Текст книги "Тимоти Лири: Искушение будущим"

Автор книги: Роберт Форте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

ИЗ ГАРВАРДА В СИХУАТАНЕХО
Ралф Метцнер[55]55
  Ралф Мётцнвр, доктор философии, психотерапевт и профессор психологии в Калифорнийском институте интегральных исследований. Один из пионеров в области исследования необычных состояний сознания, он был соавтором Тимоти Лири и Ричарда Алперта в книге «Психоделический опыт». Он автор книг «Карты сознания», «Наука Воспоминаний», «Раскрывающееся Я» и вскоре выходящей книги об аяхуаске. Его «Зеленая Психология» опубликована в издательстве Inner Traditions в 1999 году


[Закрыть]

Первый раз я встретил Тимоти Лири осенью 1959 года, когда был на втором году аспирантуры по психологии в Гарвардском университете. Я слышал, что он полностью разочарован результатами своих исследований эффективности психотерапии (они показали, что психотерапия действует не лучше, чем простое течение времени), что его жена совершила самоубийство, что из-за всех этих событий у него личный кризис, заставивший его уйти с должности руководителя исследований в Больнице фонда Кайзера в Окленде, где он разработал широко используемые тесты межличностного поведения. Потом он переехал с двумя детьми в Италию, во Флоренцию, где встретил профессора Дэвида Мак-клелланда, директора Центра исследований личности в Гарварде, который предложил ему преподавательскую должность в Гарвардском университете.

Тим Лири внешне выглядел как классический профессор – седеющие волосы, массивные очки, слуховой аппарат, несколько отстраненный и слегка насмешливый вид. Его личный стиль был гениален, очень эффектен и популярен среди студентов. Затем, летом 1960 года, когда он проводил отпуск в Мексике, его друг-антрополог Лотар Кнаут познакомил его со «священными грибами», и этот опыт полностью изменил его жизнь. В своей автобиографической книге «Первосвященник»[56]56
  Timoti Leary, High Priest ( New York: New American Library, 1968; Berkeley, CA: Ronin Publishing, 1995).


[Закрыть] он описывает свой путь назад в эволюционном процессе до одноклеточной жизни и затем опять наверх, через пласты океанической жизни, до амфибий и первых наземных животных. Поскольку ранее опыты с психоактивными растениями традиционно описыва-лись в мистических или мифических терминах, Лири, возможно, был первым, кто распознал и идентифицировал свои видения как эволюционные этапы или генетические воспоминания. Он решил тогда посвятить остаток жизни изучению мощных способностей психоактивных растений на сознание человека.

Когда он вернулся в Гарвард, он не мог говорить ни о чем другом. Вскоре он узнал, что «священные грибы» были известны ацтекам под названием теонанакатль, «плоть богов», и были объявлены дьявольским снадобьем Испанской Церковью во время завоевания Мексики. На протяжении нескольких столетий они считались несуществующими, мифическими или символическими атрибутами, пока не были вновь открыты в 1950 году Р. Гордоном Уоссоном. Уоссон был преуспевающий банкир, чей интерес к микологии подогревала его обожающая грибы русская жена Валентина. После нескольких лет поисков в Мексике они встретили Марию Сабину, знаменитую мазатекскую curandera, и женщина-маг инициировала их во время ночной церемонии в заброшенной, нищей горной деревушке в горах Оахака. Уоссоны были потрясены опытом и претерпели некую трансформацию сознания.[57]57
  R. Gordon Wasson, The Wondrous Mushroom: Mycolatry in Mesoamerica (New York: McGraw-Hill, 1980). Уоссон указывает на то, что перевод «плоть богов» неправильный и служил для обоснования церковных обвинений культа грибов в богохульстве: «Теонанакатль – это божественный или внушающий страх гриб, не больше и не меньше» (р. 44).


[Закрыть]

Вскоре после этого Р. Гордон Уоссон начал дружбу и сотрудничество с Альбертом Хофманном, гениальным химиком-исследователем. Примерно десятью годами ранее, в 1943-м, Хофманн обнаружил поразительные эффекты диэтиламида лизергиновой кислоты (ЛСД), вещества, которое он синтезировал в 1938 году в ходе своей исследовательской работы на фармацевтическую компанию Sandoz, в Базеле, Швейцария. После этого у Хофманна развился личный и профессиональный интерес к веществам этого типа. Взяв у Уоссона образцы мексиканских грибов, Хофманн смог идентифицировать и затем синтезировать психоактивный ингредиент, который он назвал псилоцибином, от гриба psilocybe.

Таким образом появился псилоцибин, активный ингредиент мексиканского галлюциногенного гриба, который потом был выпущен в таблетках фирмой Sandoz, имевшей отделение в Нью-Джерси. Фирма предложила доктору Гарвардского университета Тимоти Лири снабдить его любым количеством этого вещества бесплатно, для исследовательских целей.

Гарвардский Псилоцибиновый проект был начат с целью исследовать с психологической точки зрения поразительные свойства этого вещества. С самого начала Тим Лири принял то, что он назвал «экзистенциально-трансактивным» подходом к эксперименту. Он отказался от безличной клинической атмосферы традиционных психиатрических экспериментов. Помня, что сам он принимал вещество в особой атмосфере, он знал, как важно иметь теплую, ободряющую обстановку в ходе опыта сотрясающих «я» откровений священного гриба.

Олдос Хаксли был тогда в MIT, и он немедленно стал советником в гарвардском Псилоцибиновом проекте. В 1953-м и в 1955-м Хаксли опубликовал две широко известные книги о своих мистических опытах с меска-лином, «Двери восприятия» и «Рай и Ад».

Хаксли описал свой опыт как «красоту красот», открывающую доступ к тому, что он назвал «Большое сознание», которое скрывается за «редукционным клапаном» обычного эгоистического сознания. Олдос и Тим составили дружный дуэт и принимали вместе псилоци-бин в течение этого периода, работая вместе в неклинической, дружеской, но от того не менее объективной и безопасной атмосфере.

Эксперименты в основном проходили в доме Тима Лири. Вначале в них принимал участие и доктор Фрэнк Бэррон, видный исследователь психологии творчества, который был единственным, кроме Лири, сотрудником Гарварда, принимавшим участие в этих экспериментах. Через некоторое время Фрэнк Бэррон вернулся в Беркли и прекратил непосредственное участие в проекте. Впоследствии другой профессор психологии, доктор Ричард Алперт, стал участником Псилоцибинового проекта. Он стал ближайшим сотрудником Лири на все остальное время психоделических исследований в Гарварде и потом в Миллбру-ке. Их близкая дружба и партнерство дали основание для Лири сравнить их дуэт с архетипическими американскими бунтарями и искателями приключений Томом Сойером и Геком Финном.

Некоторые из моих аспирантов в Центре исследований личности стали участниками Псилоцибинового проекта и рассказывали о сессиях в доме Лири. Слушая их разговоры, я заметил, что что-то изменилось в тоне их голосов – появилось какое-то новое качество, новая интенсивность чувств. Они говорили об экстазе, любви, о чем-то личном и одновременно объединяющем их. Это было весьма необычно слышать в строгой и циничной атмосфере Центра исследований личности.

Я был заинтригован. Но я остерегался наркотиков и зависимости от них. Я проэкзаменовал все, чта мог, по литературе на эту тему и обнаружил, к своему удивлению, что они не вызывают никакого привыкания и, кроме того, нет никаких свидетельств о психическом ущербе вследствие их употребления. Я решил попробовать. Возможность представилась, когда Тим решил, что наступило время выяснить возможность применения этих наркотиков для коррекции поведения. Он хотел дать их заключенным в виде реабилитационной терапии, основанной на самопознании. «Давай посмотрим, удастся ли нам превратить уголовников в Будд», – как сказал он в узком кругу. Научные участники эксперимента тоже должны были принимать наркотик, что меня вполне устраивало.

Таким образом, 13 марта 1961 года я пережил свой первый психоделический опыт. Был прохладный воскресный день, когда я пришел в дом Тима. В сессии также участвовали два других дипломника, Понтер Вейль и Лин К., а также жена Понтера, Карин, тюремный психиатр, доктор Мэдисон Преснелл и его жена. После того как мы расположились в комнате, Тим дал каждому по шесть маленьких розовых таблеток, каждая из которых содержала по 2 мг псилоцибина. Сам он, возможно, принял меньшую дозу. У него уже выработалась политика не акцентировать роль гида или учителя, а работать сообща, как партнеры-исследователи. Тем «в менее на всех сессиях, в которых мы принимали участие, Тим в основном задавал общий тон эксперимента.

Моя первая реакция была довольно апатичной… Я лежал на полу и выжидал, чувствуя себя очень расслабленно, но при этом и настороженно. Тим говорил, что вначале будет период некоторой дезориентации. Какое-то время я чувствовал свое тело словно подвешенным в каком– то лимбе… Внезапно я обнаружил себя в совершенно новом магическом мире. Маленькие зеленые нити грубого ковра плясали и извивались, словно масса червей, но смотреть на это было приятно. Огни, отражающиеся в стеклянной поверхности кофейного столика, сияли влажным свечением. Мебель, стены, пол – все пульсировало и извивалось в медленных волнах, словно вся комната дышала. Я чувствовал себя словно внутри какой-то живой структуры, огромной клетки. При этом ритм волновых движений комнаты совпадал с ритмом моего дыхания.

В этих экстраординарных изменениях восприятия не было ничего пугающего, наоборот, это было очень приятно. Подспудно сохранялась уверенность, что все-таки эта комната имеет твердые стены и пол и т. д. Обычный мир не был отменен, он был расширен, продлен, оживлен и сделался бесконечно более интересным. К примеру, я был полностью поглощен разглядыванием мерцающих граней предметов и удивительно красивых световых узоров. Энергия пульсировала и вилась по краям предметов и изливалась из них. Телефон был подлинным чудом, кристаллической скульптурой, инкрустированной бриллиантами и жемчугом, и при этом он дышал, двигался, видоизменялся, словно живой.

Одновременно с этим необыкновенным праздником чувств Понтер и я включились в какое-то вербальное взаимодействие, серьезно-шутливый обмен философскими репликами, от которого нас сотрясали приступы смеха. Слова и идеи взрывались в мозгу, рождая многоуровневые волны значений, вызывая каскады чувств и физических ощущений. Глубокие философские вопросы рождались и растворялись в потоках парадоксов и абсурдных загадок, сопровождаясь конвульсивным смехом…

Когда я закрывал глаза, фантастически прекрасные и сложные геометрические узоры переплетались за моими веками, разворачиваясь, переплетаясь, двигаясь с большой скоростью. Время от времени появлялись образы прекрасных камней или каких-то частей тел, но ни один из образов не существовал достаточно долго, чтобы стать чем-то определенным. Я чувствовал, будто мои глаза излучают белый горячий свет; мой рот, органы чувств на лице и на всем теле светились, вспыхивали, сверкали жидким светом, мои нервные окончания потрескивали белым свечением; кровь в моих венах кипела, как потоки лавы. Моя кожа обнимала меня, оборачивала меня, будучи при этом сухой и влажной одновременно, горячей и холодной, это было почти невыносимо приятное ощущение.

Момент паники, который я вскоре испытал, иллюстрирует мощную способность психоделика усиливать чувства. Когда я взглянул на лица окружающих, они были светлы, и сильны, и чисты. «Вот так, наверное, выглядят архангелы», – подумал я. Все были словно обнажены, лишены оболочки из притворства, недомолвок и лицемерия. Каждый был честен перед самим собой и не испытывал стыда. Я смотрел на них без смущения и с искренним восхищением. В этот момент все лица были подсвечены мягким зеленоватым светом. Я посмотрел на Карин через комнату и сказал ей, что она прекрасна и что я люблю ее. Она только молча взглянула на меня в ответ. Потом она встала, намереваясь выйти из комнаты (возможно, в туалет). Я начал паниковать. Я стал умолять ее не уходить, убеждая, что могут случиться ужасные вещи, если она уйдет. Лин, которая сидела рядом со мной, сказала, что все будет в порядке, но я все больше и больше расстраивался, уговаривая Карин не выходить из комнаты. Карин сказала, что-она сейчас вер-нется, но я сказал: «Нет, нет, не уходи!» Она спросила: «Что случится, если я уйду?» Я ответил голосом, полным отча-яния: «Случится что-то ужасное, я не знаю… музыка остановится». Тут она вышла из комнаты, и этот момент иден-тифицировался в моем сознании с сильнейшим чувством потерянности, которое я когда-либо испытывал – это был момент острой муки. Но когда она вышла, я внезапно успокоился и почувствовал себя прекрасно, сам этому уди-вившись. Я сказал Лин: «Она вышла, и все в порядке». И Лин ответила: «Да, все в порядке».

Затем, крепко обняв Лин, я почувствовал, что резко уменьшаюсь в размерах… Я быстро двигался назад во времени, к детскому сознанию.

Я действительно на какой-то момент почувствовал себя ребенком, вплоть до ощущения детской бутылочки у себя во рту. И потом так же быстро я вернулся во взрослое состояние настороженности.

В какой-то момент я заметил, что интенсивность пе-реживаний идет на убыль, словно медленно сглаживается. Мое тело чувствовало приятное тепло и успокоенность. Я понял, что мое нормальное восприятие мира было задушено многими запретами, которые я каким-то образом принял. Например, я вышел на крыльцо и увидел там коробку. Я заглянул внутрь, обнаружил в ней мусор и немедленно отвернулся. Затем я понял, что не должен был отворачиваться, что это было нормально смотреть на ее содержимое, что у меня всегда есть выбор, что я не связан системой правил и запретов, определяющих, что можно, а что нельзя делать.

Это, возможно, было самое значимое откровение во всем этом опыте: открытие, что я был связан внутренними запретами, что то, что можно, а что нельзя, определялось не внешними силами и что свобода выбора остается за мной. Чтобы опробовать свою вновь обретенную свободу, я принялся лепить снежки и бро-сать их в занавешенное окно комнаты, в которой находилась вся группа. Мне было очень весело. Тим, очевидно, понял мое настроение, он ухмыльнулся и принялся кидать какие-то маленькие оранжевые подушечки в окно, отвечая на мои снежки. Эта игра родила во мне ощущение свежести и внезапной чистоты, я чувствовал себя невероятно счастливым.

Этот первый опыт с псилоцибином оказал огромное влияние на мою жизнь. Я никогда раньше не испытывал ничего подобного, никогда не был ближе к своему истинному я и никогда раньше не испытывал такую остроту мыслей и чувств. Одновременно я внимательно наблюдал за людьми и предметами вокруг себя и не терял связи с той реальностью, которой является наш обычный мир. Наоборот, обыкновенное восприятие тоже усилилось и ожило. Это была полная чушь – называть эти наркотики «галлюциногенными», в том смысле, что галлюцинация это что-то, чего на самом деле нет.

Теперь я увидел, как сенсорный феномен может зависеть от временного смещения констант восприятия – нервных механизмов, которые сохраняют видимые формы и размеры вещей постоянными, даже когда оптический образ определенно меняется. Вот иллюстрация: во время сеанса я лежал на полу, а Понтер играл с мячом на другом конце комнаты. Вот он упустил его, и мяч покатился ко мне. Когда мяч приблизился, он невероятно вырос в размерах, заняв всю сетчатку глаза. Так же, как и волнение и «дыхание» объектов, за которыми я мог следить движением глаз, легкие ритмические сокращения благодаря наркотику многократно усиливаются. Все процессы, которые фильтруют и регулируют восприятие, были подавлены. Как выразился Хаксли, «редукционный клапан сознания» был отключен.

Неделю спустя после моей инициации мы начали тюремный проект. Мой второй наркотический опыт проходил за тюремными стенами. Мы хотели избежать того, чтобы заключенные чувствовали себя подопытными кроликами в эксперименте безумного профессора, и мы решили, что некоторые участники проекта примут наркотик вместе с ними. Мое первое путешествие в тюремной обстановке, среди заключенных, было посещением ада. Беспокойство возрастало до размеров ужаса, одиночество – до заброшенности в недра земли, дискомфорт становился агонизирующим отчаянием, и все это сопровождалось ужасными видениями жадных машин-монстров. Ко всему этому добавлялось чувство, что ты пойман в ловушку и изолирован от мира…

Откуда-то очень издалека я услышал слабый голос, который тихо произнес: «У меня чувство полного одиночества во вселенной, только я». Человеческий голос. Здесь были другие! Осторожно и недоверчиво я открыл глаза. Сцена, исполненная невероятного покоя, предстала моим взорам. Понтер и двое заключенных сидели у окна, тихо беседуя, освещенные лучами послеполуденного солнца. Один заключенный умиротворенно лежал на кровати, читая газету и покуривая. Двое других тихо сидели за шахматами. Меня обдало волной покоя и мира. Тюремные стены показались иллюзией: весь мир был широко распахнут. Объекты опять приобрели необычно глубокое измерение, словно воздух между мной и ними стал кристаллическим. У людей были спелые зеленоватые лица и сияющие глаза. Кто-то сказал; «Одно во всем», – и каким-то странным образом это единство всего стало самой сутью, сутью всех чувств – одна радость, одна печаль, один ужас, одно удовольствие.

Внезапно возник хаос. Психиатр сказал: «Все возвращаются к тюремному распорядку, смена караула, всем выйти из камеры». Было что-то безумное в том, как все принялись собирать свои вещи, сгребать в кучу одежду, пытаясь собрать воедино свои размытые индивидуальности, чтобы сделать их вновь пригодными для тюремного режима. Когда мы пересекали тюремный двор, я заметил, что охранники наблюдают за нами. «Спокойно, веди себя нормально», – сказал я себе. Когда за нами с лязгом и звоном ключей захлопнулись тяжелые двери, зловещая странность происходящего накрыла тенью все наши мысли.

Откровения этого опыта были, возможно, даже более глубокими, чем во время первого сеанса. Я начал видеть, как работает фактор внушаемости: чувства страха, вины или гнева могли быть вызваны случайными замечаниями, и эти негативные эмоции могли радикально изменить ход эксперимента. Напротив, теплое слово или ободряющая рука на плече могли вызвать чувство настоящего комфорта у кого-то, страдающего от внутренней боли. Мы вошли в контакт со всеми осужденными, согласившимися принять участие в эксперименте. Мы рассказали им о том, как мало мы пока знаем об этом лекарстве, о наших собственных опытах, и сформулировали цель: добиться инсайта, который позволит им выработать некриминальный взгляд на мир за стенами тюрьмы. Соглашение также подразумевало психиатрические интервью и психологические тесты до и после сеансов, а также письменные отчеты по каждому отдельному опыту.

Результаты этой работы с тридцатью заключенными были опубликованы.[58]58
  Timothy Leary et al. "A New Behavior Change Program Using Ps ilocyb in", Psychotherapy: Theory, Research and Practice 2 (2), 1965, p. 61–72. Отчет Лири см.: High Priest, p. 191–211. См. также статьи Rick Doblin, «Dr. Leary's Concord Prison Experiment: A 34-year Follow-Up Study» и Ralph Metzner, «Reflections on the Concord Prison Project and the Fotlow-Up Study», опубликованные в спецвыпуске журнала Hallucinogen: The Journal of Pcychoactive Drugs.


[Закрыть] Хотя не было особого снижения количества рецидивов преступности, тем не менее имели место значительные изменения личности. Примечательно, что сами осужденные всегда оценивали сеансы как полезные, даже в тех случаях, когда они бывали болезненными. Несмотря на ужасные предостережения многих профессионалов, не было ни одного проявления насилия. На самом деле в ходе наших экспериментов мы выяснили, что субъектами, наиболее склонными к насилию, являются сами психиатры и теологи, которые заправляют массовой репрессивной системой.

(Год или около того спустя сила фактора внушения была вновь продемонстрирована мне, на этот раз в ироническом ключе. Мой приятель-психиатр позвонил мне из Нью-Йорка, находясь в середине своего ЛСД-трипа, прося у меня помощи и поддержки. Незадолго до того вышла статья в медицинском журнале, предупреждающая о возможных «неблагоприятных реакциях» на ЛСД, в ней приводилось девять таких случаев. Мой друг, находясь под действием наркотика, уже представил себе следующий номер журнала, где его опыт должен был описываться как десятый.

Психиатры, ориентированные на патологические психические состояния, особенно опасались «негативного национального программирования» психоделиков, как назвал это Джон Лилли.)

В ходе моей работы в тюрьме некоторые заключенные вызвали у меня чувства симпатии и уважения. Эл был человеком с угрюмым лицом и мускулатурой штангиста. Во время одного сеанса вся группа была растрогана, наблюдая, как он полностью впал в сознание маленького мальчика с сияющими глазами, невинно удивляясь и восхищаясь фотографиями в книге «Семья человека» или подставив руку под струю из крана и наблюдая, как вода протекает сквозь пальцы.

Дональду было за пятьдесят, он отбывал 20-летний срок за вооруженное ограбление. Во время одного из сеансов он видел линии и узоры, за которыми он очень пристально наблюдал, так как увидел в них лабиринты своей жизни. «Что это может значить?» – спросил он, и после долгого молчания сам ответил на свой вопрос, медленно, запинаясь, но тщательно подбирая слова. «Неужели это – это наш бог? Мы только все время пытаемся хорошо выглядеть в собственных глазах». Мы долго с ним разговаривали. Осужденные с большими сроками заключения, которые остались в тюрьме после окончания проекта, организовали учебную группу. Они продолжали регулярно встречаться еще многие годы, работая над самопознанием и самопомощью, становясь гидами и помощниками для более молодых заключенных. Такова была сила первоначального откровения.

Кроме работы в тюрьме, мы продолжали и свои личные эксперименты. Тим открыл для студентов-выпускников, участвовавших в Псилоцибиновом проекте, свободный доступ к наркотику, поставив условием, что сеансы будут структурированы и организованы и что по каждому из них будут представлены письменные отчеты. Мы честно заполняли длинные опросники после каждого сеанса, писали отчеты и заполняли тесты. Я особенно интересовался потрясающими изменениями в восприятии времени, вызываемыми наркотиком, и составил несколько экспериментальных тестов, которые во время сеансов всегда начинали казаться невыносимо смешными. Так или иначе, результаты опросников были изучены и проанализированы и впоследствии опубликованы в психологических журналах.[59]59
  Timothy Leary, George Lrtwin, and Ralph Metzner, «Reactionsto Psitocybirt Administered in a Supportive Environment», Journal ofNervours and Mental Disease 137 (6), 1963, p. 561–573.


[Закрыть]

Тем временем стало ясно, что наш обычный исследовательский подход в этих экспериментах нуждается в чем-то еще, возможно, самом главном. Реально значимые аспекты эксперимента были полностью невербальными и неконцептуальными и проскальзывали сквозь наши категории, как вода через сито.

Эти эксперименты убедили нас, что содержание наркотического опыта – это только частично, даже минимально, функция самого наркотика. Более важными факторами были внутренние установки, ожидания и чувства, также как внешняя атмосфера и эмоциональный настрой. Тим назвал это set and setting и годы спустя это было широко принято в профессиональных кругах, занимающихся изучением психоделиков. В противовес этому существует прямо противоположная теория, отстаиваемая представителями власти и закона, объявившими «войну наркотикам», что только наркотик сам по себе вызывает все эти видения и путешествия.

Интересно рассмотреть интерпретационные модели, применяемые разными группами нашего общества для истолкования изменений в сознании, вызываемых наркотиками. Самой первой была психомиметическая психиатрическо-фармакологическая модель, утверждавшая, что наркотический опыт моделирует психоз, и соответственно к нему и относившаяся.

Конкурировал с этой моделью интерес, который проявляли ЦРУ и армия к возможному использованию этих веществ как оружия для промывки мозгов и контроля над сознанием. В шестидесятые многие исследователи подозревали, что такие работы ведутся, и только в семидесятые они стали достоянием гласности.[60]60
  Martin Lee and Bruce Shlain, Acid Dreams: The CIA, LSD and the Sixties Rebellion (New York: GrovePress, 1985).


[Закрыть] Интерес военных к ЛСД пошел на убыль, когда стала ясной непредсказуемость наркотика: невозможно предсказать, не станут ли одурманенные им солдаты медитирующими пацифистами, безумцами-агитаторами или атавистическими троглодитами.

Кроме того, была галлюциногенная модель, которая рассматривала наркотики как инструменты для изучения мозговых механизмов визуального восприятия и ассоциированных ментальных состояний. Этот подход был предложен работой немецкого исследователя Генриха Клювера в 1920-х годах и американским психофармакологом Рональдом Зигелем в 1980-х годах.[61]61
  Heinrich Kluever, Mescal and Mechanisms of Hallucinations (Chicago: University of Chicago Press, 1966); Ronald K. Siegel, Intoxication: Life in Pursuit of Artificial Paradise (New York: E.R Outton, 1989).


[Закрыть]

Затем, однако, было обнаружено, что те самые наркотики, которые вызывают у некоторых людей психозы, на душевнобольных, алкоголиков или наркоманов оказывают благотворное влияние. Были разработаны две модели психотерапии с применением этих наркотиков. В европейской литературе вещества были определены как психолитические (растворяющие сознание); этот подход подразумевал использование этих веществ в дополнение к психоанализу. Вторая модель была разработана в Северной Америке, особенно благодаря работам Абрама Хоффера и Хэмфри Осмонда, которые успешно использовали разовые сеансы с высокими дозами для лечения алкоголизма и других зависимостей. Осмонд, познакомивший Олдоса Хаксли с мескалином, и изобрел термин психоделики («открывающие душу»).[62]62
  Lester Grinspoon and James Bakalar, Psychedelic Drugs Reconsidered (New York: Basic Books, 1979).


[Закрыть]

Эта модель была близка к той, которую мы применяли в Гарварде, за исключением того, что мы были меньше заняты индивидуальной психотерапией с использованием психоделиков. Мы использовали термин «расширяющий сознание» для наркотика и опыта, эхом этого терми-на стал «пробуждающий сознание» язык групп за женское освобождение в 1970-х годах. Эта модель предлагала: обеспечь безопасный, поддерживающий set and setting с небольшим числом равноправных участников, и эксперимент почти наверняка будет радостным и продуктивным. Тем временем другая группа исследователей в Менло-Парк, Калифорния, включавшая Уиллиса Хармана, Май-рона Столароффа, Роберта Могара, Джеймса Фэйдимэ-на и других, разработала концепцию креативности для наркотического опыта, предлагая архитекторам, художникам, дизайнерам и ученым работать над решением новой проблемы во время сеанса.[63]63
  Стивенс Дж. Штурмуя небеса: ЛСД и американская мечта. М.:: Ультра. Культура, 2003.


[Закрыть]

Религиозно-мистический подход к психоделикам, который с самого начала был сильно выражен в работах Лири, вне всяких сомнений, был стимулирован его разговорами и сотрудничеством с такими людьми, как Олдос Хаксли, Алан Уотте и Хьюстон Смит, которые принимали участие в проекте. Этот подход возник еще во время гарвардского периода в эпохальном эксперименте Уолтера Панке «Страстная пятница», тщательно контролируемом научном изучении религиозного опыта, вызванного наркотиками (описан ниже). Этот опыт легв основу духовно ориентированной ЛСД-терапии с неизлечимыми раковыми больными в госпитале Спринг Гроув в Балтиморе, которая была организована и описана чехословацким психотерапевтом Станиславом Грофом.[64]64
  Гроф С, Хэлифанс Дж. Человек перед лицом смерти. М.: Изд-во Трансперсонального института, 1996.


[Закрыть] Религиозно-мистическая парадигма, конечно, присутствует и в сделанной Лири адаптации «Тибетской книги мертвых» и «Дао дэ цзин» как путеводителей в психоделическом эксперименте. Здесь мы видим древние тексты, в которых специально усиленные опыты рассматриваются как инициации – прообразы состояний и уровней сознания, позже усвоенные йогическими, магическими или духовными практиками. В своем потрясающем исследовании Уоссон, Хофманн и античник Карл Рук представили свидетельства того, что элевсинские мистерии могли вдохновляться спорыньей, содержащей ЛСД-подобные алкалоиды.[65]65
  Timothy Leary and Richard Alpert, «The Politics of Consciousness Expansion», Harvard Review, 1 (4), 1963, p. 33–37.


[Закрыть]

Сеансы, которые мы проводили, довольно быстро привели нас к глубокому конфликту с нашими собственными взглядами. Те из нас, кто практиковал традиционную психотерапию, обнаружили, что межличностные взаимодействия оставались почти полностью на ментальном уровне. Они даже близко не достигали духовной интенсивности и эмоциональной силы псилоцибинового опыта. В особых состояниях сознания, вызванных наркотиком, вы могли видеть собственные психологические проекции воплотившимися (видимыми): ваши чувства и мысли могли появиться на стене перед вами или на лице друга, представленными в живых цветах, как в цветном кино. Если в группе возникали какие-то страхи или паранойя, вы могли ощущать их физически, как липкие щупальца, наощупь пробирающиеся от одного человека к другому, окутывая его болотными миазмами подозрительности и недоверия.

Экспериментальный сеансе высокими дозами псилоцибина, который мы провели в 1963 году, высветил некоторые из этих сложных процессов и связанных с ними рисков. Тим Лири при этом продемонстрировал свой свободный, юмористический, но тем не менее заботливый стиль проведения наших опытов. Тим дал нам большую свободу в сеттинге сеансов. Несколько человек из нашей группы, имеющие двухлетний опыт знакомства с псилоцибином, решили провести сеанс с повышенными дозами, для того чтобы проверить, можно ли сравнить эффект с действием ЛСД, который мы тоже начали применять в последнее время. Некоторые приняли по 40 мг, я – 60 мг, а Джордж Литвин с его духом пионера-первопроходца решил принять 80 мг. Эти дозы, самые высокие из всех, которые мы ранее применяли, все равно были ниже токсического уровня. На этом сеансе, однако, я был наиболее близок к самоубийству за все годы работы с психоделиками.

Когда наркотик начал действовать, Джорджа жестоко затрясло. Я смотрел на него и видел, что его лицо странным образом исказилось, словно состояло из отдельных плоскостей, как на какой-нибудь причудливой картине Мориса Эшера. Когда он заговорил, его голос был каким-то нечеловеческим, словно его рот был набит металлом. Он говорил, что обнаружил кнопку, которая включает и выключает его сердце.

Когда я оглядел комнату, я увидел движущиеся потоки энергетических частиц, пронизывающие всю комнату, циркулируя между мною и другими людьми. Мы все были частью этого движения, обмениваясь потоками энергии. Они были знакомы мне по сеансам с грибами, когда я видел их как светящиеся, вибрирующие филигранные сети. Но на этот раз их интенсивность напугала меня. Когда страх усилился, энергетические потоки перестали двигаться и застыли, образовав решетку, наподобие тюремной. Внезапно я почувствовал себя пойманным в ловушку, как муха в гигантской металлической паутине. Я не мог произнести ни слова, чтобы рассказать о том, что со мной случилось, мой голос был словно парализован. Все в комнате, включая Джорджа (который больше не трясся), были словно заморожены до неподвижности этой металлической сетью-клеткой.

Я чувствовал, что мое сознание тоже парализовано. Я не мог заставить себя думать, чтобы понять, что же на самом деле происходило. Я не мог понять, было ли происходящее реальным или это было галлюцинацией, вызванной наркотиком (экспериментальная психиатрия называет это «дереализацией»). Я решил, что надо постараться заставить себя позвонить по телефону Тиму и попросить его о помощи. Гюнтер Вейль, чувствуя мои затруднения, вызвался помочь мне набрать номер.

Телефонный аппарат вибрировал и трясся, словно безумное рыбное желе. Каким-то образом мы дозво-нились до Тима. Яхотел, чтобы он помог мне разобраться с «реальностью»: «Скажи мне что-нибудь реальное, Тим. Что у вас там происходит?»

Тим немедленно все понял и ответил: «Ну, Джек сидит на столе и ест гамбургер, Сьюзи смотрит телевизор, с бигудями в голове, Майкл пьет пиво». Мне ста-ло чуть легче. Это были послания от «реальности». Тем не менее я сказал ему, что нам нужна помощь, и спросил его, не сможет ли он прийти.

В ожидании Тима я боролся с паникой, убеждая себя, что, когда он придет, он освободит нас из этой ужасной паучьей сети, в которую мы попали. Я чувствовал себя так, словно я ничего не слышу и не понимаю. Как будто из меня вынули душу, и я не то что биологический организм, нет – я просто механическая кукла или машина.

Я так обрадовался, когда увидел, что Тим наконец пришел. Сквозь липкую металлическую паутину, которая меня опутывала, я увидел, как он входит в дом. Но тут я с ужасом увидел, что его движения слабеют, становятся механическими, роботоподобными, голос его делается тоньше, и я опять впал в полное отчаяние, когда понял, что он тоже попался в эту паутину. Это было задол-го до того, как мы научились помогать людям, попавшим в состояние острого психоза, устанавливать с ними контакт и выводить их из него. Тим с друзьями просто уложили меня на диван, надеясь на лучшее. Корки Литвин присела на край дивана и гладила меня по плечу, ободряя и успокаивая.

Через несколько часов объективного времени и адскую вечность времени субъективного, интенсивность опыта пошла постепенно на спад. Я помнил, что принял наркотик, и понимал, что действие его начинает проходить. Я опять чувствовал себя живым человеком, хотя меня еще потрясывало, когда я вспоминал о том, что мне пришлось испытать. Нам надо было научиться вытаскивать человека из психотического ада так же, как мы научились подготавливать его к экстатичес-ким переживаниям небесного блаженства.

По мере продвижения наших экспериментов, по-прежнему под эгидой Псилоцибинового исследовательского проекта Гарвардского университета, мы неуклонно приближались к использованию религиозных и мистических концепций и образов для истолкования нашего опыта. Несмотря на то, что эти идеи были чуждыми нашей первоначальной гуманистической психологической ориентации, сама природа наших экспериментов подталкивала нас к ним. Иногда, когда Тим обсуждал с группой наши опыты, он казался одухотворенным почти мессианским пылом, что производило сильное впечатление на его слушателей. В то же время тема лидерства, с ее сложным комплексом идеализации и разочарования, постепенно поднимала свою уродливую голову.