Текст книги "Город чудес"

Автор книги: Роберт Беннетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Вообще-то в 1710-м Сигруд отлично умел резать глотки, но он воздерживается от исправлений.

– Короче, я кое-что проверила. Связалась с надежными источниками в министерстве, в архиве. И все, что мне удалось добыть, это папка с листочком бумаги. Одним-единственным. Отчетом о сайпурском дредноуте под названием «Салим». Знаешь его?

Сигруд качает головой.

– Я тоже. Он утонул во время тайфуна в 1716-м. Вот и все, что мне удалось ей сообщить. Но она почему-то очень воодушевилась. Намекнула, что раскопала какую-то дрянь, и запашок у этого дела и впрямь был дрянной. «Вижу отпечатки Виньи повсюду», – сказала я Шаре, и она… намекнула, что так и есть, но сказала, что больше ничем не может со мной поделиться. Опять же, ради моей безопасности.

– Что было потом?

– После того как я передала ей ту папку, она перестала жить тихо. Посвятила себя благотворительности, начала все чаще посещать Континент, устраивала там приюты и детские дома для сирот. Вроде обычная благотворительная ерунда. Но я все время спрашивала себя: а что, если на самом деле это не благотворительность? Ведь не могло же быть совпадением, что после моего рассказа про эту операцию она чуть ли не поселилась на Континенте. Потом, три месяца спустя, она явилась ко мне в гости без предупреждения и сказала про тебя и Татьяну, а после… – Мулагеш ненадолго умолкает. – Мне пришлось опознавать тело, знаешь ли.

Сигруд резко выпрямляется и смотрит на нее, встревоженный.

– Они нашли фрагменты, – говорит Мулагеш. – Ее… фрагменты, полагаю. Странно, что с этим обратились ко мне. Она же была гребаным премьер-министром, все знали, как она выглядит. Но, наверное, в таких ситуациях приходится соблюдать протокол. До того момента я думала: а вдруг она все подстроила? Видимо, это обычная реакция на подобные вещи. Мы не верим в реальность смерти. Надеемся, что это сон. Ведь так?

Сигруд закрывает глаза. Он видит Сигню: она стоит на причале, глядит в сторону моря, где трудятся придуманные ею поразительные механизмы, творя новую эру.

– Да, – тихо говорит он. – Так.

– Ты отправился сразу сюда, когда узнал?

– Нет. И я пришел, чтобы сказать: Турин, ты была права. Шара не просто занималась благотворительностью. Я думаю, отправившись на Континент, она отправилась на войну.

* * *

Мулагеш слушает рассказ Сигруда о последних месяцах его жизни. Когда он доходит до событий в Аханастане, она отбрасывает притворную вежливость и хватает бутылку с вином.

К концу рассказа бутылка почти пуста. Мулагеш, в смятении закатывая глаза и тяжело вздыхая, наливает себе стакан за стаканом и с усталой покорностью опрокидывает. Сигруд не говорит ей только имя Нокова: не хочет рисковать тем, что она это имя повторит и привлечет к себе внимание существа.

Когда Сигруд заканчивает, Мулагеш переводит дух и говорит:

– Ладно, во-первых… это ты тот тупой кретин, который оставил семь трупов на угольном складе в Аханастане на прошлой неделе?

– Ох. Ты об этом слышала?

– Чтоб мне провалиться, Сигруд, бывшего премьер-министра убили в Аханастане месяц назад! Если во всей провинции хотя бы одно тело падает бездыханным, мне об этом сообщают – а тут целых семь!

– М-да. Если это тебя утешит, все шло более-менее по плану…

– Не считая той части, которая сильно смахивает на появление гребаного Божества, что едва тебя не убило! – в ярости отвечает Мулагеш. – Не говоря уже о том, что, судя по твоим словам, улицы Аханастана кишат божественными ловушками. И я ни хрена не понимаю, что происходит!

– Не ори, – просит Сигруд. – Охранники услышат.

Мулагеш опять закатывает глаза и без сил падает в кресло.

– Я не думаю, – говорит дрейлинг, – что повстречался с Божествами.

– Да? И почему ты так решил?

– В… в Вуртьястане… когда ты держала в руках меч Вуртьи. Что ты чувствовала?

– Зачем, скажи на милость, ты вытаскиваешь это ужасное воспоминание?..

– Турин. Пожалуйста.

Она пристально глядит в окно широко распахнутыми испуганными глазами.

– Как будто… как будто я могла бы сделать что угодно. Без ограничений. Разрезать мир напополам, если захочу.

– Да. Даже крупицу силы истинного Божества невозможно постичь человеческим разумом. Они изменяют реальность, даже не думая об этом. Но два существа, которых я повстречал… они сражались. У них были ограничения. Мир для них полон преград и пределов.

– Тогда что же они такое? Божественные создания? Живые чудеса?

– Понятия не имею, – говорит Сигруд. – Но думаю, Шара знала. Подозреваю, они оба знали Шару. Хотя один сражался против нее, а другая – на ее стороне. И похоже, что все ее дела на Континенте начались с найденной тобою папки…

– Операция «Возрождение».

– Точно. – Сигруд тяжело вздыхает. – М-да. Это… надо осмыслить.

– Да что ты говоришь, засранец. Чего я никак не возьму в толк, так это того, почему Шара, если уж она ввязалась в какие-то дела с существами, которые ведут себя как Божества, не угрохала их черным свинцом, как Колкана? Почему она не пустила в ход ту единственную вещь, которая может их убить?

– Не знаю, – говорит Сигруд. – Думаю, он все еще был у нее. Она даже министерству его не доверила после Мирграда. Такое оружие, сказала она мне, нельзя поручать правительствам.

– Как человек, который пытался какое-то время руководить правительством, я с этим соглашусь.

– Думаю, она никому и ничему не доверяла, – мрачно говорит Сигруд. – Шара, которую я знал, могла бы хоть написать мне сообщение. Закодированное, секретное. Но вот так, из уст в уста… Такой метод говорит об отчаянном положении.

– Шара в отчаянии – такая идея мне не нравится.

– Мне тоже, – говорит Сигруд. – Особенно когда враг, кем бы он ни был, похоже, охотится за ее дочерью.

– Я этого совсем не понимаю. Она всего лишь ребенок.

– Кхадсе сказал, его наниматель охотился на юных континентцев, – задумчиво говорит Сигруд. – Детей. Подростков. Сперва их родителей убивали, потом дети исчезали.

Лицо Мулагеш темнеет.

– Так ты… ты думаешь, Татьяна уже…

– Я не знаю. Сложилось впечатление, что враг Шары получил тот список континентцев совсем недавно. Так что, возможно, время еще есть. – Он трогает свой фальшивый глаз, пытаясь повернуть его получше.

– Ты не мог бы перестать? – просит Мулагеш. – Жуть какая.

– Прости. Скажи-ка мне вот что. Я видел Татьяну всего один раз. Что ты о ней знаешь?

– Немногое, – говорит Мулагеш. – Шара рьяно охраняла их уединение после того, как ушла с поста. Думаю, в этом деле ей очень пригодились навыки, приобретенные в министерстве. Мало кто знал, что она удочерила ребенка, не говоря уже о том, что девочка с Континента. Я встречалась с нею лишь однажды. Она была юная. И одержимая биржами.

– Ч-чем? Биржами?

– Ага. Странная девочка, по правде говоря. Читала много книг по экономике. Впрочем, рядом с Шарой любой станет странным.

Сигруд откидывается на спинку кресла в задумчивости.

– Где Шара жила? В смысле, до того как погибла.

– В родовом имении. Восточный Галадеш. – Она называет точный адрес. – Это огромный особняк, принадлежал ее тете. А что?

– Потому что мне снова кажется, что я должен кое-что вспомнить, – говорит Сигруд. – И для этого надо подстегнуть память.

Мулагеш хмуро смотрит на него. Потом у нее приоткрывается рот.

– Эй, постой! Ты собрался вломиться в особняк Шары? Чтобы «подстегнуть память»?

Сигруд пожимает плечами.

– Вообще-то я сразу туда собирался. А куда же еще мне идти? Шара на кого-то намекала, но мы с ней знали стольких людей… Если я увижу ее записи, то, чем она занималась, это поможет мне понять.

– Ты сбрендил? Сигруд, это место – часть международного расследования! Министерского расследования! За ним следят!

– Значит, буду осторожен.

– Дом Шары будет не таким, как мой, – продолжает Мулагеш. – Ее любили и ненавидели, и теперь она мертва. Они относятся к этому серьезно, мать твою, Харквальдссон! Это тебе не прогулочка по парку. Там будут солдаты, охранники!

– Я не собираюсь гулять по парку, – говорит Сигруд. – Я все сделаю на высшем уровне.

– Да ты меня хоть слушаешь? Я не хочу, чтобы ты снова убивал невинных людей, которые всего лишь пытаются делать свою работу!

Наступает долгое, неловкое молчание.

– Ты ведь знаешь, – тихо говорит Сигруд, – что я этого не хотел.

– Я знаю, что те солдаты в Вуртьястане мертвы. Я знаю, что с людьми, которых ты встречаешь на своем пути, такое случается. И мне не нравится сама мысль о том, чтобы указать тебе на каких-нибудь других тупых ребятишек, которых угораздило оказаться не в том месте, не в то время.

– Это было тринадцать лет назад, – говорит Сигруд. Его голос дрожит от холодной ярости. – И я только что пережил смерть дочери.

– Это тебя оправдывает? Другие родители все еще оплакивают своих детей из-за того, что сделал ты. Правда в том, Сигруд, что ты жесткий оперативник. Ты готов и в этой операции действовать жестко? Готов, если понадобится, убивать, чтобы добиться желаемого?

Сигруд не смотрит ей в глаза.

– Так я и думала, – говорит Мулагеш. – Мы научили тебя одному, Сигруд. И ты в нем хорош. Но, я думаю, это может оказаться всем, что ты умеешь делать теперь. Гляжу на тебя, и мне весьма тревожно – потому что ты, похоже, совсем из-за этого не беспокоишься.

– Я беспокоюсь, – говорит Сигруд, сбитый с толку.

– Да, но не о себе, – огрызается Мулагеш. – Нормальные люди, собираясь в поход против чего-то, весьма похожего на Божество, по крайней мере, упоминают о том, что им неспокойно. Но ты об этом даже не пикнул, Сигруд йе Харквальдссон. Тебе, похоже, все равно, что та тварь может тебя убить.

Сигруд некоторое время сидит и молчит.

– Она была всем, что у меня осталось, – внезапно говорит он.

– Что? – спрашивает Мулагеш.

– Она была всем, что у меня осталось. Шара. Тринадцать лет, тринадцать ужасных лет я ждал ее, Турин. Я ждал от нее хоть словечка, ждал, что она скажет… что все наладилось. Но не дождался и уже не дождусь. Тринадцать лет прошло, а я все еще здесь, все еще жив, и моя рука все еще болит, и… и я в точности такой же жалкий дурень, которого Шара давным-давно вытащила из тюрьмы. Ничего не изменилось. Ничего. Только вот теперь у меня нет надежды, что изменится.

Мулагеш бросает взгляд на его левую руку.

– Все еще болит?

– Да. – Он открывает ладонь, показывает ей ужасный шрам. Печать Колкана: две руки, готовые взвешивать и судить. – Каждый день. Иногда сильнее. Я думал, боль пройдет, когда Шара убила Колкана. Но этого не случилось. – Он издает слабый смешок. – Вот и все, что мне осталось. Прочее забрали. Все и всех. Теперь это весь я. Собираю по крупицам воспоминания о людях, которых потерял. Пытаюсь спасти еще сохранившиеся фрагменты. Если я смогу уберечь дочь Шары, сделаю так, что часть ее продолжит гореть в этом мире, со мной, то, быть может… Может, я смогу…

Он умолкает, уронив голову.

– Сигруд… Сигруд, послушай меня. Сигню… – Мулагеш хватает его плечо, сжимает. – Ты не виноват в смерти Сигню. Ты это знаешь. Ты ведь это знаешь, верно?

– Даже если поверю, – говорит Сигруд, – не стану от этого более целым, Турин. У нас так много отняли. Я должен с этим что-то сделать.

Они долго сидят в тишине. Шрам на его левой ладони пульсирует и ноет. Мулагеш ерзает в своем кресле, и ее металлический протез тихонько звякает.

Сигруд тихо спрашивает:

– Могу я увидеть твою руку?

– Мою руку?

– Да. Протез.

– Я… Ну да, конечно.

Она протягивает ему искусственную руку. Сигруд берет протез с такой нежностью, словно это священная реликвия, и двигает пальцами, чувствует ход большого, касается каждой вмятины и царапины на металлической поверхности.

– Все еще держится, – шепчет он.

– Сигню хорошо над ним поработала, – говорит Мулагеш. – Она хорошо делала все, за что бралась.

Сигруд немного дольше держит в руках указательный и средний пальцы протеза – быть может, воображая, как их держала молодая женщина, создавая его.

– От нее осталось не только это, Сигруд, – говорит Мулагеш.

Он смотрит на нее, нахмурив брови.

– Она изменила Вуртьястан, – продолжает Мулагеш. – Она изменила Мирград. Она изменила твою страну. Все это никуда не ушло. И это стоит спасать. Как и тебя.

Он закрывает глаза и отпускает ее пальцы.

– Спасибо. Теперь я уйду.

Они спускаются на первый этаж, к раздвижной стеклянной двери.

– Рад был снова повидаться с тобой, Турин, – говорит дрейлинг.

– Я тоже, – отвечает Мулагеш. – Послушай… полагаю, у тебя в этом мире осталось немного друзей, Сигруд. Но если тебе что-нибудь – что угодно! – понадобится, просто скажи. Я у тебя в долгу. Пришли на этот адрес телеграмму с номером телефона. – Она пишет записку и вручает ему. – Я позвоню на него через безопасную линию.

– Но что, если я буду очень далеко?

Она ласково улыбается.

– Ох, Сигруд. Как долго ты просидел в глуши? Телефонные линии достигли очень далеких мест.

– Ох. – Он смотрит на нее. – Ты и впрямь можешь кое-что сделать.

– Что?

– Найди «Салим».

Мулагеш вздыхает.

– Я гадала, когда до этого дойдет. Я ведь в первый раз мало что разыскала, знаешь ли.

– Есть еще. Должно быть еще. В каких-нибудь отвратительных чуланах.

– Ты просишь меня перевернуть кучу очень засекреченных камней, Сигруд.

– Шара, должно быть, нашла его или что-то о нем. Если ты это разыщешь, оно подскажет мне, из-за чего она вела свою войну. Я бы не просил, если бы не думал, что тебе это по силам.

– Я попытаюсь. Ничего не обещаю. Но попытаюсь. – Она заглядывает ему в лицо, изучает шрамы, синяки, морщины. – Береги себя, Сигруд.

– Ничего не обещаю, – говорит дрейлинг. – Но попытаюсь.

Он выскальзывает за дверь. Достигнув стены, готовится перепрыгнуть через нее, но потом оборачивается. Он думает, она все еще там, смотрит ему вслед, но это не так. Турин Мулагеш опустилась на землю и сидит, одной рукой рассеянно держась за ручку раздвижной двери, смотрит в пустоту, как будто ей только что сообщили о смерти очень близкого друга.

Он ненадолго задерживает на ней взгляд. Потом перепрыгивает через забор и исчезает в ночи.

6. Тряхнуть стариной

Мы с тобой подтвердили, что Великий мороз Олвос – чудо, которое позволяет нам общаться через стеклянные панели, – изначально был предназначен для того, чтобы взаимодействовать через замерзшие озера. Он не был сотворен ни для стекла, ни для зеркал – а мы обе видели, что можно делать с его помощью при должном руководстве.

Кроме того, недавняя работа Панъюя о Жугове предполагает, что чудо под названием «Дыхание Садома» изначально было создано, чтобы превращать древесный сок в вино, и действовало только в определенные фазы Луны, чтобы последователи Жугова могли превращать сосну в бьющий вином ключ для своих диких обрядов. Тем не менее у нас есть относящиеся к последним эпохам Божественной империи записи о пастухах, использующих «Дыхание Садома», чтобы превратить древесный сок не в вино, а в воду, причем в любое время месяца. Они использовали это чудо, чтобы выжить в пустошах, ведя свои стада через горные перевалы, которые ранее считались непроходимыми. Но нет записей, свидетельствующих о том, чтобы Жугов или Олвос напрямую изменяли эти чудеса.

Есть еще несколько примеров. Мой вывод не в том, что, как ты предположила, с течением времени чудеса ослабевают и в их работе наблюдаются флуктуации. Я больше склоняюсь к тому, что чудеса изменились и мутировали наподобие живых организмов: Божественная империя была изобильной экосистемой чудес и божественных сущностей, у всех имелись различные степени свободы воли и различные цели, и все это с годами менялось и преображалось. Хотя многого уже нет, изменения все же определили облик этой земли.

Божественное не было абсолютным, как мы предпочли бы думать. И хотя его больше нет, мы все еще слышим эхо мутаций. Необходимо подготовиться к тому, что произойдет, если одно чудо изменится и преобразится настолько, что невероятным образом сумеет адаптироваться и выжить.

Из письма бывшего премьер-министра Ашары Комайд министру иностранных дел Винье Комайд. 1714 г.

После тихих дождей приходит туман, поднимается от бесчисленных рек и речушек, вьющихся сквозь Галадеш. Он заполняет дворы и узкие улицы в восточной части города. Сигруд понимает, что этот район Галадеша астрономически богат, ведь в здешних кварталах обитают наследники промышленных магнатов: дома как таковые все больше скрываются от взгляда, прячутся далеко от дороги за стенами, живыми изгородями, заборами и воротами, и лишь далеко в холмах виднеются огоньки окон. В то время как Мулагеш обитает в центре города, где происходит все самое интересное, здешние жители так могущественны, что могут сами определять, что им интересно, а всему прочему – от ворот поворот.

Сигруд вытирает пот со лба, пока ведет пыхтящий маленький автомобиль по узким улицам. Он пытается внушить себе, что дело в теплой и влажной погоде. Пытается убедить себя, что потеет не от того, что украл машину, а также пистолет и боеприпасы и теперь едет со всем украденным добром прямиком навстречу агентам министерства.

Сигруд останавливает автомобиль на вершине холма и обозревает окрестности. Он смотрит на ближайший почтовый ящик и убеждается, что до имения Шары недалеко.

Съезжает на обочину. Выключает фары. И тихонько выскальзывает из машины.

Когда Сигруда готовили к работе на министерство, он получил и редкие тренировки по тактике выживания в диких условиях, но за последние десять лет научился куда большему, проведя очень много времени в лесах к северу от Мирграда. Тот край неприветливых сосен совсем не похож на окутанные туманом холмы Галадеша, но деревья и трава всегда остаются деревьями и травой.

Он натягивает на голову серо-зеленую шапку, входит в кустарник, вытаскивает подзорную трубу и делается незаметным.

На протяжении следующих трех часов дрейлинг обозревает окрестности. Имение Комайд не самое большое, но все же весьма просторное – занимает оно семь-восемь акров, окружено высокими деревянными стенами, а главный дом стоит на берегу ручья, который рассекает владения. Сигруд таращит глаза, увидев этот самый дом. Он понимал, что здание будет большим – он помнит, как Шара едко говорила, дескать, тетушка сидит на немаленьком таком наследстве, сосед у нее стальной барон, – но не настолько. Это настоящий дворец с темными каменными стенами на первом этаже и темной штукатуркой на втором – обычный сайпурский стиль.

Несмотря на размеры, усадьба хорошо охраняется. Сигруд не подходит близко, но ему удается сосчитать: одна машина у передних ворот, один пеший охранник у боковых и третий охранник в засидке[1]1
  Засидка – охотничье укрытие для наблюдения за животными, птицами и т. д. – Прим. пер.


[Закрыть], устроенной прямо за имением, в лесу. Также есть машина, которая ездит туда-сюда по проселочным дорогам, то и дело проверяя окрестности с разных наблюдательных позиций.

Попасть внутрь будет нелегко. За стенами наблюдают со всех сторон. А вот сама территория имения кажется относительно пустынной – по крайней мере, судя по тому, что он видит.

Так как же туда забраться?

Он стоит на небольшом холме под высоким тиковым деревом и созерцает ручей, который проходит через имение Комайд. Глубина на вид футов шесть или семь.

– Хм, – произносит Сигруд.

Он крадется к южной части имения, внимательно прислушиваясь. С ветвей на него таращатся птицы с ярким оперением и даже затесавшаяся меж ними обезьяна. Деревья просто поразительные. Он уже слышал, как сайпурцы похваляются, что леса у них самые впечатляющие в мире благодаря влажному климату, и с этим трудно спорить. Деревья высокие, толстые и, как надеется дрейлинг, хорошо его прячут.

Он наклоняет голову, прислушиваясь, и вот оно: тихое журчание.

Сигруд находит ручей и видит, что тот глубокий – по крайней мере, достаточно глубокий. Интересно, как далеко удастся добраться по воде и сколько придется идти пешком – милю? Больше? И нужно позаботиться о том, чтобы его за это время не обнаружили…

Дрейлинг смотрит на небо. Скоро наступит вечер. Он снимает серо-зеленое пальто, затем достает пистолет. Думает, брать ли с собой, но у него уже случались неприятности с мокрыми боеприпасами: предположительно, кое-какие патроны сайпурского производства годились для стрельбы под водой, но Сигруд всегда находил их ненадежными. Может, оружейное производство продвинулось с той поры, когда дрейлинг был на службе, но если так, он об этом не слышал.

Цокая языком, он заворачивает пистолет в пальто и засовывает узел под какие-то папоротники. «Лучше забрать потом и знать, что оружие точно сработает». Он проверяет, на месте ли нож в чехле на бедре и водонепроницаемый электрический фонарь на поясе. Потом делает глубокий вдох, ныряет и плывет вверх по ручью.

* * *

К тому времени, когда Сигруд выбирается из воды на территории имения Комайд, прямо за южной стеной, становится совсем темно. Его продвижение вверх по ручью оказалось мучительно медленным; он плыл, а иногда полз в воде. Он достаточно уверен, что миновал стены незамеченным, держась густых теней. Теперь его больше тревожит, кто может повстречаться в самом имении.

Весь мокрый, Сигруд подползает к высокой садовой изгороди и через просвет в ней смотрит на огромный дом по другую сторону. Он сидит там на корточках целых двадцать минут, внимательно наблюдая. Окна дома темные и пустые. Он никого не видит. Наверное, подготовленных агентов слишком мало, чтобы кто-то из них тратил время впустую в доме мертвого политика.

Он окидывает дом критическим взглядом. Ручей протекает по восточной части поместья, и большое тиковое дерево стоит очень близко от окон второго этажа. Забраться на него и запрыгнуть внутрь? Но если никто не охраняет помещения, отчего бы просто не войти через заднюю дверь…

Сигруд медленно подбирается к дворцу Комайд, прислушиваясь, не щелкнет ли где-нибудь несвоевременно ветка, не зашуршит ли листва. Потом бросается через задний дворик, приседает у стеклянных задних дверей и прислушивается.

Ничего. Тишина.

Он достает отмычки и принимается за работу. Замок слабый, и через несколько секунд дрейлинг уже внутри, аккуратно закрывает за собой дверь.

Сигруд поворачивается, чтобы осмотреться. Потом в недоумении таращится.

Вестибюль огромный и достаточно грандиозный, чтобы сбивать с толку, – но на самом деле поражает то, что он совершенно, абсолютно пуст. В поле зрения ни единой табуретки, и на стенах ничего, не считая штор на дальних окнах и маленького круглого зеркала, которое свисает с одной из колонн.

«Они вывезли все ее вещи?»

Прислушиваясь, не раздастся ли звук шагов, Сигруд крадется к главному коридору. Пол отделан розовым мрамором, а стены – деревом, окрашенным в мягкий зеленый цвет, с алым карнизом и ярко-золотыми газовыми рожками. Наверное, здесь раньше было бесчисленное множество картин, некоторые из них огромных размеров – он видит следы от крючков, – но теперь их тоже нет.

«Я и впрямь почувствую себя полным идиотом, – думает Сигруд, – если окажется, что я рискнул своей шеей, чтобы вломиться в пустой дом. – Он втягивает воздух сквозь зубы. – Но если он пуст… тогда зачем его вообще охранять?»

Он молча, тихо идет по главному коридору и заглядывает в первые несколько дверей, за которыми видит гостиные, игровые, библиотеки и прочие комнаты – по крайней мере, он так предполагает, потому что все они пусты.

Это вдвойне сбивает с толку: Сигруд не просто изумлен тем, что дом пустой и нет никаких признаков того, что недавно здесь находилась мебель, он еще и не представляет себе, как Шара могла здесь жить. Она всегда испытывала сильную неприязнь к большим, просторным помещениям. Она никогда об этом не говорила, но Сигруд подозревал, что дело в тренировке: в большой комнате тебя может увидеть издалека множество людей, а вот ты, возможно, не увидишь всех.

Что еще более странно – где ее книги? Шара любила книги почти что больше всего на свете. Как человек, которому иногда приходилось перетаскивать ее пожитки, Сигруд – и в особенности его поясница – может это подтвердить.

Тут у него появляется идея. Он возвращается туда, откуда пришел, и идет к столовой. «Не в одной из этих больших, просторных комнат… Но, возможно, она жила в…»

Пересекая вестибюль, он застывает.

Припадает к полу, бросает взгляд через плечо. Ждет. Следит. Но ничего не происходит.

Он готов поклясться, что видел движение перед колоннами у двери. Может, даже чье-то лицо. Но кроме него в вестибюле только газовые рожки, шторы и зеркало, которое все еще висит на одной из колонн у входа.

Он смотрит в зеркало. «Может, я мельком увидел собственное отражение».

Это, конечно, не исключено. Хотя под таким углом он вряд ли мог увидеть самого себя в зеркале…

– Хм, – тихонько произносит Сигруд.

Он пытается сосредоточиться на поставленной задаче. Но каким бы невозможным это ни казалось, часть его настаивает, что в зеркале на миг мелькнул кто-то другой: женщина, сайпурка, с жестким смуглым лицом и золотисто-янтарными глазами.

Он идет вперед, внимательно разглядывая зеркальце. В нем отражается только пустой вестибюль и покрытое шрамами лицо самого Сигруда. Хмурясь, он уходит в столовую.

Там тоже пусто, но не совсем: в комнате есть маленький стол и четыре стула. Он видит на столешнице пятно чего-то съедобного – наверное, капля варенья. Похоже, этот стол использовали на протяжении последних месяцев.

Он отправляется к лестнице для слуг и идет вниз.

В этой части дома, ниже господских покоев, нет и следа грандиозной демонстрации богатства и власти. Белое дерево, потертые ступени и скрипучие деревянные двери. Он знает, что эти помещения предназначены для слуг, так что они должны быть куда меньше, теснее и укромнее.

«Другими словами, – думает он, – Шаре здесь понравилось бы куда больше».

На последней ступеньке он вытаскивает водонепроницаемый фонарик. Включает, направив луч на пол. Открывает и освещает покои для слуг.

Первым делом он видит длинный коридор, но, в отличие от других, не пустой: вдоль стен выстроились высокие книжные шкафы, и каждый забит толстыми, древними томами. Сигруд идет по коридору, светя себе фонарем, и видит, что каждая комната для слуг – маленькая, с единственной дверью – также заполнена книжными шкафами, не говоря уже о бесчисленных мягких креслах и столиках, покрытых старыми чайными салфетками.

Он подходит к одному столику и берет салфетку. Она старая, мятая, в пятнах – ее явно следовало бы сменить и отправить в стирку, но человеку, который здесь жил, явно было не до этого.

Он прижимает салфетку к лицу и нюхает. Сильные ароматы чая бьют в нос: сирлан, почо, жасмин.

Его глаза наполняются слезами.

– Привет, Шара, – шепчет он.

* * *

Чуть меньше чем в пятистах милях к северу, по другую сторону Южных морей, в темном подвале небольшого, но хорошо охраняемого дома в Аханастане, капитан первого ранга Кавита Мишра барабанит пальцами по столу и морщится.

«Хм. Это плохо, – думает она».

Она смотрит на зеркала перед собой. Их всего шестьдесят одно, разных размеров, все висят на плесневеющей кирпичной стене подвала. Здесь довольно темно, горит одна свечка; но, несмотря на недостаток освещения, шестьдесят зеркал отражают вещи, которые на самом деле не могут отражать.

В большинстве – пустота. В других – залы заседаний, дверные проемы, коридоры, спальни, гаражи, а одно отражает линзу телескопа, направленную, похоже, на балкон квартиры по другую сторону улицы. Зеркало находится так близко к телескопу, что Мишра может заглянуть в него и увидеть увеличенные окна той квартиры.

Все это невозможно, разумеется. Не существует никакого разумного, логического объяснения того, почему, к примеру, одно зеркало отражает лесную дорогу, когда рядом с его поверхностью и в помине нет лесных дорог. Оно должно отражать Кавиту Мишру, которая сидит за столом с маленькой горящей свечой, хмурится и думает, что делать. Но не отражает.

Она знает, как работают эти особенные зеркала. Это чудо, разумеется, – и она совершала его десятки раз.

Но такого никогда раньше не случалось.

«Он меня увидел? – думает она. – Я достаточно быстро его вырубила? Он понял?»

Мишра тяжело вздыхает и откидывается на спинку стула. Ей понадобилось почти три года, чтобы должным образом расположить зеркала по Континенту и Сайпуру: к примеру, поместить ручное зеркало в ящик стола в конференц-зале Парламента, или подвесить зеркальце к стволу дерева вблизи казарм, или подсунуть узкое зеркало за картину на стене в штаб-квартире крупной финансово-торговой компании. В министерстве у Мишры маловато близких соратников, но для такого их хватило. А зная, что делают или думают важные шишки в любой момент, горстка людей может стать куда эффективнее целой армии.

Впрочем, им пришлось проявить осторожность с тем, куда именно помещать зеркала – ведь это, в конце концов, двусторонняя связь: так же, как Мишра видит и слышит, что происходит на том конце, люди у отдаленных зеркал могли бы увидеть и услышать ее в подвале. По большому счету в основном зеркала действуют исключительно в качестве подслушивающих устройств, спрятанные в темных местах вблизи важных точек.

Мишра вспоминает, что сказал куратор, когда впервые поручил ей это задание: «Винья Комайд постоянно использовала зеркала, когда была в министерстве. Они все использовали, они все были лицемерами – проповедовали страх перед божественным, а сами не чурались его. Но это конкретное чудо, Великий мороз, позволило ей обрести власть над всем министерством и большей частью сайпурского правительства, подглядывая издалека через оконные стекла и зеркала, следя и подслушивая… И ее племянница, конечно, почти наверняка делала то же самое…»

Эта мысль в тот раз глубоко обеспокоила Мишру. Пусть она и знала, что куратор несравнимо сильнее, чем Винья или Шара Комайд когда-либо были.

Мишра ждет еще немного. Потом морщится.

«Хватит тянуть. Я должна рассказать ему».

Она встает и идет к одному из трех чуланов в дальнем конце подвала. Обычно она или другой дежурный используют эти комнаты в качестве запасного варианта: если какое-то зеркало демонстрирует излишнюю активность – громкое совещание, драку или пару, которая с энтузиазмом занимается любовью, – они снимают зеркала со стены и запирают в темном, звуконепроницаемом чулане, чтобы шум не просочился в одно из оставшихся шестидесяти зеркал. Но сегодня чулан нужен Мишре не для этого.

Она открывает дверь, входит внутрь. Ее окутывает полнейшая тьма.

Она переводит дух и произносит единственное слово:

– Ноков.

После короткой паузы в чулане раздается тихий шорох, словно неподалеку что-то крадется сквозь заросли травы.

Высокий, холодный голос звучит во тьме:

– Мишра.

Он решил не появляться перед ней в физической форме. Это превращается в норму: Мишра чувствует, что с ростом силы Ноков становится все более абстрактным и трудным для понимания. Но осознание этого факта не делает происходящее менее зловещим.

Она прочищает горло и пытается сосредоточиться. Она прилагает все усилия, чтобы не обращать внимание на низкие стоны, доносящиеся из тьмы, – как будто там гнутся деревья, отягощенные льдом.