Текст книги "Шеллшок"

Автор книги: Ричард Скотт Пратер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Но я узнал Чимаррона. Узнал и вспомнил его. Я понимал, о чем он спрашивает. И знал ответ. Ответ был простой: Реджистри, вилла 333. Именно там находится моя возлюбленная, моя сладкая и знойная – весенний цветок с зелеными глазами, из которых струится теплый летний дождь. Спри. Она там, она до сих пор там. Моя Спри.

Я слышал его вопрос. И понимал, я ничего не понимал с такой отчетливостью в прежней жизни, что, если я когда-нибудь и скажу ему ответ, я сделаю это прямо сейчас, пока они снова не начали терзать меня: сейчас или никогда. И я не сказал.

После этого не имело никакого значения, что они со мной сделают, что могут сделать, потому что больше никогда они не смогут причинить мне боль. Мне стало легко, хорошо и радостно. В моих глазах были слезы, я чувствовал, как они стекают по моим щекам; это было не по-мужски – чисто женская слабость в битом-перебитом, покрытом шрамами плачущем мужчине с крепкими мозолистыми руками, – и я не стыдился этих слез, мне было на все наплевать.

Затем кошмар повторился.

Некоторое время спустя я поднялся к потолку в углу комнаты и смотрел сверху на болванчиков, которые смешно суетились вокруг какого-то парня. Он казался безжизненным чурбаном, выглядел как законченный мертвец. Нет, это было не так. Если бы он был мертвым, там лежал бы не парень, а раскрывшаяся кукла, ведь бабочкой был я – я висел здесь под самым потолком. Подо мной доктор Франкенштейн колдовал с циферблатами, переключателями и помидородавилками, пытаясь создать гром и молнию, швырнуть их в неподвижного уродца, привязанного к уродливому столу, с уродливыми зажимами на голове, от которых отходили провода…

Замок, уродец, Игорь и доктор исчезли, остались далеко-далеко внизу, в самой дальней дали, там, куда не может добраться даже память. Вместо них передо мной внезапно возник… абсолют.

И вдруг Абсолют сделался трансцендентально ясным, несравненно ярким и прекрасным. Благородно-торжественные волны ослепительной и вечной синевы вздымались и расходились во все стороны… от меня. И я понял, что нахожусь в самом центре этого великолепия. Эта красота, эта взмывающая к звездам песнь колыхалась и кружилась вокруг моего обратившегося в точку сознания. Сам же я был бескрайним, всеохватным, бесконечным и поэтому чрезвычайно довольным собой.

Я двинулся, как мне показалось, вперед, однако это было движение во всех направлениях, в бесконечность, и передо мной появился просторный туманный берег, который все приближался и делался все больше и больше. И я подумал, подумал всеми кометами, солнцами, сверхновыми звездами, совокупляющимися вселенными, образующими мерцающие синапсы в безбрежности моего мозга, откуда здесь взялся туман, который наподобие ледяной, влажной, серой пелены накрыл всплывшие в памяти зимние набережные в этом огромном вскипающем пространстве. Все ближе и ближе… и вот я увидел, что это не туман, а звездное море – миллиарды звезд – сияющих капелек, кажущихся меньше песчинки потому только, что я был таким бескрайним, всеохватным, бесконечным.

Выходит, я Бог, подумалось мне, и эта мысль наполнила меня простительным ликованием. Да, я был настолько велик, что заполнял собой все окружающее пространство, вдыхал звезды и солнца, пил туманности и вселенные, стал одним из сверкающих, сияющих, величественных богов всего, что пережил и оставил в той жизни. Не меньше, чем Бог, не меньше, а возможно, вероятно, даже больше… Я был…

Что-то чудовищно огромное, массивное, зловеще смутное вырисовывалось за пределами бесконечного пространства, поднималось из темноты в темноту, затем выгнулось дугой, превратилось в обжигающий свет и понеслось на меня с ужасной скоростью. Оно мчалось на меня и в следующий миг ударилось в меня. Квадраты из серебристых силовых линий пересеклись между собой внутри большой черной дыры, от нее вниз проецировались двойные лучи металлической энергии, которые на конце соединялись в петлю наподобие рукоятки, но рукоятки в шесть раз длиннее трепещущих квадратиков, заполненных сталкивающимися вихревыми линиями, которые образовывали магическую сетку. Эта сетка надвигалась на меня, делалась все четче и четче, становилась гигантской… чем? Сбивалкой? Мухобойкой?

Чем же? Она гналась за мной, размахивая сама собой, мчалась ко мне – к безбрежному Чуду, к наполненному звездами, кишащему планетами и астероидами Суперсуществу. Все ближе и ближе… Ну вот, неужели меня раздавит какая-то гигантская мухобойка?

Ах, бросьте, вы, должно быть, шутите…

В глазах моих вспыхнул свет и ослепил меня.

Вначале я решил, что это еще одна проклятая сверхновая звезда. Но затем я пошевелился.

Будь я плаксивым парнем с девчоночьими нервами, я бы, наверное, заорал. Но я сделан из другого материала, очень и очень прочного, поэтому просто вскрикнул, как дух – вестник смерти, уколовшийся о кактус.

Я снова был в комнате, которую покинул для того, чтобы сделаться бессмертным богом-мухой; в глаза мне светила лампочка под матовым плафоном, висевшая под потолком, и я вскрикнул, потому что пошевелился – каждый мускул и сустав, каждая частичка моей плоти твердила мне о том, что я, как минимум, растянут в разные стороны, возможно, разорван на части, а скорее всего разрублен на куски.

Еще не вернувшись сюда, но уже выйдя оттуда, я должен был дергаться, напрягаться, сокращаться, расширяться с такой силой в тот миг, когда доктор Блисс поворачивал свой маленький ватт-секундный циферблат электрошока и нажимал на кнопки так, что кожаные ремни на моих лодыжках и кистях должны были ослабнуть. Однако этого не случилось. Вместо этого я очевидно вывернул все свои члены самым невероятным образом, и теперь, когда шевельнулся, каждый мускул, который я еще мог ощущать, начал беззвучно вопить. Поэтому я постарался не двигаться.

В продолжение долгих мгновений я лежал неподвижно и дышал сначала мелко и часто, затем поглубже, пытаясь собрать все свои мысли воедино и прежде всего совершить небольшое путешествие по пещерам и трещинам моего сознания или хотя бы… И я равнодушно подумал о том, что осталось от моего сознания, если одна его половина уже прекратила существование, а то, что осталось, не так много, кстати, – можно назвать дырками в мозге.

В общем, это было странное, обескураживающее, разочаровывающее, а местами и пугающее путешествие. Частично это объяснялось тем, что даже не зная точно источник своей уверенности, я был убежден, что забыл некоторые факты, которые имели место, и вспомнил другие, которых не было в моей жизни. Иногда я узнавал какие-то нереальные, фантастические события, зато в другие моменты не был уверен в том, что знал и что представлялось мне смутным и искаженным наваждением.

Порой, когда я следовал за своими мыслями или перебирал в уме воспоминания, происходило очень странное короткое замыкание или сбой, как будто в мозгу появлялась глубокая рытвина, и именно тогда, когда случался сбой, поезд моих мыслей сходил с рельсов или рельсы вообще исчезали. Просто «щелк», и… неизвестно, в какую сторону ехать.

И вот это было ужаснее всего. Поверьте, что такие вещи изматывают душу сильнее, чем физические страдания. Но я вспоминал и знал, что это вполне реальное воспоминание, – как Клод Романель нес какую-то чушь, был вялым и от всего отрешенным, но затем пришел в себя на все сто процентов сразу после того, как докт… доктор…

Одна из этих странностей заключалась в том, что я хорошо видел лицо человека, слышал его бодрый голос, узнавал его коричневый костюм, но не мог вытянуть из своей памяти его имя. Пока еще не мог. Но скоро сделаю это непременно.

Для этого требуется время. Никаких проблем, все образуется позже. В сущности, я был почти нормален, совсем не искалечен, по крайней мере, в смысле ума, и почти равнодушно взирал на штучки маркиза де Сада, которые пробовали на моей голове эти подонки. Но это пока, на какое-то время… Ибо в продолжение этой умственной акробатики я все время ждал, когда снова начнутся садистские штучки.

Я открыл глаза и незаметно повернул голову, отчего отчаянно запротестовали мои шейные позвонки и мышцы, а комнату накрыла прозрачная пелена дыма, розовато-серого дыма, и все предметы сделались нечеткими и волнистыми, как иногда бывает на экране ненастроенного телевизора.

Все были на своих местах, и всех я видел сквозь волнистую пелену. Проклятый доктор забавлялся с маленьким черным циферблатом, пластинками и кнопками: доктор Брасс… Гласс… Бласс. Доктор Бласс. И огромная куча дерьма по имени Кумаррон: я сразу его узнал. Я хотел его убить и сказал ему, что раздавлю ему яйца. Чуть дальше, в сторонке, сидел худой тип в зеленом халате: пожилой, приятный сквалыга… Романель. Клод Романель. Мой клиент. И еще была девушка в бананово-желтом костюме и белой блузке; ну конечно, я прекрасно знаю эту красотку. А тот долговязый парень, подпирающий стену, – Говнобой. Я не мог вытрясти из себя его настоящее имя, но хорошо помнил, что все называют его Говнобой.

Все началось с легкого покалывания. Наподобие того зловещего подрагивания в голове, когда они включали слабый для начала ток. Но никакого тока теперь не было. Это было совсем другое ощущение паники, которая набухала во мне, как воздушный шар – вначале маленький и сморщенный, потом все больше и больше разрастаясь, и вот, наконец, он уже распирал мне грудную клетку, подступал к горлу и прижимал сердце к ребрам.

Девушка?.. Я знаю ее, она очаровательна, она просто чудо, она…

Я понимал, что очень хорошо знаю ее имя, но никак не мог придать ему законченную форму. Я прищурил глаза и сфокусировал взгляд на ее лице и теле. Ее лицо было волшебно прекрасным, только было отмечено печатью страдания, а волосы цвета бледного солнца были в полнейшем беспорядке. Ее руки были заведены за спину, а набухшие, бросающиеся в глаза груди, почти обнаженные, выпирали из белой блузки под желтым жакетом.

Теперь я понял. Не хотел понимать, но понял.

Она смотрела на меня во все глаза. На меня, Шелла Скотта, своего защитника, своего целеустремленного, крутого, непобедимого, бесстрашного и отчаянного героя, который…

Медленно, очень медленно, наступило узнавание, которого никогда не простить и никогда не забыть; оно нахлынуло на меня, затопило и раздавило меня, стерло в порошок и перехватило дыхание. И его последствия были ужаснее и мучительнее, чем сводящие с ума импульсы, которые недавно распарывали мне мозг и сердце.

Спри.

Я еще не все вспомнил. Но уже понял.

Должно быть, я сказал им.

Глава 20

Это случилось только пять минут спустя, через короткий промежуток жизни.

То, что происходило, казалось мне странным и нелепым. Часть происходившего я понял и продолжал напрягаться, ломать голову, надеяться понять все целиком, потому что теперь я знал самое худшее. Хуже этого ничего не могло быть.

Кумарон и Бласс… нет, не Кумарон – Чинаром… ах, да, Чимаррон, Альда Чимаррон и доктор Бласс – они нашли Спри и привезли ее сюда. Она была связана, как и ее отец. Говнобой затащил в комнату два кресла на колесах, и теперь в них сидели Спри и Романель, не только связанные, но и с кляпами во рту, которые были прикрыты белыми повязками.

Присутствующие, судя по всему, собирались уходить. Разумеется, без меня. Я им больше был не нужен: Чимаррон покончил со мной. А может, еще не совсем. Он как раз шагал в мою сторону, к столу, на котором я лежал, подзывая пальцем доктора Бласса. Потом они оба некоторое время смотрели на меня.

Я не шевелился, старался не моргать своими почти закрытыми глазами и дышал в прежнем медленно-глубоком ритме.

– Погляди на эту кучу навоза, – негромко, рокочущим голосом произнес Чимаррон. – Он когда-нибудь очухается, или ты переборщил и вырубил его навсегда?

– Я… я еще не знаю, – виновато отозвался доктор. – Он может ожить в любую минуту или же через час-два.

– А может через восемь лет?

– Возможно, но маловероятно. Знаешь, Альда, даже если он скоро придет в себя, он наверняка будет… нефункциональным.

– Ты дубина, ты тупой мешок с… Мне надо выдернуть тебе ноги за то, что ты его укокошил. Я хотел показать эту тухлую задницу его девке, заставить его увидеть, что она теперь моя, а он будет трахаться с покойниками. Я же мечтал об этом. Мечтал показать ему, кто превратится в навоз, а кто будет срывать цветочки. Разве ты не знал, что этот долбан по-настоящему разозлил меня, даже когда лежал здесь почти в отключке, он меня злил: он же, сволочь, грозился достать меня и советовал мне вздрючить себя во все мыслимые дырки. Ты что, не слышал, что ли?

– Успокойся, Альда… Значит, только для этого ты заставил Гроудера привести сюда эту женщину? – Голос доктора был удивленный и почти осуждающий.

– А ты как думал? Он должен был сюда вернуться за Клодом, разве не так? А они были нам нужны оба, так ведь? Это было ясно еще до того, как ты спалил мозги этому ублюдку, или что ты там еще натворил с ним. Мне сдается, ты вообще не соображаешь, что наделал.

– Альда… если помнишь… когда ты настаивал на электрошоке, чтобы встряхнуть как следует Клода и припугнуть его, я ответил, что у нас не психиатрическая клиника, и мы не имеем аппаратуры для ЭКТ. Разве ты забыл мои слова?

Краешком глаза я видел, как Чимаррон ткнул пальцем в серый металлический ящик, стоявший на ярко-красной тележке справа от меня.

– Я хорошо помню, ты сказал, что для этого можно использовать эти долбаные пластины.

– Я сказал, можно попробовать, Альда. Но если ты помнишь… я сравнил применение дефибриллятора для ЭКТ с хирургической операцией посредством ножовки, правда, я не стал вдаваться в подробности, но мой опыт…

– Да заткнись ты, ради Бога.

– Ну ладно… И все-таки скажи, Альда, чем ты так недоволен. Разве мы с ним не покончили?

– Ну да… Наверное, ты прав, док. Но я собирался спросить его насчет других дел, в которых он наверняка замешан. Например, насчет Фостера. Я не позволю, чтобы этот черный сукин сын обманул меня и после этого преспокойненько слинял. Держу пари, что это черная обезьяна имеет отношение к смерти Токера. Что это там рассказала тебе Конни?

У меня защекотало в носу. Я захотел чихнуть, но знал, что нельзя. Чихать никак нельзя.

– Мисс Де Челитта сообщила мне, что Скотт видел, как Энди выходил из дома Токера, но она не знает, что произошло дальше. Энди просто не вернулся. Нет свидетельств, что Скотт имеет отношение к его исчезновению.

– Нет свидетельств? Этот сукин сын имеет отношение ко всему и заруби себе это на носу. Он многое мог бы рассказать нам, если бы ты не поджарил…

– Альда, даже если бы он был функциональный, я не думаю, что он мог бы рассказать что-нибудь. Он… сошел с ума. Просто удивительно, что…

Зуд в носу становился все сильнее, как будто кто-то старательно щекотал мне ноздри мягкими перышками.

А рокочущий голос продолжал:

– Он бы выложил все, если бы я показал ему эту сисястую шлюху, док, потому что только из-за нее он так долго упрямился. Даже ты должен был сообразить это.

Я был близок к тому, чтобы разразиться чихом, и начал бессознательно хватать воздух мелкими глотками, напрягая задние мышцы гортани и челюстей-, как это бывает в начале зевка. Я инстинктивно хотел поднять правую руку и почесать пальцем нос и тут же почувствовал боль, метнувшуюся от кисти к плечу, так как ремень, стягивавший кисть, мгновенно отреагировал на движение. Но, как мне показалось, я ощутил что-то еще…

Чимаррон понизил голос до еле различимого шуршащего шепота и сказал Грассу или Блиссу, словом, доктору:

– Ладно, пора кончать. Самое главное сейчас – убрать Клода и девчонку. Господи, ты когда-нибудь видел такие здоровые сиськи, док?

Еще я почувствовал, что моя рука продолжала движение вверх, к груди, хотя она не имела права этого делать. Я попытался высвободить левую кисть, но она оставалась неподвижной. Широкий кожаный ремень крепко сжимал мне бедра, и его концы были закреплены вне поля моего зрения под столом, на котором я лежал. Две широких петли, надежно прикрепленных к ремню, обхватывали мои кисти, они были туго затянуты и зафиксированы трехзубчатыми пряжками, похожими на пряжку мужского брючного пояса. Пряжки не ослабли, но все-таки…

– Она и в самом деле красивая женщина. Послушай, Альда, будет глупо, если… Ну я не имею в виду, может быть, перед тем, как разделаться с ними обоими, я немного развлекусь…

– Забудь даже думать об этом. И не смей больше говорить такую чушь или я оторву тебе башку. Черт меня побери, мы ведем разговор о тридцати-сорока миллионах, а ты думаешь о какой-то заднице.

Сквозь прикрытые ресницы мне была видна грязная коричневая лента, обхватывающая мое правое запястье. Изрядный участок кожи выше ремня был ободран и почти сплошь покрыт запекшейся кровью. Я чуть-чуть потянул вверх правую руку и почувствовал, что она перемещается к моему лицу – увидел, как она передвинулась на четыре-пять сантиметров, когда лента соскользнула к краю стола справа от меня. Видимо, когда я, сражаясь с болью, дергался и извивался, закрепленный под столом конец ослаб. Может быть, еще один хороший рывок, и он освободится совсем.

Прекрасно, а что дальше? Моя левая кисть и обе лодыжки были по-прежнему неподвижны. Я был безоружен. И скорее всего, учитывая жуткую боль, перенесенную великим множеством моих мышц, которая уже давала о себе знать, я смогу двигаться не быстрее, чем больной артритом старик.

Но это было уже кое-что. Мизерный, но все-таки шанс. И в первый раз за продолжительное время я начал думать не о том, как и когда эти подонки будут меня убивать, а о том, чтобы жить. Может быть, жить. И может быть даже очень неплохо.

Чимаррон говорил тихо, я едва его слышал.

– Хорошо, пошли, пора за дело. А с этим ублюдком разберемся после. Если к тому времени он очухается, он все нам выложит, уверяю тебя. Когда я скажу ему, что они оба мертвы, он сломается и выложит все. Ты следи за аппаратурой, док, а я позабочусь о том, чтобы вывернуть из него все потроха…

И в этот момент я чихнул.

Слово «чихнул» не совсем здесь подходит. Я так долго удерживал в себе взрыв, что последний глоток воздуха буквально застрял у меня в горле, а потом весь воздух из легких вырвался через рот и нос с шумом урагана средней силы, который выскакивает из туманного горна.

Мини-конвульсия оторвала мою голову и верхнюю часть тела от стола, и я не смог удержать в себе раскатистый вой, который последовал за чихом; это случилось неожиданно, когда мое непроизвольное движение совпало с выплеском давления из моих внутренностей, а яростные и колючие, как зубья пилы, импульсы поступили в каждый нерв моего тела. Если бы боль имела черную окраску, все мое тело стало бы по меньшей мере синим.

– Ч-черт! – выкрикнул Чимаррон.

– Боже Всемогущий! – подхватил док. – Очевидно, он здесь просто лежал и притворялся… Альда, он же слышал все, что мы говорили.

– Ч-черт. Поганый… Ну так что? Не ты ли сам говорил… М-да, сейчас посмотрим. – Чимаррон сказал это довольным, едва ли не радостным голосом.

Итак, я попал в хорошенький переплет. Не было больше смысла изображать из себя опоссума и притворяться застывшим трупиком. Не говоря уже о том, чтобы хоть чем-то досадить этим пятерым головорезам: Чимаррону, доку, Дерабяну, говнобою и еще одному, которого я не знал, – здоровенному коротышке в белом халате до колен. На сей раз никаких шансов вырваться из этой передряги.

Назойливая мысль, как червяк, копошилась в моем черепе, и я последовал за ней, правда, не всем своим сознанием, но с каким-то странно отрешенным интересом. В какой-то момент мне показалось, что эти ребята уйдут и оставят меня одного, убедившись в моем полумертвом или по меньшей мере бесчувственном состоянии. Надежды на это было немного даже тогда, когда я ухватился за эту мысль, а теперь и вовсе нечего было об этом мечтать. Я знал, что дефибриллятор, который они уже испытали на мне, находится на своем прежнем месте, черный электрический шнур по-прежнему тянется к розетке в стене, пластины лежат на сером металлическом ящике – все на своем месте, только эта мясорубка теперь была выключена. Стоит им включить ее, и…

Нет, я больше не вынесу этот ужас. Может быть, что-то во мне и выживет, но это уже не будет мною.

Снова пророкотал низкий голос Чимаррона:

– Ну и как, малышка Мишель? Твой хахаль вернулся. Сейчас я подкачу тебя поближе, цыпочка моя, и ты хорошенько поглядишь на своего крутого защитничка, а он полюбуется на тебя. Как ты на это смотришь, детка?

Я уцепился за червяка, который шевелился в моем черепе, и увидел, что эта слабенькая мысль старается вырасти. Я двинулся за ней, подхваченный серебристым потоком… и остановился, задыхаясь. Попытался думать о чем-нибудь сладком и приятном – о поджаренных ребрышках… об охлажденном «мартини» в покрытых морозными узорами бокалах… о пышной, округлой груди с большими нимбами вокруг выступающих сосков… о выдержанных в вине томатах, нагретых летним солнцем.

Но ничего у меня не получалось.

– Поехали, детка. Я повезу тебя к хахалю. Его ведь зовут Скотт? Шелл Скотт? Ну, а теперь будем называть его Дергунчик, потому что сейчас он будет красиво дергаться и выворачиваться наизнанку. Давай посмотрим на нашего Дергунчика, крошка Мишель.

Я услышал возню, глухой шум, – очевидно, Спри протестовала и возмущалась, но слова застревали в плотной повязке, прикрывающей ей рот. Но я тут же отогнал свои мысли от этого и снова обратился к образам, которые по-прежнему не срабатывали. Тогда я вспомнил, как несколько мгновений назад я думал о своей передряге, и направил всю мыслительную энергию, какую мог собрать, на мысль о своем жутком положении. Я заставил ее принять конкретные формы, сконцентрироваться на ней, положил ее на язык. Почувствовал, как она хрустнула у меня на зубах. Наконец, это сработало.

Я скосил влево полуоткрытые глаза. Чимаррон подтолкнул каталку Спри почти вплотную к столу, и я мог хорошо видеть ее большие глаза, которые испуганно смотрели на меня.

Чимаррон развлекался от души, зубоскаля насчет хахаля-Дергунчика и отпуская другие веселые шуточки. Но спустя примерно минуту вонючий ублюдок сказал:

– Подними-ка его поганую голову, док, чтобы Дергунчик видел как следует. – И он рванул блузку Спри своими огромными лапами, разорвав ее сверху донизу, затем легко, как нитку, разорвал ей лифчик посередине и отшвырнул его, обнажив и жестоко унизив мою милую Спри.

И тогда я почти разорвался на куски. Почти, но не совсем.

Я почувствовал на своем затылке руки доктора, которые приподнимали меня, выдержал эту пытку, открыл глаза шире и начал стонать. Сначала тихо, затем громче, причем звук возрастал и по силе, и по тембру: нечленораздельное «ммммМММгмммМММ», выходившее сквозь стиснутые зубы.

Я дал повернуть свою голову так, чтобы видеть не Спри, а Чимаррона. Я не мог позволить себе смотреть на Спри. Она тоже отворачивалась, но Чимаррон одной рукой крепко держал ее голову.

– Погляди, Дергунчик, – говорил он мне голосом, высоким и звонким от искреннего удовольствия. – Спасибо тебе за эти роскошные телеса, – говорил он. – Теперь это не твои, дружище, а мои.

Я впился в него широко раскрытыми глазами, стараясь сфокусировать взгляд на далеком горизонте или на бешено вращающемся пространстве, которое покинул совсем недавно, разжал губы и расцепил зубы. Теплая липкая слюна потекла по моему подбородку и стала медленно стекать по челюстной кости на шею.

Слюна была смешана с чем-то солоновато-кислым.

– Ч-черт! – гаркнул Чимаррон. – Черт бы тебя побрал. – Крутанув своей громадной башкой, он взглянул на доктора… как его там? Ах, да, вспомнил: Бласс, доктор Бласс. – Ты, тупая задница!

В ответ доктор не обратил на него никакого внимания, зашел ко мне с другой стороны, продолжая держать мою голову, и равнодушно, профессиональным движением повернул мое лицо к Чимаррону. Я немного постонал в его сторону и уронил голову набок. Слюна еще оставалась, я покрутил во рту языком, подталкивая ее к зубам, и собрал таким образом около четверти чайной ложки.

Доктор Бласс оставался невозмутимым.

– Ну как? – спросил он, глядя через мое распростертое тело на Чимаррона. – Теперь лучше? – При этом он отпустил мою голову, и она, как пустой кокосовый орех стукнулась о стол. Правда удар смягчила жиденькая подстилка, но все равно череп изрядно встряхнуло, а вместе с ним встряхнуло то чудесное серое вещество, которое еще в нем оставалось. Неожиданно комнату снова наполнил знакомый розовато-серый туман, а может, дым. И на некоторое время я потерял ощущение происходившего.

Когда я очнулся, в комнате никого не было, кроме здоровенного коротышки в белом до колен халате. Он сидел на стуле у самой двери и закуривал сигарету. Но уже в ту самую минуту, когда говнобой и доктор Бласс выкатывали оба кресла, а Чимаррон замыкал этот маленький кортеж, я начал пошевеливать своей правой рукой, пытаясь еще больше ослабить конец кожаного ремня. Это было нелегко, так как мои руки почти ничего не ощущали, однако, когда мой телохранитель сделал первую затяжку и выпустил дым, петля ослабла.

Я прекратил движение и стал ждать, когда парень отведет глаза в сторону или сделает следующую затяжку. Приблизительно через минуту он откинул голову на спинку стула и уставился в потолок. Я сжимал и разжимал пальцы на обеих руках до тех пор, пока они не начали чувствовать боль и жжение, когда кровь сильнее побежала по истерзанным жилам.

Детина снова смотрел на меня. Я видел его сквозь сомкнутые ресницы и понимал, что скоро мне придется снова шевелиться, независимо от того, будет он смотреть в мою сторону или нет. Хотя я не знал, насколько свободно или насколько быстро я смогу двигаться, если мне удастся сесть или даже встать на ноги. Но об этом я узнаю только тогда, когда это произойдет. Если произойдет вообще.

Чимаррон и доктор вместе с Романелем и Спри ушли минут, наверное, десять-пятнадцать назад. Я не мог определить точно, сколько прошло времени. Но знал, что промедление недопустимо, что надо торопиться. Я не совсем понимал, для чего это надо, но чувствовал, что это будет связано с убийством…

Детина смотрел вниз – тянулся к пепельнице на полу рядом со стулом. Я переместил правую руку по своему телу, услышав, как прошуршал свободный конец, задевая о край стола, ухватил кончик кожи, торчавший в пряжке, и резко потянул его. Детина продолжал смотреть вниз, давя в пепельнице окурок. Все три металлических зубчика выскользнули из своих отверстий, и вдруг мое левое запястье освободилось. Потом я взялся за пряжку на правой кисти и перевел свое тело почти в сидячее положение, стискивая зубы, чтобы не застонать. В это время у меня было такое ощущение, будто в моем животе кто-то ковыряется острым ножом и выкручивает мой позвоночник. Но я расстегнул пряжку, и обе руки оказались свободными. Длинная кожаная лента, не привязанная на одном конце, соскользнула со стола с левой стороны и шлепнулась на пол. Одна из пряжек ударилась обо что-то металлическое, и раздался очень громкий мелодичный звон. Детина резко вскинул голову. Его обалдевшие глаза неотрывно следили за мной, пока я наклонялся к дефибриллятору, удерживаясь в полусидячем положении благодаря ремням, которые все еще связывали мои лодыжки.

– Эй! – рявкнул детина, подавшись вперед. Быстро вскочил со стула и сделал один длинный скачок в мою сторону.

Я рывком, наискось, наклонился и, превозмогая жжение во внутренностях, вытянул правую руку и крутанул маленький черный циферблат вправо до упора, а большим пальцем перевел переключатель из положения «Выкл.» в положение «Вкл.». Загорелась крошечная зеленая лампочка.

Охватывающие лодыжки ремни теперь сослужили мне хорошую службу, когда я еще больше склонился в правую сторону, дотянувшись обеими руками до двух проклятых пластин, которые совсем недавно были прижаты к моей голове. Сквозь застилающую глаза пелену я видел детину, надвигавшегося на меня слева. Мои ладони сомкнулись вокруг сдвоенных рукояток на одной из пластин, большие пальцы нащупали выступающие кнопки, и я даже не пытался сдержать отчаянные ругательства, а может просто невнятные звуки, которые вырвались из моего горла, когда почувствовал, как рвутся и лопаются и мои мышцы, и кожа, и кости.

Зато серый металлический ящик не издал ни звука, и, кроме маленького зеленого глазка, ничто не говорило о том, включен он или нет. Но я уже сидел почти прямо, когда детина добрался до меня и протянул руки к моему лицу. Я просто откинул правую руку до предела влево, левую вскинул высоко вверх, тут же опустил ее и на краткое мгновение приложил обе пластины к противоположным сторонам его головы, одновременно нажав кнопки большими пальцами.

Все произошло настолько быстро, что я чуть не промазал. Но на полсекунды обе пластины коснулись его, и нет нужды говорить, что серый металлический ящик был включен.

Половины секунды оказалось достаточно. Возможно, даже более, чем достаточно. На какой-то миг физиономия детины мелькнула передо мной – искаженная, с широко растянутыми в стороны губами и выпученными глазами. В следующий миг она потеряла всякое выражение, как будто с нее спала оживляющая ее оболочка и осталась только пластиковая маска.

Он упал, как брошенная на пол тряпка, и больше не пошевелился. Он был в полном ауте – охладевший или вообще мертвый. Я не стал гадать, потому что времени на это не было: я освобождал свои ноги от ремней, спускал их со стола и ставил на пол. Заднюю часть икр и бедер пронзила острая боль, а связка на левой лодыжке как будто была безнадежно растянута. Но я мог идти, если так можно было назвать мою прихрамывающую походку.

Перед тем как двинуться к двери, я пощупал детину. Пульса не было; я думал, что у него есть пистолет или другое оружие, но ничего подобного у него тоже не было. Я оставил его лежать на полу, прошел через комнату в большой кабинет, подошел к двери и выглянул наружу. Справа простирался длинный сверкающий полировкой коридор, по нему я в последний раз шел в поисках Романеля. Вот только когда это было – месяцы, годы тому назад или с тех пор прошла целая вечность?

Коридор казался бесконечным. Я вышел и захромал в дальний его конец к лифту.

У меня бешено кружилась голова, хотя она была на удивление светлой, и я с каждым шагом привыкал к боли, вызванной движениями, насколько можно было к этому привыкнуть, но только не к беспорядочной толкотне в мозгу; казалось, я не иду, а плыву через что-то плотное и неподатливое: примерно так может себя чувствовать человек, пробирающийся через зыбучие пески.

Я спустился на первый этаж, выйдя из лифта, повернул влево и прошел километр или два, затем снова преодолел такое же расстояние и остановился перед входом в просторную комнату – очевидно, помещение для дежурных медсестер.