Текст книги "Мелодии для танцев на медвежьей вечеринке"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В горле у Генри застрял тугой комок. У него не нашлось слов, чтобы описать такую красоту. Он неохотно оторвал глаза от эскиза, чтобы с благодарностью посмотреть на бакалейщика.

Затем он, мрачно размышляя, отвел взгляд в сторону: «Можем ли мы себе позволить такой памятник?»

– Неплохо, как ты думаешь? – спросил бакалейщик.

Генри услышал в голосе бакалейщика какое-то рвение, то, что он никогда не слышал от него прежде. Ему было неудобно, поскольку мистер Хирстон ждал его реакции. Его глаза словно приклеились к Генри. Это был мистер Хирстон, которому прежде он никогда еще не перечил.

– Красиво, – сказал Генри, слово было неподходящим. – Но во что это нам обойдется?

Мистер Хаирстон пожал плечами и раскрыл свою бухгалтерскую книгу. Он снова занялся своими доходами и расходами, он что-то изучал, словно искал ошибку, которую он где-то допустил. Он что-то бормотал, Генри не мог уловить, что.

– Я не думаю, что мы сможем себе это позволить, такой памятник, – сказал неохотно Генри, расправляя набросок на кассовом аппарате.

Мистер Хирстон посмотрел на него, кашлянул, прочистил горло, и сказал:

– Возможно, мы над этим поработаем…

Генри собрался отвернуться, когда ответ мистера Хирстона хлестнул его, подобно движку «молнии». Хлестнул – было точным словом. Не было ни грома, ни шторма, только: «Возможно, мы над этим поработаем…»

И тогда, обращаясь к Генри с тем самым еле различимым для него мягким выражением, мистер Хирстон сказал:

– Посмотрим.

Волшебное слово: Посмотрим. Отец и мать так говорили, когда не хотели сразу же дать ответ на поставленный им вопрос. «Посмотрим» означает ни да, ни нет. Но в этой стране «возможно» и «должно быть» всегда означает «возможно». «Посмотрим» – это было словом надежды, дышащим далеким «да».

Генри сумел сохранить спокойствие, отчищая масляное пятно, сопротивляясь порыву крика или танца. Он собирался попросить у мистера Хирстона этот эскиз, чтобы показать его матери, когда бакалейщик сказал:

– Ладно тебе, – его лицо снова налилось привычным уксусом. – У меня наверху остывает ужин. Она – ужасный повар, моя жена, но еда не слишком отвратительна на вкус, если еще не остыла…

По дороге домой Генри решил не говорить матери об эскизе, только когда «посмотрим» превратится в «да», чтобы не разочаровать ее, если из этого ничего не получится.

–

Дома он увидел мать. Она сидела в комнате. На ней было ее лучшее синее платье, на ногах белые туфли на высоких каблуках, а на голове белая соломенная шляпа. Отец также был одет в его серый выходной костюм с красным галстуком, напоминающим кровавый подтек на его белой рубашке. Но это было в не воскресенье, а в четверг, и Генри показалось, что земля внезапно сошла со своей орбиты.

– Мы куда-нибудь идем? – с опаской спросил он, потому что губы матери своими линиями говорили о чем-то мрачном. Яркая помада резко контрастировала с бледной кожей на ее лице.

– Твой отец ложится в больницу, – сказала она.

«В сумасшедший дом?» – хотел спросить он, вспомнив, как его дразнил Джеки Антонелли. Но вместо этого он спросил:

– Там ему чем-нибудь помогут?

– Я надеюсь, – сказала она. – Пожалуйста, не расстраивайся, Генри, для него это лучше.

– В какую больницу? – спросил Генри, понизив голос, боясь того, что его отец мог бы его услышать, потому что сидел за столом лишь в нескольких футах от него. Он должен был знать, в какую.

– Не в такую, как по следующему адресу, – сказала она, почувствовав его опасения. – В обычную больницу, но имеющую отделение, для таких людей, как твой отец, нуждающихся в особой помощи.

– Все будет хорошо, Генри, – сказал отец. – Слушайся маму.

– То, что ты должен помнить, Генри, так это то, что я тебе говорила: его печаль – это болезнь, и есть лекарства, чтобы ее победить.

– Разве он не может лечиться дома? – спросил Генри, ненавидя свои мысли об отце и о специальном отделении больницы.

– Неплохо бы, но он нуждается больше, чем в лекарствах, чем просто в пилюлях, которые ему нужны, – сказала мать. И было видно, что ей трудно об этом говорить. Она изо всех сил стала тискать свой белый кошелек.

– Что еще ему нужно? – спросил Генри. Ему нужна была правда. Он боялся тайн, хотя и правды тоже, и еще в этот момент он боялся поднять на отца глаза.

– Терапия.

Зловещее слово, несущее в себе гром, колдовство и угрозу.

– Что это такое, терапия? – спросил он.

– Это то, что поможет вывести твоего отца из печали, – сказала она, и ее голос стал мягче. – Не волнуйся об этом, Генри. Это лишь ему на пользу, – …ему на пользу. Были еще какие-то зловещие слова – те, что употребляла мать, когда она рассказывала о том, что ему нужно пройти, о каких-то неприятных процедурах, о циклах уколов, и все это только ему на пользу.

– Это будет дорого стоить?

– Мы справимся, – сказала она. – Я посмотрю, смогу ли я какое-то время работать в две смены…

С улицы донесся автомобильный клаксон.

– Такси, – сказал отец.

– А где находится больница? – почти в панике спросил Генри. – Мы сможем его навещать?

Его отец посмотрел на мать.

– Это здесь, в Викбурге, в южной части, – сказала она. – Мы сможем туда ездить на автобусе, чтобы посещать его, но сейчас лучше всего ехать на такси, чтобы въехать прямо во двор больницы.

Отец подошел к Генри и поцеловал его в лоб. Его губы были холодны.

– Не обижай маму, – пробормотал он.

Когда они уехали, Генри начал бомбардировать кулаками диван. Это было лучше, чем плакать. И, вдобавок ко всему, он еще и заплакал.

–

На следующий день, когда Генри явился на работу, бакалейщик не обратил на него внимания. Генри поприветствовал его своим обычным «Хай, мистер Хирстон, как поживаете?», но тот, пялясь в окно, просто что-то буркнул в ответ.

Генри начал работу – ту, про которую ему не нужно было напоминать: мойку полов, раскладку фруктов и овощей, нарушенную утренними покупателями, распаковку шести коробок супа «Кампбелл», разгруженного на заднем дворе. Во время разгрузки грузовика он поглядывал на лестницу в ожидании Дорис, но она так и не появилась.

Генри старался не думать об отце в больнице. «Думай об эскизе», – сказал он себе. – «И покажет ли мистер Хирстон тебе его снова». Когда хозяйственные работы были закончены, Генри стал посматривать на мистера Хирстона. Как и всегда, если не было покупателей, то тот нес свою бессменную вахту у окна, как обычно, бормоча свои кислые комментарии, адресованные прохожим.

В полдень, когда покупателей было немного, мистер Хирстон мог исчезнуть за дверью холодильника, где отбивал пласты говядины в бифштексы или перемалывал мясные отходы для гамбургеров. Генри ждал случая, чтобы украдкой открыть выдвижной ящик под кассовым аппаратом и еще раз посмотреть на эскиз. Бакалейщик упрямо торчал у окна, хотя день постепенно стал переливаться в вечер.

Генри украдкой заглянул в холодильник, и был рад, что остался только фунт или два гамбургеров. Он надеялся, что появится миссис Карсон. Она всегда покупала, по крайней мере, три фунта для ее большой семьи. Когда он чистил полки у входной двери, то с надеждой поглядывал на дверь, когда входили покупатели, но госпожа Карсон все не появлялась.

Наконец, мистер Хирстон коснулся плеча Генри: «Гамбургеры», – сказал он, кивая на холодильник. – «Позовешь меня», – что, конечно же, означало, что Генри должен был окликнуть бакалейщика, когда кто-нибудь из покупателей зайдет в магазин – негласный закон, от которого мистер Хирстон никогда не отступал.

Генри был занят метлой. Для него до сих пор оставалось загадкой, откуда изо дня в день берется пыль. Он мел, постепенно приближаясь к кассовому аппарату, делая остановки и поглядывая на холодильник, обрадовавшись тому, что бакалейщик не сразу сможет его разглядеть, если внезапно появится из-за него.

Генри замер в сладкой агонии, ожидая момент, когда его глаза снова будут упиваться изображением на этом эскизе, но его терзала вина за его намерения за спиной у бакалейщика. А что, если войдет покупатель, и в это же время мистер Хирстон появится из-за двери холодильника? Он помнил, что в этом ящике также лежала и бухгалтерская книга, а также всякие другие мелочи, и мистер Хирстон вероятно должен помнить, куда и как он положил эскиз. Но его тянуло неудержимое желание еще раз увидеть изображение будущего памятника на могиле Эдди.

Прошла минута, другая, на стене перед глазами Генри висели часы. Покупателей не было. Он смутно слышал жужжание мясорубки. Его пальцы коснулись ручки ящика. Мясорубка умолкла, и он стал поглядывать то на холодильник, то на окно – никого из покупателей в обозримом будущем. Он потянул на себя ящик из-под кассового аппарата, медленно и аккуратно, вздрагивая при каждом повизгивании, когда дерево терлось о дерево. Он заглянул внутрь и подумал о волшебстве, когда эскиз сразу оказался разложенным поверх той самой бухгалтерской книги. И издал странный звук, который не был предсмертным стоном, а скорее чем-то бесконтрольно вырвавшимся через его закрытые губы.

И было от чего взвыть.

Страшный «X» лег тяжелыми линиями черного графита на весь лист, отменяя все, что было изображено, отменяя также и все надежды Генри на то, что этот эскиз когда-нибудь станет реальностью.

Позже, когда Генри уже снял передник и приготовился уйти, мистер Хирстон сказал ему, что в конце недели он его уволит.

–

– Твоя работа мне больше не потребуется, – важно сказал мистер Хирстон. Он говорил формально, словно с кем-то стоящем выше и дальше, где-то за спиной у Генри. – Сегодня – среда. Последним днем твоей работы будет суббота.

Поначалу Генри отказался принять значение слов, сказанных бакалейщиком. Его сознание стало пустым, похожим на черную доску, с которой внезапно стерли написанное мелом. Когда их значение дошло до него, то у него в теле все просело, словно он был надувной резиновой куклой, из которой вдруг выпустили воздух.

– Я что-то сделал не так? – спросил он, в его памяти задерживались любые ошибки, которые он когда-либо совершил. Мистер Хирстон видел, как он тайком рассматривал эскиз? Достаточно ли было этого, чтобы его уволить?

Мистер Хирстон отвернулся, словно Генри разговаривал не с ним.

– Почему вы меня увольняете? – упорствовал он. Он просто сердился, но знал, что Генри хорошо работал, не ленился и делал все лучшим образом.

– Ты исчерпал себя, – объявил бакалейщик, повернувшись к кассовому аппарату. – И больше мне не нужен, – и он поднял на Генри глаза, в которых не было и намека на какое-нибудь милосердие. – У тебя есть оставшаяся часть недели, чтобы еще чуть-чуть поработать, и эти несколько дней продолжай стараться так же, как и всегда.

Эти слова эхом звучали в голове и на следующее утро, когда он сидел на ступеньках крыльца дома, в котором они снимали квартиру. Он наблюдал за тем, как мать уходила работу. Ее шаги были медленнее, чем обычно. Он слышал, как она всю ночь ворочалась и вставала с постели, но решил не говорить ей о том, что будет уволен до того момента, как это действительно произойдет. В эти дни плохих новостей для нее было уже достаточно. Хотя в магазине Генри зарабатывал немного, но его мать всегда с благодарностью принимала все, что он приносил в дом: «Каждый цент поможет», – говорила она. – «Я не знаю, что без тебя бы делала, Генри». И теперь он оставался без этой работы.

Мать обогнула угол, и последний раз махнула ему рукой. Издалека она выглядела достаточно симпатичной женщиной, чтобы быть звездой какого-нибудь кинофильма. Он был рад, что она находилась слишком далеко от него, чтобы можно было разглядеть синие тени под ее глазами и проседи, которые начали появляться в ее черных волосах.

Какое-то время он просто стоял, оглядываясь вокруг. Улица была пуста. Все ушли на работу. Перед тем, как пробило восемь, он спустился в конец улицы. Почему-то ему не хотелось вновь повстречаться со стариком, идущим из сумасшедшего дома.

Час-другой он вяло блуждал по улицам, часто вздыхая и пиная по тротуару камни – убивая время. Он остановился у рыбного магазина, чтобы через окно понаблюдать омаров, или расхаживал по рельсам железнодорожной компании «B&М», затем, свесив ноги, сидел на мосту через реку Квинсинг, наблюдая за тем, как кто-то внизу красит лодку.

Он подумал, не навестить ли отца в больнице, хотя мать сказала, что в течение первой недели посещения были запрещены. И до него вдруг дошло, что не знает, где находится та больница, что еще сильнее отдалило от него отца.

Центр художественного творчества – он решил, что это место будет лучше арендуемой ими квартиры, где на завтрак его ждал безвкусный бутерброд с сыром и, что еще хуже сухого бутерброда, опустевшие комнаты.

Хлопанье в ладоши и воодушевленные крики поприветствовали Генри, когда он открыл дверь. Он удивился, подумав, что аплодисменты адресованы ему, что, конечно же, было невозможно. Зайдя внутрь, он увидел, как все собрались вокруг стола мистера Левина. Джордж Грэхем заметил Генри еще у двери и подозвал его к себе.

– Радостная новость, Генри, – начал он. – Мистер Левин получил первый приз от муниципалитета города за создание лучшего произведения искусства.

Старик скромно склонился над маленькой деревней и коснулся рукой одной из фигурок. Другая его рука приподняла с его головы шляпу, в то время как на его лице засияли гордость и удовольствие.

– Деревня, которую он создал, пополнит экспозицию в здании муниципалитета, – сказал гигант. – Она будет помещена под стекло. Перед открытием большой церемонии будет перерезана синяя лента. Придет сам мэр и работники муниципалитета, а еще репортеры, и, возможно, прямая трансляция по телевидению…

– Поздравляю! – воскликнул Генри, обращаясь к старику, на глазах которого появились слезы, но это не были те слезы первой их встречи, потому что в его глазах плясали радость и веселье.

– Ты – хороший мальчик, – сказал мистер Левин, произнося слова медленно и отчетливо.

– Ты видишь? – сказал гигант. – Он репетировал, хочет говорить с тобой на правильном Английском.

– Пригла… пригла… шаю. – сказал старик, умоляюще глядя на гиганта.

– О, он хочет пригласить тебя на церемонию. В субботу, в полдень. Мы все там будем. В два часа.

– Ты придешь? – спросил старик.

Генри кивнул, затем посмотрел на деревню, на крошечные фигурки, в которых теперь он видел старых друзей.

– Эта деревня, – сказал гигант. – Будет напоминанием каждому о том, что произошло во время этой войны, а также явится образцом выживания. Примером того, как добро побеждает зло. Вот, что символизирует эта деревня, – и затем гигант засмущался и покраснел. – Короче… давайте это отметим, – сказал он.

И в это время, словно по команде, в помещение центра вошли две леди с большим белым тортом, высотой не менее чем с два фута, верхушка которого была украшена горящей свечой.

Мистер Левин вышел вперед, в его глазах заплясало восхищение, и Генри на какой-то момент забыл свои заботы об отце, проходящем терапию в больнице.

–

Когда он вошел в магазин, мистер Хирстон обслуживал госпожу Лумпк. На ней, как и всегда, была ее шляпа в форме цветочного горшка. В этот день она запасалась томатным супом «Кемпбелл». Она купила дюжину канистр. Генри вынес все ее покупки на тротуар и уложил два тяжелых мешка в ее плетеную коляску. У госпожи Лумпк не было ребенка, но она пользовалась ей, чтобы ходить за покупками. «Ты – лучший работник из тех, что были у мистера Хирстона», – улыбнувшись, сказала она, что только сделало настроение Генри еще мрачнее, чем когда-либо еще.

Когда Генри вернулся в магазин и сказал: «Какой замечательный день, мистер Хирстон», – бакалейщик в ответ что-то хрюкнул себе под нос. Он был занят какими-то документами и кассовым аппаратом, и даже не поднял на него глаза. Генри спустился в подвал, чтобы поднять наверх картофель. Он работал вяло, не испытывая никакой гордости за производимую им работу. Мешки наполнялись автоматически. Он безо всякого интереса добавлял или забирал обратно несколько картофелин, чтобы стрелка на весах остановилась на пятнадцати фунтах. Он даже не обращал внимания на крыс.

Над лестницей со скрипом открылась дверь, проливая свет на ступеньки. Генри оглянулся и увидел фигуру мистера Хирстона, рисующуюся силуэтом в дверном проеме.

– Ты хочешь остаться на своей работе? – голос бакалейщика зазвучал громко и раскатисто, словно доносился из туннеля.

Генри кивнул, глядя на тень, оставляемую телом мистера Хирстона.

– Говори – да или нет? – скомандовал голос.

Генри проглотил слюну, прочистил горло и сказал:

– Да, – и затем снова: – да, – не желая что-либо объяснять бакалейщику.

– Хорошо, – сказал мистер Хирстон. – Старательно поработай сегодня. Прежде, чем уйдешь, я скажу тебе, продолжишь ли ты у меня работать.

В этот день покупатели один за другим приходили и уходили. Бесперебойно дзинькал кассовый аппарат. Мистер Хирстон энергично встречал их, меняя шутки о погоде одну за другой, время от времени улыбаясь или смеясь. Генри никогда еще не видел его таким веселым. Не было его традиционных комментариев, адресованных уже ушедшим покупателям. И еще, делая расчеты, он что-то напевал себе под нос.

Наконец, когда день подошел к концу, мистер Хирстон закрыл входную дверь и перевернул на ней табличку, чтобы надпись «Закрыто» оказалась снаружи. Генри ждал. Мистер Хирстон подошел к кассовому аппарату и выдвинул из-под него ящик, достал из него эскиз и развернул его так, чтобы Генри мог его увидеть. Ужасный «X» был удален, и только пятна от стертого карандаша продолжали напоминать о нем.

– Ты видишь, что «X» удален?

Генри озадаченно кивнул.

– Ты видел его, правильно? Я знал, что ты обязательно постараешься еще раз взглянуть на эскиз. Именно поэтому я его перечеркнул. Ведь ценишь, только когда думаешь, что теряешь. Я хотел, чтобы ты сумел это оценить.

Мистер Хирстон разложил эскиз на клавишах аппарата, глядя на Генри все теми же беспощадными глазами.

– Ведь ты не хочешь потерять свою работу, не так ли? – спросил он.

Генри закачал головой, с трудом глотая слюну, словно что-то застряло у него в горле.

– И ты также хочешь, чтобы на могиле твоего брата стоял этот красивый памятник, – указал он на эскиз.

Генри кивнул, не зная, что и сказать.

– Прекрасно! – воскликнул бакалейщик. – Ты можешь продолжать работать.

Заходящее солнце заглянуло в окно, прорисовав пятнами пыль, летающую в воздухе – пыль, которая позже уляжется на прилавках.

– Памятник для твоего брата? Я поговорил с моим другом, с тем, кто нарисовал эскиз. Он сделает его из лучшего камня, который можно найти в карьерах штата Вермонт. Это будет мой тебе подарок.

В изумлении Генри подумал: «Но за что?» Вопрос повис в уме у Генри прежде, чем он спросил:

– Но за что?

– Просто так.

Что еще за «просто так»?

– И что я должен сделать?

– То, что ты должен, сделать очень просто, – сказал мистер Хирстон, прислонившись к стене и прикрыв глаза, словно выбирая, что же поручить Генри. – Это не потребует никакого навыка вообще, только немного усилия. Возможно, придется проявить немного хитрости и, вместе с тем, простодушия. Не надо быть таким хитрым как евреи. У каждого имеется немного такой хитрости…

Генри ждал, моргая глазами от недоумения, не поняв, о какой хитрости идет речь.

– Но днем я у вас работаю.

– В тот день ты работать не будешь. Но все равно я тебе его оплачу.

– Ладно, – озадачено сказал Генри, с трудом выпуская воздух.

– Когда в конце дня центр закрывается, я от тебя слышал, что он закрывается в шесть часов вечера, ты остаешься внутри так, чтобы тебя не заметили.

– Но как это можно сделать? Меня заметят, если я не ушел.

– Ты должен скрыться, – сказал мистер Хирстон с внезапным нетерпением. Должно быть какое-то место, где можно скрыться. Ты – маленький мальчик. Может, в ванной, или в какой-нибудь комнате, которая там должна быть.

– Там есть складское помещение, – сказал Генри, и тут же пожалел, что упомянул это место, потому что он не был уверен в том, что ему вообще где-нибудь там захочется скрываться.

– Прекрасно. Главное, оставаться незамеченным, пока все не уйдут.

Генри заглянул в окно. Он увидел мистера Сельского в его синем шерстяном костюме-тройке, пересекающего тротуар напротив входа в магазин.

– Какое-то время тебе нужно подождать, убедиться в том, что все ушли. И тогда ты выходишь…

Генри вообразил себя в вечернем мраке неосвещенного центра. «Жуть какая-то», – подумал он.

– И ты находишь молоток. Там должен быть молоток, правильно? Ты сказал, что у них есть разные инструменты. Хорошо, находишь молоток. Или даже топор. Что-нибудь вроде того…

«Он сошел с ума», – подумал Генри.

– И что я делаю молотком?

– Я хочу, чтобы ты взял молоток и разбил деревню старика. Разбей, разломай…

Генри снова отшатнулся, словно получил от мистера Хирстона удар в живот, отчего у него сперло дыхание.

– В чем дело? – спросил мистер Хирстон, его глаза стали похожи амбразуры, а брови над ними сомкнулись перемычкой над переносицей.

Генри оцепенел. Он не мог говорить. Его затрясло, когда представил себе деревню старика, разбитую вдребезги молотком.

– Ладно, ладно, – продолжил мистер Хирстон. – Звучит ужасно, когда я сказал, что это так здорово. Но нам не нужно разрушать настоящую деревню. Это «липовая» деревня.

– Я не могу этого сделать, – сумел проговорить Генри.

– Уверен, что можешь. Тебе не придется уничтожать реальную собственность. Деревня – игрушка. Фигурки людей, которые он сделал – тоже игрушки. Все игрушки рано или поздно ломаются.

– Но она – подобие той реальной деревни старика, в которой он вырос, где жила его семья. Она означает для него целый мир…

– Послушай, да для него это будет только лучше, – наступал мистер Хирстон. – Ты мне сказал, что он ее почти закончил, не так ли? И что он будет делать затем? Ему будет плохо, если ему будет нечем заняться. И тогда он сможет восстанавливать свою деревню. Он будет это делать снова и снова, найдя в этом премного удовольствия. Помнишь, ты как-то сказал, что он забывается, когда работает. Это его счастье, когда в его руках инструменты. Замечательно, у него снова будет случай взять их в руки. Ты видишь?

Генри не видел. Но перед его глазами стояла разрушенная деревня, и это выглядело ужасно, разрушенные дома, разломанные фигурки людей.

И тогда он торжественно заявил:

– Деревни больше там не будет, – сказал он. – Мистер Левин получил первую премию на конкурсе, проведенном властями города, – волнение еще сильнее охватило его. – Деревня будет стоять на выставке в здании муниципалитета.

– И когда же это произойдет? – подозрительно спросил бакалейщик, как будто Генри просто оправдался.

– В субботу, – ответил он. – Соберется большая церемония. Будет присутствовать сам мэр.

Конечно, мистер Хирстон и не смог бы допустить момента славы этого старика.

– У нас есть время, – сказал бакалейщик. – Сегодня – среда. Ты можешь это проделать завтра вечером, или в пятницу – самое позднее.

– Нет, – крикнул Генри громче, чем он хотел. Слово толкнуло воздух, отозвавшись эхом в его ушах.

Глаза мистера Хирстона высветились на нем. На мгновение Генри испугался, что бакалейщик вот-вот сразит его наповал. Но вместо этого он вздохнул, и когда он заговорил, его голос был спокоен и почти нежен.

– Не надо принимать решение сейчас, Генри. Подумай об этом какое-то время. Подумай сегодня вечером. И подумай о том, смогу ли я доверять тебе, если ты не можешь сделать для меня такую лишь малость, и смогу ли я после всего доверять тебе здесь, в магазине, – и теперь наполняя слова сожалением. – Разве ты не видишь, что если я тебя уволю, то больше не будет жалования, которое так помогает дома, и памятника никакого не будет на могиле у твоего брата, – и добавив в голос нежности и мягкости. – И знаешь, что еще, Генри? Я должен буду рассказать о тебе другим торговцам – о том, что ты не благонадежен, и никто тебя больше не наймет, или даже не позволит войти к себе в магазин, – и уже почти шепча. – Директор школы, в которой ты учишься – мой друг. Я должен буду сообщить ему, что за тобой нужен глаз да глаз. Кто знает? Может, ты всех обманываешь в школе. Обманщикам доверять нельзя.

Генри слушал. Он был ошеломлен ужасными словами бакалейщика и еще ужасней его поручение или просьба (Генри не мог точно определить, что это было на самом деле), и то, как все это произносилось мягким и нежным голосом. Он не сомневался в том, что мистер Хирстон был способен выполнить все точно так, как говорит, и в том, что он сдержит свое слово.

Бакалейщик прочистил горло:

– Хорошо, – сказал он так, словно он только что заключил выгодную сделку с покупателем. – Пока все оставим как есть, Генри. Конечно, ничего такого не произойдет. И совершить все это было бы не слишком хорошо с моей стороны. Все, что я хочу от тебя, чтобы ты разгромил эту маленькую игрушечную деревню. Не уже ли я так много от тебя хочу, для того, чтобы для тебя же все потом сделать?

Прежде, чем Генри сумел хоть что-то сказать, а он в этом не был уверен, бакалейщик поднял руку, словно учитель, призывающий к тишине. – Нет, не говори ничего. Подумай об этом, Генри – о том, что я сказал. Подумай обо всем хорошем, а затем о плохом. Сейчас ты можешь сказать такое, о чем будешь сожалеть позже. Подумай сегодня вечером. Дома. В кровати. А завтра ты дашь ответ.

Генри кивал, соглашаясь, имея лишь только одно желание – как можно быстрее выйти, прочь из этого помещения, подальше от мистера Хирстона и его предложений, подальше от его жутких планов.

– И никому ничего не говори, – предостерег его бакалейщик, когда он уже был у двери. – Сделаешь ли то, о чем я тебя прошу, или нет, и если хоть кому-нибудь откроешь свой рот, то случится все, что угодно, и даже самое худшее…

Бакалейщик продолжал говорить, но Генри уже был за дверью.

–

Он вознес кувалду над головой, огромный инструмент был настолько тяжелым, что его почти отбросило назад. Собравшись с силами, он опустил ее на деревню, разбив два дома и сарай. Щепки полетели во все стороны. Звук был ужасным. Это было похоже на падение бомбы и взрыв. Он сделал паузу, чтобы осмотреть повреждения, прежде чем снова поднять кувалду, и увидел фигурку, вышедшую из коровника. Фигурка была мистером Левиным. Его кепка слетела с головы на землю. Он отчаянно закрылся руками и смотрел в ужасе, как Генри снова поднимает кувалду.

Стон жалости и страха вырвался у него изо рта, потому что он собрался еще раз ударить по деревне, но на сей раз, тяжелая кувалда увлекла его назад, опрокинув на пол… и он проснулся поперек кровати, сердце молотило изо всех сил, простыня была влажной и прилипла к телу. Подушка была поверх его лица, закрывая приток воздуха. Он отошел ото сна, сел на край кровати. Лунный свет был похож на белую пелену, легшую поверх пола. Его тело покрылось слоем пота. Пальцы дрожали, когда он провел ими по волосам.

Мать спала чутко, и сквозь сон она всегда все слышала. Она окликнула его из соседней комнаты:

– Это ты, Генри? Что-то случилось?

До него дошло, что он, наверное, кричал во сне.

– Мне приснился плохой сон, Ma.

Появившись в дверном проеме, она выглядела как привидение.

– Хочешь какао?

– Нет, я в порядке.

Но он не был в порядке. Он боялся уснуть. Не хотелось снова увидеть этот жуткий сон, где он продолжил бы уничтожать несчастную деревню на протяжении всей ночи, и где старик все убегал бы из-под кувалды в его руках.

– Ma… – сказал он неуверенно, при этом взвешивая, сможет ли он в ночной тиши поделиться с ней предстоящими планами мистера Хирстона.

– Что, Генри? В чем дело?

Он не отвечал, он неохотно ерзал под простыней и осознавал, что пока еще не может отделаться оттого, что сказал ему мистер Хирстон.

– Ты не хочешь рассказать мне, что тебе приснилось? – спросила она, заходя к нему в комнату. В лунном свете ее лицо было еще бледнее обычного, а темные глаза на нем были похожи на две маленькие черные пещеры. – Говорят, что если расскажешь свой сон, то он больше не повторится.

А ему хотелось рассказать ей о нем, а также, о дилемме, которую должен был решить. Вместо этого, он натянул простынь на глаза, съежившись под ней.

– Я не могу все вспомнить, – врал он, потому что образ старика, в ужасе выбегающего из его дома, все еще будоражил его ум.

Она пригладила волосы на его голове, нагнулась и поцеловала его в лоб:

– Какое-то время спать я еще не буду.

Он представил себе пустую кровать, в которой нет отца, и ее ожидание его возвращения:

– Мне жаль, Ма, – сказал он. Ему еще обо многом было жаль, но что он мог с этим сделать? И вдобавок тот ужас, которого от него так добивался мистер Хирстон.

– Попытайся подумать о чем-нибудь хорошем, – сказала мать, разглаживая простыню, словно проводя рукой по воде.

Он пробовал думать и о чем-нибудь хорошем, ворочался и пытался уснуть, но мысли, которые только могли его посетить, были о мистере Хирстоне или о его магазине. Он часто задавался вопросом, почему на работу в магазин тот нанял именно его, почему сохранил для него это рабочее место, когда он был с поломанной ногой. Теперь знал. После того, как Генри был уже готов оставить работу, мистер Хирстон потребовал от него ответа звучным «да». «Я запомню это», – сказал он, сверля глазами Генри. Он долго искал такого, как он, и нашел.

И прежде, чем уснуть Генри впервые подумал: «…но зачем? Зачем мистер Хирстон так хочет разрушить деревню старика?» Усталость незаметно ухватила его нежными пальцами, и он, с благодарностью к ней за это, воспарил в пустоте сна.

–

На календаре мистера Хирстона, висящем на стене рядом с портсигаром, были два окошка – большое и маленькое, в первом из них большими черными цифрами было указано число, а во втором, в маленьком и вытянутом, читался день недели. Глаза Генри автоматически прилипали к календарю, когда бы он не вошел в магазин. Но в этот день его больше поразила маленькая надпись «Четверг», нежели чем большая цифра «28».

Бакалейщик поднял глаза на вошедшего Генри, затем вернулся к упаковке продуктов, заказанных кем-то из покупателей. Но пока Генри шел через магазин в рабочее помещение, он чувствовал, как глаза бакалейщика сверлят дырку у него в спине. Или это было всего лишь его воображение? Можно ли знать, чьи глаза сфокусировались на тебе? Однако глаза мистера Хирстона были не такими, как у кого-либо еще.

Генри спустился в подвал, теперь он был рад лишний раз повозиться с картофелем, и с благодарностью слушал шаги покупателей, где-то наверху занимающих внимание бакалейщика. Наконец, весь картофель был распакован по мешкам, и Генри неохотно возвратился с ними наверх.

Позже, когда он перекладывал фрукты на задних витринах, то узнал тишину, которая означала отсутствие покупателей. Он слышал шаги мистера Хирстона, когда тот оставил кассовый аппарат и пошел в заднюю часть магазина. Наконец его тень упала поверх вырастающей пирамиды апельсинов.