Текст книги "Горячие руки для Ледяного принца (СИ)"

Автор книги: Рита Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

8 глава

Завтра наступило. И послезавтра. И еще один день. Они сливались в монотонную череду ледяных утра, мучительных сеансов и бесконечных вечеров в заточении. Жизнь свелась к ритуалу.

Каждое утро, ровно с восходом солнца (вернее, с тем моментом, когда серое небо чуть светлело, обозначая наступление дня), раздавался стук. Тот же безликий стражник. Тот же приказ: «За мной». И тот же путь по становящимся все более знакомыми, но не менее враждебным коридорам. Камень, лед, мерцающие факелы, леденящая сырость и вездесущий гул тишины, прерываемый лишь звоном доспехов и скрипом моих шагов. Каждый шаг по направлению к его покоям отдавался в висках нарастающей тревогой. Страх перед болью – не физической, а той, что исходила от него. Страх перед его словами. Страх перед своей собственной силой и ее последствиями.

Дверь с серебряными вихрями. Ледяные стражи-статуи. Все тот же волнообразный удар холода при входе. И Он.

Кайлен. Каждый день он встречал меня в том же простом кресле у заиндевевшего окна. Иногда он сидел, уставившись в серую мглу за стеклом, абсолютно неподвижный, словно часть интерьера. Иногда – с книгой в руках, толстым фолиантом в потертом кожаном переплете, но я никогда не видела, чтобы он перелистывал страницы. Его пальцы просто лежали на корешке, бледные и безжизненные. Он никогда не встречал меня взглядом сразу. Всегда выдерживал паузу, ледяную и тягучую, прежде чем медленно повернуть голову. И каждый раз его серебристые глаза были одинаковыми – пустыми. Как два осколка мертвого зеркала. Лишь глубоко внутри, в их бездонной глубине, я иногда улавливала едва заметную тень ожидания. Или страха. Того самого страха, что прорвался в нашем первом контакте.

Сеанс всегда начинался одинаково. После мучительной паузы он протягивал руку. Без слов. Просто протягивал. Жест был механическим, лишенным воли, как будто он выполнял чью-то чужую команду. Приказ отца. Обязанность. Пытка.

– Ну? – его голос звучал хрипло, как скрип несмазанных петель. – Твоя очередь играть в спасителя, южная муха. – «Муха» сменила «игрушку» и «целительницу». Каждый день он находил новое уничижительное прозвище. «Пятнышко солнца» (с убийственной иронией), «Теплокровная» (словно ругательство), «Пластырь для прокаженного».

Первые дни его слова впивались, как ледяные иглы. Я краснела, сжимала кулаки, чувствовала, как слезы подступают от бессилия и обиды. Я хотела кричать, спорить, бросить ему в лицо, что я здесь не по своей воле! Что я тоже жертва! Но страх за Эдгара, за себя, и этот давящий холод его присутствия сковывали язык. Я лишь опускала взгляд и молча протягивала руку к его ледяной ладони.

Прикосновение.

Каждый раз это был шок. Всепоглощающий холод его кожи, пронизывающий до костей. И сразу за ним – боль. Не его боль в момент прикосновения (хотя и ее я чувствовала остро), а эхо ее. Как будто мои пальцы, коснувшись его, погружались в бурлящий океан вековых страданий. Физическая боль от проклятия – острые, ледяные иглы под кожей, ломота в костях, сковывающая мышцы, вечный холод, пожирающий изнутри. И душевная боль – гнетущее одиночество, всепоглощающее чувство вины перед замерзающим королевством, горькое отчаяние от собственной чудовищности, бессилие перед неумолимым проклятием. Этот вихрь боли захлестывал меня каждый раз, заставляя задыхаться. Я с трудом удерживала себя, чтобы не отдернуть руку.

И тогда мой дар вскипал в ответ. Тепло не просто текло – оно взрывалось из глубины, концентрировалось в точке соприкосновения и устремлялось навстречу холоду. Как вода на раскаленный камень, оно шипело, боролось, пробивало себе путь сквозь ледяную броню. Я чувствовала, как его тело вздрагивало под моим прикосновением. Как его дыхание сбивалось. Как в его пустых глазах на мгновение вспыхивала та самая дикая паника, заглушаемая лишь железной волей. Он никогда не издавал звуков после первого раза, но его пальцы непроизвольно сжимались на моей руке, не отпуская, а скорее цепляясь, как утопающий за соломинку, даже если эта соломинка жгла его ледяную сущность.

«Только не сейчас! Только не трещина!» – эта мысль билась в моей голове как птица во время каждого сеанса. После первого раза лед на стенах его покоев больше не трещал так громко. Но напряжение в воздухе было ощутимым. Холод колебался. Он то сгущался, пытаясь подавить вторжение тепла, то чуть отступал под его натиском. Иногда на стене, где уже была трещина, откалывалась крошечная чешуйка льда. Кайлен замечал это. Его взгляд метался к повреждению, и в его глазах вспыхивало что-то… похожее на ужас и ярость одновременно. Он ненавидел эти следы. Ненавидел доказательства того, что его твердыня не так неприступна.

Сеансы длились недолго. Минут десять, не больше. Король, видимо, дал указания не перегружать ни его, ни меня. Или боялся непредсказуемых последствий. Как только Кайлен чувствовал, что теряет контроль, или замечал малейший намек на реакцию льда, он резко отдергивал руку. Всегда резко. Всегда с тем же сдавленным вскриком или резким выдохом. Его лицо становилось еще бледнее, если это возможно, он отворачивался к окну, тяжело дыша.

– Довольно. Убирайся. – Фраза была неизменной. Отстраненной, но с подтекстом: Пока я тебя терплю. Пока не стало хуже.

И я уходила. Шаткая, с пульсирующей огнем ладонью и чувством полной опустошенности. Каждый сеанс выжимал из меня соки. Дар требовал платы – моей энергии, моих сил. Я возвращалась в свою комнату и падала на кровать, иногда засыпая мертвым сном до обеда, иногда просто лежа и глядя в потолок, чувствуя, как эхо его боли еще долго вибрирует в моих собственных костях.

* * *

Его слова продолжали ранить. Но что-то изменилось. Постепенно. После пятого, может, шестого сеанса. Его колкости, его сарказм, его попытки оттолкнуть, унизить, сделать больно – они перестали достигать цели так остро. Я начала видеть за ними.

За стеной ледяных слов была боль. Та самая боль, которую я чувствовала при прикосновении. Он не просто злобный монстр. Он был загнанным в угол зверем, который кусает все, что приближается, потому что боится боли, сострадания, самой надежды. Его слова – это щит. Колючий, ледяной щит, которым он пытался отгородиться от меня, от моего тепла, от назойливого внимания отца, от всего мира, который он считал враждебным или обреченным из-за него. Каждое «муха», «лучик», «пластырь» – это была попытка уменьшить меня в своих глазах, сделать менее значимой, менее опасной для его хрупкого ледяного равновесия.

Я училась не принимать это близко к сердцу. Словно надевала невидимый доспех. Когда он бросал очередную колкость, я просто смотрела на его руку, протянутую для сеанса, и думала о боли, которая сквозила в его глазах, когда он отдергивал ее. Я думала о том, как его пальцы иногда непроизвольно сжимались на моей, цепляясь за тепло, несмотря на весь его сарказм. Он не хотел этого тепла, но нуждался в нем. Как в воздухе. И это противоречие разрывало его.

Однажды, после особенно язвительного замечания о том, что мои «южные ручонки» слишком слабы, чтобы растопить даже масло, не то что проклятие, я не сдержалась. Не со злости. С усталости.

– На юге масло тает само по себе, Ваше Высочество, – тихо сказала я, все еще глядя на его протянутую руку, прежде чем коснуться ее. – От солнца.

Он замер. Его саркастическая улыбка сползла с лица. Он не ожидал ответа. Да еще такого – не дерзкого, а… констатирующего факт. Он промолчал весь сеанс. Но его пальцы под моей ладонью дрожали чуть сильнее обычного.

Этот маленький эпизод что-то во мне переключил. Если он может бросать слова, почему я не могу? Не для спора. Не для злости. Просто… чтобы напомнить ему, что есть другой мир. Мир без вечного льда. Мир, который он, возможно, забыл или никогда не знал.

* * *

На следующий день, когда он снова попытался начать с колкости («Ну что, солнышко, готово снова обжечься о лед?»), я, коснувшись его руки и почувствовав привычный шквал холода и боли, заговорила. Тихо. Глядя не на него, а куда-то в сторону, на узор льда на стене.

– У нас… на юге… сейчас сезон дождей, – начала я осторожно. Я не могла говорить о своем мире, о машинах, университетах, больницах. Это было бы безумием. Я говорила о мире Аннализы. О Вейсхольме. О том, что знала из ее жизни или успела узнать. – Тяжелые, теплые ливни. Земля пьет воду, а потом солнце выходит, и все парит. Воздух густой, как суп. И пахнет… мокрой землей, травами, цветами. Очень сильно пахнет. После дождя.

Я почувствовала, как его рука под моей напряглась. Он не отдернул ее. Но он замер. Не дыша? Я продолжила, сосредоточившись на потоке тепла из своих ладоней, стараясь сделать его ровнее, спокойнее.

– Дети бегают по лужам. Босиком. Грязь хлюпает между пальцами. Матери ругаются, но не сильно. Потому что смех… после дождя он особенно громкий. Я замолчала. Слова давались тяжело. Я выдумывала детали, смешивая воспоминания Аннализы (ее южную деревню) и свои собственные (радость детей под летним дождем). Страшно было ошибиться, сказать что-то несуразное. Но я чувствовала, как холод под моей ладонью отступил чуть больше, чем вчера. Как будто волна тепла встретила меньше сопротивления. Эффект был мимолетным, но заметным. Дар реагировал не только на физическую боль, но и на… отвлечение? На пробуждение памяти о чем-то теплом?

Кайлен молчал. Не прерывал. Не отпускал руку. Его лицо было скрыто от меня – он смотрел в окно. Но я видела его профиль. Видела, как его челюсть чуть разжалась. Как веки чуть дрогнули. Он слушал. Не подавая вида. Но слушал.

Это стало началом нового ритуала. Во время сеансов я начинала говорить. Осторожно. Выбирая простые, осязаемые вещи из жизни на юге, далекой от этого ледяного ада.

– … апельсины. Когда их чистят, запах разносится на всю улицу. Кисло-сладкий, резкий. Сок брызгает, липнет к пальцам…

– … ночью, в жару, не спится. Слышно, как сверчки стрекочут. Такое громкое стрекотание… как будто весь мир вибрирует…

– … первый урожай винограда. Ягоды еще с кислинкой, но такие сочные… И пчелы всюду, злые, потому что их опередили…

– … река после полудня. Вода теплая, как парное молоко. Лежишь на спине, смотришь в небо, и течение несет тебя… медленно…

Я не говорила о людях. Не говорила о чувствах. Только о ощущениях. О запахах, вкусах, звуках, тактильных впечатлениях. О жизни в ее простейших, теплых проявлениях. Я боялась сказать что-то лишнее, что заставит его снова воздвигнуть стену.

Он никогда не комментировал. Никогда не задавал вопросов. Иногда он казался абсолютно безучастным, его взгляд застывшим в пустоте за окном. Но я замечала мелочи. Как его дыхание становилось чуть глубже, когда я описывала запах нагретой солнцем сосновой смолы в лесу. Как кончики его пальцев чуть шевелились под моей ладонью, когда я рассказывала о том, как горячий песок обжигает босые ноги в полдень. Как напряжение в его плечах чуть ослабевало, когда я говорила о мерном шуме дождя по крыше.

И главное – я чувствовала, как реагирует дар. Когда я говорила искренне, когда сама погружалась в эти воспоминания, вызывая в себе образы тепла и жизни, тепло из моих рук текло легче, глубже. Оно меньше боролось с холодом, а словно растворяло его изнутри. Холод отступал быстрее. И, что было важнее всего, эффект длился чуть дольше после окончания сеанса. Раньше он отдергивал руку почти сразу, как только ощущал малейшее влияние. Теперь он терпел на несколько секунд дольше. Непроизвольно. Его тело, измученное холодом, жадно впитывало это облегчение, даже если его разум и гордость сопротивлялись.

* * *

Чем дольше длились наши вынужденные встречи, тем глубже я погружалась в его боль через прикосновение. Это было уже не просто ощущение холода и страдания. Я начала различать нюансы.

Иногда его боль была острой, колющей – словно ледяные осколки вонзались в мышцы, в кости. Это были дни, когда холод в королевстве усиливался, когда бушевали метели. Его тело было барометром проклятия.

Иногда боль была тупой, ноющей, всепоглощающей – как тяжелая ледяная плита, придавившая грудь. Это было одиночество. Отчаяние. Чувство вины. Я чувствовала его, как черную дыру, засасывающую все тепло и свет.

А иногда… иногда сквозь боль пробивалось что-то острое и яркое, как молния. Ярость. Бессильная ярость на проклятие, на отца, загнавшего его в эту клетку, на меня – за то, что я напоминала ему о тепле, которого он лишен. Эта ярость была опасной. Она заставляла его пальцы сжиматься на моей руке почти до боли. Она заставляла холод сгущаться с новой силой, пытаясь подавить мое тепло в ответ на внутреннюю бурю.

В такие моменты я молчала. Переставала рассказывать о юге. Просто держала его руку. Концентрировалась на том, чтобы мое тепло было ровным, спокойным, неагрессивным. Как гладкий камень на бурной реке. Я посылала ему не воспоминания о солнце, а тихое, стойкое присутствие. Сострадание. Не жалость – он бы возненавидел жалость – а понимание. Понимание его боли, его ярости, его заточения. Я не могла сказать ему этого словами. Но я пыталась передать это через прикосновение. Через намерение своего дара.

И дар откликался. Тепло становилось глубже, проникающим. Оно не боролось с его яростью, а окутывало ее, как теплый туман, смягчая острые края. Я видела, как его дыхание выравнивалось. Как сжатые кулаки другой руки постепенно разжимались. Как напряжение в его лице спадало, сменяясь той же ледяной маской, но под ней уже не бушевала буря. Холод под моей ладонью отступал, и на этот раз – значительно. Эффект был заметен. И длился дольше.

Однажды, после такого момента, когда ярость схлынула, а тепло все еще текло между нашими ладонями, он не отдернул руку сразу. Он сидел, глядя в окно, его лицо было усталым, но не таким закрытым. В его глазах, мелькнувших в мою сторону, не было паники или ненависти. Была… усталость. И что-то еще. Вопрос? Невысказанный.

– Довольно, – произнес он наконец, но его голос звучал не резко, а тихо. Почти устало. Он отдернул руку медленнее обычного.

Я ушла в тот день с чувством странной тяжелой надежды. И с осознанием: его ледяная броня не просто треснула в первый день. В ней появлялись микроскопические трещинки каждый раз, когда мое тепло, подпитанное не страхом или долгом, а искренним состраданием, находило путь сквозь холод. Каждый раз, когда он слушал о солнце, даже не подавая вида. Каждый раз, когда его ярость стихала под настойчивым, спокойным теплом.

Это была война. Медленная, изнурительная. Но в ней были крошечные победы. И я начинала понимать своего врага. Не монстра. А человека, запертого в ледяной тюрьме собственного проклятия. Человека, который боялся тепла больше, чем холода, потому что оно обещало боль перемен и призрак надежды, которая могла убить окончательно. Но который, вопреки всему, уже не мог полностью игнорировать теплое прикосновение чужих рук.

9 глава

Ледяные пальцы зимы сжали Эйриденхолд с такой силой, что даже камни замка стонали от напряжения. Прошло две недели наших вынужденных сеансов, две недели хождения по канату над пропастью его боли и моего страха. Но сегодня было… иначе. Хуже. Проклятие не просто бушевало – оно выло, как раненый зверь, отчаянный и смертельно опасный.

Холод пронизывал все. Он не просто кусал кожу – он вгрызался в кости, вымораживал душу, высасывал последние крохи тепла из самых укромных уголков замка. Даже в моих покоях, где камин тлел почти постоянно, дыхание превращалось в густое облако пара, а иней серебрил края деревянной мебели. Я куталась во все шерстяное, что нашла в шкафу – платья Аннализы, слишком тонкие для этой ледяной могилы, и грубый плащ, выпрошенный у одного из чуть менее мрачных стражников. Но холод был другим. Не внешним. Он шел изнутри замка. Из его сердца. Из него.

Когда стражник пришел за мной, его обычно каменное лицо под шлемом было напряженным. Взгляд скользнул по мне быстро, остро.

– Идем. Быстро. Его Высочество… – Он замолчал, не закончив, но по его сжатым кулакам я поняла: что-то не так. Очень не так.

Дорога к его покоям показалась короче и одновременно бесконечной. Холод в коридорах был не просто пронизывающим – он был агрессивным. Воздух резал легкие, как лезвиями. Стены покрылись новыми, причудливыми наплывами льда, которые сверкали в свете факелов голубовато-синим, зловещим блеском. Казалось, само проклятие ожило и выползало из камня, чтобы поглотить все живое. Мой дар, обычно лишь тревожно пульсировавший в ладонях при приближении к его двери, теперь бушевал. Тепло клокотало под кожей, требовало выхода, откликаясь на чудовищный вызов этого усилившегося холода. Руки буквально горели.

Дверь с серебряными вихрями открылась раньше, чем ледяные стражи успели ее толкнуть. Оттуда хлынула волна такого мороза, что я чуть не вскрикнула. Воздух внутри был густым, мертвым, как в ледяной гробнице. Факелы в стенных скобах едва горели, их свет был тусклым, желтым, почти угасающим.

Он не сидел в кресле у окна. Он стоял посреди комнаты, спиной ко мне, закутанный в темный, простой плащ. Его фигура, обычно прямая, даже гордая в своей ледяной отстраненности, была сгорблена. Плечи напряжены до дрожи. Руки сжаты в кулаки так, что костяшки побелели. От него исходило не просто холодное сияние – вокруг него вихрился настоящий мини-буран. Мелкие кристаллики льда танцевали в воздухе, оседая на его волосах, плечах, на полу вокруг. Звук был еле слышен – тихий, зловещий шелест, как от падающего снега, но умноженный в сто раз.

– Ваше Высочество… – начала я, голос сорвался от холода и напряжения.

Он резко обернулся.

Я отшатнулась, наткнувшись спиной на дверь.

Его лицо… Оно было не просто бледным. Оно было серым. Пепельным. Кожа натянута на резких скулах, как пергамент, под глазами – глубокие, сине-черные тени, похожие на кровоподтеки. Губы были бескровными, почти синими, сжатыми в тонкую, страдальческую линию. Но главное – глаза. Серебристые, зимние глаза. Обычно пустые или полные ледяного презрения, сейчас они горели. Не огнем, а адским, морозным пламенем отчаяния и невыносимой боли. В них не было ни капли прежней отстраненности. Была агония. Живая, дышащая, всепоглощающая. И страх. Дикий, животный страх того, кто чувствует, как его пожирают заживо изнутри.

– Ты… – его голос был хриплым, срывающимся, как будто ледяные осколки царапали горло. – Ты видишь? Видишь, что он делает? – Он махнул рукой вокруг, не в силах сформулировать, что именно. Проклятие. Холод. Смерть. – Сегодня… сегодня он сильнее. Он злее. Он… он хочет вырваться. Вот. – Он показал пальцем на свои грудь, где должно было биться сердце. – Отсюда. И утащить с собой… все.

Он сделал шаг ко мне. Холодный вихрь ударил в лицо, заставив меня зажмуриться.

– Прикоснись! – его приказ прозвучал как крик загнанного зверя. Не повелительно, а отчаянно. – Быстрее! Пока… пока я еще могу терпеть твое пекло!

Он протянул руку. Не просто протянул – он выбросил ее вперед, будто утопающий, пытающийся схватиться за спасательный круг. Его пальцы дрожали. Не от холода – от нечеловеческого напряжения, от попытки удержать что-то внутри, что рвалось наружу.

Я не думала. Не боялась. Медсестра Алиса, та, что когда-то бросилась под машину, чтобы спасти девочку, снова взяла верх над запуганной Аннализой. Я шагнула навстречу вихрю, протянула свои руки и накрыла его ледяную, дрожащую ладонь обеими своими.

Контакт был как удар молнии. Но не электрический. Температурный. Адский холод его проклятия впился в меня тысячами ледяных игл. Он пронзил кожу, мышцы, дошел до костей, пытаясь заморозить саму кровь в жилах. Я вскрикнула – коротко, резко – от шока и невыносимой боли. Это было в сотни раз сильнее, чем прежде. Не просто холод. Это было абсолютное отрицание тепла, жизни, самой материи. Как будто я прикоснулась к сердцу вечной мерзлоты, к самой сути смерти.

Но за этим холодом, как всегда, хлынула волна его боли. Не эхо. Не отголосок. Цунами. Оно смыло меня с ног, захлестнуло с головой. Физическая боль – ломота в каждой кости, ледяные тиски, сжимающие внутренности, жгучий холод, прожигающий изнутри. Душевная боль – гнетущее чувство вины перед каждым замерзшим насмерть жителем королевства, одиночество такой силы, что оно разрывало душу на части, бессильная ярость на судьбу, на отца, на себя, на весь мир. И сегодня – страх. Животный, парализующий страх перед тем, что внутри него, перед тем, что оно вот-вот вырвется и уничтожит все вокруг.

Мой дар взревел в ответ. Не просто закипел – он взорвался ядерным пламенем. Тепло, которое я раньше направляла осторожными ручейками, хлынуло из самой глубины моего существа, из каждой клеточки, которая помнила солнце, жизнь, любовь. Оно вырвалось двумя реками раскаленного золота через мои ладони и ударило в его лед. Не просто встретилось – оно вступило в яростную битву. Шипение, треск, вой невидимой энергии заполнили комнату. Свет от моих рук – теплый, золотистый – столкнулся с синевой его холода, создавая вокруг наших сцепленных рук призрачное, мерцающее сияние.

Кайлен застонал. Глухой, сдавленный звук, полный муки и… облегчения? Его колени подогнулись. Он не упал только потому, что я, сама едва стоя на ногах, инстинктивно ухватилась за него, пытаясь удержать. Его другая рука вцепилась мне в предплечье, как клещами. Не для того, чтобы оттолкнуть. Чтобы удержаться. Его глаза, дико расширенные, были прикованы к нашим рукам, к месту схватки тепла и льда. В них читался ужас и… надежда? Мигрень сдавила мои виски, в ушах зазвенело. Дар высасывал мои силы с чудовищной скоростью. Я чувствовала, как слабею, как темнеет в глазах. Но я не могла остановиться. Не сейчас. Не когда он так смотрит. Не когда его боль была такой… реальной.

Мы стояли так, сцепившись, как два бойца, не в силах разорвать контакт, пока буря тепла и холода бушевала между нами. Время потеряло смысл. Минуты? Часы? Я не знала. Знаю только, что постепенно, очень медленно, волна его боли начала отступать. Не исчезать – отступать. Как прилив, уходящий от берега. Холод под моими ладонями стал чуть менее… абсолютным. Ледяной вихрь вокруг него ослабел, кристаллики снега перестали виться с бешеной скоростью, а лишь медленно оседали на пол. Его дыхание, ранее прерывистое, хриплое, стало глубже, ровнее. Хватка его пальцев на моем предплечье ослабла, но не отпустила.

Он не отдернул руку. Он просто… обмяк. Его плечи опустились, голова склонилась вперед. Он тяжело дышал, пар от его дыхания смешивался с моим. Я тоже едва держалась на ногах. Мир плыл перед глазами. Я с трудом разжала свои руки, которые свело судорогой от напряжения и холода. На его ладони, там, где я держала ее, остались четкие красные отпечатки моих пальцев – островки тепла на фоне фарфоровой бледности.

Он не сказал «довольно». Он не приказал уйти. Он просто стоял, опустив голову, дрожа всем телом, но уже не от неконтролируемого холода, а от истощения и, казалось, шока от того, что боль… отступила. Хотя бы на время.

– С… садись, – его голос был едва слышен, хриплый, как после долгого крика. Он не смотрел на меня. Он сделал шаг назад, к своему креслу у окна, и почти рухнул в него, как подкошенный.

Я стояла на месте, не решаясь пошевелиться. Ноги были ватными, в глазах темнело. Мне нужно было сесть. Сейчас. Иначе я упаду. Я огляделась. В комнате не было другого стула. Только жесткая скамья у стены, покрытая толстым слоем инея. Я медленно, шатаясь, добрела до нее и опустилась, не обращая внимания на ледяной холод, проникающий сквозь ткань платья. Я просто сидела, опустив руки на колени, и пыталась отдышаться, собрать мысли. Руки горели огнем, но теперь это было ощущение пустоты, выжженности. Я отдала слишком много. Но это… это сработало. Сильнее, чем когда-либо. И он это почувствовал.

Сумерки сгущались за заиндевевшим окном. Серый свет угасал, сменяясь глубокими синими тенями. Факелы в комнате не зажгли – видимо, слуги боялись входить. Мы остались в полумраке. Он – в своем кресле, я – на ледяной скамье у стены. Тишина висела густая, но уже не враждебная. Уставшая. Напряженная, но… общая. Мы оба пережили бурю. Мы оба были измотаны до предела. И в этой тишине, в этом синем сумраке, стены между нами, казалось, стали тоньше. Лед не растаял, но дал трещины, сквозь которые могло пробиться что-то еще.

Он заговорил первым. Неожиданно. Тихим, монотонным голосом, глядя не на меня, а куда-то в пространство перед собой, в сгущающиеся сумерки.

– Десять лет… – он начал, и слово повисло в воздухе, тяжелое, как камень. – Мне было десять лет. День рождения. – Он сделал паузу. Дышал ровно, но глубоко. – Отец устроил пир. Весь двор. Шум, смех… фокусники, музыканты. Я ненавидел это. Толпу. Шум. Но я был наследником. Я должен был… терпеть. – В его голосе прозвучала знакомая горечь, но без прежней язвительности. Просто констатация факта. – Подарки. Горы подарков. Игрушки, книги, дорогие безделушки. И… один подарок. Без карточки. Без имени отправителя.

Он замолчал. Тишина снова сгустилась, но теперь она была полна ожидания. Я не шевелилась, боясь спугнуть этот хрупкий момент откровения. Его пальцы сжались на подлокотниках кресла.

– Это был кинжал. Маленький. Сделанный… казалось, из чистого льда. Искусная работа. Лезвие, рукоять – все прозрачное, переливающееся. Как диковинная игрушка. Придворные маги… – он фыркнул, коротко и презрительно, – … осмотрели. Подергали за ниточки магии. Ничего опасного не нашли. Просто красивый лед. Устойчивый. Не тает. «Редкая диковинка с Севера», – решили они. И отдали… мне.

Его голос сорвался. Он сглотнул, с трудом выдавливая слова.

– Я взял его в руки. Он был… холодным. Но не таким. Не как сейчас. Просто холодным. Я повертел его… рассмотрел. И тогда… – Он замолчал надолго. Его дыхание участилось. Я видела, как его плечи напряглись, как будто он снова переживал тот момент. – … он взорвался. Не грохотом. Тихо. Как хруст разбитого стекла. Но… сотней осколков. Острых. Холодных. Как бритвы.

Он поднял руку, не глядя на нее, и провел пальцами по лицу, чуть левее левого глаза. Там, под тонкой кожей на скуле, виднелся едва заметный, тонкий белый шрам, похожий на след от паутинки.

– Один… попал сюда. Другой… – его рука опустилась, легла на грудь, чуть левее, – … сюда. Прошел… сквозь ребра. Прямо в… – Он не договорил. Не смог. Но я поняла. В сердце. – Холод. Страшный холод. Разлился изнутри. Сначала… в груди. Потом… везде. – Он сжал кулак на груди. – Они говорят… кинжал был ловушкой. Древней. Заряженной ненавистью и льдом. Маги не распознали… или не захотели. Кто-то подослал… кто-то, кто хотел смерти наследника. Или… королевства. Получилось… и то, и другое.

Он замолчал. Тишина в комнате стала абсолютной. Даже факелы, казалось, перестали потрескивать. Я слышала только его тяжелое дыхание и стук собственного сердца. История была ужасна. Не проклятие, насланное злым колдуном. Не карма предков. А подлое, трусливое убийство. Неудавшееся. Оставившее жертву мучиться. Ребенка.

Сострадание, острое и жгучее, хлынуло через край. Без мысли, без плана, я встала с ледяной скамьи. Ноги едва держали, но я подошла к его креслу. Он не поднял на меня глаз. Он сидел, сгорбившись, уставившись в пол, в тени своего прошлого. Я осторожно, медленно опустилась на корточки рядом с его креслом, чтобы быть на его уровне, но не касаясь его. Мои руки снова загорелись тем же теплом, что и во время сеанса, но теперь оно было мягче, глубже. Не для борьбы. Для… утешения? Поддержки? Я не знала. Я просто чувствовала, что должна быть здесь. Сейчас.

– Кайлен… – прошептала я. Впервые назвала его по имени. Не «Ваше Высочество». Не «Принц». По имени.

Он вздрогнул, как от удара. Его серебристые глаза медленно поднялись, встретились с моими. В них не было привычной пустоты или злобы. Была боль. Голая, беззащитная, детская боль десятилетнего мальчика, которому подарили смерть. И вопрос. Глупый, наивный, страшный вопрос: «Почему я?»

Я не могла ответить на этот вопрос. Никто не мог. Но я могла дать ему то, что у меня было. Правду. Часть правды. Чтобы он понял, что он не один в своей потерянности.

– Я… я тоже не должна была здесь оказаться, – начала я тихо, глядя не на него, а на свои руки, где теплился золотистый свет дара. – Моя жизнь… была другой. Совсем другой. Я жила… в мире без магии. Без королей. Без проклятий. – Я подняла глаза. Он смотрел на меня непонимающе. Боль в его глазах сменилась искренним, почти детским любопытством. – Я училась… на врача. Лечить людей. Настоящей наукой. Там… были машины. Большие железные повозки, которые мчались быстрее лошадей. Дома… выше этого замка. И свет… – Я зажмурилась, пытаясь вызвать в памяти ощущение. – … искусственный свет, ярче тысячи свечей. И солнце… настоящее, жаркое солнце, от которого кожа темнеет, а трава зеленеет даже зимой.

Я рассказывала обрывками. О больнице, где работала. Об университете. О шумных улицах моего мира. О маме, которая будила меня по утрам. О кофе. О простых, обыденных вещах, которые здесь казались сказкой. Я не говорила о машине, о девочке, о смерти. Не говорила, что считала этот мир коматозным бредом. Я говорила о том, что было настоящим. Для меня. Тогда.

– Однажды… я просто очнулась здесь. В теле другой девушки. Аннализы. С ее отцом. С ее жизнью. С этим… – я показала на свои руки, где свет чуть вспыхнул. – Я не знаю, как. Не знаю, почему. Я думала… что схожу с ума. Что это все… сон. Кошмар. – Голос мой дрогнул. Я сглотнула комок в горле. – Но это… не кошмар. Это реально. Так же реально, как твое проклятие. Как этот холод. И я… так же застряла здесь. Так же потеряна.

Я замолчала. Тишина снова воцарилась в комнате, но теперь она была другой. Не ледяной и враждебной, а… теплой. Густой от взаимного понимания двух потерянных душ. Сумерки окончательно сгустились, превратив комнату в царство синих теней. Только слабый свет факелов за дверью и золотистое мерцание моего дара на руках слабо освещали его лицо.

Он смотрел на меня. Долго. Молча. Его серебристые глаза, обычно такие непостижимые, теперь были ясными. Глубокими. В них не было ни насмешки, ни недоверия. Было осознание. Узнавание. Он видел в моих словах не фантазию, а ту же самую бездну непонимания и страха, в которой жил сам.

– Мир… без магии? – он наконец произнес, его голос был тихим, задумчивым. – Без холода? – Он покачал головой, как будто не мог представить. – А… как там живут? Если нет… этого? – Он неопределенно махнул рукой вокруг, обозначая проклятие, холод, свое существование.

Я улыбнулась слабо. Это был первый раз, когда он задал мне настоящий вопрос. Не колкость. Не приказ. Вопрос.

– Живут… по-разному, – ответила я честно. – Есть плохое. Болезни. Бедность. Злоба. Но есть… надежда. Что завтра может быть лучше. Что можно что-то изменить. Вылечить болезнь. Построить дом. Вырастить сад. Там… будущее не всегда… заморожено.