Текст книги "Пасхальный парад"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Не говори, – произнес он тем же смущенно-гордым тоном. – Важная птица, а? Если хочешь, можешь взять ее домой. Вторая тоже ничего, хотя первая все-таки посильнее. А вот к третьей не прикасайся, ради всего святого. Никчемная. Можешь поверить мне на слово. Сахар и молоко?

Они потягивали кофе и поглядывали в окно на коричнево-зеленые стены домов с лофтами.

– Каким ветром тебя занесло в журнал «Фуд филд обсервер»? – спросила она.

– Нельзя же совсем без работы. А тут все просто. Я могу делать ее одной левой, а потом прийти домой и выкинуть все это из головы.

– Разве поэты не преподают в университетах?

– Пройденный этап. Сколько лет ухлопал, уже и не вспомнить. Лижешь задницу начальству, лезешь вон из кожи, чтобы получить постоянный контракт, весь день пытаешься не видеть все эти надменные физиономии, которые все равно настигают тебя по ночам, а главное, начинаешь писать академические вирши. Нет, детка, уж лучше «Фуд филд обсервер», поверь мне.

– Почему бы тебе не подать на стипендию? На эту… гуггенхаймовскую?

– Была у меня и гуггенхаймовская, и рокфеллеровская.

– А почему третья книга никчемная?

– У меня тогда жизнь пошла кувырком. Развелся. Поддавал, не без этого. Мне казалось, что я понимаю, о чем пишу, но что я тогда вообще мог понимать! Сентиментальщина, потворство своим прихотям, жалость к себе – полный букет. При нашей последней встрече Дадли Фиттс мне едва кивнул.

– А сейчас твоя жизнь какая?

– Да более-менее то же самое, зато я кое-что понял… – Он запустил руку под обшлаг халата и начал поглаживать ее локоть, словно это эрогенная зона. – Иногда, если ходишь с правильной карты, судьба посылает тебе хорошую девушку.

Всю неделю они практически не расставались – или она ночевала у него, или он у нее, – так что у Эмили никак не получалось побыть наедине с его стихами. И тогда она специально взяла день отгула.

Чтение оказалось непростым. В Барнарде она штудировала современную поэзию, и ее «экспликации» всегда проходили на ура, но это не было чтением для удовольствия. Ранние стихи Джека она просмотрела бегло, составив лишь общее впечатление; пришлось возвращаться и вчитываться в каждое стихотворение, чтобы понять, как оно сделано. Более поздние вещи были насыщеннее, притом что в них тоже слышался голос автора; последний же раздел составило одно-единственное длинное стихотворение, настолько изощренное и многослойное, что ей пришлось прочесть его три раза. Было уже пять часов вечера, когда она позвонила ему в офис со словами, что книга замечательная.

– Без дураков? – (Она увидела его радостное лицо, как если бы была сейчас рядом.) – Эмили, ты же не станешь вешать мне лапшу на уши? Какие из них тебе больше понравились?

– Вообще-то, Джек, мне все понравились. Правда. Подожди, дай подумать. «Празднование» растрогало меня почти до слез.

– Серьезно? – В его голосе прозвучало разочарование. – Ну да, изящная каноническая вещица, вот только мяса маловато. А как насчет «Ручной гранаты»?

– Да, и это тоже. В нем есть настоящая… едкость.

– Едкость – хорошее слово. Как раз то, что в нем должно присутствовать. Ну и конечно, главный вопрос. Что ты думаешь о последней вещи? О большом стихотворении?

– Я как раз собиралась о нем сказать. Оно великолепно, Джек. И такое трогательное. Приезжай скорее.

В начале лета он получил приглашение: в течение двух лет преподавать в писательской мастерской университета Айовы.

оба прочли это письмо, – пожалуй, было бы ошибкой ответить на это отказом.

– Мне казалось, преподавание вызывает у тебя аллергию.

– Да, но Айова – это особый случай. Насколько я знаю, их «мастерская» существует отдельно от английского факультета. Это аспирантская программа, своего рода профессиональная школа. Ребят в нее тщательно отбирают – собственно, это уже не студенты, а начинающие писатели, – а все преподавание сводится к четырем-пяти часам в неделю. Видишь ли, идея заключается в том, что преподаватели должны сами писать, поэтому им предоставляется много свободного времени. Господи, если я не смогу сделать книжку за два года, значит, со мной и вправду беда. И вообще… – Он задумчиво потер подбородок большим пальцем, и она поняла, что его последний довод станет решающим в этом разговоре. – Я знаю, это прозвучит глупо, но приглашение в такое место весьма почетно. Наверно, кому-то моя последняя книжка не показалась совсем провальной.

– Послушай, Джек, примешь ты их предложение или ответишь отказом, в смысле почета ничего не изменится. Поэтому хорошенько подумай: ты действительно хочешь уехать из Нью-Йорка в Айову?

Они оба разволновались и кружили по комнате. Вместо ответа он подошел к ней, обнял и зарылся лицом в ее волосы.

– Я хочу уехать, – сказал он, – но при одном условии.

– Каком?

– Что ты поедешь со мной, – сказал он внезапно охрипшим голосом, – и будешь моей девушкой.

В августе они оба ушли из журнала «Фуд филд обсервер», и в последний уик-энд перед отъездом в Айову она привезла его в Сент-Чарльз.

– Хорош, – объявила Сара, едва сестры оказались одни на кухне, залитой солнечным светом. – Не то слово. И Тони, похоже, он понравился. – Она слизнула с пальца кусочек паштета. – Хочешь знать мое мнение?

– Ну?

– Выходи за него замуж.

– «Выходи за него замуж»! Сара, ты говоришь это про каждого мужчину, с которым я сюда приезжаю. По-твоему, брак – это ответ на все вопросы?

Сара, кажется, обиделась:

– По крайней мере, на очень многие вопросы.

У Эмили чуть не вырвалось: «Тебе-то откуда знать?» – но она вовремя прикусила язык. Вместо этого она сказала: «Время покажет», и они понесли в гостиную тарелки с сомнительно выглядящими закусками.

– Мое участие в войне ограничилось ползанием по Гуаму с рацией на спине, – рассказывал Джек. – Но я помню эти небольшие обтекаемые истребители «Магнум». Глядя на них, я пытался себе представить, каково находиться внутри и переключать приборы.

– Видел бы ты наши новые модели, – сказал Тони. – Пристегнулся – и фьють! – Он вскинул ладонь вертикально вверх в подобии салюта, демонстрируя сумасшедшую скорость взлета.

– Я себе представляю, – покивал Джек.

Когда в дом вбежали запыхавшиеся мальчики, Эмили постаралась не слишком распространяться по поводу того, как они выросли со дня ее последнего визита, но перемены были разительные. Четырнадцатилетний Тони-младший, поражавший своим крупным телосложением, весь в отца, был хорош собой, но ничего не значащая улыбка, блуждавшая на его лице, как будто намекала на то, что из него может вырасти красавец с тремя извилинами. Самый младший, Эрик, смотрелся дичком, и в этом было больше угрюмости, чем робости. По-настоящему ее внимание привлек только Питер, которого Пуки всегда называла своим любимцем. Он был худой и поджарый, как гончая, с материнскими карими глазами, и даже пузырящаяся жвачка во рту не могла скрыть природного ума.

– Тетя Эмми, помнишь, когда мне было десять лет, ты мне подарила президентов? – сказал он, не переставая жевать.

– Презент? Какой презент?

– Да не презент, а президентов.

И она вспомнила. Каждый раз перед Рождеством она сбивалась с ног в поисках подарков для племянников, прочесывала магазины, падая от усталости, дышала спертым воздухом, ругалась с измученными продавцами, и вот однажды она купила Питеру то, что, хотелось верить, ему понравится: набор белых пластмассовых фигурок всех американских президентов, до Эйзенхауэра включительно.

– Президенты, ну конечно.

– Короче. Они мне понравились.

– Еще как понравились, – встряла Сара. – Знаешь, что он сделал? Он разбил во дворе что-то вроде парка, с лужайками, рощицами и рекой с навесными мостами, и всюду поставил президентов на пьедесталы сообразно их заслугам. Линкольн, как самый великий, получил самый высокий пьедестал, а Франклин Пирс и Миллард Филлмор получили самые низенькие. Ну вот, а Тафт, как самый толстый, оказался на широченном пьедестале, так что он…

– Ну всё, мам, – перебил ее Питер.

– Нет, подожди, – отмахнулась она и снова обратилась к сестре: – Ты бы это видела! А что он сделал с Трумэном? Он долго думал, что с ним делать, и в конце концов…

– Дорогая, будем считать, что ты обо всех рассказала, – вмешался Тони, незаметно подмигнув гостям.

– А? Ну хорошо.

Она поспешила выпить, то бишь прикрыла рот стаканом, как другие прикрывают свою наготу. Эта привычка осталась у нее на всю жизнь. От неловкости после рассказанного ею неудачного анекдота или от смущения, что она слишком много болтает, Сара запечатывала рот: в детстве – кока-колой и леденцами на палочке, в зрелом возрасте – сигаретами и выпивкой. Возможно, всему виной были юные годы, когда сначала она ходила с торчащими кривыми зубами, а затем носила «железки», и с тех пор рот сделался ее самой уязвимой частью тела.

Позже мальчики затеяли борьбу на ковре, и кончилось тем, что они перевернули столик, после чего отец объявил:

– Всё, ребята. Отбой.

Это был его стандартный приговор на все случаи жизни, словечко, которое он, конечно же, подцепил в морских частях.

– А что им остается еще здесь делать, Тони? – попыталась заступиться за детей Сара.

– Пусть играют во дворе.

– У меня есть идея получше. – Тут она повернулась к Эмили. – Ты должна это увидеть. Питер, принеси гитары.

Эрик скрестил руки на груди, показывая всем свои видом, что он предпочитает остаться в стороне, а старшие мальчики вышли в другую комнату и вернулись с двумя дешевыми гитарами. Убедившись, что зрители готовы, они встали посреди гостиной и, ударив по струнам, затянули в подражание «Братьям Эверли»:

 
Bye bye, love,
Bye bye, happiness…
 

Тони-младший ограничивался парочкой простых аккордов, да и в пении не усердствовал, зато Питер бойко перебирал пальцами струны и пел от души.

– Чудные ребята, Сара, – сказала Эмили, когда мальчики ушли играть во дворе. – Питер такой молодец.

– Я тебе говорила, кем он хочет стать, когда вырастет?

– Президентом?

– Нет, – задумчиво ответила Сара, словно рассматривая и такую возможность. – Никогда не догадаешься. Епископальным священником. Несколько лет назад я привела их на пасхальную службу в нашу городскую церквушку, и Питер загорелся не на шутку. Теперь каждое воскресенье он поднимает меня пораньше, чтобы вместе пойти в церковь, или сам едет туда на велосипеде.

– Ну, я думаю, он еще десять раз перерешит, – сказала Эмили.

– Ты не знаешь Питера.

За ужином Питер, явно вдохновленный своим недавним выступлением, то и дело перебивал взрослых дурацкими высказываниями, и отцу дважды пришлось пригрозить ему отбоем. В третий раз, после того как он водрузил на голову салфетку, это сделала Сара.

– Питер, отбой!

Она украдкой посмотрела на мужа – как, мол, я? ничего не напутала? – потом на сестру – смешно, да? – и лишь потом прикрыла рот стаканом.

– Я слышал, вы работаете на радио, – обратился к ней Джек Фландерс, когда взрослые остались одни в гостиной.

– Уже нет, – ответила она, явно польщенная. – Дело прошлое.

В начале пятидесятых она выступала в роли ведущей утренней субботней программы для домохозяек на местной радиостанции графства Саффолк – Эмили, один раз слышавшая эту передачу, была приятно удивлена, – но после полутора лет программу убрали из эфира.

– Это была маленькая региональная станция, – продолжала Сара, – но мне моя работа нравилась, особенно написание сценариев. Это моя слабость.

И тут ее прорвало: она пишет книгу! Один из предков Джеффри Уилсона по материнской линии, уроженец Нью-Йорка по имени Джордж Фолл, был первопроходцем. Вместе с небольшой группой энтузиастов он осваивал территорию нынешней Монтаны. О Джордже Фолле сведений почти не сохранилось, если не считать его писем домой, где он описывал свои приключения; его племянник издал эти письма за свой счет в виде брошюры, и один экземпляр сохранился в архиве Джеффри Уилсона.

– Это потрясающий материал, – рассказывала Сара. – Чтение, конечно, непростое – они написаны в таком необычном, старомодном стиле, и, чтобы восстановить целиком смысл, требуется воображение, – но материал сам просится в руки. Я подумала: кто-то должен сделать из этого книгу, так почему не я?

– Да, Сара, это… серьезно, – заметила Эмили, а Джек высказался в том духе, что это звучит многообещающе.

Вообще-то проект находится в начальной стадии, заверила их Сара, словно желая таким образом немного умерить их зависть. Пока есть только общий план, вступление и, вчерне, первая глава, над которой еще надо поработать. У книги пока даже нет названия, разве что рабочее – «Америка Джорджа Фолла», и, конечно, предстоит потрудиться в библиотеке, изучая тот период. Это работа надолго, но ведь она в удовольствие, и вообще, приятно ощущать, что ты снова что-то делаешь.

– Мм… – покивала Эмили.

– А если еще что-то заплатят в придачу, – сказал Тони со смешком, – вот где будут приятные ощущения.

Сара, до этого момента явно робевшая, неожиданно осмелела.

– А хотите послушать мое вступление? Не так часто передо мной сидят два настоящих писателя. Дорогой, – обратилась она к мужу, – налей нам, пожалуйста, еще, и мы начнем.

Скинув туфли и поджав под себя ноги, Сара воздела дрожащей рукой рукопись и голосом, который вполне мог бы заполнить небольшой зал, начала читать вслух.

Во вступлении рассказывалось, каким образом письма Джорджа Фолла сохранились до наших дней и что они легли в основу настоящей книги. Затем следовал короткий обзор его путешествий со множеством дат и географических названий, но слушалось все это легко. Эмили была приятно удивлена плавностью повествования; впрочем, так же в свое время ее удивил Сарин радиосценарий.

Тони, уставившийся в свой стакан, имел сонный вид – надо думать, он это слышал не первый раз, – а его терпеливая, обращенная к полу улыбка словно говорила: если это доставляет моей женушке удовольствие, что ж, ради бога.

Тем временем Сара подошла к заключительному абзацу:

Джордж Фолл, человек во многих отношениях достойный, не был уникален. Таких в его время было великое множество – смельчаков, пожертвовавших своим уютом и безопасностью, чтобы бросить вызов, казалось бы, безнадежным обстоятельствам и покорить континент. Поэтому не будет преувеличением сказать, что история Джорджа Фолла – это история Америки.

Она положила рукопись и, вдруг снова оробев, отхлебнула виски с содовой.

– Замечательно, Сара, – сказала Эмили. – Правда замечательно.

Джек тоже произнес вежливую фразу в том смысле, что он полностью разделяет такую точку зрения.

– Над этим еще предстоит поработать, – заметила Сара, – но, в общем, где-то так.

– Твоя сестра очень мила, – сказал Джек Фландерс в поезде по дороге домой. – И она действительно хорошо пишет, так что я не кривил душой.

– Я тоже. Для меня это не так чтобы неожиданность, – сказала Эмили. – Другое обидно: она стала такой рыхлой и опущенной. Ах, какая у нее когда-то была фигурка!

– С женщинами это часто происходит с возрастом. Лично я предпочитаю худеньких. А насчет твоего зятя ты верно заметила: мужлан.

– После этих поездок у меня всегда разыгрывается жуткая мигрень. Уж не знаю почему, но факт. Ты не помассируешь мне шею сзади?

Глава 2

Айова-Сити оказался милым городком, построенным вокруг университетского кампуса на берегах тихой реки. Отдельные прямые, обсаженные деревьями и залитые солнцем улочки напомнили Эмили иллюстрации в «Сатердей ивнинг пост», – так это и есть настоящая Америка? – и ей сразу захотелось жить в одном из этих просторных белых домов. Но потом, в четырех километрах от города, им попалось на глаза странного вида небольшое бунгало, к которому вела грунтовая дорога. По словам хозяйки, дом был построен как мастерская художника, и этим объяснялись огромная гостиная и венецианское окно.

– Для большой семьи это, наверно, не лучший вариант, – сказала она, – ну а вам как раз может понравиться.

Они купили дешевую подержанную машину и за несколько дней объездили окрестности, оказавшиеся вопреки ожиданиям вовсе не такими уж однообразными.

– Я думала увидеть сплошные кукурузные поля и прерии, – сказала Эмили. – А тут тебе холмы и рощицы. А какой запах, да?

– Мм… Не говори.

Каждый раз возвращаться в это уютное гнездышко было так приятно.

Вскоре состоялось собрание кафедры, с которого Джек пришел в приподнятом настроении.

– Знаешь, детка, – начал он, расхаживая по комнате с выпивкой в руке, – мне не хотелось бы выходить из образа скромного мальчика, но, как выясняется, я здесь лучший поэт. Возможно, даже единственный. Видела бы ты этих клоунов. А если бы ты еще прочла, что они пишут!

Она так и не прочла, зато увидела их на разных шумных и бестолковых вечеринках.

– Мне понравился этот пожилой мужчина, – сказала она Джеку, возвращаясь с одной из них домой. – Хью Джарвис, кажется?

– Да Джарвис – это еще не худший вариант. Лет двадцать назад он писал стоящие вещи, но сейчас он весь вышел. А что ты думаешь об этом сукином сыне Крюгере?

– Какой-то очень стеснительный. Его жена мне понравилась, интересная особа. Вот с кем я хотела бы познакомиться поближе.

– Мм… Если это означает совместный ужин, даже не думай. Я не желаю видеть в своем доме этого гнусного притворщика.

В результате они жили затворниками. Джек поставил свой рабочий стол в углу гостиной и проводил за ним большую часть дня, вооружившись карандашом.

– Почему бы тебе не устроиться в маленькой комнате? – предложила она. – Чувствовал бы себя уютнее, разве нет?

– Нет. Мне нравится наблюдать за тобой. Как ты выходишь из кухни, как ты тащишь за собой пылесос и все такое. Я сразу понимаю, что ты здесь.

Как-то утром, закончив домашние дела, она принесла свою портативную машинку и поставила ее подальше от него, в другом конце комнаты.

ЖИТЕЛЬНИЦА НЬЮ-ЙОРКА ОТКРЫВАЕТ ДЛЯ СЕБЯ СРЕДНИЙ ЗАПАД

Если не считать Нью-Джерси и, может быть, Пенсильвании, все пространство между рекой Гудзон и Скалистыми горами я всегда представляла себе как бесплодную землю.

– Письмо пишешь? – поинтересовался Джек.

– Нет, кое-что другое. Есть одна идея. Тебе мешает стук пишущей машинки?

– Ну что ты.

Эта идея, вместе с заголовком и зачином, созревала в ее голове вот уже несколько дней, и наконец она взялась за работу.

Конечно, на севере был Чикаго, подобие оазиса с его песчаными ветрами, и отдельные островки вроде Мэдисона в штате Висконсин, известные своими причудливо-странными имитациями восточной культуры, но главным образом в этих краях, куда ни глянь, ты видел только кукурузу и пшеницу и пугающее невежество. Большие города кишели такими персонажами, как Джордж Ф. Бэббитт, а тысячи захолустных городишек жили под гнетом, выражаясь словами Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, «удушающей инквизиции, щадившей разве что детей и стариков».

Стоит ли после этого удивляться, что все знаменитые писатели, родившиеся на Среднем Западе, бежали оттуда при первой возможности? В дальнейшем они могли предаваться элегическим воспоминаниям, но все это не более чем ностальгия, а возвращаться в родные места никто из них почему-то не спешил.

Как человек с Восточного побережья, родившийся в Нью-Йорке, я получала огромное удовольствие, вводя этих отбившихся от стада, потерянных «среднезападников» в свой мир. Я объясняла им: вот как мы здесь

– Твоя идея – это большой секрет? – спросил Джек из противоположного угла. – Или расскажешь?

– Да это просто… даже не знаю, как сказать. Может, это будет статья для журнала.

– Да?

– А пока что я просто валяю дурака.

– Ну-ну. Прям как я.

По понедельникам и четвергам он уезжал в кампус и возвращался всегда на эмоциях – подавленный или, наоборот, радостно возбужденный, в зависимости от того, как прошел его класс.

– Ох уж эти дети, – проворчал он однажды, наливая себе выпивку. – Сукины дети. Им только дай палец – откусят руку.

Пил он много, даже будучи в хорошем настроении, зато делался более общительным.

– Я тебе, подружка, так скажу. Работенка у меня – не бей лежачего. Два часа болтаешь, что на ум взбредет, а они сидят с открытым ртом, как будто в жизни ничего подобного не слыхали.

– Очень может быть, – отвечала Эмили. – Я думаю, тебе есть чему их учить. Меня, например, ты многому научил.

– Правда? – Он выглядел смущенным и весьма польщенным. – Ты говоришь о стихах?

– Я говорю обо всем. Об этом мире. О жизни.

В тот вечер они наскоро поужинали, так им обоим не терпелось побыстрее плюхнуться в постель.

– Эмили, детка, – он гладил ее, играл с ее телом, – знаешь, кто ты? Я часто повторяю «ты чудо», или «ты прелесть», или «ты восхитительна», но это все не то. Знаешь, кто ты на самом деле? Ты – волшебство. Ты – волшебство.

Когда он повторил это в энный раз, Эмили не выдержала:

– Джек, не надо…

– Почему?

– Потому что слова имеют свойство приедаться.

– Вот как? О'кей. – Он выглядел обиженным. Но таким счастливым, как неделю спустя, когда он вернулся после класса на три часа позже обычного, она его еще не видела.

– Извини, детка, – начал он с порога. – После занятия я зашел выпить с одним из моих студентов. Ты поужинала?

– Нет. Всё в духовке.

– Черт! Надо было тебе позвонить, но я не смотрел на часы.

– Ничего страшного.

Пока они ели пересохшие свиные отбивные, которые Джек запивал бурбоном с водой, он говорил не умолкая.

– Ну и дела. У меня в классе есть такой Джим Максвелл, я тебе о нем рассказывал?

– Что-то не припоминаю.

– Здоровый крепкий парень из техасской глубинки. Ковбойские сапоги и все, что полагается. Меня всегда немного пугали его вопросы – он парень жесткий и очень умный. К тому же отличный поэт… во всяком случае, на подходе. Короче, дождавшись, когда его сокурсники уйдут из бара и мы с ним останемся вдвоем, он поглядел на меня с прищуром и сказал, что должен мне кое в чем признаться. Детка, мне даже как-то неловко. В общем, он сказал, что моя первая книга изменила его жизнь. Ни черта себе, да?

– Да уж. Высокая похвала.

– У меня это просто не выходит из головы. Представляешь, мои стихи изменили жизнь совершенно незнакомого человека из южного Техаса! – Он отправил в рот кусок свинины и заработал челюстями с видимым удовольствием.

В начале ноября он признался, а точнее, безапелляционно заявил, что его работа пробуксовывает. В течение дня он то и дело вскакивал из-за стола и принимался мерить шагами комнату, швыряя в потухший камин окурки (чтобы сжечь дотла эту гору, приходилось подбросить в огонь не одно полено) и риторически восклицая: «Кто сказал, что я поэт?»

– Я могу прочесть что-нибудь из того, что ты написал? – спросила она однажды.

– Нет. Ты потеряешь ко мне последнюю каплю уважения. Сказать тебе, что это? Стишки, к тому же плохие. Тара-рам-там-там, тара-рам-пум-пам. Мне надо было сочинять песенки в тридцатые годы, хотя не факт, что даже это у меня бы получилось. Таких, как я, понадобилась бы целая команда, чтобы получился один Ирвинг Берлин. – Он стоял, весь поникший, у огромного окна, глядя на жухлую траву и голые деревья. – Я как-то прочитал интервью с Берлином. Журналист спросил его, чего он боится больше всего на свете, и он ответил: «Что однажды я протяну руку за сокровищем, а его там не окажется». Это про меня, детка. Сокровище было моим, я чувствовал это, как чувствуют кровь в жилах, а теперь я тянусь, тянусь за ним, а его там нет.

А потом потянулась затяжная снежная зима. Джек уехал в Нью-Йорк, чтобы провести Рождество с детьми, и она оказалась предоставлена самой себе. Поначалу было одиноко, но затем она начала получать от этого удовольствие. Она снова взялась за статью, однако такие вроде бы ладные, хорошо пригнанные фразы вели в никуда. А на третий день она получила взволнованное рождественское письмо от сестры. Все мысли Эмили так долго были заняты исключительно Джеком Фландерсом, что сейчас, читая это письмо, она будто заново и не без удовольствия возвращалась к самой себе.

В «Большой усадьбе» всё хорошо, все шлют тебе приветы. В последнее время Тони много работает сверхурочно, так что мы его почти не видим. У мальчиков дела идут отлично…

Свой аккуратный девичий почерк Сара выработала в школе и сохранила на всю жизнь. («У тебя милый почерк, дорогая, – говорила ей Пуки, – но есть в нем какая-то нарочитость. Ничего, с годами он станет более изощренным».) Эмили пробежала глазами второстепенные подробности письма и наконец дошла до главного:

Как тебе, вероятно, известно, Пуки потеряла работу – агентство по продаже недвижимости обанкротилось, – и все мы, естественно, за нее сильно переживали. И вот Джеффри пришло в голову очень благородное решение. У него над гаражом есть помещение, которое он сейчас переделывает в уютную квартирку, где она сможет жить совершенно бесплатно, на полагающуюся ей пенсию. Тони считает, что ее присутствие здесь создаст определенные неудобства, и я с ним в принципе согласна – нет, я ее, конечно, люблю, но ты меня понимаешь, – ну ничего, как-нибудь.

И еще одна грандиозная новость: нам скоро достанется «Большая усадьба». Весной Джеффри с Эдной перебираются в Нью-Йорк – она в последнее время болеет, а он устал ездить туда-сюда и хочет жить поближе к своему офису. Когда это произойдет, мы сразу въедем, а коттедж сдадим в аренду, так как с деньгами очень туго. Представляешь, мне придется управляться с таким огромным домом?

Рукопись о Джордже Фолле пришлось положить на полку; я поняла, что, не видя своими глазами тех краев, я далеко не продвинусь. Ты можешь представить меня в Монтане? Это не значит, что я ничего не пишу; я задумала серию юмористических очерков из семейной жизни – в духе Корнелии Отис Скиннер. Я восхищаюсь тем, как она пишет.

Дальше следовало продолжение – Сара всегда заканчивала письма на высокой ноте, даже если ей приходилось делать для этого усилие, – но грустная суть послания из Сент-Чарльза сомнений не вызывала.

Из Нью-Йорка Джек вернулся с самыми благородными устремлениями. Отныне никаких баклуш и ночных возлияний. А главное, повышенного внимания к работам студентов в ущерб его собственной.

Дело дошло до того, что он чуть ли не каждый день корпит над их рукописями! Куда это годится?

– Вот что, Эмили, я тебе скажу. Во время этой поездки я многое обдумал. Отъезд пошел мне на пользу, я посмотрел на вещи в перспективе. Так вот, книга практически сложилась в моей голове. Единственное, что может мне помешать закончить ее к лету, так это моя лень. При правильном отношении к делу и наличии удачи – куда же без нее? – все будет.

– Отлично, Джек.

Зима тянулась бесконечно. Котел парового отопления дважды выходил из строя, и они жались друг у другу, сидя перед камином в свитерах и теплых куртках, да еще завернувшись в одеяла. Три раза ломалась машина. Но даже когда все было в исправности, суровых неудобств хватало. Перед каждой поездкой в город приходилось влезать в шерстяные носки и тяжелые сапоги и кутаться в теплый шарф до подбородка, дрожать в машине, пока прогреется салон, и дышать бензиновыми парами, а потом ехать четыре мили по опасным припорошенным наледям, под нависшим сводом, таким же белым, как падающий снег.

В один прекрасный день, наскоро разделавшись с супермаркетом, – она научилась быстрыми заученными движениями набирать в тележку все, что надо, и уходить, прежде чем этот процесс нагонит на нее тоску, – Эмили долго сидела в прачечной самообслуживания среди сияющих стен и облачков пара. Сначала она наблюдала в круглое окошко за круговоротом пенящейся воды и разных тряпочек, а затем стала посматривать на других клиентов, пытаясь угадать, кто из них студенты, а кто преподаватели, кто городской, а кто живет за городом. Потом она купила шоколадный батончик, оказавшийся на удивление вкусным; можно было подумать, она весь день мечтала о том, чтобы сидеть в людной прачечной самообслуживания и поедать шоколадный батончик. В ожидании, когда закончится цикл отжима, она начала испытывать смутную тревогу, и только позже, разбирая вещи на раскладном столике, покрытом хлопковым пухом, до нее дошло: она не хотела ехать. И дело было не в обледеневшей дороге, которой она так боялась, а в нежелании возвращаться домой, к Джеку.

– Этот чертов Крюгер, – начал он, вваливаясь в дом темным февральским вечером. – Так бы и двинул ему по яйцам, если они у него, конечно, есть.

– Ты говоришь о Билле Крюгере?

– Да, да, о Билле. Об этом жеманном сучонке с ямочкой на подбородке, с милейшей женушкой и тремя жеманными дочурками. – Он умолк, чтобы налить себе полный стакан и тут же выпить половину. А затем, уперев большой палец в висок, а ладонь приложив козырьком к бровям, словно боясь, что она может увидеть его глаза, он сказал: – Детка, пойми. Я для них «традиционалист». Я люблю Китса, Йейтса, Хопкинса – ну, ты сама знаешь. А Крюгера они называют «экспериментатором», потому что он выкинул все каноны к чертовой матери. Его излюбленный эпитет «смело». Кто-то обкурился и нацарапал на бумаге первое, что пришло ему в голову, а Крюгер ему: «Мм… это смело». Все его студенты как на подбор самые наглые и безответственные. Их послушать, настоящий поэт – это тот, кто одевается как клоун и пишет наискосок. Крюгер уже выпустил три книжки, и четвертая на подходе; какой журнал ни раскрой, всюду этот мудак. Даже открывать не надо, и так известно, что он там будет – Уильям Дребаный Крюгер. А главный прикол, детка, самая убойная фраза в этом анекдоте знаешь какая? Этот сукин кот на девять лет моложе меня.

– Но… что все-таки случилось?

– Сегодня был так называемый День святого Валентина. В университетской среде это означает, что раздаются «листы предпочтений», студенты пишут, у кого они хотели бы заниматься в следующем семестре, а потом преподаватели в своем кругу разбирают итоги голосования. Полагается делать вид, что это никого не волнует, поэтому все ведут себя очень непринужденно, но видела бы ты эти красные лица и дрожащие руки. Короче, четыре моих студента ушли к Крюгеру. Четыре. Включая Харви Клайна.

– Ясно.

Она не знала, кто такой Харви Клайн, – во время университетских вечеринок она многое пропускала мимо ушей, – но, вне всяких сомнений, это был тот случай, когда от нее ждали утешения.

– Джек, послушай. Я понимаю, что ты расстроен, но, по-моему, напрасно. Если бы я была студенткой вашей мастерской, я бы постаралась попасть в классы к самым разным преподавателям. Разве это не логично?

– Не очень.

– И потом… ты приехал сюда не для того, чтобы изо всех сил ненавидеть Крюгера, и даже не для того, чтобы учить Харви Клайна. Ты приехал сюда, чтобы самому что-то сделать.

Он оторвал ладонь ото лба и, сжав пальцы в кулак, вдруг обрушил его на столик, так что Эмили подпрыгнула от неожиданности.

– Ты абсолютно права. Единственное, что должно занимать мои мысли день за днем, – это моя чертова книга. И сейчас, если выдалось свободных полчаса до ужина, мне следовало бы сидеть за рабочим столом, а не изливать на тебя всю эту желчную банальщину. Ты права, детка. Спасибо тебе, что ты открыла мне глаза.