Текст книги "Нечто по Хичкоку (сборник)"

Автор книги: Роберт Альберт Блох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Роберт Хюгенс
Тайна профессора Гильдея

I

Некоторые люди, не обладающие сообразительностью, никак не могли понять, почему отец Марчисон подружился с профессором Фредериком Гильдеем. В самом деле, один из них исполнен верой, другой полон скептицизма. Вера, переполнявшая душу отца Марчисона, была основана на беспредельной любви. Этот, облаченный в черную сутану, служитель церкви взирал на окружающий мир детскими, доверчивыми и нежными глазами. Он замечал все доброе и красивое, что существовало на земле, и испытывал мирное счастье и радость за человечество.

Профессор Гильдей был полной противоположностью святого отца. Сама внешность профессора говорила об этом, у него были резкие суровые черты лица, небольшой рот с тонкими губами окружали острые морщинки, черная козлиная бородка тоже вносила какую-то бесовскую черту в его облик. Естественно, и от голоса профессора нельзя было ожидать мелодичности. Неприятно резко звучали четко произносимые профессором слова. В минуты возбуждения голос профессора становился высоким, пронзительным и приближался к диапазону сопрано. Обычным состоянием профессора была жажда познания и непременное недоверие к познанному. Для любви места не оставалось, ни для любви ко всему человечеству в целом, ни для любви к какому-либо отдельному его представителю. И все же профессор как бы косвенно работал на благо человечеству, ибо он проводил свою жизнь в непрерывных научных исследованиях, результаты которых и способствовали благоденствию общества.

Оба названных деятеля были холостяками. Отец Марчисон был таковым, вследствие своей принадлежности к англиканскому ордену, запрещающему браки. А профессор Гильдей, относившийся недоброжелательно ко всему на свете, особенное презрение испытывал к женщинам. Когда-то в молодости он занимал пост ученого секретаря в Бирмингеме, но постепенно его имя становилось все более известным, благодаря его постоянным научным открытиям, и тогда ему удалось перебраться в Лондон. Вот здесь-то он и встретил впервые отца Марчисона, и случилось это тогда, когда профессор читал свою очередную лекцию в одном из научных собраний в Ист-Энде. Между ними возник небольшой разговор, и блестящая эрудиция отца Марчисона произвела впечатление на профессора, обычно относившегося к церковникам предубежденно. Против своего обыкновения, профессор, попрощавшись с отцом Марчисоном, пригласил его зайти как-нибудь в его квартиру на площади Гайд Парка. Святой отец охотно принял приглашение, тем более что ему не так уж часто выпадало бывать в Вест-Энде.

– Когда же вы придете? – уточнил профессор Гильдей, как бы показывая, что приглашение не было жестом формальной вежливости. При этом обычный суховатый звук его голоса сопроводился аккомпанементом шелеста голубых страничек записной книжки, куда он вносил своим бисерным почерком все необходимые заметки.

– В следующее воскресенье в восемь утра у меня служба в церкви Святого Спасителя недалеко от вашего дома, – сказал отец Марчисон.

– Я не посещаю церковь.

– А! – сказал святой отец тоном, в котором не было, впрочем, ни удивления, ни осуждения.

– Приходите ко мне обедать, когда закончится служба в церкви.

– Хорошо. Благодарю вас.

– В котором часу вы придете?

Святой отец ласково улыбнулся.

– После того, как прочитаю мою проповедь. Вечерняя служба – в половине седьмого.

– Следовательно, около восьми вечера вы сможете быть у меня. Не читайте слишком длинную проповедь, – добавил он шутливо. – Я живу в доме 100 на площади Гайд-парка.

Он попрощался с отцом Марчисоном, и они расстались.

В воскресенье отец Марчисон читал свою проповедь верующим, заполнившим церковь Святого Спасителя. Тема проповеди была примерно такой: если человек не возлюбит ближнего своего, как самого себя, то и неизвестно тогда, зачем он вообще существует на планете. Проповедь несколько затянулась. Когда святой отец, еще находящийся под впечатлением прочитанной проповеди, направился по адресу профессора, подсвеченные стрелки часов на арке Мабл уже показывали двадцать пять минут девятого. Заметив это, святой отец ускорил шаги, насколько ему это позволяла вечерняя толпа на улицах.

Стоял теплый апрельский вечер, и отец Марчисон деликатно пробирался среди прифрантившихся ради воскресенья женщин, среди выпущенных из казармы солдат, среди пронырливых лондонских мальчишек.

Когда отец Марчисон подошел к дому 100 на площади Гайд-парка, то профессор уже поджидал его на улице. Он стоял с непокрытой головой, поглядывал в сторону решетки парка и наслаждался теплым, немного сыроватым весенним вечером.

– Вот и вы! – воскликнул он, увидев отца Марчисона. – Все ж таки вы затянули свою проповедь. Ну-ну! Пойдемте ко мне.

– Вы правы, я несколько увлекся, – мягко сказал святой отец. – Я – из числа тех опасных проповедников, которые сбиваются на импровизацию.

– Это как раз и хорошо! Приятнее говорить не по заранее написанному, если такое, конечно, получается. Позвольте, я повешу ваше пальто, извините, я не знаю, как правильнее назвать вашу церковную одежду. Я думаю, мы немедленно сядем за стол. Вот сюда, здесь моя столовая.

Он открыл дверь справа от себя, и они вошли в продолговатую узкую комнату, оклеенную обоями с позолоченным рисунком. Потолок был темный, почти черный, и оттуда свисала электрическая лампа под абажуром золотого цвета. Стол был овальной формы, он был накрыт на две персоны. Профессор позвонил. Потом он повернулся к отцу Марчисону и сказал:

– Мне кажется, что сидящие за овальным столом беседуют более непринужденно, чем сидящие за квадратным столом.

– В самом деле? Вы так полагаете?

– Да. И я в этом убедился, пригласив одного и того же человека за квадратный и за овальный стол, в первом случае обед протекал уныло, а во втором все было великолепно. Прошу вас.

– И как же вы объясняете этот факт? – спросил отец Марчисон, усаживаясь за стол и аккуратно укладывая под собой полы сутаны.

– А! Вам интересно, – улыбнулся профессор. – Хотите, я вам скажу, как это объяснили бы вы сами?

– И как же?

– Люди, сидящие за овальным столом, связаны между собой непрерывным электрическим током взаимной симпатии. Позвольте, я вам налью супа.

– Спасибо.

Святой отец протянул тарелку и при этом почти с нежностью посмотрел на профессора добрыми голубыми глазами.

– А что, – улыбнувшись, спросил он, – вы хоть иногда бываете в церкви?

– Сегодня вечером я был там впервые после очень большого промежутка времени. Должен признаться, мне там было невыносимо скучно.

Такое признание не убавило ни доброты, ни ласкового сияния в голубых глазах святого отца. Он снова улыбнулся.

– Ну что ж, это все же печально.

– Дело не в проповеди, – сказал профессор. – Не примите за комплимент. Я ученый, я привык отмечать факты. Проповедь не навеяла на меня скуку. Если бы она была для меня скучной, то я или честно сказал бы об этом, или вообще не задел бы эту тему.

– Но из этих двух решений, какое бы вы все же предпочли?

Профессор улыбнулся почти добродушно.

– Не знаю. Что вы будете пить?

– Я не пью совсем. Впрочем, благодарен за предложение. Я убежденный враг алкоголизма. К этому меня обязывает и мое церковное призвание. Если позволите, немного сельтерской… Я все же склонен думать, что вы выбрали бы первое решение.

– Вполне вероятно, хотя это не было бы верным решением. При этом я бы обидел вас.

– Нет, я так не считаю.

Разговор шел уже в дружеском русле. Святой отец чувствовал себя хорошо и уютно, хотя потолок комнаты был такой темный. Он выпил немного сельтерской воды, испытывая при этом большее удовольствие, чем профессор от вина.

– Я понял, что вы шутили, объясняя за меня влияние овальности или квадратности стола на атмосферу застолья. Как бы вы сами объяснили это?

– Вероятно, таким образом: если стол квадратен, то блестящий, остроумный дух его несколько снижается постоянным ожиданием нападения из-за угла, тогда как у овального стола углы отсутствуют. Вы видите, для нашего обеда я предпочел овальный стол.

– Чем же это вызвано?

– Особых причин нет. Кстати, во время вашей проповеди сегодня вечером вы обошли молчанием общеизвестный факт о пагубности ожидания нападения из-за угла для возможности возлюбить ближнего как самого себя.

– О! В таком случае в вашей собственной жизни есть еще более пагубное обстоятельство: отсутствие малейшего желания отнестись с чувством симпатии к людям.

– Почему вы так думаете?

– Я об этом догадываюсь. В вашем поведении, в ваших словах, жестах это постоянно проявляется. Я знаю, что вы не одобряли мою проповедь все то время, что я ее говорил. Это так?

– Скажем, часть этого времени.

В это время слуга поменял тарелки обедающих. Это был пожилой человек, светловолосый, худощавый, с непроницаемым выражением лица. Впрочем, это был образчик идеального прислуживания у стола. Когда слуга вышел, профессор сказал:

– Ваши высказывания меня заинтересовали, хотя некоторые из них я считаю преувеличенными.

– Какие именно?

– Позвольте мне некоторые мои взгляды подать вам как бы с точки зрения эгоиста. Почти все мое время я провожу в напряженном труде, очень напряженном труде. Вы не станете возражать, что человечество использует в свое благо результаты моего труда.

– Согласен с вами, – подтвердил отец Марчисон, знакомый со многими научными открытиями профессора Гильдея.

– Моя работа, которую я делаю, не заботясь о проблемах человечества, делаю потому, что я – ученый, приносит этому человечеству точно такую же пользу, как если бы я все совершал из чувства любви к людям, желая принести им как можно больше добра и совершенно не думая о собственном интересе. Я считаю себя, лишенного абсолютно любви к ближнему, приносящим человечеству не меньше пользы, чем, скажем, сентиментальные моралисты, призывающие выпустить преступников из тюрем, или великий проповедник Лев Толстой, провозглашающий непротивление злу насилием.

– В ваших словах есть правда, я согласен с вами. Можно принести зло, действуя во имя любви, и можно сделать добро, не заботясь о том, что ты его делаешь. Мне тоже известно, что сами по себе «добрые намерения» недостаточны. И все же я убежден, что при всем том, что вы уже делаете доброго людям, не испытывая к ним симпатии, вы во много крат больше принесли бы им пользы, если бы еще и любили их. Мне кажется, что при таком условии сами ваши научные открытия стали бы еще значительнее.

Профессор, с интересом слушая, налил себе вина в бокал.

– Вы обратили внимание на моего метрдотеля? – спросил он.

– Да, я его заметил.

– Это вышколенный слуга. Он неусыпно следит за моим комфортом. При этом у него нет ни капли любви ко мне. Я с ним вежлив. Я ему хорошо плачу. Но я никогда не думаю о его жизни, он меня совершенно не интересует, как представитель человечества. Мне неизвестен его характер или, можно сказать, известен в пределах характеристики, написанной его предыдущим хозяином. Вы бы могли сказать, что нас с ним по-человечески ничто не связывает. Скажите мне, стала бы работа, которую он выполняет, совершаться лучше, если бы между нами возникла какая-то любовь, возможная между людьми, принадлежащими к различным классам общества?

– Я убежден в этом.

– Я же считаю, что его отношение к работе нисколько не изменилось бы.

– Вы забываете о том, что он по-другому тогда отнесся бы к вам, попади вы в критическое состояние.

– Что вы имеете в виду?

– Какое-либо изменение в вашем состоянии духа, здоровья. Тот момент в вашей жизни, когда вам потребовалась бы от него не помощь метрдотеля, но помощь брата. От слуги вы никогда не получите эту высшую помощь, которую можно оказать только под влиянием искренней человеческой любви.

– Это все, что вы хотели сказать?

– Да, я сказал все.

– Тогда я позволю себе пригласить вас наверх. Я покажу вам превосходные гравюры. Я их отыскал еще в Бирмингеме, когда жил там. Прошу вас сюда, это мой рабочий кабинет.

Они вошли в комнату, как бы разделенную на две, сплошь заставленную полками с книгами и освещенную невыносимо ярким электрическим светом. Окна с одной стороны комнаты выходили в парк, окна, расположенные подругой стороне, смотрели в небольшой сад, принадлежащий соседнему дому. Была одна интересная особенность: дверь, через которую они вошли в кабинет, была не видна из более отдаленной половины комнаты, которая была и меньше по размерам. Большая комната от меньшей отделялась выступом стены. В большой комнате стоял стол, заваленный книгами, письмами, рукописями. В простенке между дальними окнами находилась клетка, в которой лазил по прутьям крупный попугай серого цвета. Он медленно взбирался к верху клетки, цепляясь за проволоку лапами и клювом.

– У вас есть компаньон? – удивился отец Марчисон.

– Это простой попугай, – сухо ответил профессор. – Я купил его с определенной целью, когда занимался изучением подражательных способностей птиц. Желаете сигарету?

– Спасибо.

Они уселись. Отец Марчисон поглядывал на попугая, который, увидя вошедших, остановил свой процесс влезания и замер в характерной позе, уцепившись за перекладину клетки. Он внимательно смотрел на святого отца круглыми глазами, не лишенными умного выражения, но начисто лишенными выражения симпатии. Затем он перевел взгляд на профессора, курившего сигару. Святой отец тоже посмотрел на профессора. Тот сидел, откинув голову, задрав свою черную козлиную бородку, и при этом быстро шевелил нижней губой вверх-вниз, что вызывало забавное подрагивание бородки. Святой отец негромко засмеялся.

– В чем дело? – быстро спросил профессор.

– Мне подумалось, каким сильным должно быть критическое состояние, чтобы побудить вас искать поддержку в любви вашего метрдотеля.

Гильдей усмехнулся.

– Вы правы. А вот, кстати, и сам он.

Слуга вошел в кабинет с чашками кофе. Он поставил их и сразу неслышно исчез, словно улетучился сквозь стену.

– Скажу вам, что это существо замечательное. Почти не человек, – заметил Гильдей.

– Мне прислуживает паренек из Ист-Энда, – сказал отец Марчисон. – Он закупает провизию в лавках, приносит уголь и растапливает камин, чистит мои ботинки с тупыми носками. Вы знаете, мне с ним очень хорошо. Я знаю все его маленькие беды и желания, он тоже знает некоторые из моих забот. Он не так молчалив, как ваш слуга. Он даже болтлив и, когда увлечется каким-нибудь делом, то шумно сопит. Но я уверен, что он всегда мне придет на помощь и в случаях, которые не входят в его обязанности.

– Вкусы людей не совпадают. Мне, например, было бы очень неприятно ощущать присутствие любящего меня человека, его постоянно направленный на меня любящий взгляд.

– А как же вы миритесь с постоянным присутствием этой птицы? – Он показал на клетку, где попугай, взобравшийся на жердочку, поднял одну лапу как бы для благословения и неотрывно смотрел на профессора.

– Это совсем другое. Взгляд попугая – это взгляд имитатора. Цель этого внимательного взгляда – уловить особенности чужого поведения и скопировать их. Я испытал сегодня кое-что приятное: насладился теплом и свежестью весеннего вечера, с удовольствием послушал вашу умную проповедь, но у меня не было желания испытать еще и какие-то особые любовные чувства. Я не отрицаю, что возможна какая-то сентиментальность в разумных пределах… – он подергал свою бородку, словно предостерегая себя от уклона в эту самую сентиментальность, – но чуть только она станет переходить в более интенсивное чувство, мне сразу делается неприятно. Я даже уверен, что поддайся я такому чувству, и оно меня толкнет на совершение жестких поступков. Кроме того, оно мне будет мешать в моей работе.

– Я так не думаю.

– У меня работа особого характера, моей работе любовные переживания мешают. Нет уж, продолжим все как прежде: я буду приносить благодеяния человечеству, не любя его, а оно будет принимать от меня дары, не любя меня. Это будет лучше всего.

Он отхлебнул кофе из чашки, помолчал и затем более вызывающим тоном сказал:

– У меня нет ни времени, ни склонностей к сентиментальности.

Вскоре после этого святой отец стал прощаться. Гильдей проводил его до парадной двери, и там они постояли некоторое время. Отец Марчисон смотрел на деревья парка, высящиеся за оградой на противоположной стороне влажного шоссе.

– Я вижу, что как раз напротив вашего дома расположен один из входов в парк, – сказал он, думая о чем-то другом.

– Да, и я этим иногда пользуюсь, чтобы немного прогуляться. Во время ходьбы по аллеям иногда приходят в голову свежие мысли. Разрешите пожелать вам доброй ночи. Буду вас ждать еще.

– Я с удовольствием встречусь с вами.

Святой отец удалился, шагая большими шагами. Гильдей смотрел ему вслед, стоя у парадной своего дома.

С этого вечера отец Марчисон стал бывать в доме 100 на площади Гайд Парка. В сердце святого отца умещалась любовь ко многим знакомым ему людям и симпатия, нежность ко всему живому, а когда он стал чаще встречаться с профессором Гильдеем, то в его любвеобильном сердце отыскался уголок и для этого несчастного, по его мнению, человека. Отец Марчисон искренне жалел этого удивительно трудолюбивого человека, одаренного сильным умом и отважным характером, проявлявшимся в том, что Гильдей никогда не поддавался отчаянью, не просил у кого-либо помощи, никогда не жаловался на трудности и всегда шел прямым путем к цели. Казалось бы, что такого человека и нет причин жалеть, но отец Марчисон жалел профессора Гильдея по той причине, что тот ограничивает интересы своей жизни, лишает себя многих ее богатств, о чем знает хорошо отец Марчисон и о чем ничего не хочет знать суровый труженик науки. Святой отец все это откровенно высказывал самому Гильдею. У них с момента первой встречи сложились отношения, не допускающие никакой фальши.

В один из вечеров, когда они мирно беседовали, отец Марчисон обратил внимание Гильдея на некоторую курьезную закономерность: очень часто бывает, когда человек, не проявляющий к чему-то страстного желания, без особого труда получает это, и, напротив, тот, кто жаждет, стремится, ищет со всей страстью, он-то как раз ничего и не получает.

В ответ на это Гильдей сказал с иронической усмешкой:

– По этому закону на меня должен был хлынуть поток любви, потому что я не жажду ее, не стремлюсь к ней и не ищу ее со всей страстью.

– Не зарекайтесь.

– Да нет, я просто уверен, что иначе и не буду относиться к этой человеческой слабости.

Отец Марчисон промолчал. Он занялся концами пояса, охватывающего его черную сутану, и, завершив это занятие, сказал тихо и задумчиво, как бы говоря не с Гильдеем и не с самим собой, а отвечая на вопрос кого-то, кого не было рядом с ними:

– Да, я чувствую именно это – жалость.

– Жалость? По отношению к кому?

Но и тут святой отец не стал отвечать, он чувствовал, что вопрос профессора задан всуе, все он прекрасно понял.

Вот такими были любопытные взаимоотношения профессора и святого отца. Впервые строптивый ученый был дружески связан с человеком, который во всем был ему противоположен, а в придачу еще и жалел его.

Все, что тревожило святого отца в судьбе профессора, вызывало сострадание к нему, жалость – все это было в высшей степени безразлично самому профессору Гильдею и совершенно не занимало его мысли, когда он расставался с отцом Марчисоном. Странная, непонятная черта в характере ученого – полнейшее равнодушие.

II

Прошло около полутора лет. В один из осенних вечеров отец Марчисон решил навестить своего знакомого. В доме 100 на площади Гайд-парка он справился у светловолосого и худощавого метрдотеля (которого звали Питтингом), дома ли его хозяин?

– Да, сэр, он дома. Прошу вас.

Как всегда, бесшумно он шел впереди отца Марчисона по довольно узкой лестнице. Осторожно открыв дверь библиотеки, он сказал мягким бесцветным голосом:

– Отец Марчисон.

Гильдей сидел в кресле перед камином, где слабо горел огонь. Худые руки профессора с длинными пальцами лежали на коленях, голова была склонена на грудь, что придавало ему вид глубоко задумавшегося человека. Питтинг повторил чуточку громче:

– Сэр, вас хочет видеть отец Марчисон.

Профессор вздрогнул и быстро повернулся к уже переступившему порог библиотеки святому отцу.

– Страшно рад вас видеть! Идите сюда к огню.

Святой отец взглянул в лицо профессору, и ему показалось, что тот выглядит крайне усталым.

– Ваш вид мне не очень нравится сегодня. Что с вами?

– Вот как?

– Да, вы, наверное, очень много работаете. Я слышал, вы готовитесь к научной конференции в Париже. Подготовка к этой поездке заставляет вас переутомляться?

– Нисколько! Мой доклад уже готов. Я мог бы вам тут же изложить его от начала до конца. Садитесь, пожалуйста.

Отец Марчисон подсел к огню, а Гильдей снова глубоко упрятался в свое кресло и уставился на угли в камине, не говоря больше ни слова. Казалось, что он снова погрузился в размышления. Отец Марчисон посмотрел на своего друга, не стал его тревожить, достал свою трубку, набил ее табаком и закурил. Глаза Гильдея не отрываясь смотрели на огонь в камине. Отец Марчисон задумчиво оглядывал библиотеку: стены, полностью закрытые множеством книг в солидных переплетах, стол, заваленный бумагами, окна с тяжелыми гардинами из старинной парчи синего цвета, клетку в простенке между окнами. Клетка была накрыта тканью. Святой отец подумал о причине этого. Никогда прежде, когда он беседовал здесь в библиотеке с профессором Гильдеем, клетка Наполеона (так звали попугая) не была накрыта тряпкой. Он еще смотрел на эту зеленую тряпку, когда Гильдей вдруг поднял голову, воздел руки с колен, переплел их пальцы и задал неожиданный вопрос:

– Находите вы меня соблазнительным?

Святой отец посмотрел на профессора ошеломленно.

– Боже! Что я слышу из ваших уст?! И как понять ваш вопрос? Соблазнительны ли вы для другого пола?

– Вот это я не знаю, – сказал профессор угрюмым тоном и снова стал смотреть в камин. – Вот это я не знаю!..

Святой отец смотрел на Гильдея со все возрастающим удивлением.

– Вы не знаете это?! – он положил трубку.

– Ну, скажем так: считаете ли вы, что во мне есть что-то соблазнительное, что может неотразимо привлечь ко мне какое-либо… какое-либо живое существо, человека или, допустим, животное?

– Неотразимо привлечь, независимо от вашего желания или нежелания?

– Совершенно точно вы уловили мою мысль. И можно даже сказать еще точнее: если я этого совсем не желаю.

Святой отец сложил свои довольно чувственные губы бутончиком, отчего вокруг его голубых глаз пошли мелкие морщинки, и, подумав, сказал:

– Не могу сказать, чтобы это было совсем невозможно. Человек слаб по природе своей, он привязчив. Вы глумитесь постоянно над людьми, а это их не отвращает. Я нисколько не удивился бы, если бы некоторые женщины, обладающие интеллектом, постоянно ищущие людей известных, знаменитых, заинтересовались вами. Ваша репутация, ваше известное в ученых кругах имя…

– Да, да, это так, – нетерпеливо перебил Гильдей. – Все это я знаю сам. Все это я знаю.

Он резко вытянул вперед руки со сплетенными пальцами, так что хрустнули суставы. Лицо его было хмурым. Приняв прежнюю позу в кресле, он сказал:

– Мне кажется, что… – он замялся, кашлянул резким, нервным кашлем, – мне кажется, что это крайне неприятно, когда что-нибудь, что вам не нравится, полюбит вас и буквально преследует своей любовью; я слышал, что так может быть. Вы согласны?

Он повернулся немного в кресле, скрестил ноги и пристально посмотрел в глаза отцу Марчисону.

– Что-нибудь?! – удивленно спросил святой отец.

– Хорошо, хорошо, не что-нибудь, а кто-нибудь. Мне кажется, что ничего не может быть отвратительнее этого.

– По отношению к вам это, наверно, справедливо, – сказал отец Марчисон. – Но позвольте, Гильдей, как это может случиться с вами? Вы не одобряете лесть, не идете навстречу льстивым людям, как вы можете попасться на их уловки?

Гильдей мрачно покачал головой.

– Вот именно я попался. Вы правильно выразились. И самое любопытное в этой истории это то, что я… – он не договорил, резко поднялся и потянулся. – Выкурю-ка и я трубочку, – неожиданно закончил он и, подойдя к камину, взял трубку, набил ее табаком и закурил. Когда он подносил зажженную спичку к трубке, он посмотрел на покрытую зеленой тканью клетку Наполеона, а потом бросил спичку в камин. Он затянулся несколько раз и, снова посмотрев на клетку, подошел к ней. Взяв за край тряпку, он хотел снять ее с клетки, но тут же опустил обратно раздраженным жестом.

– Нет-нет, – сказал он как бы сам себе. – Нет.

Быстрыми шагами он вернулся к камину и снова сел в кресло.

– У вас, конечно, возникли вопросы, – сказал он отцу Марчисону. – Я тоже себя спрашиваю. И я не знаю, что обо всем этом думать. Я сейчас изложу вам факты, а вы мне скажете ваше мнение. Мне необходимо узнать ваше мнение. Итак, позавчера вечером, после напряженного рабочего дня, впрочем, напряженность его была не больше чем обычно, я направился на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Вы уже заметили, что я часто встречаю вас на улице у дверей.

– Конечно. И наша с вами первая встреча тоже началась на улице, на пороге вашего дома.

– Совершенно верно… Так вот, позавчера. Я вышел на улицу раздетым, на мне не было ни шляпы, ни пальто. Мои мысли были еще обращены к прерванной работе. Вечер был пасмурным, хотя и не абсолютно темным. Это было около одиннадцати. Да, это было в одиннадцать с четвертью. Я смотрел на решетку парка и вдруг почувствовал, что мой взгляд стремится к кому-то, сидящему в парке на скамье спиной в мою сторону. Я увидел этого человека, если это был человек, сквозь ограду парка.

– Если это был человек! Что вы хотите этим сказать?

– Постойте. Я так сказал, потому что было слишком темно, и я не мог разглядеть как следует. Я просто увидел на скамье темные очертания какой-то фигуры, да еще сидящей ко мне спиной. Был ли это мужчина, была ли женщина или ребенок – сказать было трудно. Но что-то все же было, и, главное, оно притягивало мой взор.

– Да-да, я вас понимаю.

– Мои мысли все больше притягивались этой вещью или этим человеком. Сначала я подумал, что он делает там? Затем мне стало интересно, о чем он думает. Наконец мне захотелось увидеть, как он выглядит.

– Какой-нибудь несчастный бродяга, – сказал святой отец.

– Я тоже так думал. Но все же у меня возник странный интерес к этому предмету. Настолько неотразимый интерес, что я, сбегав за шляпой, направился в парк. Я перешел через улицу. Вы знаете, что почти напротив моего дома есть вход в парк. Так слушайте, Марчисон, я вошел в парк, подошел к скамье… на ней никого не было.

– Когда вы: шли в сторону парка, вы смотрели на этот предмет?

– Какое-то время да. Но в тот самый миг, когда я входил в ограду, меня отвлекла неожиданная ссора неподалеку. Когда я обнаружил, что скамья пуста, меня охватило какое-то странное, даже абсурдное чувство: я испытал ужасную досаду, даже гнев. Я остановился у скамьи, стал смотреть по сторонам, пытаясь увидеть уходящего человека, но это было тщетно. Ночь была туманная, холодная и вокруг никого не было. Вот в таком состоянии разочарования, которое я считаю нелепым и ненормальным, я пошел обратно по направлению к дому. Когда я к нему подошел, то обнаружил, что оставил дверь открытой, точнее полуоткрытой.

– О, это неосторожно у нас в Лондоне!

– Конечно. Но я заметил это, только когда вернулся. Впрочем, я отсутствовал не более трех минут.

– Да, это так.

– Маловероятно, что за такой короткий срок кто-то мог войти.

– Мне тоже так кажется.

– Вы уверены?

– Почему вы так спрашиваете, Гильдей?

– Ну ладно, неважно…

– Впрочем, если кто-либо и вошел, то вы это узнали.

Гильдей стал кашлять. Отец Марчисон заметил, что кашель этот нервного свойства, он как бы внешне проявлял нервное напряжение, в котором пребывал сейчас Гильдей.

– Я, видно, простыл в тот вечер, – сказал профессор, словно прочитав мысли Марчисона. Затем он продолжил рассказ. – Я вошел в вестибюль, вернее сказать в коридор. – Он опять замолчал, и его нервозность стала еще ощутимее.

– И вы кого-то обнаружили?

– Разумеется, – ответил Гильдей. – Вот к этому мы как раз и подходим. Я не отличаюсь болезненным воображением, вы знаете это.

– Конечно.

– Однако, едва я вошел в коридор, как у меня появилось ощущение, что кто-то проник в дом, пока я отсутствовал. Это даже было не ощущение, а уверенность. Да, еще уверенность-то была, что именно тот, кто сидел на скамье, тот и вошел! Ну что вы на это скажете?

– Я начинаю думать, что все-таки у вас богатое воображение.

– Хе-хе! Знаете, что я вообразил? Что мы, я и тот, что сидел на скамье, одновременно задумали встретиться и поговорить. Мы и разошлись-то потому, что одновременно решили осуществить задуманное. И так сильно я в это поверил, что буквально побежал наверх. Никого не оказалось! Я спустился в столовую, и там никого. Я был очень удивлен. Не правда ли, все это странно?

– Даже очень, – согласился отец Марчисон. Голос у него стал очень серьезным.

Разговор о событии такого рода мог бы, наверно, происходить и в более шутливом тоне, но только не в этот раз. Профессор Гильдей сидел в мрачной, напряженной позе, и состояние его передавалось и не давало ни малейшей возможности перевести беседу в более легкую плоскость.

– Я снова поднялся в библиотеку, – продолжил рассказ Гильдей, – сел в кресло и стал думать о том, что произошло. Я пришел к решению вычеркнуть все из памяти и взял книгу. Чтение, может быть, и помогло бы, но только мне вдруг показалось…

Профессор резко оборвал рассказ, и отец Марчисон заметил, что он посмотрел на клетку попугая, накрытую зеленой тряпкой.

– Впрочем, оставим это… Читать я был не способен. Я решил обойти весь дом. Его можно проверить быстро – он невелик. Я и обошел все углы. Я входил во все комнаты, не пропустив ни одной. Я извинился перед прислугой, они ужинали в одной из комнат. Я не сомневаюсь, что мой визит удивил их.

– Питтинга тоже?

– О! Он вежливо поднялся и стоял все время, пока я был в комнате, но не произнес ни единого слова. Я им пробормотал что-то вроде: «Не беспокойтесь…» или похожее и вышел. Марчисон, я не обнаружил незнакомца в доме. И все же, когда я снова вернулся в библиотеку, я был убежден, что кто-то вошел в дом, пока я был в парке.

– И вышел до вашего возвращения?

– Нет, он остался и был в доме.

– Но, мой дорогой Гильдей, – начал говорить отец Марчисон, очень удивленный, – мой дорогой Гильдей, я уверен…

– Я знаю, что вы хотите сказать. Я и сам бы так сказал, будь я на вашем месте. Но не спешите, прошу вас. Я ведь убежден и в том, что загадочный посетитель до сих пор не вышел из дома. Он и сейчас здесь.

Отец Марчисон очень внимательно посмотрел на Гильдея, пораженный искренним и страстным тоном его речи.

– Нет-нет, – словно отвечая на возникший вопрос, сказал Гильдей. – Я совершенно здоров и рассудком не тронулся. Уверяю вас в этом. Вся эта история мне самому кажется такой же невероятной, какою она, несомненно, кажется вам. Но вы же знаете, что я никогда не отвергаю факты, какими бы странными они ни казались. Я всегда их исследую до дна. Я на всякий случай проконсультировался у психиатра, он нашел меня абсолютно здоровым. – Он остановился, предлагая отцу Марчисону высказаться на этот счет.