Текст книги "Нам не страшен Хуливуд"

Автор книги: Роберт Кемпбелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава тринадцатая

Есть старинная поговорка, согласно которой, если все на свете одновременно закроют глаза, то мир прекратит свое существование. Было три часа утра – и мир от исчезновения спасали лишь трое мужчин, которых мучила бессонница, – Боско, Канаан и Уистлер.

Они сидели в нише у окна, их лица отливали синевой в слабом флюоресцентном свете витрины.

– Билли Дурбан умер, – сказал Боско.

– Господи Иисусе, – воскликнул Канаан.

– С чего это ты? – удивился Свистун.

– С чего это я что?

– Помянул Иисуса. Ты же еврей.

– Да. Я еврей. А Иисуса я помянул, чтобы подчеркнуть, как мне жаль Билли Дурбана.

– А какого он был роста? – спросил Боско. Канаан поднял руку и подержал ее на уровне чуть выше столика.

– Четыре фута шесть дюймов. Или семь дюймов.

– Бедный уебыш, – сказал Свистун.

– Да уж. А хрен у него был как у осла с берегов Миссури. Джимми Шлеттер…

– Кинопродюсер?

– Он самый. Работал когда-то на «МГМ». Ну вот, Шлеттер нанял Билли Дурбана, чтобы тот прислуживал за столом на вечеринке по случаю дня рождения его подружки Мэри Виллиболд…

Свистун улыбнулся.

– Я помню Мэри Виллиболд. Красотка была, каких поискать.

– И бездарь, каких свет не видывал, – сказал Боско.

– Зато, черт побери, красотка.

– Сердце так и замирало, – согласился Канаан.

– Ну, и что с вечеринкой? – спросил Боско.

– Мэри Виллиболд обожала такие большие польские сардельки, ясно? Ей предлагали на выбор кальмаров, филе миньон, фазанов и сардельки – и она каждый раз предпочитала сардельки. У нее в контракте значилось, что она не имеет права есть их чаще одного или двух раз в год, потому что продюсеры опасались, что ее разнесет. Но тут был ее день рождения, и Шлеттер распорядился подать блюдо этих огромных сарделек, да еще с тушеной капустой. И кому-то пришла в голову забавная мысль. В блюде проделали дыру, и Билли Дурбан вставил в эту дыру свой член. Рядом с другими сардельками. А потом подошел к Мэри и предложил ей выбрать самую аппетитную. Мэри, разумеется, была не курсе дела, да и особенного внимания всему этому не придала. Окинула взглядом все блюдо и воткнула вилку прямо в член Билли Дурбану.

Они посмеялись, однако не так жизнерадостно, как им бы самим того хотелось. Унылую тишину кофейни перебить как следует этим смехом не удалось.

– Господи, ему же, наверное, было больно, – заметил Боско.

– Билли Дурбан заорал так, что этот крик услышали даже в Санта-Монике.

– Ну и что, Билли Дурбан взыскал ущерб с Джимми Шлеттера?

– Нет, тот откупился добровольно. Именно на эти деньги Билли и приобрел газетный киоск на углу Свицера и Сансета. Но это еще не все.

Боско и Уистлер с нетерпением ждали окончания истории.

– Мэри Виллиболд была настолько шокирована своей ненарочной жестокостью, что отправила Билли Дурбана к своему личному врачу, а потом сама решила проверить результаты лечения. Именно так обворожительная красотка Мэри Виллиболд стала на два года с лишним возлюбленной Билли Дурбана, который был мало того что карликом, но и страшным уродом. Тогда еще говорили, что ей понравилась сарделька, от которой невозможно растолстеть. По крайней мере, любители скабрезных историй именно так и выражались. Были, правда, и другие: они утверждали, что Билли Дурбан был сущим ангелом, да и голос у него был ангельским. После долгой паузы Свистун поинтересовался:

– А что сталось с Мэри Виллиболд?

– Ну, знаешь, как оно бывает. Вкусы публики переменились. Работа на главных студиях замерла. Новых предложений у нее не было. Публика забыла ее. А она, подобно всем нам, состарилась.

Свистун и Боско уставились на Канаана, подобно парочке детишек, ожидающих, что у сказки непременно окажется счастливый конец.

– Она вернулась на родину. В Северную Каролину, если не ошибаюсь. Последнее, что я о ней слышал, она работает продавщицей в магазине "Все за пятерку" и живет на жалованье.

– Но она должна была передать свои капиталы в управление профессионалам, – заметил Боско, как всегда, настроенный на практический лад.

– Именно так, – ответил Канаан. – Профессионалы-то ее и разорили.

– Так с актерами чаще всего и бывает, – сказал Свистун.

– Особенно с юными. Отцы и матери отправляют их на заработки, а сами вовсю тратят не ими заработанное, – добавил Боско.

– Теперь это уже в прошлом, – сказал Свистун. – За этим следят суды.

– Ну да, конечно же, – с неожиданной резкостью вмешался Канаан. – Но суды следят только за расходованием денег. И не обращают внимания на то, что детей эксплуатируют на съемках кое-чего похуже, чем просто кинокартины. Вы даже представить себе не можете, как кое-кто обращается с детьми! На юге штата жил протестантский священник, у которого была ферма, и на этой ферме он устраивал домашние оргии с мальчиками, чаще всего убежавшими из дому, и снимал эти оргии на пленку и рассылал заказчикам по всей стране. Два извращенца в Новом Орлеане создали отряд бойскаутов с тем, чтобы у них имелся постоянный приток свежих мальчиков, и пересылали мальчишек друзьям в другие концы страны, менялись друг с другом. Вы просто не можете себе представить, уверяю вас!

Боско отошел от столика, потом вернулся с горячим кофейником и подлил в чашки себе и своим друзьям.

– Мочевой пузырь сейчас лопнет, – сказал Канаан.

Он встал и пошел вниз по лестнице в туалет.

– Мне будет недоставать Билли Дурбана, – сказал Боско.

– Прошлой ночью, когда за телами прибыла карета "скорой помощи"…

– Две кареты.

– Так, значит, их было две?

– Да.

– А почему же ты мне не сказал об этом?

– Потому что речь не заходила.

– Две кареты – и обе из морга?

– Одна из морга, а другая – из похоронной конторы Хаймера.

– И какая прибыла первой?

– Та, что от Хаймера. Значит, ты по-прежнему суешь нос, куда не следует?

– Так, уточняю кое-какие детали.

– Как бы то ни было, все это тебя не касается.

– Ты действительно так считаешь? Свистун сознательно сбивал Боско с толку.

– Я считаю, что, когда человеку нечем заняться, он непременно выдумывает себе какое-нибудь занятие.

Свистун заерзал на стуле.

– Не уйти ли мне по-хорошему домой, пока мы с тобой не разодрались?

– Что ж, может быть, это неплохая мысль. Отправляйся домой и сиди там!

Боско поднялся с места у окна и отправился за стойку, прихватив с собой свою непременную книгу.

Свистун не поплелся за ним следом. Оставшись на месте, он принялся беззвучно шевелить губами, словно прикидывая, как бы поудачнее сформулировать свою мысль.

Канаан вернулся, поддернул брюки, сел на место.

– Последняя капля всегда остается в штанах, верно? – сказал Свистун.

– А пошел бы ты… Свистун подался вперед.

– Окажи мне услугу.

Канаан, сделав вид, будто пропустил последнюю фразу мимо углей, развернул газету.

Свистун побарабанил пальцем по напечатанной на первой полосе фотографии Карла Корвалиса.

– Мне бы хотелось потолковать с этим извращенцем.

– С ума сошел? Интересно, как это я проведу тебя в тюрьму и устрою тебе интервью с серийным убийцей? Что я, по-твоему, главный комиссар полиции?

Уистлеру не хотелось идти на это, но он все равно пошел. Глядя Канаану прямо в глаза, сохраняя хладнокровие и самообладание, демонстрируя смирение и понимание. И тем не менее, напоминая Канаану о том, что, когда малышка, дочь его брата, солнце в очах души самого Айзека Канаана, была похищена прямо с площадки для игр…

– Послушай, Уистлер, не могу же я вновь и вновь благодарить тебя до конца моих дней. Я уже сотню раз говорил тебе: да, не будь тебя и оказанной тобой помощи, мы с братом, возможно, так никогда и не узнали бы, что произошло с…

– Я этим не злоупотребляю, – кротко сказал Свистун. – Но погляди, что здесь сказано. – Он подсунул газету Канаану первой страницей и указал на заголовок над фотографией. – Этот злоебучий убийца возродился во Христе. И готов покаяться во всех своих прегрешениях. Во всех своих прегрешениях, и во всех прегрешениях своего братца, и во всех прегрешениях прочих адептов этого крошечного уродливого культа, которые молились перед Распятием, повесив его вверх ногами.

– Готов предать остальных, лишь бы спастись от неминуемой смертной казни, это больше похоже на правду, – заметил Канаан.

– Ну, разумеется, мы это понимаем. Да и все, кому надо, это понимают.

– Но как я протащу тебя к нему?

– Неделю назад умерла его тетка. Возможно, единственный человек на свете, кому было до него хоть какое-то дело. Она выложила пять тысяч, чтобы его выпустили под залог после первого ареста. А теперь она умерла, и значит, сигаретами и сластями его теперь никто не снабжает. Я мог бы сойти за одного из тех страдальцев, которые заботятся о заключенных. Я принесу сукиному сыну блок сигарет – пусть подыхает от рака. И несколько плиток шоколада – чтобы и диабет его не минул.

– Ну, и что ты всем этим собираешься доказать?

– Просто хочу понять, с какой стати люди отрубают голову мертвой женщине. И почему другие люди предпринимают столько усилий, чтобы замести следы.

Казалось, Канаан вот-вот расплачется. Он не отрываясь смотрел на Уистлера и вспоминал о том, как тот, лишив себя сна и отдыха, пытался спасти его племянницу.

– Посмотрю, что я смогу сделать. Держись поближе к телефону. Но затеваешь ты нечто безумное.

– Я буду дома, – сказал Свистун. – А что касается безумных затей, то нам не привыкать, верно ведь?

Свистун глазел в потолок спальни собственного домишка над Кахуэнго, следил за струями дождя, расплывающимися по оконному стеклу и отбрасывающими причудливые тени на стену. Прислушивался к ночным звукам дома в его неторопливом диалоге с городом. Дом вбирал в себя звуки и отзвуки колоколов, свистков, сирен, автомобильных рожков, скрипа шин, кашлянья моторов, кошачьего мяуканья, человеческих криков и далекого, но непрерывного шепота океана.

Было душно и сыро. Казалось, весь мир погрузился под воду. Свистун подумал о том, не совпадают ли его нынешние ощущения с теми, которые он испытывал еще до рождения, плавая во влажном тепле материнского лона. Он закрыл глаза и попробовал было вернуться туда, но это не сработало. Слишком давно это было, слишком взрослым он стал. Куда нырнул, оттуда, отфыркиваясь, и вынырнул.

Призрачная красотка обвивала его тело длинными, влажными от дождя ногами. Ее благоухающие волосы нежно шелестели у него на шее, грозя то ли задушить, то ли заласкать его. И здесь же к нему приникали ее влажные губы.

Он потянулся к своему бра на три лампы – и включил ту, что на сорок свечей, затем сошел на пол с матраса, на котором лежал (матрас на полу – удачное напоминание о его цыганских привычках, цыганских и спартанских, о молодых днях, когда лилось вино и расцветали розы), и подошел к полкам. Наткнулся на пустую птичью клетку, десятая обитательница которой умерла уже два месяца назад, а он так и не удосужился обзавестись одиннадцатой. Как-то разонравилось ему с недавних пор птичье пение.

Полистал телефонный справочник и, как ему и было обещано, обнаружил там имя С. Эндс. Однофамильцев и однофамилиц у нее в справочнике не было – одна-единственная С. Эндс на весь Лос-Анджелес. Такие вещи не переставали удивлять его. Как может не найтись однофамильцев у человека в таком огромном городе, как Хуливуд? В такое просто не верилось.

Он потянулся к телефону. Тот был холоден на ощупь – и это напомнило Свистуну о том, который нынче час. Если он позвонит ей, то наверняка разбудит. И пройдет не меньше минуты, прежде чем она сообразит, что ей звонит человек, едва с нею познакомившийся, и звонит он потому, что по ней скучает.

Он открыл верхний ящик и достал зеленую записную книжку в кожаном переплете, выделил ее из целого вороха других – красных, и черных, и синих. Эта книжица была здесь чуть ли не самой старой, номера, занесенные в нее, не были предназначены для повседневного пользования, к ним следовало обращаться в часы обид и смятения. Книжица была заполнена именами и телефонами былых возлюбленных; кое-кто из них еще любил, еще ждал… Правда, не его… Кого-нибудь, достаточно доброго и щедрого для того, чтобы увезти их в Страну Оз или утопить в садовом бассейне…

Джойс, Тица, Ленор, Джун, Энн, Мэджи… Хотя нет, не Мэджи. Мэджи уже нет. Она умерла от рака. В сорок два года. Луана, Цинтия, Пэт, Элизабет…

Было время, когда он мог позвонить любой из них в два часа ночи, пожаловаться на бессонницу, на одиночество, пожаловаться на усталость от неистовой борьбы с жизнью, пожаловаться, вложив в свою жалобу надежду, вдохновение и искусство… "Нет, ты не разбудил меня. Я только что прилегла. Конечно, приеду. Двадцать минут на сборы – и выезжаю", – сказала бы не одна, так другая. И – практично и вместе с тем романтично – он успевал пожаловаться им и на безденежье. "Так мне что-нибудь принести? – спрашивала какая-нибудь из них. – У меня есть бутылка вина. Двадцать минут на сборы. Двадцать на поездку. Только смотри не засни до моего прихода".

Но в такие игры можно играть только в молодости. После тридцати твоя бедность, твоя неудачливость, твое одиночество уже не вызывают столь живого сочувствия. Роль заигрывается, твой замысел становится слишком легко разгадываем.

Свистун бросил зеленую книжицу в глубь ящика, к остальным. Прошел в крошечную ванную и помочился, прислушиваясь к струе и глядя на себя в зеркало, висящее над унитазом, с таким недоумением, как будто оттуда на него уставился невесть кем заказанный наемный убийца.

Ему показалось, будто он промучился без сна всю ночь. Но вот наконец зазвонил телефон. Это был Канаан. Детектив назначил Свистуну встречу через двадцать минут у ворот тюрьмы Рэмпарт.

Глава четырнадцатая

А дождь все не прекращался. Охаживал мостовую сплошными полотнищами разной толщины и интенсивности. По дороге, поднимая тучи брызг, уже катили тяжелые грузовики, но ни одной легковой машины на всем пути до развилки на гавань Пасадены, где Свистун, объехав Темпль, помчался по направлению к тюрьме Рэмпарт, ему не попалось. Тюрьма была выстроена для содержания лиц, находящихся в предварительном заключении, однако по прямому назначению ее почти никогда не использовали. Разве что изредка, по большим праздникам. Вот, например, сейчас, когда сюда поместили Карла Корвалиса после того, как он пообещал «сдать» и брата, и всех подельников.

И хотя тюрьма по большей части оставалась совершенно пуста, пахло здесь, как от стариковской мошонки.

Служащих, впрочем, было полно. Полицейские в синем, муниципальная полиция в хаки, детективы, представители прокуратуры и прочий сброд. Кое-кто из них бросил взгляд на появившегося Свистуна, но без особенного интереса – Свистун был всего лишь еще одним представителем бесчисленных служб и ведомств, так им, во всяком случае полагалось думать. А если кто-то и посмотрел на него с подозрением, то держался Свистун достаточно самоуверенно и вид у него был, как и положено полицейскому, усталый, так что подозрения наверняка оказались бы на поверку беспочвенными. Канаан плелся сзади, выцеживая последние капли кофе из бумажного стаканчика. При встрече он вопросительно посмотрел на пакет под мышкой у Свистуна.

– Заехал в круглосуточный магазин, – сказал тот.

– А кофе ты там случайно не прихватил? Свистун сокрушенно покачал головой, продемонстрировал Канаану "пустые ладони".

– Когда идешь на утреннюю встречу с другом, никогда не лишне прихватить с собой пару стаканчиков кофе.

– А почему в такой ранний час?

Канаан уставился на него так, словно был готов разорвать на куски.

– Тебе захотелось встретиться с человеком, я этим занялся. Не откладывая в долгий ящик. Какого черта, когда дружбан просит об услуге!

– Ради всего святого, Айзек, не унижай меня так! Да, я попросил тебя об услуге. Но ножа к горлу я тебе не приставлял.

– Да пошло оно все… – Канаан затеребил Уистлера за рукав. – Просто обрыдло возиться со всей этой писаниной.

– Я ведь и домой вернуться могу. И на тебя не обижусь.

– Нет-нет. Пошли.

Канаан отшвырнул пустой стаканчик из-под кофе и пошел вдоль стены к двери, вход в которую посторонним был воспрещен. Свистун поплелся следом. Шли они не торопясь, вразвалочку, стараясь не привлекать к себе общего внимания. Парочка самых обыкновенных полицейских, и не более того.

– А к чему все эти строгости? – пробормотал Свистун.

– Этот сумасшедший говнюк Корвалис решил дать официальные показания против своего брата и трех других сообщников – и тут же выяснилось, что все ведомства и службы штата имеют непосредственное отношение к расследованию. Прибыли даже из других округов в надежде, что он поможет им разобраться с тамошними неопознанными трупами и людьми, пропавшими без вести. Кроме того, нам без конца звонят психи; одни грозят оторвать ему башку за то, что он сделал, другие – за то, что он смалодушничал и решил расколоться. Поэтому приняты усиленные меры безопасности. Кроме того, каждый лезет с советами и указаниями. Поместить его в одиночку в окружной тюрьме, перевозить из одной тюрьмы в другую каждые два часа, перевести его, на хер, в Сан-Диего. Ах ты, дьявол! Послушаешь этих горе-профессионалов, так большинство из них такие идиоты, что поневоле дивишься, как это воры еще не спиздили Статую Свободы, а убийцы не заседают в конгрессе США. Но наконец у кого-то нашлась капля здравого смысла. Говнюка перевели сюда, в Рэмпарт, и заперли в самой последней камере в старом корпусе, который сейчас вообще не используется.

– А кто ведет следствие?

– Помощник окружного прокурора осуществляет общее руководство, а на деле – лезут все, кому не лень. Допрашивают пару часов, потом дают поспать и передохнуть – и все по-новой. Сейчас он как раз отдыхает.

Они проникли в особо охраняемое помещение. Здесь было зарешеченное пространство в одной стороне и столик дежурного в другой. За столиком сидел кто-то из временных сотрудников. Больше в комнате никого не было. Дежурный вопросительно посмотрел на Канаана. Тот постучал Свистуна по локтю.

– Заплати ему. Если у тебя есть полсотни, сунь полсотни.

– Меня этими полусотнями уже до полусмерти затрахали.

– Не нравится, так подыщи себе какое-нибудь другое занятие. Или умерь любопытство.

Свистун подал дежурному полсотни, и тот пропустил их.

Они пошли по коридору, потом по другому коридору, открывая то одну дверь на цепочке, то другую. Очередной дежурный встретил их у входа в блок, в котором размещались тюремные камеры. Но с ним Канаан ухитрился расплатиться рукопожатием.

От всего этого путешествия по спине у Свистуна забегали мурашки. Это напомнило ему о том, как он сам впервые попал в тюрьму, а произошло это в Венеции много лет назад. И та тюрьма сильно смахивала на Рэмпарт, только вовсе не была пуста. Поначалу ему не показалось, будто с ним происходит нечто страшное. Его арестовали, потому что словесный портрет разыскиваемого преступника «надевался» на него, как тугая перчатка. Когда идентификация показала, что задержание произведено ошибочно, его решили подержать в тюрьме за неподобающее поведение в пьяном виде – просто затем, чтобы ему не вздумалось потом писать жалобы. Пару стаканчиков он тогда пропустил, хотя пьян, разумеется, не был.

Был пятничный вечер, а в суд его должны были повести только в понедельник. Выкупить себя самого под залог он не мог. Он только что попал в город и не успел обзавестись знакомыми, которые могли бы за него поручиться. Таким образом, ему предстояло провести в тюрьме двое суток. Скорее всего, объяснил ему один старый дебошир из местных, и дадут ему два дня заключения с тем, чтобы тут же освободить "по отбытому". Все сделают так, чтобы комар носа не подточил.

Уистлер волей-неволей решил поднабраться тюремного опыта. Возможно, убеждал он себя, это когда-нибудь ему пригодится. Может быть, он напишет сценарий о тюремном житье-бытье или ему предложит роль заключенного.

Тюрьма была битком набита. Главным образом здесь сидели пьяницы и нарушители уличного движения, но было тут и несколько воров и насильников. Он обратил внимание на то, что самая серьезная компания подобралась в камере № 1. Впрочем, это казалось только естественным. Эти люди сидели здесь дольше остальных, вот они и устроились поудобнее. Да и какая, строго говоря, разница? Это же не настоящая тюрьма. В этакой обычной городской тюрьме держать закоренелых преступников просто не имели права.

Камеры были переполнены. Рассчитанные на двоих, они вмещали по трое арестантов (третий спал на матрасе прямо на полу), а ночами кое-кто устраивался и в коридоре прямо за внешней оградой.

Соседями Уистлера по камере оказались чернокожий негр и белый незаконный иммигрант из Канады, которому светила экстрадиция. Еще один темнокожий – с огромным шрамом от уха до подбородка и маленькими, безжалостно поблескивающими кроваво-красными глазками, проводил весь день, сидя на скатанном матрасе Уистлера, беседуя с сокамерниками и зловеще поглядывая на владельца матраса, которому оставалось надеяться только на то, что его скоро отсюда выпустят.

В каждой камере стояло по унитазу без стульчака. В этих же унитазах арестанты простирывали носовые платки и полотенца и развешивали их затем на просушку по бетонным стенам. В конце концов Уистлер почувствовал, что его распирает; он спустил штаны и уселся на унитаз.

Темнокожий арестант, фамилию которого – Джефферс – Уистлер, как он с удивлением понял, не забыл до сих пор, жадно пожирал глазами сидящего на унитазе. Особенно понравились ему ляжки Уистлера. Он спросил у белого арестанта, как тот относится к петухам, на что ему ответили, дескать, в отсутствие чего получше сойдет и петух. Нетрудно было догадаться о том, что они имеют в виду и что – в отсутствие женщин – задумали учудить.

Ночью, когда белый и черный соседи Уистлера разлеглись по койкам, а сам он разложил на полу свой матрас, негр со шрамом тихо окликнул приятеля из соседней камеры.

– Эй, Монтгомери. Ты не спишь, Монтгомери?

Темнокожий вор помолчал, поерзал, а потом ответил:

– Что тебе нужно?

– Завтра вечером я дам тебе четвертак.

– Нет.

– Дам тебе пятьдесят центов.

Уистлер лежал во тьме, недоумевая, из-за чего они торгуются. Но тут негр со шрамом во все лицо сказал: "Я дам тебе доллар", а вор ответил: "Мне не нужны твои деньги, я хочу спать там, где сплю… " И тут Уистлер, ощутив внезапный страх, понял, о чем речь. Красноглазый ублюдок хочет поменяться камерами с вором – для того чтобы добраться до самого Уистлера. И он понял, что против этого негра, особенно если ему на помощь придет канадец, ему придется туго. И понял он также, что крик поднимать бессмысленно – никто все равно не придет на помощь. Охранник куда-нибудь запропастится; он же видел, что тот принимает у арестантов мелкие подношения; а на взгляд охранника, Уистлер был заключенным – и, следовательно, такой же скотиной, как и все остальные. Пьяница, а может, и похлестче, которого упекли за решетку – и правильно упекли. И тут Уистлер в порыве внезапного отчаяния осознал, что он один как перст и что до него никому нет ни малейшего дела.

– Все, Монтгомери, считай себя покойником, – сказал негр со шрамом во все лицо, и, не будь Уистлер так испуган и не испытывай он такую благодарность к вору, он непременно расхохотался бы – уж больно комично расчувствовался похотливый шкодник.

– Что-то ты побелел как полотно, – такими словами отвлек Свистуна от воспоминаний Канаан.

– Да, чуть было в обморок не грохнулся.

Они дошли до последней камеры. Карл Корвалис лежал на боку, поджав ноги к животу и обхватив руками колени.

– Карл, – тихо окликнул его Канаан. Корвалис перекатился на спину, разжал руки, выбросил их вперед и вверх, уставился на них, принялся вертеть их так и сяк, как нечто, не имеющее к нему ни малейшего отношения.

– Сколько времени прошло? – спросил он. Голос был тихим и спокойным, чуть ли не бесцветным.

– Мы тут не задержимся.

Корвалис сцепил руки на затылке и сел, как культурист, выполняющий силовое упражнение.

– Сколько я спал?

Это был широкоплечий мужчина со склонностью к полноте. В руках и шее чувствовалась какая-то уязвимость, чуть ли не девическая. Кожа напомнила Свистуну подбрюшье только что заколотого молодого бычка. Странной формы – неправильные овалы – были у Корвалиса глаза. Зрачки, большие после сна, съедали большую часть радужной оболочки.

– Почему мне нельзя обзавестись часами?

– Потому что ты можешь выдавить стекло и вскрыть себе вены. Или проглотить их – и задохнуться.

– Я и вены могу прокусить. – Он ухмыльнулся. – Хуй проглотить могу.

Канаан, переглянувшись с Уистлером, отступил на шаг, словно передав инициативу допроса Свистуну. Корвалис резко посмотрел сперва на одного, потом на другого, мысленно сравнил их. Свистун передал ему сигареты и шоколад.

– Что это значит?

– Есть пара вопросов.

– Что вы хотите этим сказать? "Есть пара вопросов"! На допросы меня водят в другую комнату. Угощают кофе, дают поесть, прежде чем начать. Каждый раз так делают. А вы что, не желаете, что ли?

– Тебе нельзя столько есть. Ты же не хочешь растолстеть, – сказал Свистун.

Корвалис внимательно посмотрел на Свистуна.

– А ты не из легавых.

– С чего ты взял, что я не из легавых?

Корвалис покачал головой и понимающе улыбнулся. Ему нравилась собственная смекалка, нравилось, что ему присущ легкий налет таинственности. Он перевел взгляд на Канаана.

– А вот ты легавый.

– Сколько трупов ты решил переложить на брата и сообщников, – просил Свистун, – а сколько решил оставить за собою?

– Кто ты такой? Отец какой-нибудь там… Уистлер покачал головой.

– Брат? Муж? Может, любовник?

– Никого, имеющего личные мотивы ненавидеть тебя, сюда бы и близко не подпустили, – сказал Свистун.

– А вот я бы подпустил, – заметил Канаан. – Я бы с удовольствием оставил тебя в обществе эдак полдюжины близких родственников твоих жертв. И посмотрел бы, как они умеют управляться голыми руками и, понятно, зубами.

Корвалис мрачно уставился на Канаана.

– Вы мне не нравитесь.

– Это комплимент.

– А что я могу сделать для вас? – обратился Корвалис к Свистуну, намеренно выводя Канаана за рамки разговора.

– Тебе посулили сделку?

– Вроде того. Уже признали ограниченную вменяемость в четырех случаях.

– Все – твоих рук дело?

– Да кому какая разница!

– Разницы действительно никакой.

– Меня отправили в психушку и просверлили мне в голове четыре дырки. Я псих. Мне нужна психиатрическая помощь. Я не несу юридической ответственности.

– Ты и сам в это не веришь. Корвалис улыбнулся.

– Мне только интересно…

Свистун сознательно не договорил до конца.

– Что вам интересно?

– Вы всех женщин ненавидите или только проституток?

– Почитайте Библию. Эта книга учит, как нужно относиться к женщинам. Женщина и шлюха это одно и то же.

– Независимо от цвета кожи?

– Независимо от цвета кожи, возраста, роста и внешних прелестей. На них на всех одна печать.

– Что за печать? В форме цветка? Может быть, в форме бабочки?

Корвалис улыбнулся. Он не мог понять, что происходит. Не мог понять, куда клонит посетитель.

– Нет, не цветок. И не бабочка. Какую только чушь вы несете! Печать, лежащая на них, это печать Ваала, первого повелителя ада, владенья которого простираются на востоке и который предводительствует тридцатью шестью легионами. У него три головы – одна как у жабы, другая как у человека, а третья – как у кошки. – Корвалис усмехнулся. – И никаких бабочек.

– Это ты разобрался с вьетнамкой?

– А какой ответ вам бы понравился?

– Правдивый.

– Это что, для вас очень важно?

– В каком-то смысле, важно. Ты заплатил кому-нибудь, чтобы ее голову забрали из морга?

Корвалис пристально посмотрел на Уистлера. Принялся раскачиваться на матрасе, собираясь подобраться поближе к решетке.

– О Квальбпага! О Каммара! О Камало! О Кархенмон! О Амагаа! – запричитал он.

Затем рухнул на матрас и повернулся на бок.

– Этот извращенец ухитрился нас уделать, – сказал на обратном пути Канаан.

– Он никогда не имел отношения к сайгонским шлюхам. Ни к нашей, ни к какой бы то ни было другой. Ему ничего не известно про татуировку. Полицейские обнаружили, как ее разделали, и это походило на его почерк, поэтому они и подверстали ее к остальным. А почему бы и нет? Подчистить все концы.

– Ну и как это твое открытие? Стоит полусотни плюс бессонная ночь?

– Что ж, по меньшей мере мне стало ясно, что убийство Лим Шу Док никак не связано с Корвалисом.

– И что это тебе дает?

– Это подсказывает мне, что с нею расправился кто-то другой. А кто, этого нам, к сожалению, уже не расскажет Вилли Забадно. Это подсказывает мне, что кто-то очень важный вступил в игру, чтобы замаскировать что-то очень скверное. Я видел тело на мостовой – и меня с этого не собьешь.

– Но никому не известно, что ты его видел.

– Зато кому-то известно, что его видела Шила Эндс.

Уильям Буркхард через окошко автомобиля нажал на кнопку, отворяющую ворота. Они медленно и бесшумно раскрылись. Это было похоже на первые кадры "Гражданина Кейна": литая решетка взметнулась, давая дорогу машине, так высоко в воздух, что, могло показаться, разогнала полночный туман.

В «крайслер» инспектора ворвался резкий запах – не то негашеной извести, не то капустного поля. Смог теперь висел над городом, никуда не исчезая хотя бы ненадолго, как оно было еще каких-то десять лет назад. Поскольку Экологическому контролю никак не удавалось сократить уровень выхлопных газов в воздухе, он хитрил с самим собой, то и дело меняя пределы допустимого в сторону увеличения. Люди дышали все более ядовитыми испарениями и утешали себя рассуждениями о том, что воздух становится чище и чище.

Буркхард криво усмехнулся. Горечь поднялась из кишечника и прихлынула к горлу. Компромиссы никогда не бывают безболезненными.

Он вспомнил о давным-давно минувших временах, когда ему, тогда простому детективу в штатском, приходилось бороться с нарушителями законов о торговле спиртным, о распространении наркотиков, об азартных играх и о проституции. Полиция всегда гналась не за результатом, а за числом. Статистика арестов в доказательство собственной эффективности. С каждым годом они брали под стражу чуть больше народу, чем год назад. С каждым годом по каждой статье привлекалось чуть больше правонарушителей.

Хотя и сам этот статистический рост давался полиции не без труда. Азартные игры и проституцию патронировали политически более чем влиятельные люди, и на акул и барракуд охотиться, как и сейчас, не разрешали – приходилось довольствоваться мелкой рыбешкой.

Кроме того, высокопоставленные папы и мамы ежегодно поставляли миру новорожденных сутенеров, проституток, насильников гомосексуальной ориентации, профессиональных минетчиц, торговцев детьми, уличных грабителей и налетчиков, из числа которых и предстояло – преодолевая родительское сопротивление – наращивать статистику задержаний, арестов и возбужденных дел.