Текст книги "Мелодии для танцев на медвежьей вечеринке"

Автор книги: Роберт Кормье (Кормер) (Кармер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Это липа, – объяснил гигант. – Она мягкая, с ней работать легко, а вот из дуба сделаны домики.

Генри увидел голову и изогнутую шею утки, а затем клюв. Быстрые движения резца поймали свет. Законченная фигура была груба, но явно выглядела уткой. Старик взял баночку с морилкой и быстро окрасил фигурку маленькой кисточкой. Он рассмотрел ее и вручил Генри. На его лице возникла широкая улыбка, вообще без всякого намека на печаль.

– Спасибо, – сказал Генри.

Старик кивнул и что-то сказал на незнакомом языке Джорджу Грэхему.

– Он говорит, что твое присутствие приносит ему радость, – перевел для Генри гигант.

– Что это язык? – спросил Генри.

– Идиш – язык, на котором он говорил в Европе.

– Вы тоже Идиш?

Джордж Грэхем мягко улыбнулся:

– Идиш – это язык, Генри. На нем говорят евреи. Но я не еврей. Мне просто хорошо даются языки, и все. Во время войны в армии я служил переводчиком.

Утка комфортно расположилась у Генри на ладони. Он продолжал наблюдать за работой старика, который вернулся к фигурке ребенка. Движения инструмента были настолько незаметными, что лезвие резца в его руках было почти невидимым. Выпуклая щека девушки сформировалась одним ударом ножа.

Генри, наконец, понял, что ему пора уходить. Многое нужно было сделать дома по хозяйству. Уходя на работу, мать написала ему целый список поручений.

Он коснулся руки мистера Левина.

– Мне нужно идти, – сказал он. – Спасибо за утку.

Старик кивнул в ответ и подал ему руку. Их пальцы переплелись.

Уже у двери гигант спросил:

– Еще придешь? Мистер Левин один во всем мире. У него нет семьи. Его жена и дети погибли. Я думаю, что ты напоминаешь ему его сына. Он на тебя так смотрит – с нежностью…

С нежностью… такое чуткое слово из уст этого монстра.

– Я вернусь, – пообещал Генри.

–

Каждое воскресенье Генри с матерью приезжали на автобусе в Монумент, чтобы посетить могилу Эдди. Автобус прыгал по ухабам. Тяжелый и удушливый запах дизельного перегара заполнял салон, несмотря на то, что окна были открыты. После того, как автобус прибывал в Монумент, еще где-то милю им нужно было пройти, чтобы попасть на кладбище Прихода Святого Джуда, расположенное на окраине Френчтауна. Они никогда не посещали тот квартал, в котором раньше жили. «Слишком много воспоминаний», – как-то сказала его мать. Генри знал, что она пропустила еще одно слово: «грустных». Слишком много грустных воспоминаний. Смерть Эдди вычеркнула из их жизни все лучшее из того, что было у них во Френчтауне.

На могиле Эдди мать сменила цветы, взамен увядшим, принесенным за неделю до того, отчего Генри сделалось грустно. Он никогда не слышал, чтобы Эдди говорил, что он любит цветы, и какой мальчишка

такое скажет? Но что еще можно принести на кладбище?

Генри и его мать стали на колени. Беззвучно шевелящиеся губы читали молитву. Генри не смотрел на мать, потому что знал, что ее лицо будет наполнено скорбью. «Зачем мы сюда ездим?» – задавался он вопросом. На кладбище было неуютно. Могила Эдди поддерживалась Приходом Святого Джуда, но выглядела заброшенной и одинокой, выделяясь среди других тем, что на ней не было отмечающего ее камня.

– Почему на могиле Эдди нет камня? – спросил Генри, хотя он подозревал почему.

– Однажды будет, Генри, – сказала она. – Когда-то все приходит…

– Когда отец снова начнет работать?

– Да, – сказала она, смотря вдаль.

– А если он снова будет играть в свои азартные игры?

– Возможно, когда-нибудь ему повезет.

– Зачем он играет, Мом? – спросил он. Его всегда озадачивали ночные игры в карты, на которых все время пропадал его отец, почему он предпочитал компанию людей в прокуренных задних комнатах семейному уюту?

– Знаешь, кто он на самом деле, Генри? – и, не ожидая ответа, она тут же выпалила. – Твой отец – мечтатель. Он мечтает о золотом дне, на которое он спустит нас, если сорвет большой куш.

Слова азартных игр такие, как «золотое дно» и «большой куш» звучали очень странно, когда исходили из ее уст, даже как-то забавно и, вместе с тем, грустно. Она произносила их, о чем-то задумавшись.

– Но он больше не играет в азартные игры, – сказал Генри, все еще пытаясь разгадать загадку своего отца. – И он весь в печали, Ma.

– Более чем в печали, Генри. Когда его печаль перелилась через край и стала невыносимой – это превратилось в болезнь. Твой отец, он словно во мраке.

– Из-за смерти Эдди?

– Каждый из нас по-своему принимает беды, которые могут повстречаться на его пути, – сказала мать, глядя на могилу. – Доктор сказал, что это пройдет, но не сразу…

Его поразило то, как с печалью можно было обращаться так же, как и с болезнью, и то, что его отец на самом деле бывал у доктора. Его разочаровало то, что мать хранила это в тайне от него. А что его собственные тайны? Он никогда не рассказывал ей или другим, как он скучает по Эдди, или о его ностальгии по Френчтауну и по старым приятелям, Лео Картиеру и Ники Ла-Фонтейну, или о его жутких видениях, в которых взрывается атомная бомба, и огромный атомный гриб укутывает весь мир.

– Бедный Генри, – сказала мать, ероша волосы на его голове. Ее рука была ласковой. И вдруг в ее голосе прорвалась решительность: – Смотри, если ты думаешь, что на могиле у Эдди должен стоять камень, то он, в конце концов, будет стоять, – она наклонилась за флягой с водой и подняла ее. Она держала ее так, словно это была ручная граната, которую она намеривалась бросить. – Рано или поздно.

– Наверное, можно попробовать, – предложил Генри. – Что-то внесешь ты, а что-то я.

– Наверное, – сказала мать.

Невозможное внезапно стало возможным, и Генри аж заплясал от волнения перед могилой Эдди. И успокоившись, спросил:

– А какой камень, Ma?

Они оглянулись на окружающие их могилы. На них были серые плиты, гранитные блоки, мраморные столбы, отталкивающие своим одиночеством. И даже камень в форме ангела, неподалеку от могилы Эдди, был мрачен и непригляден.

– Что-нибудь особенное, – ответила она, и в ее глазах, яркими огнями засветилась жизнь. – Хотелось бы что-нибудь присущее Эдди. Как ты думаешь, что бы он хотел, Генри?

Генри подумал о бейсболе. Эдди предстал перед его глазами в низкой в позе, раскачивающим биту и готовым в любой момент отбить летящий в него мяч. Затем он услышал удар биты, встречающей мяч, свист мяча, отлетающего в самый дальний угол поля, и за этим следующие с трибун крики и овации.

– Бита и мяч, – сказал Генри, слова повыскакивали у него изо рта.

Мать с удивлением посмотрела на него, раскрыв рот, затем обернулась, чтобы рассмотреть могилу Эдди. Генри смотрел туда же, воображая себе бейсбольную биту и мяч, установленные на могиле подобно символу всемирной ярмарки 1939 года: бита в готовности и мяч в основании.

Они посмотрели друг на друга и начали смеяться над идеей такого памятника. После смерти Эдди он впервые услышал ее смех, весело забулькавший в воздухе, и Генри присоединился к ней. Они внезапно оказались беспомощны перед смехом, словно их двоих недавно выпустили из тюрьмы после длинного заключения. Захваченные таким весельем, они прижались друг к другу, упиваясь внезапным порывом радости.

– Ты сможешь это нарисовать? – спросила его мать, запинаясь, чтобы ухватить ртом воздух. – И что про это скажет Отец Лемиёкс, когда увидит биту и мяч на могиле у Эдди?

Позже, когда они уже уходили с кладбища по каменной дорожке, извивающейся под их ногами, он взял ее за руку и повел на отдаленный участок, где была вскопана земля. На этом участке были детские могилы, где камни были выложены так, что все это походило на прорезавшиеся зубы маленького ребенка. Генри с матерью как-то рискнули оказаться там, но они больше ни разу туда не возвращались. Памятники были в форме ягненка, медведя Тэдди и голубя. Они были установлены на маленьких могилах. Возле этих камней были оставлены игрушки: красный пластмассовый грузовик, синий мяч, маленькая деревянная лошадь.

– Если отец Лемиёкс позволил на могиле ягненка или медведя Тедди, то, возможно, он не будет возражать против биты и мяча, – сказал Генри.

– То, что он думает, не имеет никакого значения, – сказала мать. – Если мы хотим, чтобы у Эдди были мяч и бита, то они у него будут.

Генри хотел обнять ее руками, но отказал себе в этом. Он побоялся, что она оттолкнет его, что уже иногда бывало, когда она была утомлена и раздражена, или, может быть, ей было одиноко без Эдди.

–

В затишье под конец дня, между наплывами покупателей (они всегда приходили и уходили все сразу – толпой) мистер Хирстон часто жаловался на жизнь. В один из таких моментов Генри подошел к нему, когда тот стоял, как обычно, у окна со своими кислыми комментариями, адресованными прохожим.

– Вам что-нибудь известно о памятниках, мистер Хирстон? – спросил Генри.

– О каких памятниках? – рассеянно спросил тот, все еще пялясь в окно.

– О памятниках на кладбище.

Бакалейщик посмотрел на Генри в узкие щелки глаз и спросил:

– Что, все о памятниках, или это повод, чтобы на минуту отдохнуть от работы?

От усердия его щеки налились кровью. Генри схватил метлу и начал изо всех сил мести, хотя весь пол уже был чистым.

– Ладно, ладно, – хлопнул в ладоши мистер Хаирстон. – Положи метлу. Уборка чистого пола – пустая трата сил, лучше потрать их на что-нибудь другое… Я теперь вспомнил: твой брат умер, и памятник нужен для него, правильно? – в его тоне не звучало никаких извинений или сожалений.

Кивнув, Генри сказал:

– Мы с матерью думаем о памятнике над его могилой, и действительно хотим, чтобы он был, но сейчас нам приходится экономить, ведь сразу нам не расплатиться, – о чем, конечно, думать было бы неприятно, тем более говорить вслух.

Бакалейщик снова отвернулся к окну, словно это больше его не интересовало.

– Где можно купить памятник? – настаивал Генри.

– Нужно придти туда, где их продают, – сказал мистер Хирстон, смеясь своим поросячьим визгом, не содержащим ни радости, ни развлечения.

– И где их продают? – спросил Генри, отказываясь быть обескураженным.

Мистер Хирстон вздохнул, в недоумении его плечи поднялись и опустились, и он снова повернулся к Генри:

– Памятник, как и что-нибудь еще нужно покупать – так же, как ты покупаешь все остальное. Возле кладбища на Дубовых Лужайках есть мастерская, которая делает их и продает. Она принадлежит человеку, которого зовут Барстов. Полагаю, он сделал себе неплохое состояние на этом. Должно быть, заказать памятник стоит не дешево – все, что вам нужно: камень, имя на нем, дата рождения и дата смерти.

– Это далеко отсюда? Можно ли туда доехать автобусом?

Мистер Хирстон искоса посмотрел на него, в его глазах засверкал неожиданный интерес.

– Ты серьезно об этом?

Генри кивнул:

– Мой брат заслуживает памятник. И мне кажется, что только у него одного на всем кладбище его нет.

– Как ты думаешь, какой памятник должен быть у него?

Генри задался вопросом: «Должен ли я ему это говорить? Может, он снова будет смеяться?» У него было крайне неприятное чувство, и он был готов сказать все, что угодно, лишь бы переключить внезапный интерес мистера Хирстона на что-нибудь другое. Но почему бы не узнать у него как можно больше?

– Эдди был настоящим бейсболистом. Я подумал о мяче и бейсбольной бите.

Мистер Хирстон не нахмурился и не рассмеялся, не завизжал по-поросячьи, а лишь продолжил смотреть на Генри своими глубокими темными глазами.

– Я знаком с этим Барстовом, поговорю с ним.

Генри почувствовал, как его челюсть отвисла в неверии собственным ушам, словно в каком-нибудь комиксе. Он заморгал глазами. Слышал ли он это от мистера Хирстона, или ему показалось? Он не осмеливался переспросить. Вместо этого пробормотал «спасибо», прочищая горло, чтобы произнести хоть что-то еще, и стал подметать то же самое место, что и прежде.

–

На следующий раз, когда Генри пришел в центр художественного творчества, старик работал уже над другой крошечной фигуркой. Его незаметные движения маленьким резцом были точны и кропотливы, все его тело было собрано и сконцентрировано на этой фигурке.

Высокий табурет, стоящий недалеко от него, он пододвинул к себе и посадил на него Генри. Он кивал и улыбался, очевидно, он был доволен тем, что Генри вернулся. Генри снова почувствовал страх перед вырезанными фигурками этой игрушечной деревни. Они настолько походили на живых, что ему показалось, что вдруг задвигаются и заговорят.

Подошел Джордж Грэхем и опустился рядом с ними на колени. Старик начал говорить с ним на странном и непонятном языке Идиш.

Гигант внимательно выслушал и затем обратился к Генри:

– Он хочет знать, не хочешь ли ты научиться вырезать из дерева?

Генри никогда не обладал никакими талантами. Он ни разу ничего не достиг в спорте, подобно Эдди. В течение трех месяцев он брал уроки игры на фортепьяно у Сестры Анжелы в Приходе Святого Джуда, и здесь его изначально подкарауливала неудача. В школе по рисованию имел самые низкие оценки, многое мог себе представить и даже хотел это нарисовать, но никак не мог перенести на бумагу даже намек того, что он видел в уме.

– Я не думаю, что у меня это может получиться, – сказал он.

– А ты попробуй, – подтолкнул его Джордж Грэхем.

Мистер Левин взял маленький ножик и вложил его в руку Генри. Тот осторожно взял его в руку. Мистер Левин взял такой же и еще маленький кубик липовой древесины, подобной тому, из которого он вырезал утку для Генри.

В течение следующих нескольких минут он руководил Генри на его первых шагах в резьбе по дереву, поправляя руки Генри, подсказывая его следующие движения, едва касаясь кожи на его руках.

Стружки падали на пол. Генри познакомился с некоторыми запахами, царящими вокруг стола, за которым работал мистер Левин, с прозрачными ароматами только что срезанной древесины и с резкими запахами морилки и красок, смесь которых щекотала у него в ноздрях. Древесина начала принимать форму. Может, хоть в чем-то он все-таки был талантлив?

И когда вдруг острый нож промахнулся и соскользнул, и Генри увидел брызги крови, хлынувшей из его пальца прежде, чем он почувствовал боль. Быстрыми движениями мистер Левин взял откуда-то кусок белой ткани и обмотал ею палец Генри. Боль не была серьезной, хотя кровь просачивалась через ткань, делая ее ярко красной.

Старик застонал и закрыл лицо руками. Гигант немедленно оказался около их стола.

– Он вообще не выносит вида крови, – сказал Джордж Грэхем. – Или чужую боль.

В пальце у Генри начала пульсировать боль. Он вопросительно посмотрел на старика, лицо которого стало белее, чем его усы, а губы стали такими, словно он только что жадно ел чернику. Гигант мягко бормотал, словно успокаивал испуганного ребенка.

Позже, мистер Левин извинялся:

– Ему жаль, что так расстроил тебя и смутил, – перевел ему гигант.

Старик продолжал работать, но его пальцы немного дрожали, и гигант, повернувшись к Генри, сказал:

– В мире так много зла, Генри. И именно поэтому мистер Левин может упасть в обморок от вида крови. Именно поэтому он приходит сюда и день за днем восстанавливает свою деревню и людей, которые в ней жили, пытаясь вернуть их из ада…

– А что случилось с его деревней?

– Нацисты. Они превратили деревню в концентрационный лагерь. Часть домов сожгли, из оставшихся сделали бараки, чтобы содержать в них заключенных. Затем построили ангары, в которых истребляли людей. Кто-то из жителей его деревни был убит, кто-то отправлен в другие лагеря, а кого-то оставили на тяжелые работы. Семья мистера Левина была разделена. Его жену и двух дочерей отправили в лагерь под названием Освенцим. Он больше никогда их не видел. Он и его сын, которому было двенадцать, были оставлены в их деревне для работ – строить ангары. Без необходимой медицинской помощи его сын умер в первую же зиму.

– А что мистер Левин, он убежал? – спросил Генри, наблюдая за стружкой, вьющейся тонкими спиралями из-под рук старика, когда его резец въедался в следующую фигурку.

– Он не убежал, остался в живых, был сломлен и истощен. Но он – стойкий старик и не настолько стар, как выглядит. Лагерь и смерть всей его семьи состарили его. Когда война закончилась, войска Союзников освободили заключенных, мистер Левин был среди них. Мир, наконец, узнал, что происходило во всех этих лагерях. Сколько миллионов там было уничтожено…

Из газетных заголовков, кинохроники и кинофильмов Генри знал о том, как Гитлер ненавидел евреев, и о том, как хотел избавить всю планету от «неполноценных» рас. Он запомнил кадры, в которых человеческие тела были сложены подобно бревнам обугленной древесины – их обнаружили в конце войны. Но все это было настолько далеко от его жизни. Теперь он вздрогнул, когда взглянул на мистера Левина, и внезапно война реально предстала перед ним уже годы спустя.

– Когда солдаты нашли мистера Левина в лагере, на нем были только кожа и кости. Он весь был в язвах и не мог есть.

– Почему он живет в сумасшедшем доме? – спросил Генри, понизив голос, в надежде, что мистер Левин не услышит его вопрос.

– Пострадало не только его тело, – также негромко сказал Джордж Грэхем. – Его сознание и нервы также были разрушены. Он все еще видит ужасные кошмары. Больница помогает ему приспособиться, начать новую жизнь.

И они увидели, как старик снова снял кепку в приветствии, адресованном неизвестно кому.

– Знаешь, почему он это делает? – спросил Гигант. – Еще один рудимент жестокости нацистов. У надзирателей в лагере были жестокие игры. Они заставляли заключенных по нескольку часов в день отжиматься на руках или приседать. На открытом воздухе, на ветру или под дождем. На жарком солнце или холоде. Иногда целыми ночами. Они также заставляли их снимать шляпы или все, что у них было на голове. При этом их били, пинали и унижали. Снятие шляпы стало рефлексом. И теперь он снимает головной убор и даже не подозревает того, что он это делает.

Мистер Левин работал, затерявшись в своем миниатюрном мире.

– Это – его настоящее лечение, лучшее лекарство, лучше любой больницы, – сказал Джордж Грэхем. – Он возрождает свою деревню и людей, которые в ней жили. Они будут жить снова: его жена и дети, друзья и соседи. Даже толстяк в красной куртке, над которым смеялась вся деревня. Все время, которое мистер Левин здесь проводит, он находится там, в своей деревне. Какое-то время, в конце дня он неподвижно сидит, пристально наблюдает за ней, трогает фигурки. И мне кажется, что в такие моменты он снова приходит к себе домой, общается с теми, кого он все еще любит, или идет по улице, чтобы найти ту девушку, которая станет его женой. Однажды, когда я позвал его – пора было уходить, но он меня не слышал. Я сидел в тени, наблюдая за ним. Он сидел так в течение двух часов, и я знал, что он снова был дома, в другое время и в другой точке земного шара…

Даже теперь, пока гигант говорил, мистер Левин менял инструменты и брался за следующую фигурку, он, вздыхая, смотрел на свою деревню. Генри и гигант сидели рядом, все также тихо, продолжая наблюдать за ним. Они долго сидели так втроем, пока кто-то их не окликнул. Настало время закрывать центр после долгого дня.

–

Засунув руки в карманы, Джеки Антонелли стоял на углу их улицы около пивного бара «Добро пожаловать». Начиная с того момента, как его уволил мистер Хирстон, он с негодованием смотрел на Генри везде, где только они не встречались. Он словно обвинял его в том, что потерял работу.

– Все еще живешь рядом с сумасшедшим домом? – крикнул Джеки.

Генри посмотрел на него, чтобы увидеть ухмылку на его лице. Вопрос был глупый, и, проходя мимо Джеки, Генри не потрудился на него ответить.

– Знаешь, кто в нем должен жить? – спросил Джеки, ссутулив плечи так, как это делают грубые парни в кино.

– Кто? – спросил Генри, хотя ответ его не интересовал.

– Твой отец, вот кто! – его голос был вялым и чахлым. И он противно заныл: – Твой отец не работает. Он не выходит из дому. Место ему в сумасшедшем доме.

Генри подскочил к нему и схватил за горло. Он был охвачен гневом, которого он еще не знал. Кровь прилила к его глазам. Джеки упал на спину, из его рта доносилось придушенное сопение. Генри оказался на нем верхом, ослабив руки на его горле. Руки и ноги Джеки дергались в воздухе, его поверженное тело извивалось и корчилось в судорогах, пока тот его избивал.

– Успокойтесь! Прекратите! – откуда-то взялся грубый голос. Сильные руки схватили мальчишек и растащили их по сторонам. Генри упал на четвереньки, отлетев на несколько метров в сторону.

Джеки, хватаясь за горло, пытался встать на ноги.

– Ты что, сумасшедший? – хрипло завопил он.

Человек, который разнял их, был ветераном. Он все еще носил униформу цвета хаки, которая уже выцвела и уже не раз была залатана во многих местах. Он торчал в «Добро пожаловать» днями и ночами. Говорили, что после штурма побережья Нормандии он ни разу ни на минуту не уснул, бодрствовал двадцать четыре часа в сутки.

Он тяжело дышал и смотрел на них красными, сырыми глазами, словно пробежал самую длинную дистанцию, и бормотал:

– В чем дело, детки? – в его голосе звучало отвращение. – В мире не хватает зла и насилия?

– Он напал на меня, – заскулил Джеки. Его голос все еще хрипел. – Я ничего ему не сделал. Мы разговаривали, и вдруг он начал меня душить.

– Мой отец – не сумасшедший, – ответил Генри, подчеркнув каждое слово, произнеся отчетливо каждый слог, пытаясь внушить правду Джеки Антонелли, ветерану и собравшимся вокруг них. – Он в горе, но еще не сошел с ума…

– Вон отсюда, оба! – рявкнул ветеран. – Убирайтесь.

Когда Генри вернулся домой, отец сидел на кухне за столом и одной рукой перетасовывал карты – гармошкой, змейкой, веером.

– Привет, – сказал Генри, немного повысив голос, чтобы отец смог его услышать. Иногда ему казалось, что его отец не был глухим, и отвечал сразу же, когда кто-нибудь начинал с ним говорить.

Не спеша, собрав карты в опрятную колоду, отец посмотрел на него.

– Мне жаль, Генри, – сказал он.

Жаль о чем? О том, что жара на улице? О том, что они живут в арендуемой квартире? О его беспробудной тишине? Его отец говорил настолько редко, что Генри взвесил все, что он сказал.

– Ни о чем не жалей, Па.

– Ты – хороший мальчик, – сказал отец. Генри показалось, что он хочет сказать что-то еще. Он смочил губы языком и набрал воздух, но затем не произнес ни звука и продолжил перетасовывать карты. Не дождавшись момента, когда тот снова заговорит, Генри вышел на веранду.

Как и следовало ожидать, мать должна была вернуться поздно. Она снова работала в сверхурочное время. Генри выглянул на опустевшую улицу. Он вспомнил Френчтаун и то, как после ужина Лео Картиер имел обыкновение звать его наружу: «Генри, ну ты выходишь?»

«Я не позволю себе одиночества», – тихо клялся он сам себе.

Мать пришла домой, принеся с собой двадцать три фунта гнева. В этот день не только не было чаевых, но и кто-то из клиентов ушел, не заплатив за ужин – двое молодых парней в костюмах. Менеджер, мистер О’Уэнс, высчитал это из ее жалования. «Я уважаю Вас, Эгги», – сказал он. – «Но не могу такое поощрять. Иначе обязательно кто-нибудь будет стараться пообедать за наш счет». Все это Генри слышал, когда она обращалась к отцу. Тот ей не отвечал.

На кухне загремели кастрюли и тарелки, и тишина была нарушена. Генри сбежал вниз по лестнице. Он больше не мог находиться в этом полном тоски доме.

–

– Посмотри на этого старика. Он неизвестно перед кем снимает шляпу, – сказал мистер Хирстон, стоя у окна. – Похоже, он идиот.

Генри поставил в угол метлу и стал рядом с ним.

– Это – мистер Левин, – сказал он.

С удивлением на лице мистер Хирстон спросил:

– И кто же этот мистер Левин? – вопрос звучал бесцеремонно. – Я знаю евреев, у которых такая фамилия – кто он? – он нахмурился в отчаянии, словно рассердился на Генри, за то, что тот водил знакомство с евреем.

– Он живет в сумасшедшем доме, но он не сумасшедший, – ответил Генри. – Во время войны он был в концентрационном лагере. Его деревня была разрушена нацистами. Вся его семья погибла: жена и дети, все его родственники, и это – рефлекс, – Генри использовал слова Джорджа Грэхема. – Надзиратели в лагере заставляли его помногу раз снимать перед ними шляпу, и били его, если он этого не делал, и теперь он делает это всегда, – объяснение Генри не было точным. – Он – славный старик.

– Да, посмотри на них, на этих евреев, даже на славных стариков.

«Как же он всех ненавидит?» – удивился Генри.

– Он очень талантлив, – сказал Генри.

– Талантлив? Ну и какой же талант у старого Еврея из сумасшедшего дома?

– Он восстанавливает свою деревню, которую уничтожили нацисты. Он вырезает из дерева дома, сараи и магазины. И еще, из маленьких кусочков древесины он вырезает людей, с которыми он вырос и жил – красивая деревня.

– Хорошо, я надеюсь, что, занимаясь этим, он никому не наносит вреда, – сказал мистер Хирстон. – Никогда не знаешь, что можно ожидать от таких людей.

Позже, когда Генри закончил вытирать пыль с канистр на полках, мыть и вытирать фрукты, мистер Хирстон подозвал его к окну. Генри надеялся, что все же он поговорил с мистером Барстовом.

– Расскажи мне про этого старика и как можно больше, – сказал он. – О деревне, которую он делает.

Поощренный интересом бакалейщика, Генри повторил все, что рассказал ему гигант про нацистов, о том, что случилось с семьей мистера Левина. Он с нетерпением описал кропотливую работу старика над миниатюрными зданиями и над фигурками людей.

– По пять или шесть часов на каждую фигурку? – спросил мистер Хирстон – очевидно, его это увлекло. – Сколько фигурок, сколько зданий в деревне?

– Много, – сказал Генри, подсчитывая в уме их количество. – Целая деревня. Маленькие дети, их родители, пепер э мемер. – Генри использовал старые французские слова, обозначив ими дедушек и бабушек. – Дома сделать не так-то трудно, но на маленькие фигурки людей уходит очень много времени. Вы бы видели его работу над ними, мистер Хирстон. Он – настоящий художник. Фигурки выглядят точно как настоящие люди, которых он знал.

– Интересно, – сказал мистер Хирстон. И больше от него ничего не было слышно. Он отмахнулся от Генри и, в тишине о чем-то думая, замер у окна.

Генри продолжил работать. Ему было нелегко. Ему почему-то казалось, что он предал этого старика.

–

После того, как Генри помог разгрузить товары, доставленные на грузовике, он задержался на мгновение на платформе заднего двора, дав прохладному воздуху освежить лицо.

Он обернулся на звук с другого конца платформы и увидел Дорис, стоящую в тени лестницы. Она появилась медленно, осторожно ступая, словно все ее кости переломаются, и будут греметь на всю улицу, если будет передвигаться слишком быстро.

– Ты в порядке? – шептал Генри. Она была из тех, с кем нужно было говорить шепотом.

Она кивнула, почти незаметно, вздрогнув, словно боясь шевельнуть больной головой.

– Твой отец сказал, что ты все время спотыкаешься и падаешь, – сказал Генри. – Ты снова споткнулась? Это то, что мешает тебе ходить?

– Это не мешает мне ходить, – сказала она с еле заметным вызывающим оттенком, словно она пыталась убедить себя так же, как и Генри. И посмотрев куда-то вдаль: – Да, мешает…

– А почему ты спотыкаешься?

Она посмотрела на него резко, раскрыв рот, словно ответить было нечего. Затем ее рот закрылся, и губы сжались.

– Ты любишь читать? – спросила она, наконец. – Отец позволяет ходить мне в библиотеку всегда, когда захочу, – оттенок хвастовства окрасил ее голос.

Генри не ответил.

– Я неуклюжа, – сказала она, ее плечи поднялись при вздохе. – У меня все валится из рук, и иногда это выводит его из себя.

Генри почувствовал вспышку нежности к ее тонкой патетичной натуре. Он почти был готов поцеловать ее в щеку.

– Будь осторожен с моим отцом, – предупредила она, снова понизив голос и оглянувшись на дверь магазина.

– Что, он может причинить какой-нибудь вред также и мне? – спросил Генри, ошеломленный ее словами.

– Да, и это может проявиться по-разному, – сказала она. – Он ни разу и пальцем не тронул мою мать, но своим языком он иногда ее просто убивает…

– И что он говорит?

– То, что она глуха и уродлива, слишком толста, и что она слишком много ест.

Кем же должен был быть этот мистер Хирстон, чтобы его дочь была так поражена тем, что он мог назвать свою жену глухой и уродливой?

Возможно, Дорис увидела вопрос в его глазах, потому что она сказала:

– Отец любит меня и любит мать. Но он хочет, чтобы мы были совершенны, – ее голос снова зазвучал вызывающе.

– Но сам то он далек от совершенства, – сказал Генри. – Фактически, он…

Дорис ждала, что он скажет дальше, но Генри еще не знал, что на самом деле представляет собой мистер Хирстон, и пожал плечами.

Теперь Дорис снова стала робкой девочкой и почти сжалась в комок.

– Я должна идти, – сказала она слабым, еле слышным голосом. – Я не должна была говорить того, что уже сказала. Постарайся это забыть…

Она отвернулась, и Генри стал наблюдать, как она медленно и не спеша переваливалась по пути к лестнице. Когда она поднималась по ступенькам, лестница скрипела, и ему показалось, что это скрип ее израненных костей.

«Бред какой-то», – сказал он самому себе, но этот звук задержался у него в ушах на весь оставшийся день.

–

– Не уходи, подожди несколько минут, пока я пересчитаю деньги, – сказал мистер Хирстон. – У меня есть, что тебе показать.

Обычно, Генри мог свободно уйти домой, когда на другом конце улицы, на часах пожарного депо часы пробивали шесть вечера, обозначив тем самым конец рабочего дня. Когда Генри выходил из магазина, мистер Хирстон всегда был занят у кассового аппарата. Он пересчитывал выручку и отмечал доходы в бухгалтерской книге.

– Возьми с полки «Беби Рут», чтобы не скучно было ждать, – сказал мистер Хирстон. «Беби Рут» были его любимыми леденцами из того, что иногда мог предложить ему бакалейщик. Он знал, что эти леденцы испортят ему ужин, но он колебался в отказе своему боссу. Хотя ужин, так или иначе, мог быть поздним, потому что его мать часто допоздна задерживалась на работе.

Генри вяло шевелил языком карамель, все время прилипающую к нёбу, а в это время мистер Хирстон продолжал записывать цифры в бухгалтерскую книгу. Наконец он закрыл ее и посмотрел на Генри со странным выражением на лице. Странным для мистера Хирстона, потому что его лицо выглядело почти приятным, особенным, внезапно мягким – не кислым, как обычно.

Бакалейщик открыл выдвижной ящик под кассовым аппаратом и извлек оттуда лист бумаги. Он разложил его на клавишах аппарата и подозвал к себе Генри, чтобы тот посмотрел.

На листе бумаги был черно-белый рисунок каменного памятника, и надпись «Эдвард Кассавант» красовалась в основании причудливыми буквами. Над именем были бейсбольная бита и мяч, возложенные на камень, бита была расположена вертикально, как Генри и предполагал, а мяч был в полете и расплющивался об нее, словно настоящий мяч о настоящую биту.