Текст книги "Смерть — мое ремесло"

Автор книги: Робер Мерль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

– Ну ясно. Он еще больше расстроился и в конце концов пошарил на кухне и притащил мне пирожное.

– Тебе, пирожное?

– Ну да. И тогда, послушай-ка, что я сказал ему! «Раз так, – сказал, – я и вторую вазу кокну!..»

Я остолбенело уставился на него.

– Так и сказал? А он что?

– Он засмеялся.

– Засмеялся?

– Старик так и закатился! Аж до слез... А потом говорит... Ну не вредный ли старик, а?.. Потом, значит, говорит: «Ах ты поросенок, если ты это сделаешь, я подобью тебе второй глаз!»

– Ну а потом? – спросил я машинально.

– Я засмеялся, и мы стали играть.

Я смотрел на него, разинув рот.

– Стали играть?

– Да!

И он с восторгом добавил:

– Поросенок! Он называет меня поросенком!

Я наконец вышел из оцепенения и только тут заметил, что опять не считаю шаги. Я взглянул на часы. Прошло уже полчаса перемены. Я опаздывал самое меньшее на двадцать переходов. Со штрафными это составляло уже сорок. Я понял, что мне никогда не наверстать упущенного. Меня охватил ужас, и я почувствовал ненависть к Вернеру.

– Что за муха тебя укусила? – проговорил Вернер, стараясь поспеть за мной. – Куда ты? Чего это тебя все время несет к этой стене?

Я не ответил и снова принялся считать шаги. Вернер не отставал от меня.

– Кстати, – сказал он, – я видел тебя сегодня утром в церкви. Ты каждый день там бываешь?

– Да.

– Я тоже. Почему это я никогда не встречаю тебя на обратном пути?

– Отец всегда после службы остается еще на десять минут.

– А зачем, если обедня кончилась?

Я резко остановился и спросил:

– А вы не молились... из-за вазы?

– Молиться? – переспросил Вернер, вытаращив на меня глаза. – Молиться? Из-за того, что я разбил вазу?

С отчаянием я заметил, что снова сбился со счета.

– Отвяжись!

– Скажи, а разве ты молился бы из-за какой-то вазы?

– Отвяжись.

Он отстал от меня, и я вернулся к часовне. Но он снова догнал меня. Стиснув зубы, я начал отсчитывать шаги. Минуту он молча шел рядом, потом вдруг разразился хохотом:

– Вот оно что! Значит, ты молился бы?

Я остановился и бросил на него злобный взгляд.

– Не я! Не я! Мой отец молился бы.

Он удивленно посмотрел на меня.

– Твой отец?.. – он захохотал еще сильнее. – Твой отец? Вот умора! Твой отец молился бы потому, что ты что-то разбил!

– Замолчи!

Но он уже не мог остановиться.

– Вот умора! Старина, значит ты разобьешь вазу, а твой отец молится! Он что, сумасшедший, твой старик, Рудольф?

– Замолчи! – крикнул я.

– Но ведь он...

Я набросился на него с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал – сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.

Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.

– Ах ты, неловкий какой! – сказал учитель. – Как же это ты так?

Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.

– Я бежал и упал, – проговорил он.

– Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!

– Я упал, – повторил Вернер.

Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.

Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю:

– Пожалуйста, разрешите мне пойти к отцу Талеру.

Учитель посмотрел на меня, взглянул на часы и кивком головы разрешил мне идти.

Я подошел к северной лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал наверх. Сердце мое тревожно стучало. На третьем этаже я свернул налево, сделал еще несколько шагов и постучал в дверь.

– Войдите! – раздался громкий голос.

Я вошел, затворил за собой дверь и снова вытянулся в струнку. Отец Талер стоял в комнате, окруженный облаками табачного дыма. Он помахал перед собой рукой, чтобы разогнать их.

– Это ты, Рудольф? Что тебе?

– Простите, отец Талер, я хотел бы исповедаться.

– Ты ведь недавно исповедовался.

– Да, но я совершил грех.

Отец Талер взглянул на свою трубку и тоном, не терпящим возражения, ответил:

– Не время теперь.

– Пожалуйста, я прошу вас! Я совершил тяжкий грех.

Он потрогал пальцем начинающий зарастать подбородок.

– Что же ты сделал?

– Пожалуйста, отец Талер, разрешите на исповеди.

– А почему не прямо так?

Я молчал. Отец Талер поднес трубку ко рту, затянулся и минуту смотрел на меня.

– Такой ли уж это тяжкий грех?

Я покраснел, но ничего не ответил,

– Ладно, – произнес он с некоторым раздражением, – я слушаю тебя.

Он взглянул с сожалением на свою трубку, положил ее на письменный стол и сел. Я опустился перед ним на колени и рассказал ему обо всем. Он внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов, наложил на меня епитимью – прочитать двадцать раз «Отче наш» и двадцать раз «Аве, Мария» – и отпустил грехи.

Затем он поднялся и, не сводя с меня глаз, снова закурил трубку.

– Так из-за этого ты и домогался исповеди?

– Да.

Он пожал плечами, затем внимательно посмотрел на меня, и выражение его лица изменилось.

– А Ганс Вернер сказал, что виноват ты?

– Нет.

– Что же он сказал?

– Он сказал, что упал.

– Так, так! – произнес он, пристально глядя на меня. – Значит, известно об этом только мне, а я связан тайной исповеди!

Он положил трубку на стол.

– Ах ты маленький негодник! – вдруг сказал он с возмущением. – Значит, вот что ты придумал, чтобы облегчить совесть и в то же время избежать наказания!

– Нет, отец Талер! – воскликнул я с жаром. – Нет! Не в этом дело! Я не для того, чтобы избежать наказания! Пусть в школе меня накажут как угодно!

Он удивленно взглянул на меня.

– Ну а для чего же?

– Я не хочу, чтобы узнал отец.

Он потер подбородок большим пальцем.

– Ах, вот оно что! – произнес он уже более спокойно. – Ты так боишься отца?

Он снова сел, взял трубку и несколько минут молча курил.

– Ну а что бы сделал тебе отец? Побил?

– Нет, отец Талер.

Казалось, он хотел спросить меня еще о чем-то, но передумал и снова начал сосать свою трубку.

– Рудольф, – наконец мягко обратился он ко мне.

– Да?

– Лучше все же признаться ему.

Я задрожал.

– О нет! Нет! Пожалуйста, не надо!

Он встал и изумленно посмотрел на меня.

– Да что с тобой? Ты весь дрожишь? Надеюсь, ты не упадешь в обморок?

Он встряхнул меня за плечи, похлопал по щекам, открыл окно и, выждав немного, спросил:

– Ну как, лучше тебе?

– Лучше.

– Да ты сядь.

Я послушно сел, а он принялся расхаживать по своей каморке, время от времени бросая на меня пытливые взгляды. Потом закрыл окно. Зазвонил звонок.

– А теперь иди, не то опоздаешь в класс.

Я встал и направился к двери.

– Рудольф...

Я обернулся.

– Так с отцом... – сказал он, понизив голос, – поступай как знаешь.

Он положил руку мне на голову, помедлив, открыл дверь и подтолкнул меня.

В этот вечер Мария, впуская меня домой, шепнула:

– Дядя Франц здесь.

Я с живостью спросил:

– Он в форме?

Дядя Франц был всего лишь унтер-офицером. Его портрет не висел рядом с портретами офицеров в гостиной. Но все же я восхищался им.

– Да, в форме, – сурово ответила Мария. – Но тебе нельзя с ним разговаривать.

– Почему?

– Господин Ланг запретил.

Я снял куртку, повесил ее и тут заметил, что пальто отца не висит на вешалке.

– А где отец?

– Он ушел.

– Почему мне нельзя разговаривать с дядей Францем?

– Он богохульствовал.

– Что же он сказал?

– Не твое дело, – строго отрезала Мария. И добавила со значительным и в то же время испуганным видом: – Он сказал: церковь – это сплошное надувательство.

Из кухни доносился какой-то шум, я прислушался и узнал голос дяди Франца.

– Господин Ланг запретил тебе говорить с ним, – повторила Мария.

– Но поздороваться-то я могу?

– Конечно, – неуверенно ответила Мария. – Быть вежливым – не грех.

Дверь кухни была широко открыта. Я подошел и стал навытяжку. Дядя Франц сидел со стаканом в руке, китель его был расстегнут, ноги он положил на другой стул. Мама стояла рядом, и вид у нее был счастливый и вместе с тем виноватый.

Дядя Франц заметил меня.

– А вот и маленький священник! – воскликнул он. – Здравствуй, маленький священник!

– Франц! – проговорила мама с упреком.

– А как надо сказать? Вот и маленькая жертва! Здравствуй, маленькая жертва!

– Франц! – повторила мама и с ужасом обернулась, точно ожидая, что из-за ее спины сейчас появится отец.

– Что тут такого? – крикнул дядя Франц. – Я сказал только правду. Разве не так?

Я застыл в дверях, все еще стоя навытяжку, и не сводил глаз с дяди Франца.

– Рудольф! – строго прикрикнула на меня мама. – Иди немедленно в свою комнату!

– Пустяки! – подмигивая мне, отозвался дядя Франц. – Оставь его на минутку в покое!

Он поднял свой стакан и, снова подмигнув, залихватским тоном, который мне так нравился, сказал:

– Дай ты ему хоть изредка поглядеть на настоящего мужчину!

– Рудольф, – повторила мама, – иди в свою комнату.

Я круто повернулся и пошел по коридору. Я слышал, как за моей спиной дядя Франц сказал:

– Бедный малыш. Согласись, это переходит уж всякие границы: принуждать его стать священником только потому, что твой муж во Франции...

Дверь кухни с треском захлопнулась, и я не расслышал продолжения. Ворчливым голосом что-то говорила мама, но слов я не разобрал, а после снова загремел голос дяди Франца, и до меня отчетливо донеслось: «...сплошное надувательство».

В этот вечер мы обедали немного раньше, так как отец должен был пойти в школу на собрание родителей. После обеда мы опустились в столовой на колени и прочли вечернюю молитву. Когда отец кончил, он повернулся к Берте и спросил:

– Берта, тебе не в чем покаяться?

– Нет, отец.

Он обратился к Герде:

– Герда, тебе не в чем покаяться?

– Нет, отец.

Я был старшим, поэтому отец оставлял меня напоследок.

– Рудольф, тебе не в чем покаяться?

– Нет, отец.

Он поднялся, и все последовали его примеру. Вынув часы, он посмотрел на маму и сказал:

– Восемь часов. В девять – все в постель!

Мама кивнула. Отец обернулся к толстой Марии:

– И вы тоже, сударыня...

– Хорошо, господин Ланг! – ответила Мария.

Отец окинул всех нас взглядом, вышел в переднюю, надел пальто, шарф и шляпу. Мы не трогались с места – он еще не разрешил нам разойтись.

Весь в черном, в черных перчатках, он появился на пороге столовой, и в свете лампы сверкнули его запавшие глаза. Он снова окинул всех взглядом и произнес:

– Спокойной ночи!

Раздались в унисон три «спокойной ночи!», затем с некоторым запозданием еще одно «спокойной ночи, господин Ланг» – Марии.

Мама проводила отца до входной двери, открыла ее и отступила, чтобы пропустить его. Ей полагалось особое «спокойной ночи» – только для нее.

Я уже минут десять лежал в кровати, когда в мою комнату вошла мама. Я открыл глаза и увидел, что она смотрит на меня. Это продолжалось всего мгновение – она сразу же отвернулась и погасила свет. Затем бесшумно закрыла за собой дверь, и я услышал в коридоре ее легкие удаляющиеся шаги.

Меня разбудил стук входной двери и тяжелые шаги в коридоре. Яркий свет ослепил меня, я заморгал, мне показалось, что отец в пальто и шляпе стоит около моей кровати. Чья-то рука встряхнула меня, и я совсем очнулся: передо мной был отец, весь в черном, неподвижный, с глубоко запавшими сверкающими глазами.

– Вставай! – раздался его ледяной голос.

Я взглянул на него, ужас сковал меня.

– Вставай!

Рука в черной перчатке с бешенством сорвала с меня одеяло. Я соскользнул с кровати и наклонился, ища туфли, но отец ударом ноги забросил их под кровать.

– Иди так!

Он вышел в коридор, подтолкнул меня вперед, затворил дверь моей комнаты, тяжело ступая, направился к комнате Марии, яростно стукнул в дверь и крикнул:

– Встать!

Затем к моим сестрам:

– Встать!

И наконец еще яростнее – если это было возможно! – забарабанил в дверь комнаты мамы:

– Встать!

Мария появилась первой, с бигуди в волосах, в зеленой рубашке в цветочках. Она со страхом глядела на отца в пальто и шляпе и на меня рядом с ним, дрожащего, босого.

Мама и обе мои сестры вышли из своих комнат, они щурились от света, растерянно оглядывались. Отец круто повернулся к ним:

– Накиньте пальто и идемте.

Он ждал их молча, не двигаясь, и когда они вернулись, зашагал в столовую. Все последовали за ним. Он зажег свет, снял шляпу, положил ее на буфет и сказал:

– Помолимся.

Все опустились на колени, и отец начал читать молитву. Огонь в камине давно потух, я стоял в одной рубашке на каменном полу, но почти не чувствовал холода.

Отец произнес «аминь» и поднялся с колен. Неподвижный, все еще в перчатках, он возвышался над нами, казался великаном.

– Среди нас здесь, – сказал он, не возвышая голоса, – находится Иуда.

Никто не шелохнулся, никто не поднял на него глаза.

– Ты слышишь, Марта?

– Слышу, Генрих, – слабым голосом отозвалась мама.

Отец продолжал:

– Сегодня вечером... на молитве... все вы слышали... я спросил у Рудольфа... нет ли у него в чем покаяться.

Он посмотрел на маму, и мама утвердительно кивнула головой.

– И вы все... слышали... все хорошо слышали... не правда ли... как Рудольф ответил... «нет»?

– Да, Генрих, – прошептала мама.

– Рудольф, – сказал отец, – встань.

Я встал, дрожа всем телом.

– Посмотрите на него!

Мама, мои сестры и Мария повернулись ко мне.

– Итак... он ответил «нет», – с торжествующим видом продолжал отец. – Так знайте же... что всего за несколько часов... до того, как он ответил «нет»... он совершил... невероятно жестокий... поступок. Он избил... маленького беззащитного товарища... Сломал ему ногу!

Отцу уже незачем было повторять «посмотрите на него», взгляды всех неотрывно были устремлены на меня.

– И потом, – отец возвысил голос, – это жестокое существо... сидело среди нас... ело наш хлеб... не сказав ничего... и молилось... молилось!.. вместе с нами...

Он опустил глаза и взглянул на маму.

– Вот какого сына... ты подарила мне!

Мама отвернулась.

– Смотри на него! – свирепо приказал отец.

Мама снова повернулась ко мне, и губы ее задрожали.

– И это наш сын, – продолжал отец дрожащим голосом, – сын, которого окружает здесь... лишь... любовь...

В этот момент произошло нечто невероятное – толстая Мария что-то пробурчала.

Отец выпрямился, окинул нас бешеным взглядом и тихо, с расстановкой, криво усмехаясь, произнес:

– Если... у кого... есть что сказать... пусть скажет!

Я взглянул на Марию. Глаза ее были опущены, но толстые губы что-то беззвучно шептали, а пальцы судорожно мяли пальто.

Прошла секунда, и я с изумлением услышал собственный голос:

– Я исповедался.

– Я это знал! – торжествующе крикнул отец.

Уничтоженный, я смотрел на него.

– Знайте же, – отец возвысил голос, – что этот дьявол... совершив преступление... затаив в сердце... коварство... пошел к священнику... лицемерно покаялся... и обманом добился у него... отпущения грехов! И святое прощение еще не сошло с его чела... а он... уже... осквернил ложью... почтение, которое обязан оказывать своему отцу... и скрыл от него свое преступление. И если бы не непредвиденные обстоятельства.... открывшие... мне преступление... то я, его отец...

Он остановился и у него вырвалось рыдание.

– Я, его отец... который... взвалил на себя... из любви к нему... все его грехи... как если бы... я их сам совершил... то я... не ведая... осквернил бы... свою совесть... – Он вдруг закричал: – ...не ведая... о его преступлении!

Он грозно взглянул на маму.

– Ты слышишь, Марта?.. Слышишь? Если бы... случайно... я не узнал... о преступлении твоего сына... то я... перед богом... – он ударил себя в грудь, – сам того не ведая... принял бы на себя... навсегда... все его зверство... всю его ложь! Господи! – воскликнул он, бросаясь на колени. – Как... смогу я... когда-либо... заслужить твое прощение...

Отец умолк, и крупные слезы покатились по его морщинистому лицу. Затем он сжал голову руками, наклонился вперед и с душераздирающими стонами стал раскачиваться, монотонно причитая:

– Прости, господи! Прости, господи! Прости, господи! Прости, господи!..

После этого, помолившись вполголоса, он немного успокоился, поднял голову и сказал:

– Рудольф, на колени! Кайся!

Я опустился на колени, молитвенно сложил руки, но не смог выговорить ни слова.

– Кайся!

Все смотрели на меня. Я сделал отчаянное усилие, снова открыл рот, но ни звука не сорвалось с моих губ.

– Это дьявол! – возбужденно выкрикнул отец. – Это дьявол... не дает ему говорить!

Я посмотрел на маму. Всеми силами души безмолвно я молил ее о помощи. Она попыталась отвести взгляд, но сейчас ей это не удалось. Целую секунду она не сводила с меня расширенных От ужаса глаз, затем взгляд ее померк, она побледнела и молча упала во весь рост на пол.

В мгновение ока я понял, что меня ждет: в который раз мама предавала меня отцу.

Мария приподнялась.

– Ни с места! – страшным голосом крикнул отец.

Мария замерла, затем медленно снова опустилась на колени. Отец взглянул на безжизненное тело мамы, распростертое перед ним, и еле слышно, с каким-то торжеством проговорил:

– Расплата началась.

Обернувшись ко мне, он глухим голосом приказал:

– Покайся в своем грехе!

Но дьявол точно и в самом деле вселился в меня – я был не в силах произнести ни слова.

– Это все дьявол! – сказал отец.

Берта закрыла лицо руками и зарыдала.

– Господи, – сказал отец, – ты оставил моего сына... так снизойди же ко мне в своем милосердии... и позволь мне еще раз... взвалить на свои плечи... его омерзительный проступок!

Лицо его исказилось от боли, он ломал руки, слова с хриплыми рыданиями срывались с его губ:

– Боже... прими мое покаяние... я сломал ногу... Гансу Вернеру.

Еще никогда в жизни его слова не действовали на меня с такой силой!

Отец поднял голову, обвел нас сверкающим взглядом и сказал:

– Помолимся.

Он начал читать «Отче наш». С небольшим запозданием Мария и сестры присоединились к нему. Отец взглянул на меня. Я открыл рот, но не издал ни звука, словно в меня вселился дьявол. Я начал шевелить губами, делая вид, будто молюсь про себя, пытался сосредоточиться на словах молитвы – но все было напрасно.

Отец перекрестился, встал, сходил на кухню за стаканом воды и плеснул ее маме в лицо. Она слабо шевельнулась, открыла глаза и с трудом поднялась.

– Отправляйтесь спать, – приказал отец.

Я шагнул к двери.

– Не вы, сударь! – холодно остановил он меня.

Мама вышла, даже не взглянув в мою сторону. Сестры последовали за ней. Мария задержалась на пороге, обернулась, посмотрела на отца и тихо, но внятно произнесла:

– Стыдно!

Она вышла. Я хотел крикнуть: «Мария!», но не смог. Я слышал, как медленно удаляются ее шаги по коридору, как хлопнула дверь. Я остался наедине с отцом.

Он смотрел на меня с такой ненавистью, что во мне на мгновение вспыхнула надежда: может, он меня ударит.

– Идем! – сказал он глухим голосом.

Он вышел, и я последовал за ним. После каменных плит столовой деревянный пол коридора показался мне почти горячим.

Отец отворил дверь своего кабинета – там стоял пронизывающий холод, – пропустил меня вперед и запер дверь. Не зажигая света, он приоткрыл шторы на окнах. Ночь была светлой, на крыше вокзала лежал снег.

– Помолимся.

Он опустился на колени перед распятием, я встал на колени позади него. Немного погодя он обернулся:

– Ты что, не молишься?

Я взглянул на него и знаком показал, что молюсь.

– Молись вслух!

Я хотел ответить: «Не могу», мои губы шевелились, я даже поднес руки к горлу, но звуков не получалось.

Отец схватил меня за плечо, словно хотел хорошенько встряхнуть, но тут же отдернул руку, будто одно только прикосновение ко мне вызывало у него отвращение.

– Молись же! – с ненавистью проговорил он. – Молись! Молись!

Я снова пошевелил губами, но остался нем. Отец стоял на коленях вполоборота ко мне, не сводя с меня своих глубоко запавших сверкающих глаз; он, казалось, тоже лишился дара речи.

Наконец он отвел от меня взгляд и сказал:

– Ну хорошо, молись про себя!

Затем он начал читать «Аве, Мария». Теперь я не пытался даже шевелить губами.

Голова моя пылала, и я ощущал в ней какую-то пустоту. Я больше не делал попыток унять дрожь, только время от времени плотнее прижимал к бокам рубашку.

Отец осенил себя крестом, обернулся, посмотрел на меня в упор и с нескрываемым торжеством в голосе произнес:

– После того, что произошло... Рудольф... надеюсь... ты сам понимаешь... священником ты еще можешь стать... но миссионером... ни в коем случае...

На другой день я тяжело заболел. Я никого не узнавал, не понимал, что мне говорили, и сам лишился речи. Меня ворочали, перекладывали, ставили мне компрессы, поили, клали лед на голову, умывали. Этим ограничивались мои взаимоотношения с семьей.

В особенности было приятно то, что я не различал лиц. Они мне представлялись какими-то беловатыми кругами – без носа, без рта, без глаз, без волос. Эти круги двигались взад и вперед по комнате, склонялись надо мной, снова удалялись, и до меня доносилось невнятное, монотонное бормотание, словно где-то жужжали мухи. Круги были расплывчатыми, они все время дрожали, точно студень, и голоса тоже казались какими-то слабыми и дрожащими. Однако ни эти круги, ни эти голоса не вызывали во мне страха.

Однажды утром я сидел в кровати, откинувшись на подложенные мне под спину подушки, и рассеянно следил, как движется около меня один такой круг. И тут случилось ужасное: круг начал принимать окраску. Сначала я заметил два небольших красных пятнышка по обеим сторонам большого желтого пятна, беспрестанно двигавшегося. Потом образ стал вырисовываться четче, но тут все снова расплылось – и на миг во мне вспыхнула надежда, что ничего не произойдет. Я попытался отвести взгляд, но глаза мои невольно притягивало это пятно; с пугающей быстротой оно приобретало четкость: вырисовалась большая голова с двумя красными ленточками по бокам, лицо, на лице обозначились глаза, нос, рот – и внезапно я узнал свою сестру Берту. Она сидела на стуле у моего изголовья, склонившись над книгой. Сердце бешено застучало у меня в груди, я закрыл глаза, снова открыл их – она была здесь.

Тревога сжала мне горло. Я приподнялся на подушках и, еще не понимая, что произошло, словно ребенок, читающий но слогам, пролепетал:

– Где... Ма-ри-я?

Берта растерянно взглянула на меня, вскочила, уронив книгу на пол, и выбежала из комнаты с криком:

– Рудольф заговорил! Рудольф заговорил!

Минуту спустя мама, Берта и моя вторая сестра нерешительно вошли в комнату и замерли в ногах моей постели, с опаской глядя на меня.

– Рудольф?

– Да.

– Ты можешь говорить?

– Да, могу.

– Я твоя мама.

– Да.

– Ты меня узнаешь?

– Да, да.

Я с раздражением отвернулся и спросил:

– Где Мария?

Мама потупилась и умолкла. Я повторил сердито:

– Где Мария?

– Она ушла от нас, – скороговоркой ответила мама.

У меня словно что-то оборвалось внутри, руки мои задрожали. С усилием я выговорил:

– Когда?

– В тот день, когда ты заболел.

– Отчего?

Мама не отвечала. Я не отставал:

– Отец уволил ее?

– Нет.

– Сама ушла?

– Да, сама.

– В тот день, когда я заболел?

– Да.

Мария тоже покинула меня. Я закрыл глаза.

– Хочешь, я посижу с тобой, Рудольф!

Не открывая глаз, я ответил:

– Нет.

Я слышал, как она ходила по комнате, передвигала лекарства на моем столике, тяжело вздохнула, затем ее мягкие шаги стали удаляться, защелка на двери тихонько стукнула, и я мог наконец открыть глаза.

Шли недели. Я много думал о предательстве отца Талера и перестал верить в бога.

Мама по нескольку раз в день заходила ко мне в комнату:

– Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да.

– Принести тебе книг?

– Нет.

– Хочешь, я тебе почитаю?

– Нет.

– Хочешь, твои сестры посидят с тобой?

– Нет.

Помолчав, она спрашивала:

– Хочешь, чтобы я осталась?

– Нет.

Она прибирала на ночном столике, взбивала подушки, бродила по комнате. Я наблюдал за ней сквозь полуприкрытые веки. Когда она поворачивалась спиной, я впивался в нее глазами и мысленно твердил: «Уходи же! Уходи!» Через некоторое время она уходила, а я радовался, точно ее заставил уйти мой взгляд.

Однажды вечером, перед самым ужином, она вошла ко мне с озабоченным и виноватым лицом. Как обычно, она сделала вид, что прибирает в комнате, и, не глядя на меня, сказала:

– Что тебе дать сегодня на ужин?

– То же, что и всем.

Она подошла к окну, задернула шторы проговорила, не оборачиваясь:

– Отец сказал, чтобы ты ужинал с нами.

Вот, оказывается, в чем дело. Я ответил сухо:

– Хорошо.

– Как ты думаешь – сможешь?

– Да.

Я встал. Она хотела помочь мне, но я отказался. Я один дошел до столовой. На пороге я задержался. Отец и сестры уже сидели за столом.

– Добрый вечер, отец.

Он поднял голову. Вид у него был больной, осунувшийся.

– Добрый вечер, Рудольф, – ответил он и спросил: – Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, отец.

– Садись.

Я сел и не произнес больше ни слова. Когда кончили обедать, отец вынул часы и сказал:

– А теперь помолимся.

Все опустились на колени. Новая прислуга пришла из кухни и присоединилась к нам. Как только мои голые колени коснулись каменного пола, меня пронизал холод.

Отец начал читать «Отче наш». Я шевелил губами, слово в слово повторяя за ним молитву, но не издал при этом ни звука. Отец взглянул на меня – его глубоко запавшие глаза смотрели устало и печально, – прервал молитву и проговорил глухим голосом:

– Рудольф, молись вслух.

Взоры всех обратились на меня. Я посмотрел на отца долгим взглядом и с усилием выговорил:

– Не могу.

Отец взглянул на меня удивленно.

– Не можешь?

– Нет, отец.

Он снова начал молиться, а я – шевелить губами. Я старался не думать ни о чем.

Два дня спустя я пошел в школу. Никто не заговорил со мной о том, что произошло.

На утренней перемене я снова начал считать шаги. Я сделал уже шесть переходов, как вдруг чья-то тень заслонила от меня солнце. Я поднял глаза – это был Ганс Вернер.

– Здравствуй, Рудольф.

Я молча продолжал свой путь. Вернер пошел рядом со мной. Не переставая считать, я взглянул на его ноги. Он слегка хромал.

– Рудольф, мне надо поговорить с тобой.

Я остановился.

– Я не хочу с тобой разговаривать.

– Так! – произнес он, немного помолчав. Казалось, он окаменел.

Я снова принялся вышагивать и дошел до стены часовни – Вернер все еще был на том самом месте, где я его оставил. Теперь я снова зашагал к нему. Некоторое время он стоял в нерешительности, затем повернулся на каблуках и ушел.

В тот же день в коридоре я встретил отца Талера. Он окликнул меня. Я остановился, вытянулся в струнку.

– Вот и ты!

– Да, отец Талер.

– Мне говорили, что ты был тяжело болен?

– Да, отец Талер.

Он молча оглядел меня, будто с трудом узнавал.

– Ты изменился. Сколько тебе уже лет, Рудольф?

– Тринадцать, отец Талер.

Он покачал головой.

– Тринадцать лет! Всего только тринадцать!

Он пробурчал что-то себе в бороду, потрепал меня по щеке и удалился. Я посмотрел ему в спину. Спина была широкая, могучая – и я подумал: «Предатель!» Волна безумного гнева затопила меня.

На следующее утро, едва я расстался с отцом и повернул на Шлоссштрассе, как услышал позади шаги.

– Рудольф!

Я обернулся. Это был Ганс Вернер. Я повернулся к нему спиной и пошел дальше.

– Рудольф! – крикнул он, с трудом переводя дух. – Мне надо с тобой поговорить.

Я даже головы не повернул.

– А я не хочу с тобой разговаривать.

– Да пойми же, Рудольф, мне надо тебе сказать...

Я ускорил шаг.

– Пожалуйста, Рудольф, не беги так. Мне за тобой не угнаться.

Я пошел еще быстрее. Подпрыгивая на ходу, он неуклюже бежал за мной. Я искоса взглянул на Ганса и увидел, что лицо у него стало красное, он морщился от напряжения.

– Конечно, – сказал он, задыхаясь от бега, – я понимаю... понимаю... После того, что я тебе сделал... ты не хочешь больше... разговаривать со мной.

Я остановился как вкопанный.

– Что ты мне сделал?

– Это не я, – смущенно проговорил он, – это мой старик. Мой старик выдал тебя.

Я изумленно взглянул на него.

– Как, это он рассказал наставникам?

– В тот же вечер! – воскликнул Вернер. – В тот же вечер он пошел с ними ругаться. Он явился как раз в самый разгар родительского собрания и обругал их перед всеми!

– Он назвал меня?

– А то как же! И еще добавил: «Если среди ваших учеников есть такие звери, их надо гнать».

– Он так и сказал?

– Ну да! – почти весело воскликнул Вернер. – Но ты не огорчайся, ведь на другой же день он написал директору, что ты тут ни при чем – виноват снег. И что я прошу тебя не наказывать.

– Ах, вот оно что, – медленно проговорил я и поскреб тротуар носком ботинка.

– Тебя наказали? – спросил Вернер.

Я упорно смотрел на носок своего ботинка, и Вернер повторил:

– Тебя наказали?

– Нет.

Вернер нерешительно продолжал:

– А твой... – он хотел было сказать «твой старик», но вовремя спохватился. – А твой отец?

Я быстро ответил:

– Он ничего мне не сказал.

Немного помолчав, я поднял на него глаза и выпалил одним духом:

– Ганс, я прошу у тебя прощения за ногу.

У него был смущенный вид.

– Это ничего! Ничего! – поспешно ответил он. – Это все снег!

– Ты так и останешься навсегда хромым? – спросил я.

– О нет, – ответил он, смеясь, – это только... – он подыскивал слово, – это... преходящее. Понимаешь? Преходящее.

Он произносил это слово с явным наслаждением.

– Это значит, – добавил он, – что все пройдет.

Перед тем как нырнуть в ворота школы, он обернулся и с улыбкой протянул мне руку. Я посмотрел на его руку в каком-то оцепенении. Пересилив себя, я сказал:

– Хорошо, я пожму тебе руку, но разговаривать с тобой я больше не буду.

– Ну, старина! – воскликнул он изумленно. – Ты все еще сердишься на меня?

– Нет, не сержусь. – Потом я добавил: – Я не хочу ни с кем разговаривать.

Медленно, как автомат, я протянул ему руку, и мы обменялись рукопожатием. Я тотчас же отдернул руку. Вернер молча смотрел на меня, потрясенный:

– Ну и чудной же ты, Рудольф!

Он еще секунду смотрел на меня, затем повернулся и вошел в ворота. Я подождал немного и последовал за ним.

Весь день и всю эту неделю я раздумывал о нашем разговоре с Вернером и в конце концов с удивлением обнаружил, что, если не считать моего отношения к отцу Талеру, разговор этот ничего не изменил: веру в бога я потерял окончательно и бесповоротно.

15 мая 1914 года умер отец, но в домашнем распорядке не произошло никаких изменений – я по-прежнему каждое утро ходил в церковь. Мама занялась лавкой, и наше материальное положение улучшилось. Мама презирала и ненавидела еврейских портных не меньше отца, но считала, что это еще не повод, чтобы не продавать им ткани. Мама повысила некоторые цены, которые в свое время установил отец с такой смехотворно малой наценкой, что невольно казалось – прав дядя Франц, утверждая, будто он сознательно хотел причинить себе убыток.

Приблизительно неделю спустя после смерти отца, войдя утром в церковь, я был страшно возмущен, увидев, что наши места заняты. Я сел двумя рядами дальше. Началась обедня, и я принялся следить за ней по своему молитвеннику строчка за строчкой. Внезапно на меня напала рассеянность, я поднял голову и посмотрел вверх, на своды.