Текст книги "Я – Сыр"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Адам замечал эти звонки и, в то же время, не замечал их. Он знал, что четверга были лучшими днями для его матери. Она обычно ждала его внизу, когда он возвращался из школы. Запахи запекающегося печенья или кексов наполняли кухню - обязательно что-нибудь шоколадное. Адам любил шоколад, и в четверг мать что-нибудь готовила на кухне, возбуждая его апетит. Она с большим удовольствием наблюдала, как он поглощал все, что она испекла. Иногда она мурлыкала под нос или напевала, когда стирала или мыла пол. Ранним вечером она могла уйти в ванную, закрыв за собой дверь. Адам не должен был пользоваться телефоном в это время. "Телефонный час твоей матери." - когда-то давно объяснил отец. Адам безоговорочно принял это условие, и телефонный час всегда был частью домашнего быта. Он полагал, что мать специально выделила себе время для разговора по телефону со всеми своими друзьями (но что это были за друзья?), с родственниками (у них не было живых родственников, отец был информирован регентом очень давно), с ее женским комитетом (она была слишком стеснительной, чтобы быть в активе социальных или гражданских организаций). И еще, этот телефонный час был заведен так давно, что Адам и не мог вспомнить, с каких времен. У него и не могли возникнуть какие-либо вопросы или сомнения. Тогда это принадлежало миру взрослых, они никогда не задумывались о том, что иногда это было смешно, а иногда за гранью понимания, но они позволяли себе все это просто потому, что они были взрослыми. Они не нуждались в каких-либо поводах. Он кое-что подозревал о реальном происхождении двух свидетельств о рождении и о возможных проблемах, которые они представляют. Адам начал по-дружески расспрашивать родителей, о каждом дне его жизни, о прошлом и настоящем. Он видел предательские нити, другие признаки или действия того, что не объяснено. Он слушал внимательно некоторые упоминания о Ревлингсе-Пенсильвания. Ничего. Рутина их жизни продолжалась без инцидентов, и Адам говорил себе, что он волновался о том, что не существовало, и еще о том, что оба свидетельства о рождении и их странный переезд из Ревлингса все-таки могут быть объяснены. В один из тех вечеров мать извинилась, как обычно, и ушла наверх в спальню, закрыв за собой дверь. Отец спустился в подвал; он когда-то оборудовал там что-то среднее между комнотой и рабочим кабинетом - со стенами, покрытыми вагонкой, с офисными атрибутами, также со столом для игры в пинг-понг, и телевизором. Они с отцом постоянно играли там в пинг-понг, но большую часть времени отец использовал эту комноту для деловых целей, писал рапорта и полисы, а также встречался с некоторыми из бизнесменов и людьми из его страховой компании. В тот четверг, когда мать была наверху, а отец внизу, Адам заметил, что телефонные звонки участились. Он набирал воздух, задерживал его и ходил по комноте как лунатик. Он прикладывал руку к телефону, холодно излучавшему реальность, реальность того, что он собрался сделать - подслушать мать. Он с вредностью подумал о доверии Эмми, затем не спеша выпустил воздух через губы, когда медленно и аккуратно поднес трубку к уху. Он слышал голос, который был ему незнаком. Мягкий и вежливый голос, даже более чем, спокойный, словно говорящий из далека, отделяемый не расстоянием, а чем-то еще. Женский голос: - ...здесь замечательно, Луиза, это любимое время года. И голос его матери: - Должно быть, так спокойно, Марта, и так безопасно. - Но это не восстановит мир, - отвечал голос; вежлевое внушение в этих словах. - Это не просто укрытие, Луиза. Ты знаешь это. Иначе свет не прольется сюда. - Конечно, конечно же, - отвечала его мать. - Только я завидую тебе, Марта, когда я думаю обо всем, что случилось. - Хватит об этом, достаточно. - вежливый упрек последовал снова. Хотя женский голос не обнаруживал каких-либо признаков прекрасного возроста, она говорила с матерью Адама, словно она была намного старше, а его мать ребенком. - А сейчас расскажи мне, Луиза, об Адаме. Как мой племянник? Что он делал на этой неделе? Это слово повисло в воздухе оторвавшись от всего остального. Племянник. И наложилось на голос отца, когда-то сказавшего: "Мы одни на этом свете, Адам - ты, твоя мать и я. Вот почему ты должен стать сильным, смелым и добрым. Ты последний в линии нашего рода, и ты должен держаться..." Племянник. Он слушал и не верил голосу матери, перечислявшему все, что он делал в прошлые выходные и еще когда-либо. Она рассказывала обо многих тестах, за которые он получил В+; а сочинение по английскому мр.Паркер просил прочитать перед всем классом, что принесло ему смущение и триумф; она сказала ей, что он ел, что пил, и что за новые ботинки она ему купила - все происходящее в его жизни, не упоминая важного: Эмми или стихи, что он писал поздно ночью, его желания и надежды... - ...он хороший парень. Мне жаль обо всем, что случилось... - Луиза, ты не в лучшем настроении. Пожалуйста, взбодрись немного... - Я знаю, знаю. Мы так благодарны - у меня есть так много - Давид и Адам и, конечно же, ты, милая Марта... Шум переключил внимание Адама: шаги отца. Он убрал трубку от уха, но понимал, что он не мог положить ее на аппарат - обязательно последовал бы предательский щелчек, который мог его выдать. Шаги проследовали. Отец спустился по ступенькам. Адам посмотрел на руку, с трубкой в ней, касающейся аппарата. Он положил ее на аппарат - аккуратно, мягко и нежно. Отец вошел в подвал. Хорошо, что его глаза были в одном из страховых договоров, что был у него в руках, и он прошел мимо не замечая Адама, виновато стоящего возле телефона. И более того, он не видел того жуткого удивления тому, что Адам услышал своими ушами. Они врали мне, думал я с ужасом. Всю мою жизнь, они врали мне... Т: И так, впервые, ты фактически получил прямое доказательство того, что кое-что было неверно. (пауза 5 секунд) Т: Ты себя чувствуешь хорошо? А: Я не уверен. Я себя чувствую как-то растерянно. Т: Беспокойная реакция, не более. О, растерянность очевидна. Я понимаю тебя. Но причина беспокойства - внезапное обострение памяти. А: Могу ли я отдохнуть? Я устал. Т: Ты отступаешь? А: Нет. Действительно. Но я растерян и устал, и в желудке тошнота. Я чувствую, что я тут был, в этой комноте, снова. Т: Я согласен, у нас была длинная беседа, даже очень. Более чем час даже два. Надо прерваться. А: Спасибо. END TAPE OZK006 ------------------------------------------------------------ Их трое. Они скучились вокруг стола в углу около музыкального автомата - едят попкорн. Они подбрасывают хлопья в воздух и ловят их губами, словно на сцене и ждут от публики аплодисментов. Старый и дряхлый музыкальный автомат, что в углу, не освещен изнутри и не внушает никаких фантазий о звучащей музыке. Я готов удивиться, если в нем есть песенка "Отец в долине.", но осознаю, что это, конечно же, невозможно. Не должно быть таких песен в этом автомате. Я побаиваюсь этих троих, что едят попкорн. Они посматривают в мою сторону и перешептываются между собой. Маленький ресторан, скорее закусочная. Внутри только я и эти трое. Бармен - маленький худенький парнишка с зубочистками, торчащими наружу изо рта. Он всегда у телефона. Неторопливо кладет трубку, но телефон звонит снова, и зубочистки прыгают у него рту, когда он говорит. Горячая тушеная устрица обжигает десна во рту, и я запиваю ее водой. Ёжик содовых пузырьков покалывает мне язык. Еда укладывается в желудке и расстворяется качаясь внутри него. Я смотрю на этих троих, и рад, что оставил велосипед в полицейском участке. Когда я прибыл в Карвер за четверть часа до того, то первое здание, которое я увидел на Майн Стрит, было одновременно полицейским участком, полицейским управлением и пожарной командой. Я вошел во внутрь и спросил полицейского за столом, могу ли я оставить свой байк под их присмотром, чтобы ненадолго удалиться поесть. Он читал газету и не смотрел в мою сторону: "Конечно, малыш, - сказал он. - мы здесь." Странная мысль посетила меня о том, что он не смотрел на меня, и все. У меня могло быть две головы или винтовка, или еще что-нибудь такое, и он бы не заметил. Я не оставил отцовский портфель в козине байка и взял его с собой. На улице я увидел, что Карвер - это маленький городок, и что тут нет даже парковочной разметки. Я заглянул в обеденную комноту - бледная табличка гласила: "Еда" и все. Для меня подходит такой способ мышления, также как и для Эмми - ничего не звучит и не пробуждает никакую фантазию. Бармен зачерпнул тушеную устрицу, когда говорил по телефону. Трубка покоилась между его подбородком и плечем. И мне показалось, что неплохо бы подкрепиться чем-либо тушеным в моем долгом путешествии, или чем-нибудь молочным, но сытным. Он вложил огромный кусок масла в жаркое и скривил мне рожу. Мне показалось, что гримаса больше подходит ему, чем улыбка. Масло начало таять. Я не любитель растопленного масла в жаркое, но я выглядел задумчиво. Он любезно кивнул мне, я улыбнулся и сказал ему "Спасибо." Я отошел в сторону, а он все продолжал говорить по телефону, у него низкий голос, я никогда не слышал такого. Что-то стукается о мою руку. Я ем и смотрю вниз, и вижу, как комочек попкорна падает на пол. Другой комочек чуть ли не попадает мне в тарелку. Похоже на школу, когда старшие подсаны плюются из трубочек. Я не смотрю на хулиганов и сосредотачиваюсь на еде. Я дую в тарелку, чтобы как-то остудить все, что в ней. Перекладываю портфель со стула, на который я его положил, на стол и ставлю его перед тарелкой, чтобы закрыться. Попкорн-парни хихикают. Можно бы сказать им мечтательно, что они хулиганы. Я осознаю это и, как можно быстрее, меняю место. Они везде - в школах и офисах, в театрах и на заводах, в магазинах и больницах. Один из них встает и идет ко мне. Ему шестнадцать или семнадцать. Он конопатый и с белыми прямыми зубами. У него взгляд такой же, как и у миллиона других его возроста, с той лишь неразличимой разницей, что он несет какую-то незримую отметку, напоминающую о том, что он существует. - Никогда не видел тебя здесь, парень. - он говорит остановившись около моего стола. Нависнув надо мной. Я беру вилку с жаркое. Оно уже остыло, и я могу не обжигаясь отправить его в рот. - Я только проездом. - говорю я. - Откуда ты? - Из Монумента, штат Массачутес. - И куда направляешься? Он спрашивает, но ответ видимо не интересует его. Вопросы - это только прелюдия к тому, что может произойти: нечто страшное. - Ротербург, Ротербург-Вермонт. - Ты автостопом? - Нет. Я на байке. Все время я говорю. Я глотаю жаркое, жую устрицу и крекеры. - Хорошо, а где байк? Он подходит к окну и смотрит на улицу. Оглядывается на друзей, на тех, что остались за столом и подкидывают себе в рот попкорн. Он тянет время: - Не вижу никакого байка. - Он в полиции, - говорю я. - Я оставил его под присмотром. Я тут же понимаю, что делаю ошибку говоря это. Он отходит от окна прямо к моему столу, и прекращает двигаться. Он трясет головой, словно страшно удивлен. Он смотрит на друзей: "В полицейском участке?" - спрашивает он, в насмешку изумляясь. "Держать байк под присмотром?". Я знаю, что последует. И это: "Я полагаю, он не доверяет нам." - говорит он, тряся головой, его голос звучит сурово. "Я полагаю, парень из Массачутеса не доверяет людям из Карвера - Нью-Хемпшир." Я проглатываю последний кусочек тушеного картофеля и пихаю в рот крекеры. Руки дрожат. Я откладываю ложку. Было бы неплохо утром принять пилюли. Я смотрю на кассу, на человека с телефоном, и на острые зубочистки у него в зубах. Хулиган крутится вокруг меня: "Резонно оставить байк у полицейских. Это потому, что ты не доверяешь нам?" - Смотри, - говорю я, отодвигая тарелку с жаркое. - Я на пути в Ротербург, и байк - единственный способ моего передвижения. И если он пропадет, то я погиб. - Ты не можешь ехать автостопом? - спрашивает он. - Черт меня подбери, Дабби и Левис, мы один раз доехали до Монтпильера. Правильно, шкуры? - Правильно, Пастух. - кричит один из них. Я вытираю губы солфеткой и беру отцовский портфель со стола. Руки слегка трясутся. - Что это? - спрашивает Пастух. - Что что, - переспрашиваю я, и мой голос срывается. - Этот потфель в твоих руках - он спрашивает раздраженно, - Что-то похожее на бомбу или нечто вроде того. Так бережно. Там бомба? Ты хочешь взорвать Карвер, Нью-Хемпшир? - Нет. - отвечаю я. - Это подарок. Сюрприз для отца. Он в Ротербурге, и я везу это ему. Я встаю, отодвигаю стул. Ножки стула скребут по полу. Ребятки за другим столом встают тоже. Мое сердце молотит: Я сильно напуган. Бармен поворачивается к нам. - Я хочу знать, что у него в портфеле. - говорит Пастух, обернувшись к бармену. У него низкий голос, как из преисподни. Мы лицом друг к другу. Он ниже меня на голову, но намного сильнее. Широкие плечи. Мускулистая шея. Шрам на лбу над его правой бровью. Маленькие глазки втоплены в его лицо. Мое сердце бьется от страха, и я ощущаю пот, что выступил у меня на лице. - Да, Сир, в этом портфеле действительно что-то есть. - говорит он. Но он смотрит не на портфель, а на меня. Наши глаза встретились. Я хватаю портфель и думаю об отце. Стою и не двигаюсь. Сердце собирается взорваться в груди, и легкие кричат от боли - нужно задержать дыхание, но я смотрю ему в глаза. Этот портфель только для моего отца и больше ни для кого, никто не заберет его у меня и не попрепятствует доставить его отцу. Я стою как дерево. Я не сгибаем. Я не отдам им портфель. В конце концов он отворачивает глаза от меня и отступает в сторону, с досадой на лице. - Дерьмо в твоем старом портфеле. - говорит он, тряся головой. - Эй, что за этим следует? - кричит маленький человечек из-за барной стойки. В конце концов, он уже не глодает телефонную трубку, но она все еще затиснута между челюстью и плечем, но последнее, что он все-таки хочет знать, что же происходит в его ресторане. - Да, ничего, Лук. - говорит Пастух и отворачивается от меня, уходит к своей шайке за стол. Я выдыхаю, потом набираю сладкий воздух в легкие. Он обдирает мне их. Сердце бъется все также напряженно, но удары смягчаются. Я беру портфель и выхожу наружу. Быстро. Не глядя по сторонам. ---------------------------------- TAPE OZK007 0215 date deleted T-A Т: Что произошло? Чем я могу тебе помочь? (пауза 5 секунд) Т: Что неверно? Очевидно, ты расстроен - но в чем дело? (пауза 10 секунд) Т: Я не хочу выглядеть бесполезным грубияном, но могу помочь, если ты будешь говорить, если ты объяснишь. (пауза 5 секунд) Т: Мой мальчик - два пятьдесят утра. Я сказал, что если ты начнешь, то я буду в твоем расположении в любое время дня и ночи. И это правильно. Вот почему я здесь. Но твое участие также важно. Ты должен помочь мне. (пауза 10 секунд) Т: Скажи мне - что неверно? Очевидно, что-то неверно. Что? Я могу помочь. (пауза 6 секунд) А: Что будет дальше? Т: А что ты полагаешь? А: Вы знаете, что я полагаю. Т: Объясни, пожалуйста. А: Пустота. Все в пустоте. Если вы знаете, что они есть, наполните меня ими... Он пробудился ото сна, словно он вылетел ядром из пушки. Здесь и нигде. И теперь. Комнота, постель, холодный свет луны заполнял комноту. Он был в постели и ощущал холод простыни, но он был привязан, изолирован, он существовал в неизвестной стране, в неизвестном мире, и он не осознавал, кто он. Отрезан и связан во времени. "Кто я? Я Адам Фермер. Но кто я?" Но Адам Фермер - это только имя и фамилия, слова, урок, что он учил здесь в холодной комноте, и есть еще другая комнота - с вопросами и ответами. Кто Адам Фермер? Он не знал. Его имя могло быть и Кухоная Табуретка, или Подвальные Ступеньки. Адам Фермер был ничем - пустым зевком, исходящим из него и позади него, без постоянного руководства в нем. "Кто я? Адам Фермер." Два слова, и это все. Из него сочился пот - жидкость из его тела. Пижама промокла. Он лежал. Он все лежал, лежал, и иногда подкрадывалась паника. Ему что-то говорили, и паника могла пройти. Но только с таблетками и, несколько отчаяных ночей, с уколами. Шприц приносил ему умиротворение. Но в тот момент он был ранен, во власти паники, на скомканной простыне. Он плакал. Он старался направить свою душу в разные направления - в прошлое и будущее, но это не срабатывало. Лица проплывали, словно кружась на карусели, и исчезали раньше, чем он смог бы на них сфокусироваться, проваливаясь вниз, проносясь и исчезая. Странные звуки наполняли комноту. И он слышал, как его рот сопел, легкие свистели, кости трещали. Его собственные звуки - стон, выходящий из его тела. Он пытался схватить что-нибудь из темноты, что-то иногда ухватывал, но это было ничем. Он был окружен ничем - здесь в постели и здесь в жизни. Что такое жизнь - чья она? Кому она принадлежала? Т: Мы уже заполнили много пустот. Или ты не помнишь? А: Не достаточно. Не достаточно. Т: Эти мысли не никуда не годятся. Ты сказал что-то в начале. Ты должен расслабиться. Ты должен выйти из паники. Я весь в ужасе наполняя всю твою пустоту - это пустая трата времени. А: Почему я не могу вспомнить? Почему я могу вспомнить многое, но лишь на короткое время? Т: Ты думаешь, потому что ты действительно не хочешь вспомнить? А: Но я хочу, хочу. Т: Пожалуй, одна твоя часть хочет вспомнить, а другая - нет. А: Но почему? Т: Кто знает? А: Это потому, что есть нечто очень страшное, и какая-то часть меня не желает этого знать? Т: То, что мы должны изучить. Медленно и тщательно. (пауза 10 секунд) Т: Это потом - ты что-нибудь хочешь, чтобы уснуть, успокоиться? Как ты зовешь это - паника? А: Я устал от пилюль и уколов. Т: Возможно это неплохой знак. А: Почему у вас так много "возможно" и "может быть", а также "посмотрим"? Вы не можете помочь мне? Т: Самое лучшее, это когда ты сам себе помогаешь. А: Этого недостаточно. Т: Мы можем пересмотреть тогда? Пересмотреть все, что ты можешь вспомнить? Все пустоты, что уже заполнены? А: Нет. Меня не беспокоят те пустоты, что уже заполнены. Только те, что остаются пустыми. Я хочу говорить о них. Что я делаю здесь? Как долго я здесь? Я ненавижу это место. И люди здесь ненавидят меня. Т: За что они ненавидят тебя? А: Они знают, что я не хочу их. За это.