Текст книги "Клуб самоубийц. Черная стрела (сборник)"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Роберт Стивенсон
Клуб самоубийц. Черная стрела (сборник)

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2012

* * *

Факты, даты, цитаты

Современники о Роберте Льюисе Стивенсоне

Томас Харди (1840–1928), английский писатель

Мои воспоминания о Луисе Стивенсоне очень скудны, так как я видел его только несколько раз. Я встретил его однажды – возможно, впервые – в доме мистера … Сидни Колвина … недалеко от Британского музея. Других гостей не было, и я не помню подробностей встречи, кроме того, как он сказал, что ему нравится бродить в окрестностях музея. Более отчетливый его образ сложился в моих воспоминаниях о первом и последнем визите, который он нанес мне в Дорчестере, в августе 1885 года. Он явился в мой дом неожиданно из … отеля, где жил день или два с миссис Стивенсон, ее сыном и леди, которая была кузиной Луиса. Стивенсон сказал, что они направлялись в Дартмур. … Он особенно хотел увидеть комнату, в которой я писал, но так как я совсем недавно приехал в дом, то еще не выбрал себе место для писания и мог только показать ему угол, который временно использовал.

Маргарет Мойес Блэк (1853–1935), шотландская писательница

Он был слишком тонким, слишком бесплотным, если можно так выразиться, недостаточно обыкновенным, чтобы его можно было назвать просто красивым. … Его лицо, с удивительно сияющими глазами, с постоянно меняющимся выражением, само по себе было наделено особой красотой, которая совершенно гармонировала со странной мудростью его ума. Эта мудрость была настолько глубокой, и в то же время настолько причудливой, такой необычной и такой разносторонней, что к ее владельцу можно применить только одну цитату, брошенную ему немного возмущенно одной из его знакомых, когда он был слишком успешен в споре: … «Так мало места в голове – ума же хватит и на две». Он кивнул на комплимент, возразил по поводу размера своей головы, и ему чрезвычайно понравилась цитата. С той же соперницей он однажды попробовал состязаться в версификации. Оба продемонстрировали большое мастерство, но судья решил, что Луис выиграл, и он с триумфом унес приз – бутылку маслин, и был только огорчен, что не смог заставить побежденную разделить его пир, поскольку прекрасно знал, что для нее он будет настолько же омерзителен, как восхитителен для него.

С Эдинбургом, серым и продуваемым ветром, с его холодным бризом, с его вихрями мартовской пыли, у меня всегда будут ассоциироваться воспоминания о Стивенсоне и о счастливом доме семьи Стивенсонов под номером 17 на Хериот-роу. Из года в год солнечным летом их привлекал отель Суонстон, лежащий у подножия Пентландских холмов, но каждая зима находила их расположившимися, для дела или отдыха, в этом уютном доме, окна которого с фасада выходили на сады Хериот-роу, а сзади, с верхнего этажа, где находился уставленный книгами кабинет сына, можно было охватить взглядом, поверх крыш и коробок дымоходов, окаймленные золотом берега Файфа.

Грэхэм Балфур (1859–1929), родственник и биограф Стивенсона

Говоря о Стивенсоне и как о человеке, и как о писателе, мы обнаруживаем, что самым необычным в нем было соединение бесконечного разнообразия его характера и интеллекта с необычайной силой, с которой он переживал каждую мысль и каждое чувство. …

Я заговорил о нем как о человеке и писателе, потому что в его случае в писателе не было ничего, что не было бы видимо представлено в человеке. Есть писатели, чьи произведения имеют так мало выраженного отношения к ним самим, что мы или удивляемся, как они смогли написать такую хорошую книгу, или в глубине души желаем, чтобы книги были более достойными людей. Стивенсон не принадлежит ни к одному из этих типов. … Несмотря на хамелеоновскую природу его стиля, не много расположенных последовательно предложений на любой странице его произведения могли бы быть написаны другим человеком. Писательство предоставило поле для его энергии и наградило его успехом, но оно не изменило его в других отношениях и даже не заставило его использовать все способности и не истощило запасов его идей. …

Когда он говорил, он исходил из собственных размышлений и опыта, и когда он молился, он не боялся перейти ограду пристойности, которая должна была включать все допустимые объекты молитвы, он благодарил за «работу, пищу и ясное небо, которое делает нашу жизнь восхитительной» и честно и почтительно просил о веселье и смехе.

Джеймс Мэтью Барри (1860–1937), шотландский писатель

Поскольку я никогда не встречался лично со Стивенсоном, я не имею права быть в этой книге (текст написан для книги «Я помню Роберта Луиса Стивенсона» под редакцией Розалин Мэссон), но я хотел бы стать в каком-нибудь темном уголке так, чтобы можно было без конца приветствовать его процессию, которая будет проходить мимо меня. …

Когда я приехал в Лондон, там была пустота – Стивенсон уехал. Она не могла быть заполнена, пока он не вернется, а он никогда не вернется. Я видел эту пустоту снова на днях в Эдинбурге. Он не обязательно был самым великим, я так не думаю, но среди всех людей, которых мы видели, мы больше всего хотели бы, чтобы он вернулся. Если бы он прожил еще год, я бы с ним встретился. Все планы складывались, чтобы посетить Ваилиму (усадьба Стивенсона на Самоа), «остаться на этих берегах навсегда», как он написал, или что-нибудь в этом роде: «и если ты понравишься моей жене, как хорошо ты проведешь время, а если не понравишься, как я буду жалеть тебя». Я должен был сидеть на вершине какого-нибудь водопада, упасть и через секунду или две прийти в себя в зеркальной заводи. Меня предупредили, что местные не будут обо мне высокого мнения, пока я этого не сделаю. …Я разрабатывал план, как застать его врасплох, … когда пришла новость, что он взошел на холм за Ваилимой в последний раз.

Изабелл Стронг, падчерица Стивенсона

Прежде чем Роберт Луис Стивенсон стал известен в мире как писатель, имя Стивенсонов упоминалось в связи с маяками, которые оберегали побережье Шотландии – «раскрывали в сумерках свои огненные цветы» (слова из стихотворения Стивенсона «Зима»). Двадцатью стражами стояли они, возведенные на скалах среди гневных морей, твердо отбрасывая северные бури и служа молчаливым свидетельством смелого мастерства своих строителей. Именно от этих смелых людей Роберт Луис Стивенсон унаследовал свое имя и свое мужество. …

Климат его родной земли был жесток к хрупкому ребенку – или, может быть, климат сделал ребенка хрупким. В любом случае, историю его ранней жизни было бы грустно читать, если бы не сияние его души, светящее сквозь хмурые тучи слабого здоровья, как зажженная лампа. Когда ему было пять лет, мать спросила его, что он делал, и ответ на этот вопрос – ключ к его характеру: «Я весь день играл, – сказал он, – или, по крайней мере, я старался себя развеселить». Его любознательные глаза ясно смотрели сквозь дымку боли и находили очарование и интерес во всем вокруг. Сквозь его розовые очки соседний сад казался далекой страной; в звуках ночного ветра он слышал стук лошадиных копыт.

Ллойд Осборн (1868–1947), пасынок Стивенсона, его близкий друг и соавтор трех книг

(Знакомство в городке Грёз во Франции, где отдыхали молодые художники, 1876)

Мы поехали в Грёз, который был еще более привлекательным, чем нам описывали. … Был такой ранний сезон, что весь отель принадлежал нам, хотя мы постоянно думали, что вернутся эти ужасные Стивенсоны. …

Потом … мы снова были в Грёзе, с каждым днем становилось все теплее, а ужасные Стивенсоны – все неизбежнее. Некоторые художники уже прибыли – приятные молодые ребята, которые рисовали поля под огромными белыми зонтиками и которые, казалось, не находили ничего оскорбительного в присутствии моей хорошенькой матери и очень хорошенькой сестры.

… Я представляю эту сцену так ясно, будто это случилось вчера, вспоминаю, как мы с матерью смотрели из окна нашей спальни вниз на Изабелл, которая разговаривала во дворе с первым из прибывающих Стивенсонов – «Бобом» Стивенсоном, как его всегда называли. … С Бобом на нашей стороне – и скоро он стал почти другом – все наши тревоги утихли. И произошла странная перемена в нашем отношении к другому Стивенсону, этому неизвестному «Луису», как все его называли.

Луис, казалось, был для всех героем; Луис был самым чудесным и удивительным из людей; его остроумие, его высказывания, все его пикантное отношение к жизни было неисчерпаемой темой для разговоров. Все говорили: «Подождите, пока сюда доберется Луис», – с выражением нетерпения и ожидания.

Весь мой ужас перед ним исчез, и его место заняло что-то вроде благоговейного страха. Он стал и моим героем, этот чудесный Луис Стивенсон, который так живописно скользил по направлению к Грёзу в маленьком каноэ и каждую ночь спал на открытом воздухе в палатке. … Потом на закате летнего дня, когда все мы сидели за ужином, где-то шестнадцать или восемнадцать человек, среди которых моя мать и сестра были единственными женщинами, а я единственным ребенком, странный звук раздался возле одного из открытых окон, выходящих на улицу, и в комнату вскочил молодой человек с пыльным рюкзаком за плечами. Вся компания поднялась с восторженным шумом, окружая пришельца, протягивая ему руки с приветственными криками. Его посадили на стул … и, все еще смеющегося и разговаривающего, в общем шуме представили моей матери и сестре.

«Мой кузен, мистер Стивенсон», – сказал Боб, и затем последовали степенные поклоны, пока я ерзал на своем стуле, очень заинтересованный, и застенчиво украдкой поглядывал на незнакомца. Он был высоким, прямым, хорошо сложенным, с прекрасным здоровым цветом лица, копной светло-каштановых волос, маленькими рыжеватыми усами и необычайно блестящими карими глазами. Но эти детали не сообщают ничего об особой силе характера, которую, казалось, он излучал, … и, кроме того, он был таким веселым, таким блестящим …, что я смотрел на него зачарованно и с восхищением.

Каким невероятным показалось бы мне тогда, если бы какой-нибудь пророческий голос сказал, что жизнь этого незнакомца и моя будут идти вместе девятнадцать последующих лет, что мне суждено стать его пасынком, его товарищем, который разделит все его странствия; что нам суждено писать книги вместе, плавать в далеких морях; что мы построим дом в дикой тропической чаще и что в конце, когда весь мир будет скорбить, мне суждено положить его опочившее тело на горной вершине в Океании.

Гилберт Кит Честертон (1874–1936), английский мыслитель, журналист и писатель

Стивенсон не встречал свои трудности как стоик. Он встречал их как эпикуреец. Он практиковал с суровым триумфом этот ужасный легкомысленный аскетизм, намного более сложный, чем аскетизм унылый. Его смирение можно назвать только активным и шумным смирением. Оно было не просто самодостаточным, оно было заразительным. Его победа была не в том, что он пережил свои невзгоды и не стал циником или трусом, но в том, что, пережив невзгоды, он вышел из них вполне веселым, рассудительным и вежливым, совершенно беззаботным и свободно мыслящим. …

Кроме всех моральных качеств, Стивенсона отличала некая воздушная мудрость, легкая и прохладная рациональность, очень редкая и недоступная для тех, кому жизнь принесла мучения и разрушила мечты. Можно найти больного, способного работать, как здоровый человек, но очень редко – способного бездельничать, как здоровый. Можно найти больного, чья вера двигает горы, но нелегко найти больного, чья вера может вынести пессимизм. Для человека может быть возможным или даже обычным лежать больным в постели в темной комнате и быть оптимистом. Но действительно необычно лежать больным в постели в темной комнате и быть разумным оптимистом, и именно таким с успехом являлся Стивенсон, почти единственный из современных оптимистов.

Вера Стивенсона, как у великого множества очень разумных людей, основывалась на том, что называют парадоксом – на том, что жизнь прекрасна, так как она, во всех своих внешних проявлениях, безнадежна. …

Выдающееся этическое и философское значение Стивенсона заключается в том, что он осознавал великий парадокс: жизнь становится тем более захватывающей, чем более темной, жизнь стоит того, чтобы жить, до тех пор, пока жить трудно. … Он был оптимистом потому, что для него все было героическим, и ничего не было более героического, чем быть пессимистом. Стивенсону, оптимисту, принадлежат самые страшные сентенции пессимизма. Это он сказал, что планета, на которой мы живем, больше пропитана кровью, кровью животных и растений, чем пиратское судно. … И его преимущество и отличие от обычных оптимистов только в том, что обычные оптимисты утверждают, будто жизнь прекрасна несмотря на все эти вещи, а он говорил, что жизнь прекрасна благодаря им. Он открыл, что битва более утешительна, чем перемирие.

Особенности литературного дарования Стивенсона

Артур Конан Дойл (1859–1930), британский писатель

Главная особенность Стивенсона заключается в удивительной чуткости, с какой он на малом пространстве размещает как раз те немногие слова, которые создают впечатление, неизгладимо отпечатывающиеся в сознании читателя. Он заставляет видеть предмет яснее, чем если бы мы сами увидели его.

* * *

Он может утверждать, что овладел всей гаммой художественной литературы. Его рассказы хороши, как и его романы. Хотя в общем рассказы более характерны и с большей вероятностью займут свое место в английской литературе. Его таланту больше подходят короткие усилия. С некоторыми отборными писателями, как с редкими винами, маленький глоток позволяет лучше почувствовать вкус, чем большой. Это особенно заметно у Стивенсона. Его романы имеют все яркие достоинства, но у них обычно есть какой-нибудь изъян, недостаток, который может ослабить их неизменную ценность. В рассказах, по крайней мере в лучших рассказах, достоинства так же ярки, но изъяны исчезают.

* * *

Стивенсон, как один из его собственных персонажей, обладает исключительным даром молчания. Он неизменно прикован к своему рассказу и не склонен отвлекаться на обсуждение жизненных взглядов или теорий вселенной. Дело рассказчика – рассказывать. Если он желает обнародовать свои взгляды на другие вопросы, он может воплотить их в небольших отдельных работах, как сделал Стивенсон. Если персонаж дает выход мыслям, которые освещают его собственную индивидуальность, это другое дело, но, конечно, недопустимо, когда автор останавливает действие своего рассказа, чтобы высказать личные взгляды на вещи вообще. К сожалению, наши величайшие авторы – худшие грешники в этом смысле. Что бы подумали о драматурге, который, остановив свою пьесу, вышел бы сам под рампу и обсуждал социальное неравенство или небулярную теорию? Стивенсон настоящий художник, потому не может совершить эту ошибку, и в результате он никогда не отпускает внимания своего читателя. Он показал, что человек может быть простым и немногословным, и при этом свободным от всех подозрений в пустоте и поверхностности. Ни один человек не имеет такой яркой индивидуальности, и в то же время никто не держится настолько в тени, когда берется рассказывать историю.

Р. Х. Стоддард, “New York Critic”, 12 марта 1887

Если в наше время существует писатель, по поводу которого английские и американские критики в основном приходят к согласию, это мистер Роберт Луис Стивенсон. В его творчестве есть что-то, сложно сказать, что именно, что привлекает и удерживает внимание от первой страницы до последней, что предстает перед воображением, пока мы читаем, и не позволяет о себе забыть долгое время после того, как открытая книга была закрыта и отложена. … Главное отличительное качество мистера Стивенсона, которое делает его стиль непохожим на писательство этого периода, – это фантазия, способность создавать персонажей столь же реальных, как существа из плоти и крови, и придумывать и формировать события, столь же неизбежные, как судьба. Выше всех писателей своего времени, он отличается ясностью и точностью видения; кажется, он видит, или считает, будто видит, все, что описывает, и читателей он также заставляет видеть.

Лесли Коуп Корнфорд (1867–1927), британский журналист и писатель

Роберт Луис Стивенсон представлял тип аристократа – небрежного аристократа – в литературе. … Эволюция Стивенсона как писателя, согласно общему правилу, сделала его страстно озабоченным изучением формы, в отличие – насколько их можно разграничить – от содержания. Он родился с единственным, властным желанием создавать что-нибудь с помощью слов. Что это что-нибудь должно содержать, было делом второстепенным; и действительно, когда этот разносторонний сочинитель пришел к завершению своей жизни, он оставил образцы почти всех жанров, известных в изящной словесности. Но сначала поиски формы поглощали его энергию; и направления этих поисков очень для него характерны. Его выбор моделей и методов работы – среди основных иллюстраций современной критики.

Эмми Крус (1870 – дата смерти неизвестна), автор книги о Стивенсоне

Еще не пришло время, чтобы оценить влияние Роберта Луиса Стивенсона на английскую литературу или отвести ему определенное место в ряду английских писателей. Все, что возможно сделать сейчас, – это указать некоторые из тех качеств, которые обосновывают его право на место среди бессмертных; окончательный приговор должны вынести следующие поколения.

… Замечательная черта письма Стивенсона – его характерный и законченный стиль. Писатель рассказал нам, сколько труда понадобилось, чтобы достичь такого стиля, но даже в ранних работах он представляет собой такое совершенное орудие, используемое с такой восхитительной легкостью, что несмотря на признание автора мы склонны верить, будто это прирожденный художник, счастливец, унаследовавший весь опыт и мастерство, которые накопили его предшественники, и прибавивший к этому собственное эффектное природное обаяние.

Лион Фейхтвангер (1884–1959), немецкий писатель

Когда теперь, через тридцать лет после его смерти, произведения этого великого мастера-повествователя впервые опубликованы в собрании сочинений на немецком языке, то прежде всего испытываешь страх – вдруг его рассказы, которые при своем появлении были новаторскими и революционными, покажутся сегодня избитыми и устаревшими. Стивенсону бесчисленное множество раз подражали, техника приключенческого и детективного романа стала намного более смелой и тонкой, нас приучили к куда более острым приправам. Кроме того, часто те произведения, которые при своем появлении быстро завоевывали популярность, оказывались недолговечными. И все же чем больше читаешь книги Стивенсона, тем радостнее сознавать, что первое впечатление не было ошибочным. Влияние Стивенсона вполне закономерно, и он выдержал испытание временем. …

Круг его тем богат и разнообразен, как сама его жизнь. Этот художник, родившийся в Шотландии в семье инженера, заболев туберкулезом, был вынужден скитаться по разным морям и странам и в возрасте всего сорока четырех лет, горько оплакиваемый всеми, скончался на маленьком тихоокеанском острове. За свою недолгую жизнь он написал мрачный шотландский роман-балладу, детективные рассказы из жизни современного Парижа, фантастическую повесть о человеке, который нашел средство расщепить свое «я», весьма реалистические сказки южных морей, большой исторический роман, ряд рассказов о путешествиях, критические статьи и многое другое.

Стивенсон не написал ни одной скучной страницы, но совершенно очевидно, что он никогда не отбирал материал для своих произведений лишь ради занимательности. Он обладал той зоркостью взгляда, той мудростью рук и той прямотой сердца, которые поднимают любой материал над сферой только интересного, сенсационного. … Он, естественно, избегает давать оценку ситуациям и героям своих произведений; но в приключенческих повестях он обнаруживает острое чутье к скромному непоказному мужеству и порядочности без ханжества. Это книги настоящего человека. Стивенсон обладал чувством меры, он был наделен юмором и верным пониманием того, что поучительно и жизненно. … От книг Стивенсона веет необычайно свежим, крепким ароматом, в его духовном климате легко дышится.

Он смотрит на людей ясными, добрыми глазами и видит их в истинных пропорциях. Не сразу начинаешь понимать, почему в этих книгах тебе вдруг придется по душе явный негодяй, а вот хорошего парня, у которого налицо все достоинства, ты посылаешь ко всем чертям. Лишь потом становится ясной точка зрения автора. Дело не в поступках человека и лишь в малой мере – в масштабах его личности. Все дело в том, чтобы масштаб личности и поступки не противоречили друг другу. С такой справедливой мерой незаметно, но упорно, подходит автор к своим персонажам, причем делает это не без юмора, и от этой нравственной оценки его героям никуда не деться. Это не литературный, а житейский взгляд на вещи, который очень быстро усваиваешь. …

Материал, из которого лепит художник Р.-Л. Стивенсон, – это живая плоть. В его произведениях все раз и навсегда воплотилось в образы. В книгах Стивенсона мы не только видим вот это море и вот это небо: мы пробуем на вкус, ощущаем запах людей и вещей, они реально существуют, они рядом. … Даже в переводе бесшабашная, полнокровная картинность его письма действует столь сильно, что уже сейчас, спустя всего несколько месяцев после опубликования издательством Бухенау и Райхерт в Мюнхене полного собрания сочинений Стивенсона на немецком языке, можно обнаружить влияние манеры Стивенсона на целый ряд его молодых последователей в нашей стране. Эта лишенная всякой патетичности картинность, эта классичность в изображении романтического, эта естественная, умная достоверность, это словно само собой разумеющееся отсутствие всякой напыщенности и чопорности – лучшее доказательство прямоты и внутренней разумности содержания, идеи, вещи, человека. В этой атмосфере не могут произрасти уродство, глупость, непристойность. Дышите же воздухом его произведений, читайте Стивенсона!

Бертольд Брехт (1898–1956), немецкий драматург; в статье «Глоссы о Стивенсоне», 1925 г.

Из произведений Стивенсона ясно, что кинематографический принцип видения существовал на этом континенте еще до кино. Разумеется, это не единственная причина, по которой смешно утверждать, будто через кино техника внесла в литературу новое видение. Что касается языка, то европейская литература давно отражает новые принципы видения. Рембо, скажем, уже вполне кинематографичен. Но у Стивенсона кинематографичны целые эпизоды.

«Клуб самоубийц»

Нина Яковлевна Дьяконова (1915), российский литературовед

В течение 1878 года он пишет циклы рассказов «Клуб самоубийц» (“The suicide club”) и «Брильянт раджи» (“The Rajah’s diamond”). Они были опубликованы в 1878 году под названием «Позднейшие арабские ночи» (“Latter day Arabian nights”). Впоследствии они составили первый из двух томов издания, названного «Новые арабские ночи» (“New Arabian nights”, 1882).

За невероятными поворотами сюжета, за гротескно-неправдоподобными приключениями бесхитростных, наивных и не готовых к жизни молодых людей, то избегающих соблазна, то поддающихся ему, за насмешливо подчеркнутой ассоциацией между принцем Флоризелем из полусказочной Богемии и легендарным героем «Тысячи и одной ночи» Гарун-аль-Рашидом угадываются излюбленные идеи Стивенсона о мужестве и твердости в испытаниях, об умении и желании служить ближнему и в то же время о проклятии, которое навлекают на людей алчность, расчетливость, трусость. …

Самый замысел современной «Тысячи и одной ночи» пародирует знаменитые арабские сказки, а вместе с ними и восточные мотивы в английской романтической литературе. В роли всемогущего халифа выступает принц, которому суждено завершить свою царственную карьеру владельцем табачной лавчонки. Таково, по ироническому замыслу Стивенсона, соотношение поэтического творения древности и искусства XIX века, в котором оно может быть только объектом пародии.

… Полны иронии три рассказа, составляющие первый цикл первого тома «Новых арабских ночей» – «Клуб самоубийц». Здесь преобладают … антипессимистические мотивы. «История молодого человека и пирожных с кремом» (Стивенсон придал герою черты сходства со своим другом и кузеном Бобом) представляет собой смешную пародию на модный пессимизм, на тех, кто щеголяет мировой скорбью á la Шопенгауэр.

… Таинственные свидания, блестящие дамы с сомнительной репутацией, дуэли и смерти, превращение целого этажа обыкновенного нежилого дома в сверкающий огнями бальный зал, неожиданные разоблачения, трупы в сундуках, извозчики, везущие неизвестных пассажиров в неизвестных направлениях, – весь этот набор клише из приключенческого романа демонстрируется весело, непринужденно, с нескрываемой иронией.

За этим маскарадом скрываются мрачные загадки реальной жизни, которую Стивенсон, в соответствии со своими эстетическими убеждениями, не хочет пускать на страницы рассказов иначе как в преображенном, фантасмагорическом освещении. Фантасмагория делает ненавязчивыми моральные цели автора, его желание внушить веру в честность, порядочность, в ценность личности и ее предназначение.

Эндрю Лэнг (1844–1912), шотландский писатель, переводчик, историк и этнограф

Возможно, первейшее качество таких многочисленных и разнообразных сочинений мистера Стивенсона, которое поражает читателя, – это жизнерадостность, сохранившийся в нем ребенок. Он не раз говорил миру, в прозе и стихах, как ярки его воспоминания о собственном детстве. … Характерной чертой мистера Стивенсона было не только то, что он был фантастическим ребенком и сохранил в зрелом возрасте эту фантазию, развившуюся в воображение, он также сохранил привычку драматизировать все, играть полусознательно много ролей, превращать мир в «нереальное волшебное место». Из-за такого склада ума его творчество кажется иногда довольно странным. Так, в туманах и ужасах Лондона он играет роль арабского сказочника, и его «Новые арабские ночи» – это новый вид романтизма – восточный, причудливый, как работа ребенка-эльфа. …

Первые опубликованные рассказы мистера Стивенсона, «Новые арабские ночи», впервые появились в странном еженедельнике, который никто не читал, или никто, кроме его авторов. Они приняли причудливые истории с радостью; но, возможно, только один из них предвидел, что сильной стороной мистера Стивенсона должна была стать художественная литература, а не эссеистика; что он будет с успехом обращаться к широкой публике, а не к узкому кругу эссеиста. Не казалось вероятным, что наша бесчисленная публика почувствовала себя уютно в тех фантастических местах, которые воображение мистера Стивенсона открыло в окрестностях Стрэнда. Невозможный «Молодой человек с кремовыми пирожными», ужасные веселья «Клуба самоубийц», восточные причуды «Извозчичьей пролетки» – кто мог предвидеть, что они придутся по вкусу обществу! Это правда, что воображение мистера Стивенсона создало президента Клуба и его трусливого участника мистера Мальтуса такими же реальными, как и ужасными. Его история всегда шла рука об руку с действительностью. … Мир увидел это и аплодировал «Ночам принца Флоризеля» в сказочном Лондоне.

Ричард Олдингтон (1892–1962), английский писатель

…В те дни широкий рынок принадлежал беллетристике, которая не маскировалась ни подо что другое, поэтому с практической точки зрения Фэнни (жена Стивенсона) была абсолютно права, когда поощряла Луиса превратить фантастическую идею Боба о клубе самоубийц в занимательный рассказ и написать еще ряд других в том же духе. Название книги, равно как и образ принца Флоризеля, в котором читатели и без помощи Фэнни, раскрывшей впоследствии, кто служил ему прототипом, узнали сильно приукрашенного принца Уэльского, должно было снискать «Новым сказкам Шехерезады» широкую популярность.

Бирдж Харрисон, Century Magazine, декабрь 1916 г.

Луис … делал пометки, и несколько рассказов, которые позже появились в «Новых арабских ночах» и должным образом посвящены там «моему кузену Роберту Моубрею Стивенсону», были подсказаны последним. … Первым из них является знаменитый «Клуб самоубийц», к которому, однако, Стивенсон сам добавил самый оригинальный и эффектный штрих – случай молодого человека с кремовыми пирожными. Жуткая идея основного сюжета выросла из негодующего протеста Боба против высказанного его кузеном мнения о том, что с точки зрения морали люди не могут действовать свободно, и что ни один человек не имеет права распоряжаться собственной жизнью, так же как он не имеет права распоряжаться жизнью своего друга или ближнего. Боб в ответ процитировал стихотворение Омара [Хайяма] … и горячо доказывал, что так как с нами не советовались, когда так грубо и без нашего согласия бросили нас в жизнь, нам, без сомнения, принадлежит право выбора, когда и каким способом покинуть ее. За этим последовал неизбежный монолог, который постепенно развился в сюжет «Клуба самоубийц», как он напечатан в «Новых арабских ночах», и в котором Боб высказывает собственные мысли о самом подходящем способе избавления от мирской суеты.

Вильям Грей (1952), автор книги о Стивенсоне, 2004 г.

Первое и самое знаменитое сочинение «Позднейших арабских ночей», под названием «Клуб самоубийц», открывается абсурдной сценой в кабачке неподалеку от Лестер-сквера, где эксцентричный молодой человек раздает пирожные с кремом всем подряд, прежде чем открыть свою душу принцу Богемии Флоризелю (под именем Теофилуса Годола) и полковнику Джеральдину (под именем майора Альфреда Хаммерсмита). В то время как действие некоторых из этих странных сказок происходит в Париже, оно также помещено в Лондоне, с одним из персонажей, несчастным Бартоломью Мальтусом, проживавшим в доме номер 16 на площади Чепстоу.

Иван Александрович Кашкин (1899–1963), советский переводчик, литературовед

«Новые сказки Шехеразады» («New Arabian Nights», 1882, написаны в 1878 году) по самому заглавию своему являются продолжением старой традиции фабульного рассказа. Это одновременно и попытка внести романтику в обыденную жизнь, и сатира на общество, изжившее себя и пытающееся вернуть вкус к жизни, играя с опасностью и смертью. В «Клубе самоубийц» ставкой азартной игры служит жизнь, а организатор клуба услужливо освобождает своих клиентов от излишних колебаний, связанных с расплатой, заставляя их убивать друг друга. В таком гротескном преломлении осуществляется провозглашенный Стивенсоном девиз: «Жить надо опасно». Вместе с тем явственно проглядывает ирония Стивенсона. Ироничен Лондон, принимающий очертания какого-то сказочного Багдада, где подвизается некий принц Флоризель – не то мудрый Гарун-аль-Рашид, восстанавливающий справедливость, не то косвенная пародия на Эдуарда принца Уэльского, как раз в те годы забавлявшегося инкогнито по столицам Европы, прежде чем стать королем Эдуардом VII.