Текст книги "Смерть — мое ремесло"

Автор книги: Робер Мерль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

1929 год

Партия решила временно послать меня «на травку». Мне подыскали место на конном заводе полковника барона фон Иезерица, владельца большого поместья возле В. в Померании.

Моя новая работа мне очень нравилась. Лошади были прекрасные, холеные, в конюшнях – современное оборудование. Полковник барон фон Иезериц (хотя он больше и не служил в армии, все величали его господином полковником) поддерживал у себя на заводе железную дисциплину. Это был высокий худой человек с обветренным лицом, изрезанным морщинами. Нижняя челюсть у него сильно выдавалась вперед, и – удивительно! – это делало его похожим на лошадь. За спиной конюхи называли фон Иезерица Стальной Мордой. Я так и не узнал, из-за чего он получил эту кличку – то ли из-за своей нижней челюсти, то ли из-за глаз. Глаза его, казалось бы, ничем особенным не отличались. Обыкновенные голубые глаза. Но стоило ему внезапно остановить на вас взгляд и – словно он поворачивал выключатель – они наполнялись каким-то невыразимым светом.

Уже три месяца я находился у него на службе, а он еще ни разу не заговорил со мной. Я думал, что он вообще не знает о моем существовании, ведь нанимал меня его управляющий, – и вдруг однажды после полудня, когда я поправлял на пастбище какую-то загородку, я услышал за спиной знакомый звук копыт его лошади. Кто-то щелкнул языком, и неожиданно вороная лошадь выросла передо мной – рослая, стройная, с перекатывающимися под лоснящейся кожей желваками мышц.

– Ланг!

Я вытянулся в струнку. От моего резкого движения лошадь насторожилась. Фон Иезериц ласково потрепал ее и, не глядя на меня, словно он разговаривал сам с собой, сказал:

– У меня есть маленькая ферма в Мариентале... Она совсем заброшена...

Он замолчал, я ждал продолжения.

– Я подумал, – вновь заговорил он с отсутствующим видом, как будто и впрямь размышляя вслух: – если земля еще кормит, почему бы не выхаживать там несколько лошадей.

Он опустил хлыст и концом его осторожно погладил лошадь между ушей.

– При жизни моего отца там держали лошадей. Но никто никогда не хотел там жить... Это паршивое место. Повсюду вода. Строения в жалком состоянии, земли тоже. Надо все привести в порядок, надо возродить эту землю...

Он приподнял хлыст, и его невыносимые голубые глаза остановились на мне.

– Ясно тебе?

– Так точно, господин полковник.

Подождав немного, он отвел от меня взгляд. Я почувствовал облегчение.

– Я подумал о тебе.

Он почесал у себя за ухом рукояткой хлыста и сухо произнес:

– Вот мои условия: сначала я дам тебе двух людей. Они помогут все восстановить. Получать это время будешь столько же, сколько и теперь. Если тебе удастся там обосноваться, я переведу на ферму несколько лошадей. Дам еще свинью, кур и семян. Там есть пахотная земля. Все, что ты сможешь выжать из пашни, свиньи, птицы и двух рощ, прилегающих к ферме, – твое. Что сможешь добыть охотой – тоже твое. Но помни, как только устроишься, – больше ни пфеннига! Слышишь? Ни пфеннига!

Он взмахнул хлыстом, обрушил на меня свой разящий взгляд и неожиданно яростно крикнул:

– Ни пфеннига!

– Так точно, господин полковник! – ответил я.

Помолчав, он снова заговорил, но уже более спокойным тоном.

– Подожди соглашаться. Возьми лошадь и поезжай на ферму. Когда все посмотришь – скажешь.

– Сейчас, господин полковник?

– Сейчас. И скажи Георгу, чтобы дал тебе сапоги – понадобятся.

Он дернул за уздечку и с места рванул лошадь в галоп. Я вернулся в барак и сказал Георгу, что фон Иезериц посылает меня в Мариенталь. Георг посмотрел на меня, сощурил глаза и, покачав головой, с таинственным видом сказал:

– Так это тебя...

Он усмехнулся, показав испорченные зубы, и сразу словно постарел.

– Ох, хитер старик! Делает ставку на хорошего коня.

Георг принес мне сапоги и, глядя, как я их примеряю, медленно проговорил:

– Ты не очень-то радуйся. Это паршивое место. И не соглашайся, если увидишь, что тебе не справиться.

Я поблагодарил его за совет. Он сказал мне, какую я могу взять лошадь, и я уехал. От конного завода до Мариенталя было десять километров. На небе не виднелось ни облачка. Но хотя шел только сентябрь, было очень холодно.

В деревне я попросил указать мне дорогу на ферму. Проехав еще три или четыре километра по очень грязной дороге, наполовину заросшей вереском, я не заметил ни одного дома, ни одной пашни. Все выглядело запущенным. Дорога уперлась в деревянную, совершенно сгнившую изгородь. Я слез с лошади и привязал ее к тополю. Несмотря на то, что дожди не шли уже с неделю, почва была сырой и вязкой.

Я прошел несколько шагов и увидел дом. Крыша его местами обрушилась, в нем не было ни дверей, ни ставен, в щелях между каменными плитами на полу пробивалась трава. Я осмотрел дом и пошел к конюшне. Здесь крыша еще держалась, но одна стена обвалилась.

Георг снабдил меня планом прилежащих к ферме земель, и я начал, не торопясь, обход. Ближайший лесок оказался всего лишь тощей порослью. Кроме как для топлива и охоты, он ни на что больше не годился. Миновав его, я увидел поле – когда-то оно было вспахано – с бедной, песчаной почвой. За полем шла сосновая роща, в которой я с радостью насчитал около сотни довольно приличных деревьев и почти столько же молодых. Дальше начинались луга. Их было пять, отделенных друг от друга кустарником или деревянными загородками. Три луга заросли тростником, два другие, находившиеся в конце утопавшей в грязи тропки, представляли собой сплошное болото. Нечего было и думать пройти туда, даже в сапогах. Я пошел вверх по тропинке и через четверть часа добрался до пруда. И сразу понял, что тут произошло: когда-то на этом месте была плотина, но паводок снес ее, вода затопила наиболее низко лежащие луга и просочилась на другие, но в значительно меньшей степени, так как путь ей преградил небольшой бугор.

Я разделся и вошел в пруд. Вода была ледяная. Я глубоко вздохнул, набрав полные легкие воздуха, и нырнул. Через некоторое время я обнаружил под водой плотину, забрался на нее – вода доходила мне до колен, нащупал ногами гребень плотины и медленно пошел по нему. Вода была темная и грязная. Я все время ждал, что вот-вот дойду до места прорыва и потеряю под ногами опору. И действительно, я не дошел еще и до середины пруда, как мне пришлось поплыть. Метрах в трех-четырех я обнаружил другой конец плотины. Взобравшись на него, я добрался до противоположного берега. Больше прорывов не оказалось.

Я вылез из воды и бегом обогнул пруд, чтобы поскорее одеться. Зубы у меня стучали. Несколько раз я по колено проваливался в грязь, но ветер обсушил меня – и я был уже почти сухой, когда одевался.

Я присел на большой камень возле пруда. Солнце склонялось к закату. Я продрог, устал и проголодался. Вынув из кармана завтрак, я принялся жевать, глядя на воду. На западе, за камышами, которые опоясывали пруд, я увидел вынырнувшее вдруг большое темное облако. Оно заслонило солнце, сразу потемнело, от земли потянуло гнилью, и все вокруг стало ужасно унылым. Затем солнечный луч пробился сквозь тучу, скользнул по черной воде, и в луговых впадинах начал стелиться туман. Камень, на котором я сидел, наполовину увязал в болоте, все вокруг меня было холодным и осклизлым, и мне казалось, что я погряз в океане грязи.

Когда я вернулся в поместье, Георг взял мою лошадь под уздцы и сказал:

– Старик ждет тебя в своем кабинете. Поторопись. – Затем он взглянул на меня и вполголоса спросил: – Ну как? Что ты надумал? Зимой-то там... а?..

В кабинете в камине пылали дрова. Фон Иезериц сидел, или, вернее, полулежал перед камином в маленьком кресле, опираясь о край сиденья тощими ягодицами и вытянув перед собой ноги. В руках он держал трубку с длинным чубуком. Он повернул голову, голубые глаза его остановились на мне, и он крикнул:

– Ну?

Я стал навытяжку и сказал:

– Я согласен.

Он поднялся, широко расставив ноги, и я поразился его росту – до сих пор я видел его только на лошади.

– Ты хорошо подумал?

– Так точно, господин полковник.

Он принялся шагать взад и вперед по комнате, посасывая трубку.

– Думаешь, справишься? – произнес он сдержанно.

– Так точно, господин полковник! Если только удастся восстановить плотину. В ней брешь в четыре метра длиной.

Он резко остановился и окинул меня взглядом.

– Откуда ты знаешь, что четыре метра?

– Я входил в воду.

– И других повреждений нет?

– Нет, господин полковник.

Он снова зашагал по комнате.

– Не так плохо, как я думал.

Он остановился и почесал трубкой у себя за ухом.

– Так, значит, ты полез в воду?

– Так точно, господин полковник.

Он одобрительно посмотрел на меня.

– Ну, скажу тебе, ты первый, кому это пришло в голову!

Он сел и вытянул перед собой ноги.

– А еще?

– Еще, господин полковник, надо будет дренажировать оба нижних луга. Ну а остальные три – эти достаточно будет просто очистить от грязи и засыпать там ямы.

– А ты справишься сам с ремонтом конюшни и дома?

– Так точно, господин полковник...

Помолчав, он поднялся, прислонился к камину и сказал:

– Слушай же хорошенько, что я тебе скажу.

– Слушаю, господин полковник.

– Несколько лошадей – для меня это мелочь. Это не идет в счет. Важно другое...

Он сделал паузу, расставил ноги и торжественно произнес:

– ...Важно, чтобы частица немецкой земли не оставалась заброшенной, чтобы она могла обеспечить существование немецкой семьи. Понятно?

Я ответил не сразу, так как меня поразило слово «семья». Ведь речь шла о том, чтобы поручить ферму мне.

Он переспросил с нетерпением:

– Ты понял меня?

Я ответил:

– Так точно, господин полковник.

– Вот и хорошо. Завтра же приступишь к делу. Георг даст тебе людей и все необходимое. Итак, договорились?

– Так точно, господин полковник.

– Вот и хорошо. Но запомни! Как только ты устроишься на этом болоте – больше ни пфеннига! Даже если ты будешь подыхать с голоду – ни пфеннига! Что бы ни произошло – ни пфеннига!

Мне понадобился целый год, чтобы сделать все, что я наметил. Даже в армии мне никогда не приходилось так тяжело. Я жил в невероятно трудных условиях и еще раз убедился в том, что отметил в бытность мою в Курляндии: привыкнуть можно и к жаре, и к холоду, но к грязи – никогда.

С плотиной пришлось повозиться. Едва я заделывал ее в одном месте, как она прорывалась в другом. К тому же начиная с октября грозы не прекращались. Весь день мы работали, стоя в воде, а сверху нас хлестал дождь. Только ночью нам удавалось обсохнуть. Мы спали в доме на каменных плитах, завернувшись в лошадиные попоны. Крышу мы починили, но тяга в камине была очень плохая, и нам оставалось на выбор – либо дрожать от холода, либо задыхаться в дыму. И все же постепенно мы укрепляли плотину. Но скоро я понял, что она не очень-то надежна и за ней всегда придется тщательно следить.

Мои помощники доставляли мне много хлопот. Они жаловались, что я очень круто обращаюсь с ними. Я попросил фон Иезерица для острастки выгнать одного, и после этого у меня все пошло как по маслу. Правда, один из них, тот, кого мне дали взамен, заболел воспалением легких и тоже вынужден был уйти, а самого меня несколько дней выматывал сильный приступ малярии. Дважды меня чуть не засосало в болоте.

Наконец наступил день, когда я мог пойти к фон Иезерицу и сказать ему, что ферма приведена в порядок. У двери его кабинета я встретил старого Вильгельма. Он дружески помахал мне рукой, и это так меня поразило, что я даже не ответил на его приветствие. Старый Вильгельм был фермером фон Иезерица. Фермеры относились к конюхам свысока и считали ниже своего достоинства разговаривать с ними.

Фон Иезерица я нашел в его любимом кресле. Вытянув перед собой ноги в высоких сапогах, он, развалясь, лежал со своей длинной трубкой в руке. По правую руку от него на низком столике темного дерева стояли в ряд шесть кружек пива и шесть стопок водки.

– Я кончил, господин полковник.

– Хорошо! – воскликнул фон Иезериц и взял стопку.

Поднявшись, он поднес ее мне. Я сказал: «Благодарю вас, господин полковник». Он тоже взял себе стопку, одним духом осушил ее и запил кружкой пива. Выпив водку, я поставил стопку на столик, но пива фон Иезериц мне не предложил.

– Итак, – сказал он, обтирая губы рукавом, – ты кончил?

– Так точно, господин полковник.

Он посмотрел на меня, лицо его сморщилось и приняло хитрое выражение.

– Нет, нет, – проговорил он наконец, потирая тыльной стороной ладони свой лошадиный подбородок, – нет, ты не кончил, тебе надо сделать еще кое-что.

– Что же, господин полковник?

В глазах его заиграли веселые искорки.

– Итак, ты кончил, не так ли? Дом готов, и ты можешь устраиваться.

– Так точно, господин полковник.

– У тебя нет ни мебели, ни простынь, ни посуды, и ты все же хочешь переезжать? Держу пари, ты и не подумал об этом.

– Никак нет, господин полковник.

– Вот видишь, ты не все сделал.

Он погладил подбородок и засмеялся.

– Придется все это приобрести. У тебя, конечно, есть деньги?

– Никак нет, господин полковник.

– Что? Что? – произнес он удивленно. – Нет денег? Нет денег? Но ведь это никуда не годится, дружок. Совсем не годится. Чтобы приобрести мебель, нужны деньги, не так ли?

– Денег у меня нет, господин полковник.

– Нет денег! – воскликнул он, покачивая головой. – Жаль, жаль! Нет денег – нет мебели! Все совершенно ясно! А нет мебели – нет и фермы!

Он посмотрел на меня, взгляд его на мгновение стал жестким, затем в глазах снова заиграли веселые искорки, и мне стало не по себе.

– Я могу спать и на полу, завернувшись в попону, господин полковник.

– Что? – сказал он с усмешкой. – Я, полковник барон фон Иезериц, допущу, чтобы мой фермер спал на каменном полу! Нет, нет, дружок. Нет мебели – нет и фермы! Ясно?

Он кинул на меня хитрый взгляд и продолжал:

– Итак, ты видишь, не все кончено. Остается сделать еще кое-что.

– Что же, господин полковник?

Он наклонился, взял стопку водки, выпил, поставил стопку на стол, схватил кружку пива и одним духом опорожнил ее. Потом он прищелкнул языком, глаза его заискрились, и он сказал:

– Жениться.

Я пробормотал с дрожью в голосе:

– Но, господин полковник, я совсем не хочу жениться.

Лицо его сразу же стало суровым.

– Что? – воскликнул он. – Ты не хочешь жениться? Какая наглость! Хочешь быть фермером и не хочешь жениться? Ты что о себе воображаешь?

– Простите, господин полковник, я не хочу жениться...

– Что? – закричал он и поднял руку к небу. – Сказать это мне! Мне! Сказать мне, офицеру, «нет»! Мне, вытащившему тебя из дерьма!

Он вперил в меня свой пронизывающий взгляд.

– Ты случайно не болен?

– Никак нет, господин полковник.

– Черт возьми, ты случайно не один из этих...

Я торопливо ответил:

– Никак нет, господин полковник.

Он внезапно взревел:

– Тогда почему же?

Я молчал... Он внимательно, изучающе смотрел на меня, потом снова почесал трубкой за ухом.

– Ты вообще-то нормальный мужчина или нет?

Я молча смотрел на него.

– Я хочу сказать, ты не выхолощен, надеюсь? У тебя все в порядке?

– Конечно, господин полковник, у меня все в порядке.

– И ты можешь иметь детей, не так ли?

– Я думаю, да, господин полковник.

Он внезапно расхохотался.

– То есть как это понимать – «я думаю»?

Я почувствовал себя ужасно неловко и с трудом выговорил:

– Я хотел сказать, что никогда не пробовал иметь детей, господин полковник.

Он засмеялся, ткнул в мою сторону трубкой, и я мельком заметил, что она сделана в форме головы лошади.

– Но ты все же когда-нибудь отважился, надеюсь?

– Так точно, господин полковник.

Он снова расхохотался и продолжал:

– Сколько раз?

Я не отвечал, и он гаркнул:

– Сколько раз?

– Дважды, господин полковник.

– Дважды?!

Он хохотал добрую минуту. Перестав смеяться, он поочередно опрокинул в рот стопку водки и кружку пива. На его обветренном лице выступил румянец, и он весело взглянул на меня.

– Постой-ка! – воскликнул он. – Надо все-таки прояснить это дело! Сколько раз, ты сказал?

– Дважды, господин полковник.

– С одной и той же?

– Никак нет, господин полковник.

Он с деланным ужасом поднял трубку к небу.

– Да ты настоящий... как это говорят?.. Впрочем, не важно!.. Ты настоящий... донжуан, кажется? Итак, по одному разу с каждой! Один раз! Ха-ха! Несчастные! Чем же они тебе не понравились?

Я торопливо пробормотал:

– Первая уж очень много разговаривала, а вторая была моей квартирной хозяйкой.

– Вот как, – воскликнул фон Иезериц, снова быстро осушая стопку водки и кружку пива. – Квартирная хозяйка – это очень хорошо! По крайней мере без хлопот. Она всегда под рукой!

– Вот именно, – сказал я с дрожью в голосе, – вот именно. Поэтому-то я и боялся... что это станет привычкой.

Он хохотал так долго, что, казалось, никогда не остановится.

– Господин полковник, – проговорил я твердым голосом, – это не моя вина, но я человек не чувственный.

Он посмотрел на меня. Ответ мой как будто поразил его, и он перестал смеяться.

– Вот-вот! – произнес он с удовлетворением. – Я как раз это и хотел сказать. Ты не чувственный, этим все и объясняется. Ты не приемлешь самку. Мне встречались такие кони.

Он прислонился к камину, раскурил трубку и с самодовольным видом взглянул на меня.

– Однако все это, – сказал он после паузы, – не объясняет мне, почему ты не хочешь жениться?

Я озадаченно смотрел на него.

– Простите, господин полковник, но мне кажется...

– Та-та-та, тебе ничего не кажется! Когда ты женишься, я не стану вести счет случкам. И даже если в течение пяти лет ты будешь спать с женой по одному разу в году, ты сможешь иметь пятерых детей, а это все, чего от тебя требует родина! Нет, нет, это не объясняет мне, почему ты не хочешь жениться.

Он посмотрел на меня в упор, я отвел глаза и сказал:

– Я думаю, господин полковник...

– Что? – воскликнул он, всплеснув руками. – Ты думаешь?! Ты начинаешь думать! Послушай, если уж ты так любишь размышлять, я вложу сейчас в твою идиотскую баварскую башку две истины. Первое: хороший немец должен оставить после себя потомство. Второе: на ферме нужна женщина! Ты согласен?

И так как я молчал, он переспросил:

– Согласен?

В общем он и в самом деле был прав.

– Так точно, господин полковник.

– Так вот, – произнес он таким тоном, словно все уже было решено, – значит, договорились.

Он замолчал, и тогда осмелился заговорить я.

– Простите, господин полковник, но даже если бы я захотел жениться, я никого здесь не знаю.

Он снова развалился в своем кресле.

– Пусть это тебя не заботит. Я все устрою.

Я смотрел на него, разинув рот.

– Конечно, – сказал он, останавливая на мне свой жесткий взгляд. – Или ты думаешь, я позволю тебе привести на мою ферму какую-нибудь шлюху? Чтобы она наставила тебе рога, а ты бы начал пить и дал сдохнуть моим лошадям? Ну нет, никогда в жизни!

Он вытряхнул пепел из трубки в камин, поднял голову и проговорил:

– Я выбрал для тебя Эльзи.

– Эльзи? Дочь старого Вильгельма? – пробормотал я.

– Ты знаешь какую-нибудь другую Эльзи в наших местах?

– Да она не пойдет за меня, господин полковник!

– Еще как пойдет!

Он взглянул на меня, прищурив глаза.

– Что верно, то верно, ты немного мал ростом, но не урод. Правда, она высоковата для тебя, но тем лучше... С твоей грудной клеткой и с ее длинными ногами у вас получатся приличные дети. Заметь... – он погладил свой подбородок, – при скрещиваниях никогда заранее не угадаешь, что получится. Быть может, дети в конечном счете потянут в твою сторону – хорошо развитая грудь, короткие ноги. Между прочим, чтобы обрабатывать землю, лучше иметь короткие ноги, – продолжал он, подымаясь с кресла. – Но не в этом дело... Главное – это чистота расы. Оба вы хорошие немцы. И вы произведете на свет хороших немцев. Вот что главное! И так у нас в Померании развелось слишком много этих паршивых славян!

Наступила пауза. Я подтянулся, проглотил слюну и сказал:

– Простите, господин полковник, но я в самом деле не хочу жениться.

Он уставился на меня, вены у него на лбу вздулись, его голубые глаза неотрывно смотрели мне в лицо. Несколько секунд он не в состоянии был выговорить ни слова.

– Проклятый болван! – загремел он наконец.

Он шагнул ко мне, схватил за лацканы моей куртки и бешено встряхнул.

– А мебель! – заорал он. – Мебель! Старый Вильгельм дает тебе мебель!

Он бросил трубку на письменный стол и, заложив руки за спину, зашагал в сторону двери.

– Мерзавец! – крикнул он, оборачиваясь. – Я даю тебе прекрасную ферму! Даю тебе девушку! А ты...

Он снова двинулся ко мне, и я подумал, что сейчас он начнет меня бить.

– Ты свинья! – воскликнул он. – После всего, что я сделал для тебя, ты не хочешь жениться!

– Конечно, господин полковник, я вам очень благодарен...

– Молчи!

На него нашел новый приступ бешенства, и он даже начал заикаться:

– И ты... смел... в присутствии... офицера...

Он дошел до конца комнаты, круто повернулся и заревел:

– Мебель!

Потом снова подступил ко мне и потряс у меня под носом кулаком.

– Спальня из дуба, кухонный стол, буфет, шесть соломенных стульев, четыре пары простынь. Слышишь, простынь! И это тебе, у которого за всю твою жизнь был лишь один засморканный платок! Здесь всего на... по крайней мере на шестьсот марок! И еще красивая девушка впридачу! А ты!.. Но я выгоню тебя! Я не посмотрю, что ты член нашей партии, и сгною тебя в ночлежке! Будешь жрать похлебку для нищих! Слышишь, я тебя выгоню!

Он бросил на меня свирепый взгляд. «Ведь он сделает это», – молнией пронеслось в моем мозгу, и ноги у меня задрожали.

– Подумать только! – продолжал он. – Этот господин не хочет Эльзи! Безукоризненную кобылку! Податливую, здоровую, способную работать за двоих мужиков! К тому же я даю еще мебель! Ну, не я, а отец Эльзи, но это все равно – я его уговорил, я задал ему такую баню, что у него вся вода в теле закипела! Я дал тебе возможность привести в порядок прекрасную ферму. Эта затея мне вскочила в годовое жалованье трех конюхов. А материалы! Но не буду говорить о своих жертвах, грязная ты свинья! Я даю тебе ферму! Даю мебель! А ты отказываешься!

Он внезапно успокоился.

– Впрочем, – сухо произнес он, – чего ради я тут рассуждаю с тобой!

Он выпрямился, и голос его хлестнул меня, как удар плетки:

– Унтер-офицер!

Я подтянулся.

– Слушаюсь, господин полковник.

– Вам известно, что солдат, чтобы жениться, должен просить разрешения у своего начальника?

– Так точно, господин полковник.

Он отчеканил:

– Унтер-офицер, я разрешаю вам жениться на Эльзи Брюкер! – И добавил громоподобным голосом: – Это приказ!

Он повернулся ко мне спиной, открыл маленькую дверь справа от камина и позвал:

– Эльзи! Эльзи!

Я едва выдавил:

– Простите, господин полковник...

Он взглянул на меня. Это были глаза отца. Комок подкатил у меня к горлу, я не мог больше произнести ни слова.

Вошла Эльзи. Фон Иезериц повернулся на каблуках, похлопал ее пониже спины и вышел, не оборачиваясь.

Эльзи поздоровалась со мной кивком головы, но руки не протянула. Она осталась стоять возле камина, прямая, молчаливая, с опущенными глазами. Немного погодя она подняла голову, взгляд ее остановился на мне, и я почувствовал себя смешным. Я первым нарушил молчание.

– Эльзи... – сказал я и взглянул на нее. – Могу я называть вас Эльзи?

– Конечно.

Я заметил, как слегка приподнялась ее грудь, почувствовал смущение и уставился на пламя в камине.

– Эльзи... Я хотел бы вам сказать... Если вы любите кого-нибудь другого, лучше откажите мне.

– У меня нет никого другого, – сказала она.

Я промолчал, и она продолжала:

– Только я немного удивлена...

Она сделала слабое движение, и я пробормотал:

– Я хотел бы вас также просить... Если я вам не нравлюсь, откажите мне.

– Я ничего не имею против вас.

Я поднял глаза. На лице ее нельзя было ничего прочесть. Я снова уставился на огонь и стыдливо добавил:

– Я немного мал ростом.

Она ответила с живостью:

– Это не имеет значения. То, что вы сделали на ферме, очень здорово.

Чувство гордости охватило меня. Это немка, настоящая немка. Она стояла передо мной, стройная, почтительная. Она молчала, ожидая, когда я снова заговорю с ней.

– Вы уверены, что ничего не имеете против меня?

– Нет, не имею, – ответила она без колебаний, – совсем не имею. Вы мне даже нравитесь.

Я продолжал смотреть на огонь. Я не знал, что мне сказать ей еще. Внезапно я с удивлением подумал: «Она моя, стоит мне только захотеть...» и не мог понять, рад я этому или нет.

Я поднял на нее глаза. Она смотрела на меня совершенно спокойно, не мигая. На меня нашло какое-то оцепенение. Я больше не мог ни о чем думать. Некоторое время мы стояли так молча, затем я машинально поднял руку, поправил светлый локон, свисавший ей на ухо, она улыбнулась, склонила лицо к моей руке, и я понял: все решено.

Первый год на ферме был очень тяжелым. Несмотря на то, что Эльзи получила небольшое наследство от своей тетки – без этих денег мы не смогли бы устроиться, – не прошло и полугода, как мне пришлось пожертвовать сосновой рощей. От мысли, что мы так скоро оказались вынужденными вырубить ее, у меня разрывалось сердце. Ведь мы лишились своего единственного резерва.

Однако нашей главной заботой были не деньги, а плотина. От нее зависела ферма, а следовательно, и наше существование. Уход за ней стал нашей повседневной, повсечасной заботой. Стоило начаться дождю, как мы уже с беспокойством обменивались взглядами. Если среди ночи разражалась гроза, я вставал, натягивал сапоги, брал фонарь и шел смотреть, не случилось ли чего с плотиной. Иногда я появлялся там как раз вовремя, и мне приходилось по два, по три часа проводить в воде, чтобы как-нибудь заделать пробоины и не допустить прорыва. Раз или два, не в силах сам справиться с очередной пробоиной, я вынужден был звать на подмогу Эльзи. И хотя она уже была беременна, она без звука вылезала из постели и работала со мной до утра. Мы возвращались домой, еле волоча по грязи ноги, с трудом находя силы, чтобы зажечь в очаге огонь и обсушиться.

Весной фон Иезериц навестил нас. Он остался доволен и фермой и видом лошадей. Оказав нам честь выпить с нами кружку пива, он спросил, согласен ли я вступить в крестьянский союз. Он объяснил, что интересуется этой политической организацией, которая ставит себе задачей возрождение немецкого крестьянства. И действительно, я уже слышал об этом союзе. В его девизе «Blut, Boden und Schwert»33
  «Раса, земля и меч» (нем.).


[Закрыть], казалось мне, было выражено все, от чего зависело спасение Германии. Я ответил фон Иезерицу, что не знаю, могу ли я вступить в этот союз, поскольку являюсь членом национал-социалистской партии. Вместо ответа он расхохотался: он, мол, знает всех местных руководителей нашей партии и может заверить меня, что одновременная принадлежность к обеим организациям разрешается партией. Да и сам он, оказалось, тоже член нашей партии, но считает, что вести работу под маркой этого союза гораздо удобнее, потому что крестьяне всегда относятся к партиям с некоторым недоверием, но доброжелательно – к освященным традициями объединениям, к которым принадлежит и этот союз...

Я согласился, и фон Иезериц сразу же предложилмне стать секретарем объединения крестьян нашей деревни. Важно было, чтобы этот пост занял кто-нибудь из членов союза. Я не мог отказаться. Фон Иезериц сказал, что рассчитывает на мое политическое влияние на молодежь. В ее глазах сам факт, что я – бывший унтер-офицер добровольческого корпуса, сыграет большую роль, чем любые речи.

Наступило лето. Стрелка барометра установилась на «ясно». Плотина перестала доставлять мне хлопоты, и я смог отдавать больше времени своим новым обязанностям. В деревне действовала небольшая кучка наших политических противников. Вначале у меня было с ними немало возни. Однако когда я сплотил вокруг себя группу решительной молодежи и применил в нашей деятельности боевую тактику национал-социалистской партии, которую сама она унаследовала от частей добровольческого корпуса, после нескольких назидательных мордобитий от оппозиции не осталось и следа. Тогда я уже смог заняться политическим и военным обучением молодежи. Результат оказался блестящим, и через некоторое время я решил сформировать из крестьянской молодежи отряд конной милиции. Мы неплохо помогали союзу и нашей партии в соседних деревнях, когда они оказывались в затруднительном положении. И действительно, мой отряд так закалился в стычках, что недоставало только оружия, чтобы он стал настоящим воинским соединением. Однако я был убежден: оружие есть, оно пока спрятано, но наступит день – и наши мечты осуществятся.

Беременность сильно утомляла Эльзи. Она работала, едва волоча ноги, задыхаясь. Однажды вечером после ужина я сидел перед кухонной плитой и набивал трубку (в последнее время я пристрастился к этому). Примостившись рядом со мной на низеньком стульчике, Эльзи вязала. Неожиданно она разрыдалась, закрыв лицо руками.

– Что с тобой, Эльзи? – мягко спросил я.

Она зарыдала еще сильнее. Я встал, взял щипцы, достал из печки уголек. Когда трубка хорошо раскурилась, я бросил уголек в огонь и стряхнул пепел.

Эльзи перестала рыдать. Я сел и взглянул на нее. Она вытирала щеки носовым платком. Смахнув последнюю слезинку, она смяла платочек в комок, сунула его в карман передника и снова принялась за вязание.

– Эльзи, – снова сказал я мягко.

Она подняла глаза.

– Может, объяснишь, что с тобой?

– О, ничего, – ответила она.

Я молча взглянул на нее, и она повторила:

– Ничего.

Мне показалось, что она сейчас снова расплачется. Я пристально посмотрел на нее. Должно быть, она поняла, что я и в самом деле жду объяснения, потому что после небольшой паузы проговорила, не подымая глаз и не отрываясь от своего вязания:

– Мне все время кажется, что ты мной недоволен.

– Что это тебе пришло в голову! Ты хорошо знаешь, мне не в чем тебя упрекнуть! – ответил я с живостью.

Она всхлипнула, как маленькая девочка, снова вытащила из кармана передника платок и высморкалась.

– О! Я знаю, что касается работы, то я делаю все, что могу. Я не об этом.

Я молчал, и немного погодя она добавила:

– Ты так далек от меня.

Я посмотрел на нее, она подняла голову – и взгляды наши встретились.

– Что ты хочешь этим сказать, Эльзи?

– Ты такой молчаливый, Рудольф.

Я задумался.

– Но ты тоже не очень разговорчива, Эльзи, – заметил я.

Она опустила вязание на колени и, откинувшись на спинку стула, выпятила живот, словно он мешал ей.

– Это другое дело. Я молчу, потому что жду, когда ты заговоришь.

Я мягко произнес:

– Я не болтлив, вот и все.

Наступило молчание, затем она сказала:

– Ах, Рудольф, не подумай только, что я хочу тебя упрекнуть в чем-то. Я просто пытаюсь объяснить тебе.

Я почувствовал себя неловко под ее взглядом, отвел глаза и уставился на свою трубку.

– Что ж, объясни, Эльзи.

– Дело не столько в том, что ты не разговорчив, Рудольф...

Она замолчала, и я услышал ее свистящее дыхание. Потом она с жаром продолжала: