Текст книги "…и дольше жизни длится…"

Автор книги: Рита Харьковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глава пятая

Прошло совсем немного времени, пока Костя, утонувший в объятиях своей юной жены, стал замечать косые взгляды ее братьев.

Нет, совсем не такого мужа они хотели для сестры.

В их преставлении зять должен быть одного с ними сословия: крепкий, работящий, имеющий свою землю и умеющий на ней работать казак. А вовсе не этот голодранец-цыган.

Костя чувствовал это неприятие, хмурился, но старался ничем не показать своего недовольства.

Но видели назревающее противостояние не только Костя, но и Лизанька, и ее отец.

Проживший немало лет на этом свете казак, желающий своей дочери только самого лучшего, в один из вечеров решил откровенно поговорить со свалившимся, как снег на голову, зятем.

– Костя, я вижу, что ты не приживешься в нашем доме. Вижу и знаю, что не станешь ни пахать ни сеять. Скажи, чего ты хочешь?

Костя задумался ненадолго:

– У вас есть хутор. Там не живет никто, земля заброшенная. Отдайте его нам с Лизой. Я выстрою дом и посажу сад. А дальше – как Бог даст.

– Бери. Строй и сажай. Но дочь свою я отпущу только тогда, когда увижу, что ей есть, где жить. Когда ты постоишь хороший, добротный дом. Жизнь в поле, под открытым небом, в шатре – это не для нас.

Назавтра Костя, поцеловав жену, оседлав подаренного отцом жеребца, умчал на хутор.

Лизанька увидела в следующий раз своего мужа только в конце октября.

За три месяца Костя умудрился выстроить дом, подсобные помещения и насадить молодой яблонево-грушевый сад.

– Запрягай телегу, тесть. Принимай работу. За это время даже черт не успел бы сделать большего.

Отец Лизаньки осматривал дом, зашел в хлев, курятник. Удовлетворенно поцокал языком, увидев тонкие прутики будущего сада.

– Завтра перевози Лизу. Ты прав; даже черт не сделал бы большего. Не иначе, как ты с ним сговорился, – казак подмигнул Косте.

Ранним утром груженная скарбом телега, двинулась в сторону хутора.

На тюках с приданным, сидела Лизанька, отправляющаяся в новый дом, построенный для нее, ее любимым мужем.

За телегой бодро перебирала ногами молодая тёлочка.

К задку телеги были привязаны клети с курами – несушками.

Запас овощей и зерна отец пообещал выделить попозже.

Уже на следующий день Лизанька начала хлопотать по хозяйству: разметила гряды будущего огорода, чтобы не тратить на это драгоценное время весной.

Долго смотрела на тоненькие саженцы фруктовых деревьев, мечтая, что уже совсем скоро, буквально через пару-тройку лет, эти тоненькие веточки забуяют пахучими цветами и согнутся под тяжестью плодов.

Телочка мычала в хлеву, обещала одаривать заботливую хозяйку молоком и приплодом.

В курятнике кудахтали куры, обеспечивая рачительных хозяев десятком яиц к завтраку…

* * *

Лиза стремглав неслась к дому и испуганно кричала. Костя, пересыпающий в мешки просушенную пшеницу, привезенную накануне тестем, выбежал из дома:

– Что случилось? Что тебя напугало так, голубка моя?

– Костя! Там! Там в курятнике! В углу! Что-то страшное и гудит!

Костя отодвинул за спину перепуганную жену и пошел разобраться, в чем там дело? Что могло так переполошить его женушку.

Вскоре, из курятника, послышался смех:

– Лиза! Иди сюда! Не бойся.

Лиза, все еще с опаской, заглянула в распахнутую дверь.

Костя стоял в углу и с улыбкой наблюдал за страшным и рокочущим чем-то:

– Лизанька, это пчелы. Пчелины рой. Пчелиная семья. Почему они улетели из улья так поздно – я не знаю. Может, не в меру жадный пасечник отобрал у пчел слишком много меда и они, почувствовав голодную смерть зимой, улетели в поисках пропитания. Может, рой разделился слишком поздно. Кто его знает.

– И что мы с ними будем теперь делать? – Лиза не сводила глаз с мужа.

– Завтра в город поеду. Закажу или куплю улей. Пусть у нас зимуют. Мед – это хорошо. Мед нужен и нам и тому, кто растет в тебе, – улыбнулся Костя.

– Откуда ты знаешь, – Лизанька опустила глаза и зарумянилась.

– Чувствую. Я ошибся?

– Нет. У нас будет ребенок.

– Будет мальчик. Иван. Как мой отец, – Костя прижал к себе жену и нежно поцеловал ее в макушку.

На следующий день Костя привез улей. Снял крышку, внимательно осмотрел его устройство, налил в лоток купленного меда, рассыпал сахар.

Еще через день пчелиный рой перебрался в новый дом и угомонился до весны…

Тоненькие саженцы яблонь и груш покрылись первыми цветами, когда Лизанька родила Косте их первенца. Крепкого, горластого мальчугана. Только похож он был не на Костю и его отца, а на свою мать. Такой же белобрысый и белокожий. Костя не расстроился совершенно – первенец, он и есть первенец, не важно, в чью породу пошел. И назвал мальчика Иваном, как и хотел.

Еще через год Лизанька подарила своему мужу дочь – Александру, Шурочку.

И еще через два года – снова дочь.

Роды были сложными. Казалось, тело матери не хочет расстаться со своим ребенком.

Привезенный из города врач, приняв роды, и показав отцу дочь, которая уже в момент рождения была точной копией Кости: смуглолицая, с темными волосиками, которые завились крупными кольцами, едва успев высохнуть.

Врач, оставив роженицу отдыхать, вышел в комнату, где его ждал осунувшийся после трех бессонных дней, Костя.

– Вашей жене больше нельзя иметь детей. Следующая беременность ее убьет. Я и так удивлен, что такая хрупкая женщина смогла выносить и родить троих. Вы меня понимаете?

– Понимаю.

Девочку, увидевшую мир в 1925 году назвали Надеждой.

Надей. Наденькой. Надюшей.

Лизанька так и не оправилась после рождения Надежды.

Она похудела. Казалось, что ее истончившаяся кожа светится изнутри. Только огромные серые глаза блестели и влюблено смотрели на Костю. Как в первые дни их знакомства.

Разросся и плодоносил сад.

На пасеке уже был не один десяток ульев.

Иван и Шурочка помогали отцу, а Наденька присматривала за матерью.

Во дворе, сразу после постройки дома, Костя посадил орех. Мощное жизнелюбивое дерево вымахало буквально за считанные годы и накрыло кружевной тенью листвы половину двора. Утром Костя брал на руки свою жену, выносил ее во двор, усаживал в тени под орехом. Приносил баночки и горшочки с медовыми настойками и строго наказывал Наденьке:

– Это мед с прополисом, дашь маме перед обедом. Это мед с пергой, разведешь в водичке, пусть пьет, когда захочет. Это мед с цветочной пыльцой – пусть кушает вместо конфет.

– А мне можно вместо конфет? – Наденька заглядывала в лицо отцу.

– Конечно можно, – улыбался Костя и трепал кудри дочери: – Ешь, сколько захочешь. А мне на пасеку пора. Нужно откачать меда, завтра покупатель приедет.

Семья Кости не бедствовал никогда. В первый год ему помог тесть, а потом…

Потом началось ЧУДО.

Молодой сад заплодоносил буквально на третий год. Ветви яблонь и груш склонялись до земли под тяжестью усыпавших их плодов. И какие это были яблоки и груши! Огромные, сладкие, сочащиеся божественным нектаром. Съешь такую – и другой не захочешь!

Косте хватало фруктов и для семьи и на продажу. Но основной доход приносила пасека.

Костя не просто любил, он обожал свих пчел. Никогда не надевал каких-то защитных средств, отправляясь на забор меда. И пчелы, словно поимая, что хозяин их не обидит, не возьмет лишнего, не обречет их на голодную смерть зимой, даже не думали его укусить.

Костя брал в руки пчелу, гладил ее по темно-коричневой полосатой спинке, и пчела, довольно жужжа от полученной ласки, улетала в луга или в сад, за новой медоносной взяткой.

Рои делились каждый год. Иногда, во все тот же курятник, залетали «пришлые», словно пчелы, собирая пыльцу на лугах, делились между собой: «Лети вон туда! Там ждет хороший новый улей, свободный от клещей и грибков, полный еды для зимовки и продолжения рода».

Тогда Костя приносил в курятник новый улей, построенный уже самостоятельно, и приглашал новоселов: «Входите и живите. Я вам рад».

Мед Кости раскупали уже на пасеке. Ему не нужно было ездить на ярмарку в город. Все знали, что у цыгана мед – всем медам мед! Целебный и вкусный, густой и ароматный.

Такое положение дел нравилось не всем.

Во многих дворах стояли два-три улья, но это было так – забава. Принесла пчела медку, ну и славно. Осталось чего продать – совсем хорошо. И качал селянин медок без остатку, не думая о тех, кто дал ему сладкое лакомство. Пчелы умирали, не пережив голодную зиму, или, собравшись в рой, улетали от нерадивого хозяина.

Костя возвращался домой с пасеки, когда ему на встречу вышли четверо, разгоряченных самогоном, мужиков.

Они били Костю долго и со смаком.

Били, намереваясь убить.

Били, не думая о том, что оставляют троих малолетних детей и больную женщину без кормильца.

После того, как Костя перестал сопротивляться и затих, пьяные твари отправились на пасеку и принялись крушить ульи.

Костя приполз на хутор уже на рассвете. Двужильная цыганская кровь, ответственность за семью, не позволила ему умереть. Из левой голени, попоров кожу, торчал кусок кости.

Ваня, не спавший всю ночь в ожидании отца, первым услышал шум и повизгивание собаки. Он выбежал во двор и со страхом уставился на избитого до черноты отца.

Костя приложил палец к губам:

– Тихо. Не надо мать и девочек пугать. Помоги до сарая добраться и воды принеси.

Кое-как смывший кровь, Костя переоделся в принесенную Ваней одежду, перемотал куском ткани ногу, наложил шину, утер лоб, смахнув обильный пот. Взгляну на сына.

– Маме не говори ничего. Скажем, что я с яблони упал, ушибся маленько.

– Как не говори? Нужно в город ехать! Милицию вызвать! Врача нужно!

– Не нужно ничего, сынок. Эти твари пасеку громить отправились. Вот полежу пару часов, и туда поеду. Ты телегу снаряди и ульи загрузи, те, что готовы.

– Папа, я с тобой поеду. Помогу, что скажешь.

– Хорошо. Мне одному и не управиться, – Костя снова побледнел и смахнул со лба бисеринки пота.

То, что предстало их глазам на пасеке, вызвало ужас. Разгромленные, растрощенные в щепку ульи, испуганно жужжащие пчелы, кружащие вокруг и не находящие своего дома.

Пасмурное небо, грозящее политься дождем, поторапливало немедленно сделать хоть что-нибудь.

Костя и Ваня поставили привезенные ульи, и самые мощные пчелиные семьи немедленно устремились в новые дома. Но ульев было явно недостаточно. Если пойдет дождь, оставшиеся семьи погибнут.

Костя поднял взгляд к небу: «Предки мои, мой Род! Помогите мне! Я сделаю все, что смогу! Помогите в том, что мне исправить и изменить не под силу»!

Где-то вдалеке громыхнул гром. Свинцовая туча ушла и расперилась яркими облаками. В небе снова светило солнце.

Солнечная и теплая погода стояла целую неделю.

Приехав домой, Костя и Ваня занялись постройкой новых ульев. Уже три роя жужжали в углах курятника. Пчелы просили новых жилищ.

Неделю Костя и Ваня мастерили ульи и отвозили их на пасеку.

Неделю Ваня доставал из подпола банки с медом, чтобы залить в ульи, чтобы обеспечить пчелам пропитание на зиму.

А к концу недели распахнулись ворота, и во двор вошел тесть Кости и три его деверя.

Под свитками мужчин угадывались очертания обрезов.

– Что ж ты за человек такой, зятек? – отец Лизаньки хмуро смотрел на Костю:

– Если бы не Ванька, так и не узнали бы о твоей беде. Мы же семья! Должны стоять друг за друга горой! А ты – все молчком, все особняком. А если бы убили тебя? На кого оставил бы мою дочь и внуков?

Костя вымученно усмехнулся:

– На Вас бы и оставил. Знаю, что не бросили бы. И потом – ведь не убили.

– Не убили и не убьют! И к хутору твоему не подойдут, и другому закажут! Расскажи, кто там был?

Костя поморщился:

– Не надо никого наказывать. Они пьяные были. Не ведали, что творили. Не стану я вам ничего рассказывать.

– А нам твоих рассказов и не нать! Давно знаем, кто на тебя зуб точит. Вот с ними и разберемся. Идемте, сынки, – отец Лизаньки вышел, хлопнув дверью сарая так, что та едва не слетела с петель.

Еще через два дня на хутор приехал врач.

Он осматривал ногу Кости, попутно рассказывая, какая буча недавно была в соседнем селе: аж милицию из города вызывали, слава Богу, без смертоубийства обошлось. Разошлись все полюбовно.

Удивлялся, как быстро срастается перелом у Кости.

Быстро, но неправильно.

Нужно ногу по новой «ломать», накладывать шину, и тогда все будет нормально. И не нагружать! Лежать минимум месяц!

Костя усмехнулся:

– Не могу я месяц лежать, доктор. И ногу по новой ломать не хочу. Что будет, если оставить все, как есть?

– Останешься хромым на всю жизнь.

– Ну хромым – так хромым, – Костя провел доктора и перестал думать о неправильно срастающейся ноге.

Лизаньке никто так и не рассказал о том, что ее муж был на волосок от смерти. Не знали об этом и девочки. Костя и Ваня всем рассказывали одинаковую побасенку: папа упал с яблони и повредил ногу.

На следующую весну Костя снова хлопотал в саду и на пасеке. Бегать вокруг ульев и деревьев ненужно, а до пасеки и на телеге добраться можно.

Больше незваные гости его не беспокоили. Урок, который им преподали отец и братья Лизы, был усвоен и запомнен надолго.

Когда Ване исполнилось пятнадцать, и он окончил сельскую восьмилетку, юноша захотел уехать с родного хутора.

– Отец, я хочу поступить в металлургический техникум в Запорожье. Я хочу варить сталь для страны! Мне очень нравится и наш дом, и наши сады и наша пасека, но для себя я хочу другого пути.

Костя не возражал сыну.

Он помнил своего отца, своего деда, их глаза, загорающиеся огнем, когда они подходили в наковальне.

«Наверное, это в крови. Любовь к огню и металлу» – думал Костя:

– Следуй своему сердцу, сын. Оно не обманет.

Ваня уехал в Запорожье и стал учиться выбранной профессии.

Лизанька таки не оправилась после рождения дочери. Она с каждым годом становилась все тоньше, все эфемернее. Казалось, только Костина любовь и его цыганские «наговоренные» снадобья держат ее в этом мире.

Но у всего есть начало и есть конец.

Когда Надежде исполнилось тринадцать, ее мать просто не проснулась однажды утром.

Костя похоронил любовь всей своей жизни в степи под явором, где когда-то, много лет тому, сидел у костра ночью и думал об их дальнейшей судьбе.

Семья Лизаньки, поначалу, воспротивилась такому решению: для упокоения православных есть погост, но, глядя на почерневшее, угрюмое лицо Кости, поняла – спорить бесполезно. Мужчина все равно поступит так, как решил.

Каждый вечер, возвращаясь домой с пасеки, Костя делал крюк, и подолгу сидел у могилы любимой жены.

Иногда он, расстелив в траве рядюжку, там же и ночевал.

Он понимал, что дома его ждут и волнуются дочери, но ничего не мог с собою поделать.

Ведь здесь, под этим деревом, было похоронено его сердце…

Глава шестая

И без того малоразговорчивый Костя, стал настоящим бирюком.

Он отрастил окладистую бороду, добавив этим себе десяток лет.

Мало бывал на хуторе, проводя все дни в саду и на пасеке, приезжая только поужинать и смастерить все новые ульи.

Подходил к дочерям, ставшим уже совсем взрослыми, гладил их по головам:

– Простите меня, девочки. Ничего не могу с собой поделать. Не отпускает меня Лизанька, зовет каждую ночь.

– Ничего, папа, – дочери смотрели в глаза отцу с любовью и жалостью: – Мы понимаем. Мы справимся.

И они действительно справлялись. И в доме, и в коровнике, и в огороде.

Костя снова уезжал в луга.

Подолгу разговаривал с Лизанькой, рассказывая ей о том, что, как ему казалось, не успел досказать при ее жизни. Вытянувшись в траве под явором, смотрел в черное южное ночное небо. И августовский звездопад плакал вместе с ним.

Ваня окончил техникум и уже год работал помощником мастера в доменном цеху металлургического комбината, когда на страну обрушилась страшная беда.

Беда, которую не ожидали простые люди.

Не ожидали и не были к ней готовы.

В Страну пришла Война.

Ваню призвали на фронт в первые дни Войны.

Он даже не успел заехать на хутор, чтобы попрощаться с родными, только написал письмо, в котором обещал отцу обязательно вернуться живым.

Костя демобилизации избежал из-за своей хромоты, становившееся год от года все сильнее.

Запорожье эвакуировало оборудование своих заводов и комбинатов.

Вблизи Токмака был расквартирован авиационный полк, где Шурочка познакомилась со своим первым мужем. Браки во время Войны заключались быстро, не требовали ни торжеств, ни раздумий. Молодые люди хотели успеть насладиться коротким временем любви, отсчитанным им Судьбой.

Муж Шурочки погиб во время одного из боевых вылетов осенью первого года Войны, оставив свою жену беременной. Шурочка вернулась на хутор к отцу.

Наденьку вывези под Запорожье на строительство оборонительных укреплений.

Костя пытался всеми силами этому воспрепятствовать, ведь девушке едва исполнилось шестнадцать.

Но рыли рвы и сооружали наблюдательные вышки такие же юные девушки, как и Надежда, да и сама она всеми силами рвалась хоть как-то помочь защитить родную землю.

Девушка выжила в страшном потопе, накрывшем город после взрыва дамбы Днепрогэса, и снова была отправлена рыть окопы, когда, в начале октября, в Запорожье вошли немцы.

Обозленные огромными потерями и яростным отпором, который дали войска и ополчение на подступах к Запорожью, захватчики лютовали сверх всякой меры.

Людей хватали прямо на улице и отправляли в Германию.

Кого в трудовые, а кого и в концентрационные лагеря.

В одном из эшелонов, предназначенных для перевозки скота, двигавшегося на запад, испуганно жалась к дощатой стенке Наденька…

Долгие пят лет Костя не имел сведений о своей любимой младшей дочери.

Долгие пять лет сердце отца обивалось кровью от незнания: где она? Что с ней? Жива ли еще?

Летом сорок второго на хуторе Шурочка родила первенца, которому увидеть своего отца было суждено только на фото. Костя смотрел на своего первого внука, и его сердце сжималось от страха за судьбу мальчика. Весь запорожский край все еще был оккупирован, и конца войне было не видно.

Освободили запорожский край только через два года. Войска Южного фонта полностью выбили захватчиков к октябрю 1943 года.

Костя все так же жил на хуторе с Шурочкой и ее сыном.

В феврале еще спят сады.

Еще не проснулись и не вылетели за первой взяткой пчелы.

Но рачительному хозяину всегда есть чем заняться на подворье даже в эти холодные и пасмурные дни.

Костя что-то мастерил во дворе, в доме Шурочка, покормив сына, которому через несколько месяцев должно было исполниться три годика, готовила обед, когда во двор вошел худой, почерневший, измученный Ваня.

Костя выронил топор, заковылял навстречу сыну. Обнял. Заплакал:

– Сын! Вернулся! Живой!

– Я же обещал, отец, – Ваня поморщился от боли, но постарался ничего не показать отцу.

Уже в доме, кода Ваня снял шинель, отец и сестра увидели, что его левая рука искалечена, и он не может ею двигать.

За столом, после обеда, Ваня рассказал, что в одном из боев он подорвался на мине. Врачам госпиталя удалось не только вытащить почти все осколки вражеской мины, но и сохранить солдату руку. Правда, перерезанное осколком сухожилие, эту руку навсегда обездвижило. Ваню комиссовали, и он отправился домой.

Уже через месяц, немного отдохнув, Ваня засобирался в Запорожье.

Из эвакуации возвращали оборудование металлургического комбината, нужно было заново отстраивать корпуса, возводить доменные печи. Стране нужен был металл, а знания, полученные Ваней за время учебы, не остались бы невостребованными.

Не сказать, что Костя отпустил сына с легким сердцем.

Он надеялся, что искалеченный Ваня останется на хуторе, будет жить с ним и с сестрой.

Уже видел в мечтах, как засватает за сына молодую девушку или вдову, как совсем скоро Ванины дети станут топать маленькими ножками по двору, как будет вдоволь потчевать ребятишек целебным медом и поить парным молоком, как будет стекать по щечкам сладкий сок огромных груш и яблок.

Но Ваня выбрал для себя другую судьбу.

У мужчин свои резоны и свои мечты, и становится у них на пути жестоко, глупо и бессмысленно. Скрепя сердце, стараясь не показать сыну своего огорчения, Костя собрал и проводил Ваню в дорогу.

Да и сердцу Костиному было из-за кого сжиматься от боли.

За все эти годы он ничего не узнал о судьбе Наденьки.

Где его любимица?

Под чьим небом живет?

Да и жива ли?

* * *

В начале осени сорок пятого, продавая мед на рынке Токмака, расположенного недалеко от хутора, Шурочка познакомилась с местным казаком. Молодые люди понравились друг другу, да так, что уже через месяц казак приехал на хутор сватать Александру.

Шурочка, вышедшая первый раз замуж в самом начале войны, хотела, чтобы уж теперь все у нее было «по-людски», со свадьбой и венчанием.

До начала очередного поста еще было время, и батюшка обвенчал молодых, а в ЗАГСе им выдали серую бумажицу, подтверждавшую, что теперь они муж и жена. Молодая семья уехала на жительство в Токмак, в семью мужа Шурочки.

А еще через неделю, пока Костя еще не успел затосковать и взвыть от одиночества, вернулась домой Надежда.

Она тихо вошла в дом и села на лавку у стола, даже не сняв верхнюю одежду.

Так и застал ее Костя, вернувшийся с пасеки, кода уже начало смеркаться.

– Наденька! Доченька! Ты вернулась! Откуда?

– Из плена, папа, из Германии.

– Как из плена? Расскажи мне обо всем.

– Расскажу. Но не сейчас. Устала очень. Спать хочу.

Перекусив на скорую руку, Надежда ушла в комнату, где еще совсем недавно жила сестра, и, казалось, вскоре уснула.

Но Костя, нет-нет, да и подходивший к двери спальни, слышал, как его дочь всхлипывает и испуганно вскрикивает сквозь сон.

На следующее утро Надежда стала одеваться, ничего не говоря отцу. Костя встревожился:

– Наденька, куда ты собралась?

– К маме на могилку хочу пойти. Я ей обещала, если выживу. Обещание нужно исполнить.

– Ну так я сейчас жеребца запрягу, вместе и поедем.

– Нет, папа, я одна пойду. Пешком поду. Мне так нужно.

Костя вздохнул, и, скрепя сердце, закрыл ворота за ушедшей дочерью.

Надежда вернулась домой только под вечер.

По покрасневшим глазам было понятно, что девушка проплакала весь день.

Но лицо ее как-то посветлело, словно с души был сброшен тяжелый камень.

Костя ничего не спросил, надеясь, что дочь сама обо всем расскажет.

Когда захочет.

Кода будет готова.

Но Надежда все так же продолжала молчать.

И в этот день.

И на следующий.

И через неделю.

Она взяла на себя хлопоты по дому, часто ездила с отцом на пасеку.

И уже два человека сидели в степи под явором у могилки Лизаньки, зябко кутаясь под промозглым ноябрьским ветром, глядя в безлунное и беззвездное осеннее небо…

* * *

Жизнь в доме свекров у Шурочки не задалась с первых дней.

Не о такой невестке, не о такой жене для сына мечтала свекровь Шурочки.

Вон сколько девок в городе молодых, а он, сыночек неразумный, выбрал эту вдовицу «с прицепом».

И ладно бы еще в Токмаке жила, свой дом имела, так нет, припер ее с хутора.

Не иначе, как приворожила, цыганка чертова.

И ничего, что «цыганского» в блике Шурочки не было ничего – лицом и цветом волос она пошла в свою мать, сероглазая и белокурая.

Но ведь весь город знает – отец у нее цыган!

А потому свекровь с самого утра задавала Шурочке немыслимое количество дел по дому, недовольно бурчала, если та сделать чего-то не успевала или делала не так, как хотелось свекрови, пинала сына Шурочки, если тот «крутился под ногами».

В добавок ко всему, муж Шурочки оказался не дурак и выпить и помахать кулаками, и уже не раз у той под глазом сверкал синяк.

Но Шурочка терпела побои и молчала, никому не жалуясь.

Да и кому она могла пожаловаться? Свекрови? Ехидно улыбавшейся, увидев новую «отметину» от сынка на лице невестки? Малолетнему сыну? Отцу? Так до него еще добраться нужно, а муж ее из дома не выпускал даже в магазин.

Оставалось только терпеть.

Тем более что совсем скоро Шурочка поняла, что снова беременна.

* * *

О том, что на хутор вернулась из плена ее сестра, Шурочка узнала от свекрови.

Вздорная баба весел орала на весь дом:

– Нашлялась сестрица твоя! Натаскалась с немчурой, пока мы тут вкалывали для фронта! Вот, припела теперь сюда! Скоро будет гадать на базаре, цыганка чертова!

Шурочка онемела, всплеснула руками:

– Вы откуда знаете?

– Люди рассказали! Чай, не в лесу живем.

В этот же вечер Шурочка сказала мужу, что хочет повидаться с сестрой.

– Это еще зачем? – казак уже был на веселее, и будущий визит к родственникам его в восторг не привел:

– Пойдешь, расспросишь у сестрички, как мужиков ублажать? Небось, обучилась всякому такому у немчуры, – и мужик гнусно ухмыльнулся.

– Если не отвезешь, сама пешком пойду, – в глазах Шурочки заблестели слёзы.

– Ну и катись! Мне тебя возить некогда.

На следующее утро Шурочка, собрав сына, отправилась на хутор.

Ей повезло. В сторону села, расположенного совсем недалеко от хутора, ехал местный житель, и большую часть пути она проехала «с комфортом» на телеге.

До хутора женщина добралась уже во второй половине дня.

Сестры обнялись, немного поплакали. Посидели за столом.

Любопытная, как многие женщины, Шурочка, начала расспрашивать сестру: а как же там все было? В той Германии? В том плену?

Надежда нахмурилась, сжала губы:

– Я потом тебе все расскажу.

– Когда «потом»? Меня муж из дома не выпускает и так еле вырвалась, давай, выкладывай, как на духу.

– Нечего мне «выкладывать». Сказала потом – значит потом.

Пережившая оккупацию на отцовском хуторе, в относительной безопасности, Шурочка, не могла понять такой скрытности. Она недовольно хмыкнула:

– Значит, права моя свекровь. И ты, в том плену, занималась всяким, о чем даже сестре сказать стыдно.

Костя грохнул кулаком по столу:

– Закрой рот, дура! Иди, мальца укладывай и сама спать ложись. Завтра отвезу тебя обратно к мужу.

Утром Костя запряг жеребца в телегу, поставил две фляги отборного меда, загрузил несколько мешков яблок и груш. Всунул в руки Шурочки корзину с сотней яиц и направил коня в сторону Токмака.

Сваха разулыбалась, увидев щедрые гостинцы, стала зазывать Костю в дом, предлагая поесть и выпить, но он только отмахнулся:

– Некогда мне. Работы на хуторе много. Да и не любят пчелки запах водки, того и гляди – не узнают, искусают.

Муж Шурочки недовольно супил брови:

– Нагулялась? Нагостевалась? Снова к мужу приперла? Недолго тебя привечали в отцовском доме.

Свекровь шикнула на сынка:

– Заткнись! Цыган две фляги меду дал! Завета на базар подавать повезу. Знаешь, сколько сейчас медок стоит?

– А нам? Нам на зиму немного оставите? – подала голос Шурочка.

– Зачем тебе? Ты уже за столько лет «намедовалась», а в доме свежая копейка нужна, – съехидничала свекровь.

* * *

Прошла зима.

За ней, в трудах и заботах, пронеслась-помелькнула весна.

Лето отправилось следом за весною.

Костя и Надежда все так же продолжали жить вдвоем на хуторе.

Летом приезжал погостевать Иван.

В начале лета Шурочка родила дочь, Неонилу.

В честь кого назвали девочку? Откуда взялось такое необычное имя – мы не знаем…

Ваня и Наденька подолгу сидели во дворе под орехом летними вечерами.

Иногда обменивались парой слов, но чаще молчали.

Тем, кто на своих плечах вынес ад Войны, слова были не нужны. Они берегли недавно обретенный и такой хрупкий покой в душах друга.

Иногда к детям присаживался Костя и тогда они молчали втроем.

* * *

Весной 1947 года Костя, заминаясь и робея, сказал Наденьке, что у него есть для дочери новость:

– Наденька, сестра твоя «отрезанный ломоть», за последний год только дважды была на хуторе, да и то, думаю, свекровь за медом послала, а так бы и не приехала. Ты, даст Бог, скоро себе пару найдешь и замуж выйдешь. А на хуторе нужна хозяйка. Я хочу жениться. Что скажешь, доченька?

– Это хорошо, папа, это правильно. Только я здесь замуж не выйду. Думаешь, не знаю, как меня «немецкой овчаркой» называют? Какой уж тут «замуж». Я уехать хочу.

– Куда?

– К Ване. В Запорожье. Не знала, как тебе сказать. Как тебя одного оставить? На ком жениться хочешь?

– На Вере, Лизанькиной младшей сестре. Она в Войну овдовела, двоих деток сама поднимает. Мы уже с ней и сговорились.

– Дело хорошее. Только тебя, папа, не пугает, что Вера моложе тебя намного?

Костя усмехнулся: «Старый конь борозды не испортит».

«Старый конь не испортил борозды» дважды. Через год Вера подарила ему сына, Виктора, а еще через два года – дочь. Малышку, по обоюдному согласию родителей нарекли Елизаветой. Лизой. Лизанькой.

Надежда не осталась на хуторе, но уехала она не в Запорожье, к брату, а совсем в другие края…