха листьев и прутьев по крупам лошадей, по дереву и парусине фургона.

– Ты меня этим не сильно огорчишь, – сказал человек.

– Чем?

– Ну, если ты это сделаешь, – сказал человек.

– Что сделаю?

– В общем, я не против, если ты это сделаешь, – сказал человек. Только чтоб быстро. Ну, чтоб не в брюхо, или там наподобие этого.

– Вы хотите сказать – чтобы я пристрелил вас?

– Да, – сказал человек.

Повозка, шурша, катилась сквозь темную листву.

– Надоело все, – сказал человек.

Фургон накренился в темноте. Наехал на поваленный ствол или камень.

– А вы разве не... – начал Адам, но умолк. Потом договорил: – А вы разве не собирались со мной это сделать?

Он помолчал, собираясь с силами.

– Убить меня? – закончил он.

Человек в темноте, казалось, обдумывает вопрос.

– Не исключено, – сказал он наконец.

– Знаете, – сказал Адам. – Ведь я бы вам отдал все, что хотите. Половину товара. Больше. Если вам это было нужно.

Он помедлил в смущении.

– Я кое-что уже оставил, – сказал он. Потом через минуту добавил: – В углу хижины.

Сначала казалось, человек не слышит. Но спустя какое-то время, когда прошли все мыслимые сроки, он ответил:

– Видел я это в углу. Лучше бы не оставлял.

– Почему? – спросил Адам.

Человек не ответил.

– Почему? – мягко повторил Адам.

– Черт тебя подери! – воскликнул человек. – Сам знаешь, черт тебя подери!

Стало ещё темнее. Ветви плелись над головой сплошным кружевом, загораживая звезды. Колесо стало чаще попадать на какие-то корни и валуны, и подпрыгивать. Возница покачивался на козлах. Было трудно удерживать пистолет в нужном положении.

Человек издал короткий, сухой смешок.

– Что? – спросил Адам.

– Все потому что ты жратву оставил, – сказал человек и снова рассмеялся.

– Что?

– А то, что ты вроде как дразнил меня. Поддразнивал, мол, представляешь, сколько у меня всего в фургоне.

Он помолчал. Потом:

– Если бы ты не оставил в углу жратву, у меня бы и мысли не возникло. Не полезло бы ничего в башку.

Колеса теперь вертелись ровнее. За скрипом осей и кожи слева донеслось приглушенное журчание воды.

Неожиданно лошади протиснулись сквозь заросли на небольшую открытую площадку. Здесь, залитая звездным светом, бежала река. Человек бросил поводья и поглядел вверх, на звезды.

– Переходим, – сказал он.

– Который час?

– За полночь, – сказал человек.

– Давайте перейдем, – сказал Адам.

Человек посмотрел на реку. На том берегу чернота кустов сливалась с чернотой воды. На середине река лоснилась, лениво скользя, звезды сверкали на черной глянцевой поверхности воды.

На другой стороне перекликались квакши.

– Что-то я не вижу брода, – сказал Адам.

– Он дальше, – сказал человек. – Зато его слышно.

Адам посмотрел вниз по течению. Там в сорока ярдах или около того, начинались пороги. Было слышно, как вода прыгает по камням. Это и был источник звука, который они слышали, спускаясь по тропе, пока не проехали мимо, к западу от брода. Теперь им придется немного вернуться.

– Вон он, брод, – сказал человек. – Не ахти какой, конечно. Похуже, чем другие, ниже по течению. Или в Германне. Этот почти затоплен. Но, добавил он, – зато тебя тут, скорей всего, не подстрелят. Южане не очень к нему приглядываются. Этой дорогой не ездят уже много лет.

Адам всматривался в темнеющие на далеком берегу заросли. Сплошная чернота.

– Пора, – сказал он. – Давайте переходить.

Человек подобрал поводья. Фургон вкатился в звездный свет, возвращаясь к броду по заброшенной тропе, ведущей с запада. Колеса захрустели по гальке. Лошади вошли в воду. Сразу стало глубоко.

– Я же говорил, – сказал человек. – Почти затоплен.

Кони барахтались в воде, почти плыли.

– По мне, так лучше пуля, чем утопнуть, – сказал человек. – Если уж выбирать. Мне всегда так казалось.

Течение боком сносило фургон.

– А ты бы что предпочел? – спросил человек.

Адам упирал пистолет в бок Монморенси и вглядывался в темный берег.

Человек засмеялся резким, кашляющим смехом.

– Не ответишь, а? – сказал он.

– Не отвечу, – сказал Адам. – Я об этом не думал.

Человек помолчал минутку.

– Может, ты и прав. Может, умирать – все равно что драться, неважно, с кем ты схватился, – он помолчал, потом кашлянул, вернее, засмеялся. – С пулей, или с рекой... кто из них тебя победит – какая, к дьяволу, разница.

Лошади почуяли твердую опору. Фургон дернулся вперед.

– Черт, – сказал человек. – Если время подошло, так все едино.

Они въехали на берег, в сплошную черноту деревьев. Фургон стал. Во тьме раздавалось тяжелое дыхание животных. Когда этот звук стих, Адам спросил:

– Вам знакомы эти места?

– Да, – сказал человек.

– Что там, в той стороне? – спросил Адам, указывая на восток.

– Сельская местность, – сказал человек. – Ничего особенного.

– А дальше?

– Травленые Поля, – сказал человек.

– Что?

– Что слышал. Так их называют.

– Отравленные Поля? – спросил Адам.

– Ну да. Я и говорю. Никудышная земля. Хуже некуда. Лавр. Шиповник. Колючий кустарник. Убитая земля. А дальше эти леса.

– Дебри? – спросил Адам. – То, что называют Дебрями?

– Ну да, – сказал человек. – И это не пустые слова. Так и есть. Там заблудиться – нечего делать, так и пропадешь с концами.

– Хорошо, – сказал Адам. – Поехали.

– Там есть дорога, – человек кивнул на юг. – Старый тракт. Но поедешь по нему – застукают южане. И перережут тебе горло.

– Вам тоже, – сказал Адам. – Если укажете неверный путь, – ему вдруг стало весело.

– Когда ты меня отпустишь? – спросил человек.

– Перед рассветом, – сказал Адам, ощущая себя сильным и мудрым. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким сильным.

Перед рассветом он отпустил Монморенси.

Когда они стояли около фургона, спрятанного в стороне от дороги в густых зарослях, Адам протянул Монморенси Пью зеленую пятидолларовую бумажку.

– Я обещал, что заплачу, – сказал он.

Человек держал купюру в руке и ждал.

– Не знаю, как поступить с вашим оружием, – наконец сказал Адам.

– Это, между прочим, карабин Спенсера, последней модели, – сказал человек. – Многозарядный.

– Я мог бы заплатить за него, – сказал Адам. – Хотя он мне и не нужен.

– Боишься меня, а? Боишься мне в руки винтовочку-то дать?

– Сколько вы за него заплатили? – спросил Адам.

– Нисколько, – сказал человек.

– Вы хотите сказать... – начал Адам и умолк.

Ухмылка скривила усатое лицо под тенью шляпы. Адам увидел зубы.

– Слушай, мистер, – сказал человек. – Не отдашь "спенсер" – придется мне искать ещё одного солдатика, чтобы раздобыть оружие, и вряд ли он тебя за это поблагодарит.

Он подождал и снова ухмыльнулся.

– Да он просто не сможет, – добавил он.

– Вы хотите сказать... – снова начал Адам.

– Да, именно это я и хочу сказать, – сказал мужчина. – Хочу сказать, что иногда они посылают в патруль мальчишек, которые и в лес-то раньше не захаживали, – он наблюдал за лицом Адама. Потом негромко добавил: – И иной раз эти патрульные там и остаются. Не могут найти обратную дорогу. И, если по правде, им бывает уже не до дороги.

Человек ухмылялся под тенью шляпы.

– Слушай, мистер, – тихо говорил он. – Да вынь ты просто патроны из карабина и так отдай. Они достаются из ствола. Там было семь, но теперь всего два осталось. Больше у меня с собой патронов нету. Понимаешь, по-волчьи ухмыльнулся он, развлекаясь, – мне ведь больше одного и не понадобилось бы.

Адам смотрел на него непонимающе и растерянно.

– Вы хотите сказать...

– Ну да, да, дурачок, – сказал человек. Потом добавил: – Ну, в крайнем случае, двух. Если бы ты продолжал дергаться.

Нет, не страх ощутил Адам. Это было странное головокружение, как будто он вот-вот потеряет сознание. Он думал, что если закроет глаза – непременно упадет. Тогда уже будет все равно.

– Слушай, мистер, – говорил человек, – чего-то ты бледненький стал. Но там, на реке, когда мы переходили Рапидан, ты мог бы иметь ещё более бледный вид, если б я захотел. И знаешь почему?

Адам покачал головой.

– Да потому что когда этот чертов фургон подскочил на камне, пистолет, прижатый к моему боку, случайно щелкнул. Но ты был так занят своими мыслями, что и не заметил. А ведь запросто мог убить меня.

– Извините, – сказал Адам, – я просто...

– Черт, мистер, да ты даже не понял, что произошло. Даже не почувствовал, как спустил курок. Мне тогда ничего не стоило взять тебя за шкирку и швырнуть в воду, – человек помолчал.

– Черт, – повторил он. – Могу поспорить, что этот проклятый пистолет даже не заряжен.

Он протянул руку и забрал у Адама оружие. Адам не сопротивлялся, у него и в мыслях не было. Напротив, испытал необычайное облегчение.

Человек осмотрел револьвер.

– Ну да, – презрительно сказал он и заткнул его за пояс. – А теперь верни мой "спенсер", – приказал он.

Адам полез в фургон.

– И нож прихвати, – сказал человек.

Адам отыскал нож с карабином и спустился.

– Давай, – сказал человек, и Адам протянул ему карабин.

Человек взял.

– А почему... почему вы этого не сделали? – спросил Адам. – Там, на реке?

– Черт, – сказал человек. – Надоело просто, – он поиграл карабином, взвешивая его в руке. – Сделать-то и сейчас не поздно, – сказал он. – Было бы желание. – Он помолчал. – Правда, шуму не оберешься, а вот шуметь как раз ни к чему, – здраво рассудил он.

Он подался к Адаму и с вкрадчивым дружелюбием протянул руку.

– Дай-ка сюда ножичек-то, – сказал он еле слышно, почти выдохнул.

Адам отдал.

Человек держал нож в правой руке, поставив карабин на землю слева от себя. Он покачивал нож на ладони.

– А вот это шуму не наделает, – сказал он. – Никакого шуму.

Но наклонился и заткнул нож за голенище.

– Правда, кое-что я все-таки сделаю, – сказал он, выпрямившись. Выбью дерьмо из этой бабы.

И повернулся, будто намереваясь уйти, будто все кончилось.

– Но она... – заговорил Адам, шагнув вслед за мужчиной.

Человек остановился и оглянулся.

– Я знаю, это её проделки, – сказал он. – Понял, едва дотронулся до этого кольта. Я же сам его и принес. Это она тебе его дала, точно.

– Но она...

– Не зарядила его, да? – закончил за него мужчина. Помолчал. – Все равно выбью из неё дерьмо.

– Пожалуйста, – сказал Адам. – Она его не зарядила. Она не хотела, чтобы с вами что-нибудь случилось. Она заставила меня пообещать, что я вам заплачу. Это просто потому что...

– Потому что она лезет в мои дела, – угрюмо сказал он.

– Пожалуйста, – проговорил Адам, умоляюще протягивая к нему руку. Это просто потому что... потому что мы поговорили. Под дубом. Где она ставит фиалки. Где...

– Да будь ты проклят! – взревел мужчина. – Хочешь, чтобы я отстрелил-таки твою поганую башку, сукин ты сын?

Карабин оказался у него в руке. Но опустился.

– Черт, – сказал он. – Как все надоело.

И снова отвернулся.

– Вы не станете этого делать? – спросил Адам.

– Хоть живи, хоть сдохни, мне-то что, – мрачно сказал человек. – Южане все равно тебе глотку перережут.

– С ней... со своей женой... – начал Адам и замолчал. Потом: – Я имел в виду – с ней вы ничего не сделаете?

Человек, казалось, не слышал.

– С ней-то? – наконец повторил он, но обращался не к Адаму. – С ней, повторил он, поднимая лицо. – Да-а, было времечко, когда я много чего с ней делал. Как мужик.

На миг он погрузился в размышления, потом снова поднял голову.

– Семь лет, – сказал он. – Почти семь лет.

Он снова помолчал.

– Толстуха, – сказал он. – Раньше она была толстая. Да-а, – сказал он. – А уж как ей это нравилось.

Внезапно он выпрямился. Сплюнул в темноте и припечатал ногой то место, куда предположительно приземлился плевок.

– Но это раньше. Сейчас нет.

И отвернулся.

– Пожалуйста... – начал Адам.

Человек оглянулся.

– Слушай, мистер, – сказал он. – Пока я доберусь до дому, я даже не вспомню, что собирался выбить из неё дерьмо. Все забывается. Все надоедает.

И без звука растворился во тьме.

Глава 14

К полудню Адам выбрался из-под одеяла в зеленой чаще и направился к поляне проверить лошадей. Они спокойно паслись, – спокойно, насколько позволяли мухи. Он съел несколько галет и остатки мяса из открытой консервной банки и напился из ленивого ручейка. Снова лег на спину, и стал вглядываться в листву. Она нависала над ним сплошным шатром, а видимая ему изнанка листьев была темно-зеленой. Но то и дело в густом покрове появлялся небольшой просвет, и тогда лишь одиночный листок заслонял от него яркую синеву неба. Он смотрел, смотрел на этот листок – бледный, прозрачный, в паутине прожилок. Тончайшая перепонка нежно-зеленого цвета отделяла Адама от мощного потока света в вышине.

Изредка фыркала или переминалась с ноги на ногу лошадь.

Упали сумерки. Тогда он заторопился, готовясь к приходу темноты и к предстоящему путешествию. Он напоил лошадей и запряг их в фургон. Он поел и напился сам. Наполнил водой две фляги. Уходящее солнце окрасило запад алым. Он сел на козлы. Подобрал поводья. От радости затрепетало сердце.

Он подумал, что если попытаться определить источник этой радости, она исчезнет.

Он сказал себе: Я не хочу думать.

Фургон тронулся. Он отдался на волю мерной качки. Древесная лягушка оглашала лес криком, не замолкая.

Он подумал: Я не знаю, о чем думать. Что-то вертится в голове, но что – не пойму.

Стемнело. Где-то кричал козодой. И всю ночь напролет, пока он ехал сквозь ночь и сумрак, под тенью деревьев или в дымке полян, залитых звездным светом, порою вдыхая пряный запах незримых цветов, порой – кислую гниль болота, эта мысль – эта решимость не думать – сопровождала его неотступно. Пока, чуть позже, не изменила своей формы. Теперь он ехал в уверенности, что скоро поймет, какая неопознанная мысль вертелась у него в голове.

На следующую ночь тропа вывела его к старому тракту, о котором говорил Монморенси Пью. Из глубокой тени нависавших над головою ветвей он с пугающей неожиданностью вынырнул на затопленный звездным светом простор. Тракт тянулся бледной змеей на восток и на запад. На высветленной звездами дороге лежали какие-то маленькие темные клубни. Он слез с повозки и склонился над ними. Это был конский навоз.

Он ткнул один шарик носком ботинка. Навоз был свежий. Он в панике озирался. Но кавалерия южан, куда бы она ни направлялась – на запад или восток – растворилась в ночи. Наверняка это южане, подумал он.

И вдруг, совершенно неожиданно, страх его отступил перед тоской одиночества. Он смотрел на конский навоз и чувствовал, что готов разрыдаться.

Настало утро.

Это была небольшая полянка, со всех сторон окруженная соснами, дубами и эвкалиптом, укрытая густым кустарником. Полянка явно была создана руками человека; раскиданные бревна, хотя и давно сгнившие, до сих пор хранили следы топора. Среди поваленных стволов рос высокий, до колен, папоротник. С краю бежал родничок, который и ручьем-то не назовешь. Летом он пересохнет, но сейчас он сослужил добрую службу. За родником, ниже по течению, были привязаны лошади. Адам лежал на спине, закрыв глаза, на своем одеяле рядом с фургоном. Но не спал. Не мог уснуть.

Он услышал это в полдень, или чуть позже.

Тихий, ровный звук, очень далекий, доносился с пронзительной четкостью сквозь пульсирующий от жары, приглушенный шорох лесного массива. У него было ощущение, что стоит как следует поразмыслить, и он поймет, что это за звук. Но он слишком устал.

Потом он понял.

И обнаружил, что стоит около фургона, напряженно вслушиваясь. Он напряженно ждал следующего звука. И звук повторился. Один за другим, повторы слипались в сухой, въедливый треск, – с таким треском горят кусты шиповника. Звук шел с запада, с той стороны, откуда он ехал. Потом стронулся с места и перенесся к северу, как будто ветер погнал пламя по зеленым зарослям.

Потом треск вспыхнул на юге. Вот он ослаб; вот разразился с новой силой.

Он сидел в тени фургона. Он чувствовал себя странно бесплотным и чистым. Он чувствовал себя точно так же, как сто лет назад, ещё мальчишкой, когда выздоравливал после сильного гриппа. В то утро, давным-давно, он проснулся и ощутил, что парит над кроватью, легкий, как перышко, бесплотный и чистый. И теперь, сидя в тени фургона, – а солнце хлестало через край на лесную полянку, – на какой-то миг он лишился дыхания от счастья, вспомнив то давнее пробуждение.

Мама – его мама – подошла и положила ладонь ему на лоб, и посмотрела с высоты своего роста, и прекрасные, темные глаза её лучились такой нежностью, что его затопило чувство вины и собственной ничтожности. Да, и даже сейчас, в этот ясный полдень, в далекой лесной глуши, увидев этот обращенный на него взгляд, он с той же остротой, как в то безвозвратно ушедшее утро, вновь испытал то же чувство вины и ничтожности перед лицом этой любви.

Это было в последний раз, подумал он; и мысль на этом остановилась.

Он подождал, пока она тронется дальше.

Она тронулась: Это было в последний раз, потом она меня разлюбила.

Такая мысль никогда прежде не приходила ему в голову; но он знал: это правда. Она, с грустной отчужденностью думал он, ненавидела его за то, что он не простил её за то, что она не простила его отца.

– Твой отец, – сказала она однажды, – он думает о чем угодно, только не обо мне. И не о тебе.

И мальчик в порыве гнева воскликнул:

– И я тоже! Я тоже!

И сегодня, сидя под фургоном, в ясном свете полудня, он со сжавшимся сердцем ясно услышал слова, выкрикнутые мальчиком, и снова увидел изменившееся лицо женщины. И до того живым, четким было видение – здесь, посреди леса, в чужой стране, что он готов был вскочить и крикнуть: нет, нет, не то чтобы он не любил её, это было другое, а что – он бы ей объяснил, если бы она выслушала, если бы только она...

Но тут звук раздался совсем близко. Как будто внезапно поднялся ветер.

Потом гул ветра утих, или отдалился. Он лег. Лег на бок, завернулся в одеяло. Заметил, что муравьи обнаружили россыпь крошек у края одеяла. Сквозь великанские леса травы и папоротника они волокли на себе куски, большие, как скалы. Он наблюдал за их работой и чувствовал, как от усилий скрипят и напрягаются их сухожилия, скрежещет грубая, жесткая кожа. Он совсем запутался. И понял, что дыхание вырывается из груди отрывистыми, неровными всхлипами.

Один раз, пока он лежал и смотрел, ему показалось, что он слышит человеческий голос, крик. Одиночный далекий крик, дикий, звонкий и ясный, совсем здесь не уместный. Потом он стал сомневаться, что вообще его слышал. Может, все это время он только ждал, что услышит его, крик.

Он вернулся к созерцанию муравьев.

На рассвете он открыл глаза и устремил взгляд в небо. Воздух дрожал и клубился. В этот первый миг пробуждения, когда в вышине ещё розовела утренняя заря, среди влажных от росы папоротников, он спросил себя, что это за звук – нарастающий, содрогающийся.

Но... да, он быстро понял, где находится.

Днем он наблюдал за муравьями. Тогда и раздался – теперь он был абсолютно уверен – человеческий крик. Когда звук вдруг ненадолго стих, и только естественный шум леса нарушал тишину, он услышал крик. Но и теперь, как и прежде, он не был до конца уверен, что слух его не обманывает. Он напряженно вслушивался. Если бы хоть разок снова услышать... Но слышал только гудение комаров. Крик, решил он, был всего лишь обманом воображения. Его захлестнуло одиночество.

Он вскочил.

– Я приехал сюда! – крикнул он вслух. – Я приехал сюда сражаться за свободу! – крикнул он.

Он стоял в испарине под ослепительным полуденным солнцем. В далеком смерче звука кружили странные, жирные сгустки, мягкие и приглушенные, как пузыри болотного газа, поднявшиеся из вязкой глубины. Ногти его впивались в ладони.

Он разжал кулаки и посмотрел на них, устыдившись. Глядя на пустые руки, он вспоминал, как его не взяли в армию.

В эту минуту одна из лошадей всхрапнула, как раз когда Адам оглянулся, дернула головой, освободилась от привязи и бросилась через папоротник к северному краю поляны. Потом ринулась напролом через кустарник и пропала из виду.

Адам подошел ко второй лошади. Развязал, провел через папоротники к фургону, привязал к колесу и стал похлопывать по шее, успокаивая. Он заметил, что каждый раз, как этот странный мягкий и приглушенный сгусток поднимался пузырем из глубины звука, животное вздрагивало под его рукой.

Нет, тебе не разрешили, говорил ему разум, пока он поглаживал дрожащую шею лошади. Нет, я им не нужен, думал он.

Потом подумал: Но я должен был приехать. Я должен был приехать, потому что...

Животное успокоилось. Он вернулся и снова сел на одеяло. Подумал: Потому что...

Он подождал.

Потом: Потому что нужно понять, есть ли правда на земле.

Звуки боя относило все дальше, все тише они становились. Он сидел и удивлялся, неужели нужно специальное разрешение, чтобы узнать, существует ли на земле правда.

Но, подумал он, другим-то это разрешили.

Он поник головой и подумал, что в эту самую секунду где-то далеко в лесу люди бегут вперед, сквозь зеленые волны листвы, и находят свою правду, и умирают. Он вдруг подумал, что где-то в этом лесу Симмс Пердью поднимается великаном из зарослей, и размахивает мушкетом, как битой, и лицо его светится, как сама истина. Да, даже Симмс Пердью.

И не только Симмс Пердью.

Он подумал о Стефане Блауштайне, который всего год назад пришел в эти леса со своей правдой и погиб. Подумал о Гансе Мейерхофе, который пришел в эти леса. О Маран Мейерхоф, которая в конце концов выкрикнула свою правду. Подумал о чернокожем кавалеристе, который лежал под яркой лампой в госпитальной палатке, – из него вытекла вся кровь, и он умер во имя своей правды. И подумал он о Моисе – Толбате, Крофорде, ах, какая разница? который лежал в темноте лачуги, снедаемый стыдом, и выкрикивал: "Черт подери... Я бы лучше лежал там и истекал кровью. Я бы лежал, а кровь вытекала... ох, и ни о чем не думать... ни о чем!"

Да, Моис – даже Моис – уже нашел свою правду.

И с этой мыслью Адама наполнила нежность – даже любовь – к Моису Крофорду. Пусть идет с миром, подумал он. О, Господи, даруй ему безмятежность.

Адам услышал, как смерч звука качнулся к северу, потом к югу. В центре бури, когда-то читал он, всегда есть точка тишины и покоя. Он склонил голову и слушал ревущий смерч, и думал, что он как раз то самое средоточие тишины в центре бури, бури, которая и есть мир.

Потом мир вломился в лесную чащу. Вырвался на поляну.

Глава 15

На поляну выскочили восемь обезумевших оборванцев. Они бросились к Адаму, который стоял около фургона, оцепенев от изумления, как будто его фантазия вызвала к жизни эти призраки.

Первый оборванец с дико развевающимися на ходу лохмотьями и бородой бежал, подпрыгивая над папоротником, размахивая винтовкой, которая вспыхивала на солнце примкнутым штыком. Он скакал, до смешного нескладный, весь в острых углах из-за мелькающих на дикой скорости коленок и локтей. И тихонько повизгивал, как щенок.

Следом бежали остальные. Они не скакали. Их ноги продирались через папоротник с жестким, распарывающим звуком. Ближайший был без шляпы, и Адам увидел, как сияет золотом солнце в его светлых вьющихся волосах. Потом увидел, какие синие у него глаза. Молодое лицо казалось безмятежным. И когда мелькающие кадры свирепого вторжения на миг остановились, как по команде "замри!", давая возможность Адаму рассмотреть картину во всех подробностях, он увидел, насколько чист и спокоен лоб этого мальчика.

По истечении этого мига, выделенного специально для Адама, картина, как по команде "Отомри!", взорвалась, оживая. Раскололась, как огромная стеклянная бутыль, разбитая обломком кирпича. Разлетелась вдребезги и брызнула осколками во все стороны.

Штык мягко ткнулся в живот Адаму. Над штыком он увидел спокойный лоб мальчика. Этот штык венчал винтовку, которую тот держал в руках.

Другие руки пытались сорвать парусину с фургона. Ее кромсали штыками.

– Господи Иисусе, еда, – со стоном выдохнул голос, – Здесь, посреди леса!

Другой голос только и мог что всхлипнуть.

Внезапно штурм прекратился. Фургон приподняли, раскачали и опрокинули набок. Все содержимое с грохотом и треском рассыпалось. Лошадь стояла с опущенной головой и дергала повод, – он укоротился, оказавшись под нижним колесом.

Мужчины ползали по земле на карачках, выхватывали друг у друга банки, вскрывали, запихивали в рот содержимое, глотали огромные куски и повизгивали. А один все время повторял: "Господи Иисусе, Господи Иисусе!" Насколько это ему удавалось с набитым ртом.

Мальчик с золотыми волосами, голубыми глазами и чистым лбом все тыкал в живот Адаму штыком, правда, не сильно, и звучным, интеллигентным голосом взывал к мужчинам:

– Дайте и мне что-нибудь! Дайте мне что-нибудь, слышите? Дайте поесть, сукины дети! Сукины дети, дайте!