Текст книги "…и дольше жизни длится…"

Автор книги: Рита Харьковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Глава вторая

С вершины Потёмкинской Лестницы открывается великолепный вид на морвокзал и акваторию порта.

Суда ненадолго задерживаются у причалов морвокзала, ну разве что круизные лайнеры постоят сутки-двое, в ожидании, пока прибудут новые пассажиры, уже готовые отправится в путешествие и взволнованные ожиданием новых впечатлений.

Для торгового флота предусмотрены причалы по обе стороны морвокзала. К ним и швартуются суда, пришедшие из рейсов. Это и есть Торговый Порт, сердце Города у Моря.

Нагруженный баулами с забугорным барахлом моряк, выйдя с территории порта, пройдя через портовые ворота, будучи еще раз осмотренным и ощупанным дюжими ВОХРовцами, окажется на Таможенной площади.

Несколько раз за время существования этой площади (а первое упоминание о ней было еще в 1817 году) её название менялось.

Была она и Карантинной, и Платоновской, и Портовой, и Приморской, и Деволановской.

В середине прошлого века, по «настойчивым просьбам трудящихся» была переименована в площадь Вакуленчука, которому, заодно, прям на площади, втиснули монумент, чтобы не забыл «настойчивый люд», а чего же он хотел, когда «настаивал».

Но для жителей Города площадь всегда была Таможенной.

Вверх от Таможенной, в самое сердце Города идет Польский спуск, менявший свое имя не реже самой площади, но таки оставшийся Польским.

Своё название улица получила потому, что в первой половине XIX века польские шляхтичи строили на ней хлебные амбары, в которых хранилось зерно для дальнейшей транспортировки в Средиземноморские страны. Рядом с амбарами поляки строили особняки.

Уже после революции и особняки, и амбары были переделаны-перепланированы под жилье для работников Порта, став, такими привычными для Города, коммунальными квартирами.

Всякий, кто мог или хотел, выискивал способ обеспечить своему жилищу, состоявшему из одной, реже двух, комнатёнок, отдельный вход.

В этом был смысл, и была необходимость.

Хотя, большинство жителей Польского спуска жило и богатело за счет порта, точнее – морячков, приходящих из рейса, держать свой гешефт вдали от посторонних глаз, было предпочтительно.

Пусть даже все про всех всё знают – но, свой вход как-то понадёжнее будет.

И вырубались окна, и вставлялись вместо них хлипкие двери, и сооружались шаткие лестницы, ведущие в комнаты второго этажа.

* * *

В одной из отгороженных квартирок второго этажа жила пани Зося.

Конечно, звали эту пышногрудую широкобёдрую румяную бабенку вовсе не Зосей, а Зойкой.

И не была никакой «пани», потому как старожилы дома хорошо помнили и её отца, портового биндюжника, угодившего под трамвай в пьяном безобразии, когда Зойка была еще маленькой, и ее мать, умершую совсем недавно от цирроза печени.

Помнили и о том, как еще молоденькая Зойка бегала по вечерам на Таможенную, на «подработку».

К тридцати годам Зойка осталась одна в родительской квартирке и задумалась о будущем.

Ее оплывшие прелести уже не пользовались спросом даже у оголодавших за долгий рейс морячков, и Зойка, уставшая за долгие годы раздвигать ноги по несколько раз в день, решила взять «на квартиру» молодых и невзыскательных девиц, обучить их по-быстрому нехитрому ремеслу и жить за их счет припеваючи.

Девиц Зойка для своего бизнеса нашла очень быстро.

Две подружки-веселушки, сбежавшие от родителей, отлёживавшие бока на пляже целыми днями, быстро сообразили, о чем толкует их новая «взрослая» подруга.

Сообразили и согласились.

И уже следующим вечером стояли на Таможенной в ожидании «клиентов».

Когда, однажды утром, девицы пришли домой не одни, не с очередным любителем юного девичьего тела, а привели с собой еще одну дурёху, Зойка поняла, что бизнес пошел.

Она велела девицам называть себя «пани Зося» и, умильно закатывая глаза, роняя пепел с длиной темно-коричневой сигареты на уже прожженный во многих местах ковер, рассказывала, что когда-то весь этот дом принадлежал её семье.

Но жизнь-злодейка так извернулась, что вышвырнула юную Зосю на Таможенную и заставила зарабатывать своим телом на лекарство для тяжело больной матери.

Зойка рассказывала эту байку так часто, что уже и сама начинала в нее верить, забывая о том, с каким нетерпением ждала, когда же «подохнет эта чертова алкашка», её мать.

Зося прихлюпывала носом, а девахи сочувственно кивали головами, жалея хитрую бандершу.

После полудня Зося будила своих «девочек»:

– Курочки мои, пора вставать! Пани Зося вам уже перекусить приготовила. Быстренько покушали и пора на «работу»!

Девицы, продрав глаза, усаживались за стол, уныло жевали то, что им «подали», испивали бурду, которую Зоя гордо именовала «кофийком», раскрашивали поярче, еще припухшие со сна, лица, начинали одеваться.

– Ну всё, путаночки мои, пора на выход! – Зося лицемерно крестила каждую (а что?! Мы, поляки, народ верующий, богобоязненный), желала «удачной ночки» и закрывала на девицами дверь.

Своих шлюшек Зося гордо именовала «путанами», при каждом удобном случае говорила, что «профессия» эта «ничем не хуже других», не забывала упомянуть ни о гейшах, ни о гетерах, которых очень даже уважали в давние времена в дальних странах.

И как последний аргумент, звучала фраза: «Мы же не воруем! Не грабим! Каждый в этом мире зарабатывает на жизнь, как умеет»!

Шлюшки, благословленные и одобренные мудрой пани Зосей, отправлялись на промысел.

Конечно, ни о какой гигиене или контрацепции не было даже речи.

Сплюнув на землю остатки секса орального, или подтерев грязной тряпицей «рабочее место» после секса традиционного, девица устремлялась на поиски нового клиента.

Для «особо требовательных» в сумочке всегда, про запас, лежало «изделие № 3» (?),

Но качество этих изделии было таково, что часто, вдохновленный и расходившийся не на шутку «клиент», заканчивал «процесс» в разорвавшемся в самый неподходящий момент «изделии». Этот казус иногда приводил к тому, что какая-то девица беременела.

Обычно, «мудрая» Зося успевала подсуетиться и отвести «несчастную» к знакомому «коновалу» на чистку, после которой, как закономерный финал, женщина оставалась бесплодной.

Этот факт принимался со вздохом облегчения.

Ну подумайте сами, на кой путане какие-то дети?

Но в этот раз что-то пошло не так.

Одна из «новеньких» не стала жаловаться Зосе, едва заметила наступление беременности, а когда до бандерши дошло, что с девкой «приключилась беда», та уже была на пятом месяце.

Путаночка эта была «работящая», до последних дней беременности от клиентов отбою не было, и Зося смотрела сквозь пальцы на растущий живот своей подопечной.

Единственное – поставила непременным условием: ребенка оставить в роддоме! Нет в Зосиной квартире для него места.

В роддоме Лариса и познакомилась с этой девицей.

Познакомилась, разговорилась.

Обе разоткровенничались, рассказывая о себе друг-другу.

И Лариса загорелась идей стать такой же, как ее новоявленная подружка.

(А что такого? Все равно её судьба предопределена. Так пусть хоть секс будет с нормальными мужиками, да еще и за деньги, а не с упоротым точком, который хорошо, если только морду потом набьет, а ведь может и прирезать!)

Подружка рассказала Ларисе, как «привести себя в порядок» после родов, пообещала «похлопотать» за неё перед такой доброй и умной пани Зосей, и, написав отказную от ребенка, через неделю покинула родом.

Через месяц Лариска решила навестить квартиру на Польском спуске.

Пани Зося встретила свою будущую «дойную корову» с распростертыми объятиями.

Пообещала и коечку в комнате, где живут «её девочки», и «подсказать что и как» в первое время.

Только поморщила нос недовольно, увидев выступившие пятна молока на тонком платье:

– Грудью кормишь?

– Ага. У меня ведь дочке месяц всего.

– А вот это не пойдет. Что-то одно выбирай: или дочку кормить или у меня жить беззаботно и деньгу заколачивать.

– А что же мне делать?

– Чтобы молоко сгорело – грудь потуже перевяжи. Через две недели будешь «как новенькая», – Зося усмехнулась: – А с ребенком сама решай. Кстати, сейчас он где?

– Она, – шепотом поправила Лариса.

– Что ты сказала? – не поняла Зося.

– Она. У меня девочка, – Лариса стала говорить чуть громче.

– Да мне-то какая разница?! Хоть девочка, хоть припевочка – твой ребенок, твоя проблема, – Зося недовольно насупила выщипанные в ниточку бровки.

Лариска, приехав домой, разорвала почти новую простыню и туго перебинтовала грудь.

Баба Галя, увидев дочь, чуть не грохнулась в обморок:

– Ты что это удумала? Ребенка кормить чем будешь?

– Не стану я её кормить! Сказала уже – хочешь, сама воспитывай, не хочешь – в детдом сдай.

Повздыхав немного, баба Галя выскребла из под матраца последние деньги и отправилась к соседке, которая держала козу. Договорилась с женщиной, что та будет давать молоко для девочки, пока не закончатся деньги.

Через две недели, рано утром, когда мать ушла за молоком для ребенка, Лариска, чмокнув в щечку дочь, подмигнув ей на прощанье, сказала:

– Расти пока, а мне пора.

Утренний автобус, идущий к вокзалу, отъехал от крохотной автостанции в восемь утра.

Когда баба Галя вернулась домой, дочери уже и след простыл.

Она взяла на руки начавшую хныкать внучку:

– Ну ничего. Ну мы тут как-нибудь. Люди везде живут и выживают. И мы не помрём…

Глава третья

Галина, усадив внучку перед собой на табурет, поглядывая в окно за которым уже сгустились сумерки, расчесывала щеткой Викины волосы.

Девочка, которой летом исполнилось шесть, недовольно морщилась, пыталась протестовать:

– Ну бабушка… ну хватит…больно же…

– Ничего не больно! Терпи! За волосами нужно ухаживать. Иначе повыпадают, и будешь «лысая», как соседская Людка.

Этой нехитрой процедуре Галину научила врач педиатр, когда три года тому в Палермо вспыхнула эпидемия кори, и дети стали умирать один за другим.

Родители и не подумали везти малышей в больницу, а потому, раним утром, в поселок въезжала карета скорой помощи, привозившая районного педиатра, который, обходя дома один за другим, осматривал ребятню, раздавал привезенные лекарства, давал указания по уходу родителям.

Родители тут же забывали о том, что говорил врач.

Им было не до того.

У них были другие заботы и проблемы.

Хорошо, если в семье был старший ребенок, можно понадеяться, что он присмотрит за малышом, даст ему вовремя лекарство. Но это только в том случае, если «старший» еще не успел сам подсесть на чертову ширку.

Врач толкнула дверь домика на самом краю посёлка.

Двери в Палермо запирать было не принято, а уж стучать – и тем более.

Вошла в полутемную комнату, единственное окно которой было занавешено какой-то красной тряпицей.

Хмыкнула себе под нос, зная эту народную примету: занавесить окно чем-то красным, если в доме больной «краснухой». Примета эта не спасала ребенка от болезни, но суеверные бабы ей верили.

– Где ваш ребенок? Давно болен? – врач обвела взглядом комнатку.

В углу, на полу, на сложенном вдвое, чтобы было тепле, домотканом половичке, что-то складывала из кубиков трехлетняя Вика.

– Да не захворала внучка моя, слава Богу, пока здорова.

– А красное на окне тогда зачем?

– Бабы посоветовали. Вот и завесила. Да и из окна не так дует. По любому – польза.

Врач осмотрела девочку, подтвердила, что та здорова. Погладила ребенка по голове:

– Какие роскошные волосы у Вашей малышки. Только за ними ухаживать нужно ежедневно.

– Да? А как?

– Расчёсывать массажной щеткой каждый день утром и вечером. Минимум минут десять.

– Ага, я поняла. Куплю ей такую щетку.

Врач с удивлением посмотрела на Галину. Такого отношения к детям она не видела ни в одном из домов поселка.

– Девочку из дома не выпускать! Строжайший карантин! Закончится эпидемия, придете ко мне на прививки. В вашем поселке просто рассадник всяких болячек, нужно девочку прививать, иначе, все равно подцепит какую-то гадость, не сейчас – так позже.

Галина согласно кивала, слушая каждое слово врача.

Через четверть часа педиатр покинула домик на окраине, села в машину скорой помощи, которая быстро умчала в сторону Города.

Врач сокрушено качала головой, погруженная в свои мысли.

Если бы ей кто-то рассказал, что в черте города есть вот такой посёлок, если бы поведал, что люди могут жить вот так – она бы не поверила.

Но никто не рассказывал. Все видела своими газами. Быстрее бы добраться до больницы. Обязательная санобработка! И домой. Дома ждет своя семья: муж и дети. Не хватает еще их заразить.

Врач вспомнила девочку из домика на окраине. «Красивая малышка» – подумала она: «Да только к чему эта красота в таком месте? Одни беды будут у девчонки от этой красоты.

И с чего это ей вздумалось учить бабку за волосами ухаживать?

Щетка массажная. Купит она, а как же. В доме, похоже, на еду денег не хватает» – врач снова встряхнула головой, словно отгоняя ненужные мысли, но лицо девочки стояло перед глазами, не желая никуда исчезать.

Галина смотрела на внучку, и в который раз удивлялась: «В кого уродилась такая? Ни на мать, ни на бабку не похожа».

Тонкое, словно вылепленное искусным мастером личико, белокоже, без малейшего намека на румянец, небольшой рот с губками «сердечком» изящный подбородок и роскошные густые прямые волосы цвета спелой пшеницы.

Галина только один раз остригла внучку, когда той исполнился годик. Остригла налысо, потому как малышка нахваталась вшей от оставленной на попечении Галины соседской девчонки.

Волосы, с кишащими в них насекомыми, были собраны в совок и сожжены. А с соседкой, у которой Галина брала молоко для внучки, были «побиты горшки». Но, переживать по этому поводу Галина не стала.

Совсем недавно проведать дочку приезжала Лариска и привезла денег. Суму небольшую, но вполне достаточную для покупки собственной козы. Да еще и на цыплят осталось.

Галина по весне вскопала огород, высадила собственноручно выращенную рассаду овощей, посадила картошку. Конечно, не Бог весть какое подспорье, но все же.

Внучку Галина берегла.

Берегла от всего: от дурного глаза, от болячек и хворей.

Держала девочку возле себя, не отпуская ни на шаг. И до поры до времени ей удавалось быть относительно спокойной за девочку, которая, в принципе, и не рвалась на улицу, чтобы поиграть с соседской ребятней.

Летом и осенью возилась с бабушкой в огороде, а зимой сидела в доме, играя с немудреными игрушками или слушая бесконечные бабушкины сказки.

Лариска редко приезжала в дом матери. Два-три раза в год, не чаще. Но всегда привозила для дочери красивые одёжки и давала матери немного денег.

Галина и за это была дочери благодарна. Если бы не эти небольшие сумы – то неизвестно, как бы и выживали.

После того, как уехала в город дочь и Галина наотрез отказалась торговать наркотой и варить ширку, её разве только что «терпели» в посёлке, недоброжелательно поглядывали в сторону бабы, пожелавшей «выделиться» и отказавшейся быть такой, «как все».

Галина подумывала вначале о том, что неплохо бы найти хоть какую-то работу.

Но работы в поселке не было.

Разве что пойти на завод или мясокомбинат на Пересыпи. Дорога на работу и обратно заняла бы минимум час, да плюс восьмичасовой рабочий день.

Оставить Вику одну на целый день Галина не могла, попросить соседей присмотреть за девочкой – боялась.

Иди знай, чего они там «наприсматривают».

В Палермо было несколько случаев, когда дети пропадали прямо со двора. Куда они девались? Никто не знал. Да и не искал их никто особо.

Так и жили бабка с внучкой «на подножном корму́», питаясь овощами с огорода, виноградом, высаженным Галиной вдоль забора, молоком от козы, яйцами от нескольких кур.

Два раза в год, на Викин день рождения и на Новый год, Галина резала курицу, и тогда в доме был пир на весь мир!

Варился холодец из куриного скелета и обсмоленых на огне лап, лепились котлетки, в которых хлеба было больше, чем мяса.

Деньги, что давала дочь, Галина берегла. Тратила только на крупы, макароны и хлеб, который покупался раз в неделю: да и сколько там того хлеба нужно старенькой и маленькой?

Галина давно записала себя в старухи, хотя в прошлом году ей всего-то исполнилось сорок.

Жизнь в поселке, постоянный страх за судьбу, вначале мужа, потом дочери, а теперь внучки, состарили женщину раньше времени.

Наверное, будь у неё возможность хорошо питаться, отдохнуть, сменить унылый гардероб, который иначе чем тряпьем и назвать было трудно, оказалось бы, что под личиной старухи спряталась миловидная моложавая худощавая женщина.

Но никаких таких «возможностей» у Галины не было, да и менять она ничего не хотела. Насмотрелась уже, как к молодым бабам по вечерам вваливается обдолбленый «женишок», и хорошо, если один.

А так – бабка себе и бабка. Кому старуха нужна?

Галина закончила расчесывать волосы Вике, надела на девочку фланелевую ночную рубашку, уложила в кроватку, укрыла байковым одеялом. Немного подумав, набросила сверху еще и шерстяную клетчатую шаль: все же потеплее будет. Выключила тусклую лампочку-сороковатку, висевшую на витом проводе безо всякого там абажура. Переоделась сама и легла в постель, собравшись спать.

Но сон почему-то не шел.

В голове, наползая одна на другую, теснились мысли о дочери.

Чем занимается Лариска в городе, мать узнала только через год.

Забежавшая, вроде как на минутку, соседка, с блеском в глазах спешила поделиться новостью, которую узнала недавно.

Рассказывала и расспрашивала, желая узнать новые пикантные подробности. Галина вспыхнула, принялась все отрицать, убеждать соседушку, что Лариса работает на фабрике, и все разговоры о ней – не более, чем грязная сплетня. Но сама, когда Лариска приехала в следующий раз, спросила: лгут ли люди или говорят правду.

Дочь, наслушавшись баек пани Зоси, не только не стала ничего отрицать, а наоборот, привела «неоспоримый», с её точки зрения, аргумент: она, мол, не ворует, людей не грабит, не обманывает, зарабатывает, как умет.

Галина всплестнула руками:

– Доченька! Стыд-то какой!

Лариска покраснела, зашлась в крике:

– А ширку варить, людей травить – это, по-твоему, не стыд? Терпеть, что тебя «пользуют» все, кому не лень, и каждый год больных недоумков рожать – это не стыд? Ничего стыдного я в своем «бизнесе» не нахожу, зарабатываю на жизнь, как умею. И ты, мама, кстати, деньги мои «стыдные» берешь и не морщишься.

Галина оцепенела, не находя слов, чтобы возразить дочери, только прошептала:

– Деньги твои я на твою же дочь и трачу. Что ты ей о себе расскажешь, когда девочка вырастет?

– Неизвестно еще, какая судьба её ждет, – Лариска усмехнулась, глядя на дочь:

– Может, сменит меня на «вахте» на Таможенной.

Лицо Галины пошло пятнами, враз охрипшим голосом она просипела:

– Даже говорить такое не смей. Ни говорить, ни думать. Она вырастет не такой, как ты. Я ее хорошо воспитаю.

– Ага, значит, меня ты плохо воспитывала? – ухмыльнулась Лариска.

Галина не нашлась, что ответить. Да и какой ответ тут мог быть?

Вскоре, Лариска собралась и уехала. Опять уехала на несколько месяцев.

Тоненькую пачечку купюр дать в руки матери она так и не решилась. Просто положила на край кухонного стола. Когда за дочерью захлопнулась дверь. Галина вздохнула, взяла со стола деньги спрятала поглубже под матрац: гордость и принципы это хорошо, но ребенка кормить нужно.

Больше к этому разговору мать и дочь не возвращались.

Лариска, уезжая, клала на стол деньги. Галина, вздыхая, прятала их под матрац, и тратила только на то, что необходимо было для Вики.

Еще раз вздохнув, подумав о том, что в эту осень внучке идти в первый класс и предстоят немалые траты на школьную форму, портфель, тетрадки и учебники, немного поворочавшись, Галина наконец-то уснула.

* * *

Глава четвертая

Холодный ноябрьский ветер продувал до костей, с неба сыпала унылая непрекращающаяся мокредь.

Скоро можно идти домой. Снять с себя промокшую «робу»: тоненькие чулочки-сеточки, коротюсенькую юбчонку, едва прикрывающую зад, дермантиновую курточку, и забраться под одеяло, свернуться калачиком и хоть немного согреться.

Лариска ненавидела это время года. Да и за что его любить? Погода отвратительная, в порту ни одного недавно пришедшего судна, все морячки растащили деньги по домам, натешились в объятиях жен и подруг – на кой им «посиневшая» от холода путана?

Сегодня ночью Лариска стояла, в ожидании хоть какого-то клиента, одна.

Шлюшки-подружки, постояв пару часов на площади, словно убедившись в том, что «работа» в эту ночь вряд ли предвидится, поболтав о доле своей тяжкой, глотнув коньячку, разошлись по домам.

Лариска осталась.

А вдруг кому-то все же понадобятся её услуги? Какой-никакоой, а заработок.

Лариске были нужны деньги. До того момента, когда будет накоплена необходимая сумма, осталось совсем чуть-чуть.

Лариска зябко передернула плечами.

Как же ей осточертели эти еженощные выходы на «работу». Эти скоты-мужики, которые за свои жалкие «копейки» требуют от «несчастных» путан всего и сразу.

Романтичный флёр «профессии», культивируемый Зосей, бандершей с Польского спуска, осыпался, как шелуха, совсем скоро.

Услугами путан пользовался всякий, у кого «зазвенела на кармане лишня копейка».

Не только изголодавшиеся без женской ласки моряки, пришедшие в порт после долгого рейса, не только «залётные» командировочные, которых вдруг потянуло на «клубничку» после обильного возлияния в соседнем кабаке.

Если бы круг клиентуры путаны отграничивался только ими, можно было бы жить припеваючи.

Но бывали в жизни моменты страшные и неприятные.

Иногда к площади подъезжал милицейский бобик, девок, всем скопом, загоняли в машину и везли в КПЗ.

Нет, их не арестовывали, не наставляли на «путь истинный», их использовали в соответствии с избранной профессией. Естественно, никто и не собирался оплачивать их услуги. Так, «покувыркались – покуражились» и утром выпроводили за ворота.

Хорошо, если еще то, что успела путана «назарабатывать» в этот вечер не отнимут.

Иногда «девочку» снимал на всю ночь вполне интеллигентного вида мужичок.

Усаживал довольную неплохим предполагаемым заработком шлюху в такси и увозил «к себе домой».

Обычно, куда-то на окраину города, где в частном доме, огороженном высоким забором, её дожидалась компания весело гогочущих в предвкушении развлечения, дружков «интеллигента».

И «пользовали» шлюшку всем скопом до самого утра, а иногда и несколько дней.

Когда надоедала, выпроваживали, даже не скрывая места, в которое привозили.

А зачем? Что она, блядюшка, докажет? Кому пожалуется? Кому она нужна?

И ползла еле живая «путана» на квартиру к «мамке», и отлёживалась пару дней, отсыпалась и выплакивала свою «горькую долю», и выслушивала наставления подруг и бандерши, как обезопасить себя от подобных казусов.

А потом – снова на Таможеную, снова «на работу», до очередного раза, когда, польстившись на предложенную суму, снова сядет в машину к очередному упырю.

Об абортах и венерических болезнях, вечных спутниках «профессии» и думать не хотелось.

В общем, устала Лариска от всего этого.

А вот роль, которую играла в этом «бизнесе» пани Зося, Лариске очень даже нравилась.

Она сама, с преогромным удовольствием, заделалась бы бандершей.

Но для этого ей была нужна квартира.

И не какая-нибудь. Не на окраине города. А поближе к Таможенной. Чтобы рядом с «местом работы».

У Лариски был один «постоянный клиент», которого она обслуживала давно и не брала с него ни копейки.

Работал он в местном РОВД на должности невысокой, но, позволяющей ему, и брать дань с «подопечных» бандерш, о бизнесе которых он был осведомлен, и пользоваться услугами путан, до которых, в силу каких-то особенностей психики, был необычайно охоч.

Именно он, выслушав однажды, разоткровенничавшуюся незнамо с какого перепугу, Лариску, посоветовал ей копить деньги на квартирку, пообещав и посодействовать в приобретении, и обеспечить «крышу».

Лариска начала копить.

Она давала матери на содержание дочки сумы мизерные, лишь бы только не уморить голодом и мать и дочь, а все остальные деньги складывала купюра к купюре и прятала на своей полке в шкафу, где хранился её немудреный гардеробчик: несколько комплектов «сменой робы», чтобы было, во что переодеться для выхода на «работу», да пара – тройка «приличных» вещей, чтобы было в чем выйти в город в свободное время да съездить в Палермо, проведать родных.

Вымокнув и замерзнув под усиливающимся с каждой минутой дождем, так и не дождавшись в эту ночь ни одного клиента, Лариска засобиралась «домой», думая по дороге о том, что денег ей осталось подкопить совсем чуть-чуть и можно будет «помахать ручкой» пани Зосе, которая год от года становилась все жаднее и требовала «за постой» совсем уж немыслимые сумы.

Едва войдя в квартиру, Лариска поняла, что что-то случилось.

Что-то страшное и нехорошее.

Везде были разбросаны вывернутые на пол из шкафов вещи. На полу валялись осколки разбитой посуды. Сорванная с петель дверца шкафа и перевернутые стулья довершали картину.