Текст книги "Чужак в стране чужой (Чужак в чужой стране)"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

13

– А что это у тебя морда такая кислая? – поинтересовался Харшоу у Дюка, когда остальные ушли.

– Ничего не кислая, мне просто хотелось бы знать, долго ли нам придется терпеть общество этого упыря?

– Упыря? Он – упырь, а ты – чурбан неотесанный.

– Хорошо, пусть я чурбан неотесанный. Может, наш Канзас и глухая дыра, но уж людоедством-то там никто не занимается. Пока этот тип не уберется, я ем на кухне.

– Вот так вот, значит? – хищно процедил Харшоу. – Чек Энн выпишет за пять минут, еще десять минут на сборы. Этого более чем достаточно, чтобы сложить твои комиксы и запасную рубашку.

– Что? – Дюк чуть не выронил проектор. – Это же совсем не значит, что я отказываюсь от работы.

– Для тебя не значит, а для меня значит.

– Но… А кому, собственно, какое дело, что я никогда на кухне не ел?

– При совершенно иных обстоятельствах. Я не могу допустить, чтобы человек, живущей под крышей моего дома, отказывался есть за моим столом, заявляя, что ему не нравятся некоторые из моих сотрапезников. Я – представитель почти исчезнувшего племени ветхозаветных джентльменов. Иначе говоря, я могу быть абсолютным сукиным сыном, когда у моей левой ноги возникнет такое желание. Вот оно у нее и возникло, я никогда не позволю, чтобы какой-то там невежественный, полный предрассудков раздолбай говорил мне, кто достоин есть за моим столом. Я обедаю с мытарями и грешниками, и это мое личное дело. Но я никогда не преломлю хлеба с фарисеями. ^{35}

– Врезать бы тебе за такое, – с ненавистью выдавил Дюк. – Ну точно врезал бы, будь ты помладше.

– А ты не стесняйся, не стесняйся. Возможно, я и не такая развалина, как тебе кажется. А если нет, тогда будет шум, и народ сбежится. Как ты думаешь, справишься ты с Майком?

– С этим? Да я его одной левой.

– Вполне возможно, если только дотянешься этой самой левой.

– Чего?

– Ты видел, как я вскидывал на него револьвер? Найди этот револьвер, а потом расскажешь мне снова, как ты будешь его одной левой. Но сперва найди револьвер.

Дюк снова занялся установкой проектора.

– Да хрень это собачья, фокусы какие-то. На пленке все будет видно.

– Дюк, – остановил его Харшоу, – кончай возиться с этой штукой. Посиди немного. Вот распрощаемся, и я займусь ей сам.

– Чего? Джубал, ты бы уж лучше не трогал проектор, он у тебя всегда ломается.

– Садись, тебе говорят. Пусть эта хреновина хоть десять раз ломается. Я не могу пользоваться услугами человека, заявившего, что он не желает у меня работать.

– Слушай, чего ты там лепишь? Я же совсем не отказывался от работы – это ты вдруг чего-то взвелся и уволил меня, не понимаю даже за что.

– Ты, Дюк, все-таки сядь, – терпеливо повторил Харшоу, – и позволь мне, пожалуйста, сделать попытку спасти твою жизнь, а если не желаешь садиться, мотай отсюда, как можно скорее. Вещи не собирай, на это просто нет времени.

– Ни хрена я что-то не понимаю.

– А тут и понимать нечего. Не будем, Дюк, спорить, ты ли уволился, я ли тебя уволил, это не имеет никакого значения.

В тот момент, когда ты объявил, что не станешь есть за моим столом, всякие деловые отношения между нами закончились. Но мне будет очень неприятно, если ты будешь убит на моей территории. Поэтому сядь, и я постараюсь что-нибудь с этим сделать.

Окончательно ошарашенный Дюк неуверенно присел.

– Ты стал братом Майка по воде?

– Чего? Еще чего. Слышал я, как про это чесали языками, по моему мнению – чушь собачья.

– Это совсем не чушь, а мнения твоего никто не спрашивал; ты недостаточно компетентен в данном вопросе, чтобы иметь какое-то там мнение. Так вот, Дюк. – Джубал слегка нахмурился. – Честно говоря, мне совсем не хочется тебя увольнять, ты хорошо справляешься с техникой, избавляешь меня от утомительной возни со всей этой механической мутотенью. Но мне просто необходимо позаботиться о твоем скорейшем и безопасном отъезде, а затем выяснить, кто еще не побратался с Майком. Буде таковые найдутся, пусть исправят упущение, либо тоже уезжают. – Джубал задумчиво пожевал нижнюю губу. – Можно, конечно, взять с Майка обещание не причинять никому вреда, без моего на то разрешения. М-м-м… да нет, слишком уж тут публика резвая и шуточки у нее дурацкие, Майк обязательно что-нибудь не так поймет. Вот, скажем, если ты – вернее Ларри, тебя-то здесь не будет, – если Ларри схватит Джилл и швырнет ее в пруд, мы и глазом не успеем моргнуть, как он окажется там же, где это мое старье тридцать восьмого калибра. А потом Майк узнает, что Джилл ничего не угрожало, и очень расстроится. Нельзя допустить, чтобы по моей безалаберности Ларри погиб во цвете лет. Конечно же, я верю, что каждый человек – хозяин собственной судьбы, но это еще не значит, что нужно давать младенцу боевую гранату.

– Куда-то тебя, начальник, не туда заносит, – покачал головой Дюк. – Майк, он же никому ничего не сделает. Ну да, от людоедских этих разговорчиков мне и вправду блевануть хочется, но я же все понимаю, что он просто дикарь, и у них там такие понятия. А так он – чистый теленок и в жизни пальцем никого не тронет.

– Ты думаешь?

– Уверен.

– Прекрасно. В твоей комнате лежат ружья. По моему мнению Смит опасен. Так что объявляем сезон охоты на марсиан открытым. Бери ружье, иди к бассейну и пристрели его. Насчет полиции и суда можешь не беспокоиться, с этой стороны ничто тебе не грозит, это уж я гарантирую. Ну давай, действуй.

– Джубал… ты же не всерьез.

– Нет. Во всяком случае, не совсем всерьез. Потому что ты не сможешь его пристрелить. При первой же попытке твое ружье окажется в компании моего револьвера, а если ты попробуешь застать Майка врасплох, то и сам туда же отправишься. Дюк, ты даже и представления не имеешь, что такое Майк, он совсем не теленок и тем более не дикарь. Сильно подозреваю, что это мы дикари. Выращивал когда-нибудь змей?

– Н-нет.

– А вот я в детстве выращивал. Как-то во Флориде я поймал коралловую сверташку. Видел их когда-нибудь?

– Я не люблю змей.

– Еще один предрассудок. По большей части змеи безвредны, полезны и их очень интересно держать дома. А коралловая сверташка – это же просто чудо, ярко-красная, с черными и желтыми полосками, очень мирная и послушная, лучшего домашнего животного даже не придумаешь. Эта красавица очень ко мне привязалась. Я уже умел обращаться со змеями, знал, что с ними можно делать, а. чего нельзя, чтобы они не боялись и не кусались. Мало приятного, если тебя укусит змея, пусть даже не ядовитая. Эта лапочка была моей гордостью, я часто брал ее с собой на прогулку и всем показывал – держал за затылок, а она обвивалась вокруг запястья.

Как-то я познакомился с серпентологом из тамошнего зоопарка, привел его к себе домой, чтобы продемонстрировать свою коллекцию, и начал, конечно же, с той самой красавицы. Он чуть в обморок не шлепнулся – это была совсем не коралловая сверташка, а молодая коралловая змея. Самая опасная из ядовитых змей Северной Америки. Ты понимаешь, о чем я сейчас говорю?

– Что держать змей в доме опасно? Так я и сам это знаю.

– Опасно! У меня были и гремучие змеи, и даже мокасины. Ядовитая змея ничем не опаснее заряженной винтовки – просто и та и другая требуют определенной осторожности. А моя змея и вправду была опасной, потому что я не знал, на что она способна. Если бы в своем невежестве я обошелся с ней как-нибудь не так, она цапнула бы меня зубами совершенно беззлобно, ну, скажем, как обиженный котенок, и отправила на тот свет. То же самое и с Майком. С виду он вполне обычный парень, довольно хилый, неуклюжий, дико невежественный, но при этом очень сообразительный, послушный и удивительно жадный до учения. Но не стоит обманываться его внешностью, как мне не стоило обманываться невинной внешностью своей любимицы. Майк гораздо опаснее коралловой змеи, особенно если ему покажется, что кто-то хочет причинить вред одному из его братьев по воде, скажем, Джилл или мне.

– Можешь поверить мне на слово, – покачал головой Харшоу, – если бы ты не сдержался и шарахнул меня и если бы в этот момент на пороге появился Майк – ты бы не просто умер, тебя бы вообще не стало, и настолько быстро, что я не успел бы ничего сделать. А потом он начал бы сокрушаться, что «попусту извел пищу» – твой, значит, вонючий труп, – не испытывая при этом ни малейшей вины за само убийство, во-первых, вынужденное, а во-вторых, не имеющее почти никакого значения – даже для тебя. Дело в том, что Майк верит в бессмертие души.

– Чего? Какого хрена, я же тоже верю, но все равно…

– Веришь, говоришь? – довольно равнодушным голосом поинтересовался Харшоу. – Вот уж никогда бы не подумал.

– А чего тут и думать! Ну, в церковь-то я хожу довольно редко, но воспитывали меня по всем правилам. У меня есть вера.

– Рад за тебя. Я-то лично никогда не понимал, как это Господь мог понадеяться, что люди сами, на основе одной только веры, выберут из множества религий единственную истинную. Довольно легкомысленный подход к управлению вселенной. Как бы там ни было, если ты веришь в бессмертие души, нам не стоит особенно волноваться, что предрассудки могут привести тебя к преждевременной кончине. С трупом-то что делать, если таковой останется, – закопать или кремировать?

– Не понимаю, Джубал, тебе что, обязательно нужно меня достать?

– Ни в коем случае. Просто я никак не могу гарантировать безопасность человека, упрямо считающего коралловую змею невинным ужом. Любая твоя ошибка может оказаться последней. Но ты не волнуйся, я не позволю Майку тебя съесть.

У Дюка отпала челюсть. Затем он ответил – очень громко, очень непристойно и не очень членораздельно.

– Ладно, – брезгливо поморщился Харшоу. – Стихни малость и разбирайся с Майком, как тебе заблагорассудится. Я хочу просмотреть эти пленки, – добавил он, наклоняясь над проектором, и буквально через секунду возмущенно заорал: – Эта подлая штука не хочет слушаться!

– А не надо его силой. Вот так… – Дюк закончил настройку, а затем вставил кассету с пленкой; вопрос о том, работает он у Джубала или нет, больше не поднимался. Проектор представлял собой небольшой настольный стереовизор с адаптером, позволявшим просматривать четырехмиллиметровую пленку. Через несколько секунд на экране начали разворачиваться события, предшествовавшие исчезновению ящика из-под бренди.

Джубал увидел, как ящик летит прямо ему в голову, а затем мгновенно исчезает.

– Слава тебе господи, Энн не придется рвать свою лицензию. Дюк, прокрути еще раз, только медленнее.

– О'кей. – Дюк перемотал пленку назад, а затем сообщил: – Замедляю в десять раз.

Замедленный звук превратился в неразборчивое глухое бурчание, и Дюк отключил его совсем. Ящик медленно выскользнул из руки Джилл, поплыл к голове Джубала и снова исчез. Но на этот раз можно было различить, что исчезает он не сразу, а постепенно, становясь предварительно все меньше и меньше.

– А можно еще медленнее?

– Одну секунду. Тут что-то не так со стереоэкраном.

– А что именно?

– Ни хрена не понимаю. На полной скорости все выглядело вполне нормально, а при замедлении получилось что-то вроде обратной перспективы. Ящик удаляется очень быстро, но при этом все время остается ближе к нам, чем стенка. Какой-то искаженный параллакс. Странно, я ведь даже не вынимал пленку из кассеты.

– Ладно, Дюк, бросай. Посмотрим пленку из другой камеры.

– М-м-м… а, понял. Это же в перпендикулярном направлении, вот мы все и увидим, даже если та пленка запорота.

Дюк сменил кассету.

– Начало я прогоню побыстрее, а в конце замедлю, хорошо?

– Давай.

Снова пошла та же самая сцена, только снятая с другой точки. В последний момент Дюк замедлил пленку, ящик, вырвавшийся из руки Джилл, медленно поплыл в воздухе и исчез.

– Вот же мать его, – пробормотал сквозь зубы Дюк. – И вторая тоже.

– А теперь-то что?

– Да здесь же снималось сбоку, так что ящик должен был пересечь кадр и выйти за край. А он будто снова удаляется. Да ты же и сам видел.

– Да, – кивнул Джубал. – Движется прямо от нас.

– Но это же невозможно, чтобы и под одним углом прямо от камеры, и под другим тоже.

– Что значит «невозможно», если это было? Очень интересно, – добавил Харшоу, – что показал бы допплер-радар, пользуйся мы им, а не стереокамерами?

– Хрен его знает, что бы он там показал, но вот эти вот камеры я разберу по винтику.

– Оставь ты их лучше в покое.

– Но…

– Твои камеры, Дюк, в полном порядке. Но ты вот скажи, что находится под прямым углом ко всему остальному?

– Я в загадках ничего не понимаю.

– А это совсем не загадка. Я мог бы отослать тебя к мистеру А. Квадрату, проживающему в Флатландии ^{36} , но не стану этого делать, а отвечу сам. Что перпендикулярно всему остальному? Ответ: два трупа, один старый револьвер и один пустой ящик.

– О чем это ты? Я уже совсем ничего не понимаю.

– В жизни не говорил яснее и понятнее. У тебя ведь как получается, если камеры зафиксировали не то, чего ты ожидал, значит, они испорчены, да? А ты попробуй поверить собственным своим глазам. Ладно, посмотрим остальные пленки.

Они не добавили ничего нового. Пепельница, зависшая под потолком, оказалась за пределами кадра, но спуск ее был зафиксирован. Изображение револьвера было совсем крошечным, но и тут не оставалось сомнений, что он быстро удаляется, не двигаясь при этом с места. Джубал прекрасно помнил, что оружие не вырывалось у него из руки, а попросту исчезло, и все же убедиться, что камеры зафиксировали то же самое, было приятно. «Приятно» – не очень подходящее к случаю слово, но другого он не находил.

– Дюк, мне нужны копии всех этих пленок.

– А что, – замялся Дюк, – разве я еще здесь работаю?

– Как? Опять ты об этой своей дури! На кухне ты есть не будешь, тут и разговаривать не о чем. Дюк, послушай меня и постарайся отложить куда-нибудь все свои предрассудки.

– Слушаю я, слушаю.

– Испросив право съесть часть моего старого, жесткого и жилистого тела, Майк оказал мне величайшую известную ему честь, согласно единственно известным ему обычаям. Фигурально говоря, согласно тому, чему он обучен «с младых ногтей». А одновременно просил меня оказать ему честь. И неважно, что там думают на этот счет в Канзасе – Майк живет марсианскими понятиями.

– Я предпочитаю канзасские.

– Да и я, собственно, тоже, – признался Джубал. – Но ведь ни ты, ни я, ни тот же самый Майк не выбирали себе этих понятий, они нам навязаны. Заложенное в раннем детстве остается с тобой навсегда. Попал бы ты в младенчестве к марсианам и были бы у тебя сейчас точно такие же взгляды, как у Майка, неужели ты в этом сомневаешься?

– Нет, – упрямо покачал головой Дюк, – уж в этом-то ты меня никогда не убедишь. Что он там есть по-человечески не умел или еще что в этом роде – это все понятно, не повезло парню, не получил он культурного воспитания. Но тут же совсем другое дело, тут же врожденный инстинкт.

– Инстинкт? Чушь собачья!

– Никакая это не чушь. Вот меня, разве меня кто-то там учил «с младых ногтей» не быть людоедом? Ни хрена подобного, я всегда знал, что это грех, и из самых страшных. Да меня от одной мысли такой выворачивает. А как же иначе, ведь это один из главных инстинктов.

– Дюк, – простонал Харшоу, – ну как это вышло, что ты столько понимаешь во всяких железяках и ровно ничего не понимаешь в себе самом? Твоей матери совсем не требовалось говорить: «Сынок, никогда не ешь своих товарищей – это некрасиво, это гадко, хорошие дети никогда так не делают». Ведь ты впитывал эту заповедь изо всей нашей культуры, так же, скажем, как и я. Анекдоты про людоедов, сказки, мультики, страшные истории, все что угодно. Да какой там, к чертовой бабушке, инстинкт, если исторически каннибализм один из самых распространенных обычаев, какую бы ветвь человеческой расы мы ни взяли. Твои предки, мои предки, предки любого человека были людоедами.

– Насчет твоих не знаю.

– Господи. Слушай, Дюк, ты вроде бы говорил, что в тебе есть индейская кровь.

– Чего? Ну да, одна восьмая, а что?

– А то, что, хотя и в твоем, и в моем родословных деревьях есть каннибалы, скорее всего твои каннибалы на много поколений ближе тебе, чем…

– Да ты старая плешивая…

– А ну не булькай! Чуть не во всех культурах аборигенов Америки присутствовал ритуальный каннибализм, проверь в любой книге. Кроме того, любой из нас, североамериканцев, с вероятностью больше половины имеет примесь конголезской крови, сам о том не подозревая. Ну а тут ты уж сам понимаешь. Но будь мы с тобой даже из кристальнейше чистых североамериканской породы (мысль глупейшая, ведь дети, нагулянные на стороне, – явление во много раз более распространенное, чем думают), даже и в этом случае мы попросту точнее знали бы, какие именно каннибалы являлись нашими предками. В то или иное время каннибализм был у любой расы рода человеческого. Ну как может «противоречить инстинктам» практика, которой следовали сотни миллионов людей? Говорить так глупо и бессмысленно.

– Но… Ладно, Джубал, зря я, конечно, даже начал этот спор, ведь ты всегда все как-то перевернешь. И все равно, пусть даже мы произошли от дикарей, от людоедов – и что из этого? Теперь-то мы цивилизованные, верно? Во всяком случае, я цивилизованный.

– С тонким намеком, что я – нет, – ухмыльнулся Джубал. – Знаешь, сынок, не говоря даже о том, что все мои условные рефлексы восстают против самой идеи погрызть обжаренный окорок – ну, скажем, твой – не говоря даже об этом вбитом в нас с детства предрассудке, я считаю общепринятое у нашего племени табу на каннибализм отличной идеей. И именно потому, что никакие мы не цивилизованные.

– Че-го?

– Не будь наше табу таким сильным, что вот даже принимаешь его за инстинкт, я мог бы составить очень длинный список людей, к которым не решился бы повернуться спиной, при нынешних-то ценах на говядину. А ты?

– Да, пожалуй, – против воли ухмыльнулся Дюк. – Во всяком случае, со своей бывшей тещей я бы не стал рисковать.

– А как насчет нашего южного соседа, который с такой очаровательной небрежностью путает во время охотничьего сезона чужой скот с дичью? Думаю, при первом же удачном случае мы с тобой тоже оказались бы в его морозильнике. А вот Майку я доверяю полностью, потому что Майк – цивилизованный.

– Чего? – в который уже раз недоуменно переспросил Дюк.

– Майк в высшей степени цивилизованный человек – только по марсианским стандартам. Я говорил с ним очень много и теперь знаю: каннибализм марсиан совсем не означает, что они подстерегают друг друга за углом с дубиной, чтоб оттащить потом домой и поджарить. Они не закапывают своих умерших в землю, не сжигают их и не оставляют на съедание диким зверям – как это принято в разных культурах рода человеческого, – а съедают сами, причем обычай этот носит обрядовый, в высшей степени религиозный характер. Ни один марсианин не становится пищей против своей воли, да и вообще они просто не понимают, что такое убийство. Марсианин умирает сугубо по собственной воле, выбрав для этого наиболее подходящий момент, посоветовавшись с друзьями и получив от духов своих предков согласие принять его в свою компанию. Придя к окончательному решению, он умирает столь же просто и естественно, как мы закрываем глаза – никакого насилия, никаких болезней, даже никаких снотворных пилюль. Вот сейчас он жив, а через секунду стал духом. После чего то, что ему больше не нужно, съедают друзья, намазывая куски горчицей, они восхваляют добродетели покойного и – выражаясь словами Майка – «огрокивают» его. Свежеиспеченный дух присутствует на пиру – это нечто вроде конфирмации или бар мицвы ^{37} , после которой он окончательно обретает статус «Старика» – в моем понимании это что-то вроде старейшины племени.

– Господи, – с отвращением сморщился Дюк, – какая дикость.

– Для Майка это весьма серьезный – и притом радостный – религиозный обряд.

– Джубал, – презрительно фыркнул Дюк, – неужели ты серьезно относишься ко всяким детским сказочкам про привидения? Тут самый обыкновенный каннибализм в сочетании с дичайшими суевериями.

– Я бы лично так не сказал. Мне и самому трудно поверить в этих «Стариков», но Майк говорит о них, как о чем-то самоочевидном. А что касается всего остального… вот ты, к какой церкви принадлежишь?

Услышав ответ Дюка, Джубал удовлетворенно кивнул головой.

– Так я и думал. К этой церкви принадлежит большинство населения Канзаса, а если и не к ней, то к какой-нибудь из настолько на нее похожей, что их только по названиям и различишь. Так вот, скажи мне, пожалуйста, как ты себя чувствуешь, принимая участие в символическом каннибализме, играющем ключевую роль в ритуале вашей церкви? ^{38}

– Чего это ты такое плетешь? – удивленно вытаращился Дюк.

– Не понимаю, – пожал плечами в не меньшей степени удивленный Харшоу, – ты был членом прихода? Или просто посещал воскресную школу?

– Чего? Конечно же, был. И теперь остаюсь, хотя и хожу в церковь довольно редко.

– Я начинал уже думать, что тебя ни разу не допускали, но если ты был полноправным прихожанином, то можешь и сам понять, о чем это я, если дашь себе труд хоть на секунду задуматься. А разбираться в преимуществах одной формы ритуального каннибализма перед другой мне совершенно не интересно, – добавил Джубал, вставая. – Все, Дюк, у меня не так много времени, да мне попросту надоело выпутывать тебя из твоих предубеждений. Так уходишь ты или нет? Если да, надежнее и безопаснее будет проводить тебя до ворот. А может, ты все-таки хочешь остаться? Остаться и есть вместе с нами, с каннибалами.

Дюк опустил глаза.

– Да вроде как останусь.

– Лично я умываю руки. Мы просмотрели пленки, думаю у тебя хватит сообразительности понять, насколько опасен наш человек-марсианин.

– Я не такой дурак, Джубал, как ты думаешь, – кивнул Дюк. – Только я не позволю Майку выжить меня отсюда. Вот ты, – добавил он, – говоришь, что он опасен. Ну и что, я же не собираюсь с ним цапаться. Кой хрен, мне же он, в основном, даже нравится.

– М-м-м… и все равно, Дюк, ты его недооцениваешь. Послушай, если ты и вправду хорошо относишься к Майку, так предложи ему стакан воды, и дело с концом. Ты меня понимаешь? Тогда вы станете «братьями по воде».

– Э-э-э… ну, я еще подумаю.

– Только все должно быть по-настоящему, на чистом сливочном масле. Если Майк примет твое подношение, он сделает это с полной, убийственной серьезностью. Он тебе поверит, и если ты сам не готов ему поверить, если ты не готов безоговорочно поддержать его в любой ситуации, даже самой трудной ситуации, оставь лучше все как есть. Либо полное доверие – либо ничего.

– Это я понимаю. Потому я и сказал, что подумаю.

– О'кей. Только не думай слишком долго. Сильно подозреваю, что скоро здесь начнется большое веселье.