Текст книги "Пасхальный парад"

Автор книги: Ричард Йейтс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Когда Говард вышел из «рукава», она поразилась тому, как он осунулся и сник, просто старик, но вот он ее увидел и обрадовался как мальчишка.

– Ух ты! Это здорово, что ты меня ждешь.

Не прошло и года, как он снова отбыл в Калифорнию, и на этот раз отсутствие Говарда прошло под знаком его молчания и ее страха. Она даже не могла его встретить, поскольку не знала, днем он прилетает или вечером, не говоря уже о рейсе. Все, что ей оставалось, – это ждать и прикладывать максимум усилий – на работе это касалось умиротворения вечно недовольной Ханны Болдуин, а вечерами ей приходилось всячески подавлять в себе острое желание напиться и уснуть.

Однажды об эту пору, возвращаясь в офис после ланча, она увидела изможденное, недовольное женское лицо сильно постаревшей женщины (синяки под глазами, морщины, вялые, обидчиво поджатые губы) и через секунду с ужасом поняла, что это ее отражение в зеркальной двери. Вечером, стоя перед зеркалом в ванной, она попыталась так и эдак «улучшить» лицо: прищуривала глаза с намеком на улыбку, а затем широко раскрывала рот, изображая полный восторг, сжимала и разжимала губы, с помощью ручного зеркальца отслеживала, как меняется ее профиль под разными углами, без устали меняла прическу в надежде добиться все того же желаемого эффекта. После этого, уже стоя перед большим зеркалом в прихожей, она сняла с себя всю одежду и принялась изучать свое тело под ярким светом. Животик пришлось втянуть, зато маленькие грудки смотрелись выигрышно: время было над ними не властно. Повернувшись спиной, она глянула через плечо и убедилась воочию, что ягодицы отвисают, а на ляжках появились складки, но в целом, решила она, снова становясь перед зеркалом фронтально, все обстояло совсем неплохо. Она отошла метра на три, пока не оказалась на ковре в прихожей, и стала выделывать разные па и принимать позы, каким научилась в классе по современному танцу в Барнарде. Это были хорошие упражнения, подарившие ей несколько приятных эротических минут. В далеком зеркале она видела стройную легкую девушку, двигавшуюся без всяких усилий, пока, оступившись, не застыла в неуклюжей позе. Она вспотела и тяжело дышала. Всё, довольно глупостей.

Теперь в душ. Но когда она вошла в ванную, зеркальце аптечки подловило ее с такой же жестокостью, как ранее зеркальная дверь на улице: она вновь увидела лицо постаревшей женщины, отчаявшейся, готовой схватиться за соломинку.

Говард вернулся через два дня, после того как она уже перестала его ждать, и по его лицу, если не по звуку поворачивающегося в замке ключа, она сразу поняла, что все кончено.

– Я бы тебе позвонил, но не захотел тебя будить, чтобы только сказать о том, что я немного задержусь. Как ты?

– Нормально. Как твоя поездка?

– Поездка… та еще. Давай-ка я сначала приготовлю нам что-нибудь выпить, а затем поговорим. – Из кухни, сквозь звуки ударяющихся о стекло кубиков льда и льющейся жидкости, донесся голос: – Между прочим, Эмили, нам есть о чем поговорить. – Он вернулся с двумя стаканами виски с содовой, в которых позвякивали кусочки льда. Вид у него был виноватый. – Во-первых, – начал он после тяжелого вздоха, последовавшего за несколькими глотками, – вряд ли для тебя будет новостью, что я виделся с Линдой во время своих поездок.

– Нет, – сказала она. – Пожалуй, не будет.

– Иногда я заканчивал дела на день-два раньше, – продолжал он, как будто приободренный ее словами, – и летел в Сан-Франциско, чтобы с ней поужинать. Ничего больше. Она рассказывала мне о себе—у нее, кстати, все идет отлично: она с подругой открыла свою линию одежды, – а я по-отечески ее выслушивал. Раз или два я спрашивал ее про молодых людей, и, когда она начинала говорить о тех, с кем она «видится» или «встречается», сердце у меня колотилось как ненормальное, а кровь пульсировала даже в кончиках пальцев, так что я…

– Говард, нельзя ли по сути?

– Хорошо. – Он почти до дна осушил свой стакан и снова издал глубокий вздох, но сейчас этот вздох выражал скорее облегчение, что самое трудное осталось позади. – Суть заключается в том, что эта поездка никак не была связана с делами нашей фирмы. Я тебе солгал, Эмили. Прости. Ненавижу лгать. Все это время я провел с Линдой. Одним словом, на пороге своего тридцатипятилетия… да, уже не подросток… она решила ко мне вернуться.

Потом в течение многих месяцев Эмили придумывала хлесткие фразы, которыми можно было пригвоздить его на месте, но в тот момент она не нашла ничего лучшего, как произнести это жалкое затертое словечко, которое сама же ненавидела с детства:

– Ясно.

За два дня Говард с виноватым видом вывез из квартиры все свои пожитки. Лишь однажды, когда с перекладины в стенном шкафу сорвалась тяжелая галстучная гроздь, произошла сцена, причем настолько ужасная, настолько отвратительная – она упала на колени и, обнимая его ноги, умоляла, умоляла его остаться, – что Эмили постаралась как можно скорее выкинуть это из головы.

В мире происходили вещи пострашнее, чем одиночество. В этом она убеждала себя каждое утро во время давно отработанных сборов, и на протяжении медленно тянущегося рабочего дня в своей рекламной конторе, и вечерами, когда надо было как-то дотянуть до сна.

В телефонном справочнике Манхэттена она не нашла домашнего телефона Майкла Хогана, равно как и телефонов его фирмы по связям с общественностью. Он часто говорил о желании вернуться в Техас, откуда он был родом; что ж, вероятно, он осуществил свое желание.

Тед Бэнкс в справочнике был, и адрес не изменился, но когда она ему позвонила, он долго и явно емущаясь стал ей объяснять, что он женат и что она прекрасный человек.

Предпринимались и другие попытки – в ее жизни всегда было много мужчин, – но все они окончились ничем.

Абонент «Фландерс, Джон» в справочнике отсутствовал; правда, обнаружился «Фландерс, Дж.» на Вест-Энд-авеню, но когда она набрала указанный номер, Фландерс оказался женщиной.

Целый год она находила сладчайшую боль – почти наслаждение – в том, что взирает на мир с безразличием. «Поглядите на меня, – мысленно взывала она ко всем в середине тяжелого дня. – Поглядите: я выжила, я сдюжила, я не потеряла контроль над ситуацией».

Но бывали дни похуже, и один такой день, особенно скверный, случился незадолго до ее сорок восьмого дня рождения. Она отвезла готовый рекламный проспект вместе с макетом заказчику для одобрения, вернулась в офис, и только в кабинете Ханны Болдуин до нее дошло, что она забыла все материалы в такси.

– О боже! – Ханна с криком откинулась в кресле, поехавшем назад. Впечатление было такое, что ее подстрелили. Затем она снова подкатила к рабочему столу и, поставив на него локти, принялась теребить свои тщательно уложенные волосы. – Может, ты шутишь? Это был оригинал. Одобренный клиентом. С его подписью…

Глядя на нее, Эмили только сейчас поняла, что Ханна ей, в сущности, никогда не нравилась, но знала она и то, что, скорее всего, это унижение она переживает в последний раз.

– Полное, законченное разгильдяйство, – продолжала начальница. – Даже ребенок справился бы с этим поручением. Ты в своем репертуаре, Эмили. И ты не можешь сказать, что я тебя не предупреждала. Я давала тебе столько шансов. Я поддерживала тебя, поддерживала годами, но всему есть предел.

– Я тоже должна тебе кое-что сказать, Ханна. – Эмили была горда тем, что она почти не дрожала, ни она сама, ни ее голос. – Я слишком долго проработала здесь, чтобы быть уволенной. Я подаю сегодня же заявление об уходе по собственному желанию.

Ханна оставила в покое свои растрепавшиеся волосы и впервые посмотрела ей в глаза:

– Эмили, ты хуже ребенка. Неужели ты не поняла, что я пытаюсь оказать тебе услугу? Если ты уйдешь по собственному желанию, то не получишь ни гроша. Если же я тебя уволю, то ты можешь рассчитывать на пособие по безработице. Ты даже этого не знаешь? Ты что, вчера на свет родилась?

Глава 3

ПРИЧИТАЕТСЯ СУММА: ЖЕНСКАЯ ИСТОРИЯ

Если в Нью-Йорке вас уволили с работы, вы можете рассчитывать на компенсационные чеки по безработице в течение пятидесяти двух недель. Если за это время вы не нашли работы, вам остается один путь – велфер. В районе Большого Нью-Йорка на велфере сидит больше полутора миллионов человек.

Я белая, англосаксонских корней, протестантка, с дипломом колледжа. Я всегда зарабатывала на жизнь профессией – в качестве библиотекаря, журналиста и наконец рекламного агента. И вот я уже девятый месяц как безработная, и, кроме велфера, мне ничего не светит. Мои консультанты по найму, общественные и частные, делают все от них зависящее; просто, по их словам, нет вакансий.

Возможно, никто не возьмется исчерпывающе объяснить эту неприятную ситуацию, но, рискуя быть обвиненной в склонности к простым ответам, а также в модной болезни под названием жалость к себе, я попробую высказать свою догадку: я – женщина, и я уже не молода.

Дальше этого Эмили со своей статьей не продвинулась. Вставленный в машинку лист за несколько недель свернулся, выцвел на солнце и покрылся пылью. На одиннадцатом месяце существования в статусе безработной у нее появились опасения за свой рассудок. Из хорошей квартиры она перебралась в квартирку поменьше и подешевле в районе западных двадцатых улиц, неподалеку от места, где когда-то жил Джек Фландерс. Глядя, как утренний свет просеивается среди лофтов на противоположной стороне улицы, она часто вспоминала, как Джек запускал ее руку под свой халат и там поглаживал, приговаривая: «Иногда если ходишь с правильной карты, судьба посылает тебе хорошую девушку». В этом была вся ее беда: она жила воспоминаниями. Любая визуальная картинка, или звук, или запах тут же вызывали какие-то ассоциации; бродя по городу часами, она всюду натыкалась на свое прошлое.

Хотя алкоголь ее пугал, без изрядной порции пива □на не могла днем уснуть, а это был хороший способ убить время. И вот однажды после такого дневного забытья она сидела на кровати, уставившись на батарею пустых банок из-под пива на полу, и ее впервые посетила мысль о наступающем безумии. Если бы ее сейчас спросили, какой сегодня день, или месяц, или год, она бы сказала: «Дайте подумать». И в этой серой мгле за окном она бы затруднилась распознать время суток. Еще хуже было то, что ее сны заполнили неумолчные голоса из прошлого, и даже наяву они продолжали звучать в ее голове. Она кинулась проверить, заперта ли входная дверь. Слава богу, никто к ней не войдет, в этом маленьком мирке она может чувствовать себя в безопасности. Она так долго стояла с кулаком во рту, а потом открыла телефонный справочник и, полистав страницы, нашла справочную службу по душевным расстройствам. Она набрала номер и ждала до одиннадцатого гудка, но трубку так и не сняли. Тут она сообразила, что нынче воскресенье. Придется подождать.

– Эмили, нельзя все время сидеть дома, надо хотя бы изредка кого-то видеть, – часто повторяла ей Грейс Тэлбот.

Когда-то она тоже работала в «Болдуин эдвертайзинг», пока не нашла работу получше в более крупном рекламном агентстве. Грейс Тэлбот, ее единственную подругу, даму желчную, с ястребиным профилем, трудно было назвать приятным человеком, но, по крайней мере, они встречались раз в неделю в ресторане, и это было все же лучше, чем ничего.

Особенно сейчас. Эмили уже почти набрала ее номер и вдруг поняла, что ей нечего сказать. В самом деле, не скажешь же: «Грейс, кажется, я схожу с ума», если ты не хочешь выглядеть последней идиоткой.

– Алло?

– Привет, Грейс. Это Эмили. Я звоню… без всякого повода, просто поболтать.

– Ну что ж… хорошо. Как у тебя дела?

– Да вроде ничего, вот только эти воскресенья в Нью-Йорке меня угнетают.

– Да? А я обожаю воскресенья. Утром часами валяюсь в постели в компании с «Таймс», коричными тостами и бессчетными чашками чая, днем гуляю в парке или иду в кино или ко мне заглядывает кто-то из друзей. Это единственный день недели, когда я по-настоящему чувствую себя самой собой.

Возникла пауза, во время которой Эмили пожалела о том, что позвонила. Она первая прервала молчание:

– И что ты делала сегодня?

– Сегодня я выпила с друзьями. Джордж и Майра Фокс. Я тебе про них рассказывала. Он пишет рекламные аннотации для книжек в бумажной обложке, а она коммерчески успешная художница. Милейшие люди.

– Мм… Я позвонила просто узнать, как твои дела и… э-э… чем ты занимаешься. – С каждым сказанным словом она ненавидела себя все больше. – Извини, если я не вовремя и вообще.

Новая пауза.

– Эмили? – наконец отозвалась Грейс Тэлбот. – Знаешь, что я тебе скажу? Напрасно ты играешь со мной в прятки, и с собой тоже. Думаешь, я не понимаю, как ты одинока? Такое одиночество – это преступление. Послушай меня. Джордж и Майра приглашают несколько человек к себе в пятницу вечером. Хочешь пойти со мной?

Вечеринка. Она уже и не помнила, когда в последний раз ходила на вечеринку. До пятницы оставалось каких-нибудь пять дней.

Всю неделю она ни о чем другом не могла думать. И когда пятница наступила, не было в мире важнее дел, чем правильно одеться и привести волосы в порядок. Она остановила свой выбор на простом черном платье (могла ли она забыть слова Говарда Даннингера, сказанные о Линде: «На ней было простенькое черное платьице»!) и прическе с одним локоном, красиво падающим на глаз. Она осталась собой довольна. А вдруг там окажется седеющий, приятного вида мужчина ее возраста или постарше, который скажет: «Эмили, расскажите о себе…»

Но это трудно было назвать вечеринкой. Восемь или десять приглашенных словно приклеились к своим стульям в гостиной Фоксов. Все друг друга знали и сидели со скучающими, кислыми лицами, попивая дешевое винцо из миниатюрных стаканчиков. Свободных мужчин не наблюдалось. Эмили и Грейс, сидевшие отдельно от общей группы, не принимали никакого участия в беседе, пока Майра Фокс не поспешила к ним на помощь, после чего многие любопытные головы повернулись в их сторону.

– Я тебе рассказывала о Труди? – спросила хозяйка у Грейс. – Это наша соседка по этажу. Она обещала присоединиться к нам попозже, так что вы еще можете познакомиться, но прежде ты должна кое-что про нее узнать. Труди – это нечто. Она…

На этом месте ее прервал Джордж Фокс с бутылкой вина наготове, причем услышали его решительно все присутствующие:

– Труди возглавляет клинику женской мастурбации.

– Джордж, никакая не клиника. Просто студия.

– Ну, пусть студия. У нее женщины всех возрастов, в основном, насколько я понимаю, за сорок, с которых она берет приличные деньги. Классы собираются в студии. Для разогрева они исполняют современные танцы, естественно а-натюрель, а затем приступают к… рукоприкладству, если можно так выразиться. Видите ли, Труди не относится к мастурбации как к убогому заменителю настоящего акта. Для нее мастурбация – это образ жизни, своего рода манифест радикального феминизма. Кому нужны мужчины?

– Не верю, – сказал кто-то.

– Не верите? Тогда дождитесь ее прихода и спросите сами. Она обожает водить гостей в свою студию.

И вскоре Труди действительно появилась. Не просто появилась – это был выход. Первая оторопь была связана с ее обритой головой – казалось, перед тобой красивый, совершенно лысый мужчина лет сорока, – а затем в глаза бросалась одежда: мужская, малинового цвета нижняя майка, под которой топорщились соски неразвитой груди, и выбеленные джинсы с аппликацией на причинном месте в виде большой желтой бабочки. Какое-то время она потусовалась, сильно затягиваясь сигаретой, что подчеркивало ее впалые щеки и выпирающие скулы, а когда кое-кто засобирался домой, она обратилась к гостям:

– Есть желающие посмотреть мою студию?

В прихожей над аркой гостей встречала табличка: «ПОЖАЛУЙСТА, СНИМИТЕ ОДЕЖДУ».

– К вам это не относится, – сказала Труди, – снимите только обувь.

Она провела оставшихся в чулках дам в большую, устланную коврами гостиную. На стене висел огромный анатомически безупречный рисунок возлежащей обнаженной женщины с раздвинутыми ногами; одной рукой она ласкала грудь, а другой вставила себе между ног электровибратор. На второй стене, освещенная сверху специально направленными светильниками, красовалась композиция из стручкоподобных алюминиевых штуковин, сверкавших всеми гранями. При ближайшем рассмотрении стручки оказались точными, один в один, воспроизведениями открытых влагалищ разной величины, с интересными вариациями больших и малых половых губ. К Эмили, застывшей в созерцании этой композиции, подошла хозяйка студии.

– Это киски моих студенток, – пояснила Труди. – Моя знакомая скульпторша сделала восковые слепки, а по ним отлила эти модели из алюминия.

– Ясно. Что ж, очень… интересно. Стаканчик с вином в пальцах Эмили стал теплым и липким, позвоночник ныл от усталости. У нее возникло предчувствие, что, если она прямо сейчас не уберется отсюда, Труди предложит ей записаться в свой класс.

Стараясь не проявлять спешки, она извинилась, вышла в прихожую, где лежали ее туфли, и тихо вернулась в квартиру Фоксов, где в это время гости как раз сошлись на том, что ничего подобного им видеть еще не приходилось.

– Ну, что я вам говорил? – торжествовал Джордж Фокс. – А вы мне не верили…

Когда все вышли на улицу, при расставании Грейс Тэлбот несколько раз повторила, что вечеринка была отличная. И Эмили поплелась домой.

Больше в ее жизни вечеринок не было, и регулярные прогулки прекратились. Из дому она выходила только за кормежкой («телеужины» и тому подобная дешевая еда быстрого приготовления и употребления), а бывали дни, когда и на это ее не хватало. Однажды Эмили буквально заставила себя выйти на улицу в кулинарию на углу, и когда она положила рядом с кассой все, что взяла с полок или из холодильника, она поймала на себе улыбающиеся глаза владельца. Этот тихий шестидесятилетний толстяк в заляпанном пятнами кофе переднике никогда прежде не улыбался ей и с ней не заговаривал.

– Знаете, – произнес он робко, как будто собираясь признаться ей в любви, – если бы все мои покупатели были как вы, моя жизнь была бы гораздо счастливее.

– Мм? – сказала она. – Это почему же?

– Потому что вы сами себя обслуживаете. Сами все выбираете и приносите сюда. Это здорово. А большинство – особенно женщины – входят в магазин и говорят: «Коробку корнфлекса». Я иду в дальний конец, где стоят кукурузные хлопья, и приношу на прилавок, и тут они говорят: «Да, и еще „Райе криспиз“». И у меня сердечный приступ, за тридцать девять центов. Только не с вами. Вы другая. Иметь с вами дело – одно удовольствие.

– Спасибо.

Она отсчитывала долларовые купюры, и пальцы ее дрожали. Впервые за неделю она слышала звук собственного голоса, а когда ей последний раз сказали что-то приятное, даже и не вспомнить.

Несколько раз она начинала набирать номер службы по душевным расстройствам, но останавливалась. Но однажды все-таки позвонила, ее переадресовали, и наконец женщина с сильным испанским акцентом объяснила ей процедуру: до десяти утра, в любой будний день, Эмили может прийти в госпиталь Бельвью; там, в подвальном этаже, она найдет дверь с табличкой «Амбулаторные больные». Там с ней поговорит социальный работник, который назначит ей прием у психиатра.

Эмили поблагодарила женщину, но так никуда и не пошла. Сама мысль о необходимости спуститься во чрево Бельвью показалась ей не менее безнадежной, чем приход в студию Труди.

Как-то среди дня она возвращалась из Гринвич-виллидж после долгой прогулки, которую предприняла, можно сказать, насильственно, – слишком многое здесь было связано с ушедшими людьми, – как вдруг остановилась посреди тротуара, и сердце ее заколотилось от неожиданной мысли. Она поспешила домой и, тщательно заперев дверь, вытащила из кладовки на середину комнаты тяжелую, покрытую пылью картонную коробку со старыми письмами, выбросить которые у нее не хватило духу. Она долго перебирала выскальзывающие из рук конверты, сложенные без всякой хронологии, пока не наткнулась на тот, что искала, – один из двух.

Мистер и миссис Мартин С. Грегори

имеют честь объявить о свадьбе своей дочери

Кэрол Элизабет

и

преподобного Питера Дж. Уилсона

в пятницу, 11 октября 1969 года

в церкви Святого Иоанна

Эдвардстаун, Нью-Гэмпшир

Ее, помнится, задело, что она не получила приглашения на свадьбу, но Говард тогда сказал: «Не бери в голову. Больших пышных свадеб уже давно никто не устраивает». Она послала дорогой серебряный подарок, и в ответ пришла симпатичная, с трогательно звучащим юным голоском записка от невесты Питера, написанная мелким, но твердым почерком выпускницы частной школы.

На то, чтобы разыскать второе, более позднее послание, ушло бог знает сколько времени.

Преподобный и миссис Питер Дж. Уилсон

объявляют о рождении дочери

Сары Джейн

семь фунтов и шесть унций

3 декабря 1970 года

– Слушай, Говард, – сказала она. – Они назвали девочку в честь Сары. Правда, мило?

– Мм… – промычал он. – Очень мило.

И вот теперь, держа перед собой эти две открытки, она не вполне понимала, что с ними делать. Чтобы хотя бы на время отодвинуть от себя эту неопределенность, она довольно долго собирала разбросанные по полу письма и складывала их в коробку, а затем тащила ее обратно во мрак кладовки, где ей и место. Вымыв грязные руки, она тихо уселась с банкой холодного пива, чтобы собраться с мыслями.

Прошло четыре или пять дней, прежде чем она набралась мужества позвонить преподобному Питеру Дж. Уилсону в Эдвардстаун, Нью-Гэмпшир.

– Тетя Эмми! – воскликнул он. – Bay, рад вас слышать. Как ваши дела?

– Вообще-то… все хорошо, спасибо. А как вы там? Как малышка?

Они продолжали в этом духе, говоря ни о чем, пока он не спросил:

– Вы все там же, в рекламном агентстве?

– Нет, я… я там уже довольно давно не работаю. Вообще-то я сейчас нигде не работаю. – Осознав, что она второй раз подряд произнесла «вообще-то», Эмили прикусила губу. – Я сейчас живу вроде как одна, и у меня масса свободного времени… почему, – она выдавила из себя смешок, – почему я и решила тебе позвонить ни с того ни с сего.

– Ну, здорово. – Интонация, с какой он произнес «здорово», не оставляла сомнений: он отлично понял, что стоит за словами «живу вроде как одна». – Правда, здорово. Вы иногда бываете в этой стороне?

– Ты о чем?

– Ну, в смысле – выбираетесь в наши края? Новая Англия? Нью-Гэмпшир? Мы были бы рады вас повидать. Может, приедете как-нибудь на выходные? Послушайте, у меня идея! Как насчет ближайших выходных?

– О, Питер… – Сердце у нее учащенно забилось. – Получается, что я сама напросилась.

– Нет, нет, – запротестовал он. – Глупости. Ничего подобного. Слушайте, у нас полно места, так что вам будет здесь удобно. И почему, собственно, только выходные, вы можете у нас пожить сколько захотите…

Условились так. В пятницу она отправится автобусом в Эдвардстаун – шестичасовая поездка с часовой пересадкой в Бостоне, – а Питер встретит ее на станции.

Все последующие дни она ходила с чувством новообретенного достоинства, как человек важный, с которым считаются, которого любят. С одеждой возникли проблемы: на весну в Новой Англии у нее почти ничего не нашлось в гардеробе, и она даже стала прикидывать, что бы ей прикупить, но идея была в принципе глупой: покупать-то не на что. В последнюю ночь перед отъездом она перестирала все свое нижнее белье и колготки при слабеньком желтоватом свете (домохозяин из экономии во всех ванных комнатах вкрутил лампочки в двадцать пять ватт) и до утра не сомкнула глаз. Слабая после бессонной ночи, она шла с маленьким чемоданчиком по шумному лабиринту автобусного терминала Порт-Оторити.

Она рассчитывала подремать в пути, но долгое время могла только курить сигарету за сигаретой да глазеть через дымчатое стекло на проплывающие пейзажи. Был солнечный апрельский день. В какой-то момент ее неожиданно сморило, и очнулась она оттого, что у нее сильно затекла рука, в сильно измятом платье и с резью в глазах, как будто в них швырнули горстью песка. До Эдвардстауна оставались считаные минуты.

Питер встретил ее с энтузиазмом. Он тут же подхватил ее чемоданчик с таким видом, словно подобный груз в ее руке являлся для него прямым оскорблением, и повел ее к машина Идти рядом с ним было одно удовольствие: он шагал легкой спортивной походкой, свободной рукой держа ее под локоть. Он был в своем епископальном воротничке – то, что он постоянно его носил, видимо, свидетельствовало о том, что он занимает достаточно высокое положение в церковной иерархии, – и довольно изящном светло-сером костюме.

– Места здесь красивые, – заговорил он, когда машина тронулась. – И денек вы выбрали – лучше не придумаешь.

– Мм… Красиво. С твоей стороны было… мило меня пригласить.

– А с вашей стороны приехать.

– Отсюда до вас далеко?

– Всего несколько миль. – После паузы он сказал: – Знаете, тетя Эмми, я часто вас вспоминал, с тех пор как началось это движение за женское равноправие. Мне вы всегда казались настоящей свободной женщиной.

– Свободной от чего?

– Ну… от всех этих устаревших социологических представлений о роли женщины.

– О господи. Я надеюсь, Питер, что в своих проповедях ты говоришь лучше.

– В каком смысле?

– Что ты не употребляешь обороты вроде «устаревшие социологические представления». Ты уж не один ли из этих модных священников?

– Наверно, можно и так сказать. Когда работаешь с молодыми людьми, волей-неволей ты должен быть модным.

– Сколько лет тебе, Питер? Двадцать восемь? Двадцать девять?

– Вы, тетя Эмми, отстали от жизни. Мне тридцать один.

– А твоей дочери?

– Скоро четыре.

– Мне было очень… приятно, что вы с женой назвали дочь в честь твоей матери.

– Ну что ж. – Он перестроился, чтобы обогнать бензовоз, и, только вернувшись в правый ряд, продолжил: – Я рад за вас. Кстати, теперь мы хотели бы мальчика, но если опять родится девочка, не исключено, что мы назовем ее в вашу честь. Что вы на это скажете?

– Я буду очень… это будет очень… – Она не смогла закончить, у нее произошел срыв, и она разрыдалась, закрыв лицо руками и уткнувшись головой в дверцу.

– Тетя Эмми? – робко позвал он ее. – Тетя Эмми, вы в порядке?

Стыдоба. Не прошло и десяти минут, а она уже льет слезы.

– Все нормально. – Наконец она сумела выдавить из себя какие-то слова. – Просто я… устала. У меня была бессонная ночь.

– Ну, сегодня-то выспитесь. Воздух здесь разреженный и очень чистый. Тут все спят как сурки.

– Мм…

Она уже возилась с сигаретой и зажигалкой. Это был проверенный ритуал, дававший иллюзию обретения равновесия.

– У моей матери были проблемы со сном. Помнится, в детстве мы постоянно говорили: «Тихо, мама пытается уснуть».

– Да, с этим у нее была проблема, – согласилась Эмили. Ей очень хотелось выяснить у него, как же Сара умерла, но спросила она о другом: – Какая у тебя жена, Питер?

– Сейчас вы с ней познакомитесь и сами все поймете.

– Она красивая?

– О, не то слово. Как у всех мужчин, у меня, конечно, были фантазии по поводу красивых женщин, но она оказалась моей девушкой-мечтой. Подождите, и увидите.

– Ладно, подожду. И как вы проводите время вдвоем? В разговорах о Христе?

– Не понял?

– Вы допоздна ведете разговоры о Христе, о воскресении и тому подобном?

Он мельком взглянул на нее, озадаченный.

– Я не понимаю, к чему вы клоните?

– Просто пытаюсь себе представить, как вы с ней… как ты проводишь время со своей девушкой-мечтой. – Она уже слышала истерические нотки в собственном голосе. Она еще больше открыла окно и выкинула окурок, который подхватил ветер, и через несколько мгновений вновь обрела ту уверенность и подъем, с какими когда-то бросала вызов Тони. – Ну вот что, мистер Совершенство, давай начистоту. Как она умерла?

– Я не понимаю, на что вы…

– Питер, твой отец регулярно бил твою мать. Я это знаю, и ты это знаешь. Она мне рассказывала, что все это происходило у вас, у мальчиков, на глазах, так что давай обойдемся без лжи. Итак, как она умерла?

– Моя мать умерла от болезни печени…

– «…которую еще усугубило ее падение». Эту присказку я уже где-то слышала Вы, ребята, похоже, заучили ее наизусть. Так вот, меня интересует ее падение. Как она упала? С какими последствиями?

– Меня там не было, тетя Эмми.

– Ох уж эти отговорки. «Меня там не было». И ты ни разу даже не спросил?

– Почему, спросил. Эрик, при котором это произошло, сказал, что она споткнулась о стул в гостиной и ударилась головой.

– И ты полагаешь, что от этого можно умереть?

– Почему же нет, если удар был сильным?

– Ладно. Расскажи мне про полицейское расследование. Оно было, Питер, я ведь в курсе.

– В таких случаях всегда проводится полицейское расследование. Ничего не нашли, да там и нечего было искать. Вы меня так спрашиваете, точно… Почему вы меня допрашиваете, тетя Эмми?

– Потому что я хочу знать правду. Твой отец – жестокий человек.

Мимо проплывали деревья и аккуратные беленькие дома, в отдалении просматривалась голубовато-зеленая гряда гор, а Питер все молчал; она уже начала думать, что он ищет момент, чтобы развернуться и отвезти ее обратно на автобусную станцию.

– Он ограниченный, – заговорил он наконец, тщательно подбирая слова, – и в чем-то невежественный человек, но я бы не назвал его жестоким.

– Жестокий, – повторила она, вся дрожа. – Жестокий и ограниченный. Он убил мою сестру. Он убивал ее на протяжении двадцати пяти лет своей жестокостью, ограниченностью и равнодушием.

– Ну всё, тетя Эмми, прекратите. Мой отец делал все, что от него зависело. Большинство людей делают все, что от них зависит. И если происходит что-то ужасное, как правило, в этом нет ничьей вины.

– Что ты несешь? Тебя этому научили в семинарии вместе с тем, как подставлять другую щеку?

Он притормозил и включил поворотный сигнал, и тут она увидела бетонную подъездную дорожку, аккуратную лужайку и двухэтажный домик, какой она себе и представляла. Они приехали. Гараж, где он поставил машину, имел более опрятный вид, чем большинство гаражей, которые ей довелось видеть.

У стены стояли два велосипеда, один из них с мягким детским сиденьицем позади взрослого.

– Так вы катаетесь на велосипедах! – крикнула Эмили ему поверх крыши. Из машины, все еще дрожа, она вылезла быстро, прихватив свой чемоданчик с заднего сиденья, и, поскольку рвавшуюся из нее ярость следовало подкрепить соответствующим громким звуком, она изо всех сил хлопнула дверцей. – Вот вы чем занимаетесь! Чудное, должно быть, зрелище: по воскресеньям вы катите на велосипедах вместе с маленькой, как там бишь ее, такие загорелые и длинноногие, в сексапильных шортах, вырезанных из джинсов, – на зависть всему Нью-Гэмпширу…

Она обогнула машину сзади, ожидая, что он двинется ей навстречу, но он стоял неподвижно, глядя на нее и беспомощно моргая.

– А потом вы возвращаетесь домой и принимаете душ – вместе, я угадала? – а потом идете на кухню и готовите коктейли, пощипывая друг друга за зад, а потом вы ужинаете и, уложив ребенка в кровать, ведете разговоры о Христе, о воскресении и тому подобном, ну а потом приходит черед главного события дня, да? Вы уединяетесь в спальне и, плотно закрыв дверь, помогаете друг другу раздеться и, о господи, при этом воркуете про ваши сбывшиеся мечты…