Текст книги "Где-то во времени"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Казалось, она несется прямо в воду. Волна с ревом обрушилась на нее, рассыпавшись по сторонам хлопьями белой пены. Я споткнулся и упал на песок. Потом, поднявшись, в ужасе посмотрел на кромку воды. Робинсон тоже пропал. Волна смыла их обоих.

Я почувствовал на плече прикосновение руки и проснулся. Рядом стояла Элиза.

В течение нескольких мгновений я не мог отличить сон от действительности. Должно быть, я смотрел на нее со странным выражением, ибо она назвала меня по имени вопросительно-тревожно.

Я огляделся по сторонам, ожидая увидеть мчащегося к нам Робинсона. Ничего не заметил и вновь посмотрел на нее, только теперь осознавая, что видел сон.

– Боже, – пробормотал я.

– Что такое? – спросила она.

– Сон, – сказал я, судорожно выдохнув. – Ужасный…

Я умолк, сообразив, что по-прежнему сижу, а она стоит, и быстро вскочил.

– Что вы сделали со своим лицом? – в смятении спросила она.

Поначалу я не понял, о чем она говорит, потом вдруг сообразил.

– Боюсь, я не очень-то искусен в бритье, – объяснил я.

Она скользнула по моему лицу недоуменным взглядом. Мужчина моего возраста – и не умеет бриться?

– А как вы? – спросил я. – У вас все хорошо?

Она еле заметно кивнула.

– Да, но давайте пройдемся, – сказала она.

– Конечно.

Не подумав, я взял Элизу за локоть, но, заметив ее взгляд, отпустил ее руку и предложил свою. Когда мы пошли по извилистой дорожке к северному входу, я заметил, как она бросила взгляд через плечо. Это движение заставило меня содрогнуться, воскрешая в памяти подробности недавнего сна.

– Вы от кого-то скрываетесь? – спросил я, стараясь говорить шутливо.

– В некотором смысле, – ответила она.

– Робинсон?

– Разумеется, – пробормотала она, вновь бросив взгляд через плечо.

Когда мы дошли до боковой двери, я открыл ее для Элизы, и мы вышли наружу. Проглянуло солнце, и стало теплей. Пока мы спускались по ступеням, я посмотрел налево и увидел, как группа китайских рабочих сгребает с Пасео-дель-Мар опавшие листья и относит охапки их на берег, где другая группа сжигала листья.

Когда мы спустились до низа лестницы, Элиза, указывая в сторону Оранж-авеню, спросила:

– Пойдем туда?

Мне на миг показалось, что эта женщина больше привыкла приказывать, чем подчиняться. Мы пошли по аллее, огибающей западный фасад гостиницы.

– Как прошла репетиция? – спросил я.

Из всех вопросов, что я мог ей задать, этот был, наверное, самым неподходящим.

– Отвратительно, – ответила она.

– Так плохо?

Она вздохнула.

– Так плохо.

– Мне жаль.

– Это я виновата, – сказала она. – С труппой все в порядке.

– А с мистером Робинсоном?

Элиза мрачно усмехнулась.

– Нельзя сказать, что он вел себя смирно, – призналась она.

– Очень жаль, – сказал я. – Уверен, что это из-за меня.

– Нет-нет. – Она говорила не слишком убедительно. – Такое настроение у него бывало и раньше.

– Он лишь заботится о вашей карьере, – заметил я.

– Именно это он мне постоянно повторяет, – откликнулась она. – Настолько часто, чтобы в память врезалось навечно.

Эта фраза вызвала у меня улыбку.

– Он этого и добивается.

Она взглянула на меня, словно удивившись, что я хорошо отзываюсь о Робинсоне, несмотря на его отношение ко мне. Но как мог я поступить иначе? Он и в самом деле считал ее карьеру священной – я понимал это даже лучше, чем она. Если сюда примешивались также и эмоции – а я в этом не сомневался, – это было уже нечто другое.

– О, конечно, это так, – согласилась она. – Но тогда он становится тираном. Чудом будет, если к завтрашнему дню у меня еще останется импресарио, учитывая то, как мы с ним ругались.

Я с улыбкой кивнул, но, по сути дела, испытывал ревность к их длительным отношениям, даже если они были основаны скорее на разногласиях, чем на гармонии. Возможно, я придаю слишком большое значение существующим между ними отношениям. Я не могу всерьез представить, что Элиза его любит, хотя вполне допускаю, что он обожает ее с «почтительного» расстояния, трансформируя эту бессловесную преданность в нечто вроде деспотичного надзора за ее жизнью.

Она вдруг сжала мою руку и вновь улыбнулась, на сей раз радостно и – неужели мне это только показалось? – нежно.

– Но я навожу на вас скуку, – сказала она. – Извините меня.

– Не надо извиняться, – ответил я с улыбкой.

Она пристально смотрела на меня, пока мы прошли несколько ярдов, потом отвернулась, досадуя на себя.

– Ну вот опять, – тихо проговорила она. Потом вновь быстро глянула на меня. – Ричард, думаю, вы не имеете понятия о том, как это удивительно – то, что я свободно с вами разговариваю. Я никогда раньше не вела себя так с мужчиной. Хочу, чтобы вы знали, какой для вас комплимент, что я могу это делать.

– А я хочу сказать вам, что вы можете разговаривать со мной о чем угодно, – откликнулся я.

Снова этот взгляд. Она в смущении покачала головой.

– Что такое? – спросил я.

– Я скучала по вам, – сказала она.

Я не смог удержаться от улыбки, уловив в ее тоне изумленные нотки.

– Как странно, – отозвался я, с обожанием глядя на нее. – Я по вам совсем не скучал.

Ее улыбка засияла еще ярче, и она снова сжала мою руку. Потом, словно ища выход своей радости, взглянула вперед и воскликнула:

– О, смотрите!

Я повернул голову и увидел группу мужчин и женщин на велосипедах – они ехали по въездной дороге, направляясь в сторону Оранж-авеню. Я поневоле громко рассмеялся, потому что зрелище было и забавным, и чарующим одновременно. Все велосипеды имели одно колесо размером с шину грузовика – у некоторых оно было сзади, у других спереди – и второе маленькое колесо, как у детского трехколесного велосипеда. Это была смешная сторона. Очарование исходило от пар, восседающих на каждом велосипеде: мужчины в бриджах, на головах – кепи или котелки, женщины – в длинных юбках и блузках или джемперах, в шляпках типа кепи. В каждом отдельном случае женщина ехала спереди, иногда крутя педали, иногда ее везли. Всего семь пар, которые катились по изломанной линии, удаляясь от гостиницы, на ходу болтая и смеясь.

– Похоже, им весело, – сказал я.

– Вы когда-нибудь пробовали? – спросила она.

– Не на… – Я умолк, чуть не сказав: «не на таких велосипедах», потом закончил: – Городских улицах. Мне бы хотелось покататься с вами.

– Может, и покатаемся, – уклончиво ответила она.

Я испытал трепет, услышав из уст любимой смутное обещание того, что в будущем нас ждут совместные моменты.

Я заметил, что она правой рукой придерживает юбки во время ходьбы, и мне пришло в голову, что в 1896 году гуляющая женщина – это женщина однорукая, поскольку вынуждена постоянно придерживать подол над пылью ли, грязью ли, снегом ли, лужами или чем-то еще. Я улыбнулся про себя, по крайней мере мне так казалось, однако Элиза заметила и спросила, почему я улыбаюсь.

Я сразу понял, что, сказав правду, лишь подчеркну свою непохожесть на людей 1896 года, поэтому придумал на ходу:

– Я размышлял о том, как отреагировала на меня вчера вечером ваша матушка.

Она улыбнулась.

– Она никогда по-настоящему не сердится. Но знаете, тем не менее вам удалось навлечь на себя ее гнев.

При этих словах я захихикал.

– Она пользовалась успехом как актриса? – спросил я.

Ни в одной из книг об этом не говорилось.

Ее улыбка сделалась слегка задумчивой.

– Знаю, о чем вы думаете, – сказала она, – и полагаю, это лишь часть всего. Но она никогда не заставляла меня играть. Все получилось само собой.

У меня не было намерения затрагивать деликатную тему менее успешной актрисы-матери, самоотверженно переживающей триумф более успешной дочери, но я этого не сказал, а лишь улыбнулся, когда она добавила:

– Она по-своему имела-таки успех.

– Не сомневаюсь, – откликнулся я.

Некоторое время мы шли молча. Слова были не особенно нужны, и, полагаю, она чувствовала то же самое – возможно, даже острее меня. Свежий воздух, тишина и успокоительный ритм движений на земле, под небесами – вот почему она так любит прогулки. Это дает ей возможность забыть о напряженной работе.

Я не мог отказать себе в удовольствии пофантазировать по поводу моего будущего с Элизой. Прежде всего, не было причин, почему я не мог с ней остаться. Хотя беспокойство в отношении моей связи с 1896 годом еще сохранялось, но оно было скорее иррациональным, чем логичным, как мне казалось. Разве я не засыпал три раза в различных условиях, не потеряв связь? Беспокоился я или нет, но факты подтверждали, что с каждым часом я все прочнее укореняюсь в этой эпохе.

Таким образом, мое предположение о том, что я останусь с ней, было вполне логичным. Со временем мы поженимся, и поскольку я писатель, то начну писать пьесы. Я не стану ожидать, что она будет помогать мне с их постановкой. Они, рано или поздно, сделаются достойными сцены благодаря своим качествам. Я почти не сомневался, что она предложит свою помощь. Тем не менее поклялся себе, что наши отношения не будут строиться на такой основе. Не хотел бы снова увидеть подозрение или неуверенность на ее лице.

Меня не беспокоило то, что все прочитанные о ней книги различны. Теперь меня забавляло собственное стремление попасть в это новое окружение, даже путем срезания дверного косяка. Я решил, что на низших уровнях история должна обладать некоей гибкостью. Едва ли я попытался бы изменить ход надвигающегося сражения при Бородино.

В этот момент мое внимание было привлечено видом железнодорожного вагона, стоящего на подъездном пути примерно в ста ярдах от южного угла гостиницы. Я подумал, что он может принадлежать Элизе, и спросил об этом. Она подтвердила мою догадку. Я обошелся без комментариев, но у меня возникло странное ощущение наглядного подтверждения ее богатства. Не удивительно, что она меня подозревала – возможно, подозревает и сейчас, – хотя вряд ли. Я чуть не попросил у нее разрешения осмотреть интерьер вагона, потом сообразил, что эту просьбу едва ли можно считать обдуманной.

Мы пересекли подъездную аллею для экипажей, прошли мимо круглой клумбы и оказались на открытой площадке. Слева от нас тянулась длинная деревянная планка для привязывания лошадей, а впереди виднелись плотно растущие деревья и кусты. Пройдя через густые заросли, мы вышли к дощатому настилу, проложенному вдоль прибрежной полосы между океаном и бухтой.

Когда мы пошли по настилу, я посмотрел в сторону океана и увидел далеко впереди голубое небо и белые облака, гонимые ветром на север. Примерно в двухстах ярдах впереди от нас виднелись здание музея с остроконечной крышей и купальня. Неподалеку стоял сарай для лодок, к которому от этих сооружений вел другой дощатый настил. Впереди справа в море черным силуэтом выдавался казавшийся нескончаемым волнорез. На нем стоя удили рыбу с полдесятка мужчин и одна женщина. Прибрежная полоса была очень узкой – шириной не более тридцати футов – и с виду весьма запущенной, покрытой морскими водорослями, ракушками и, как мне показалось, мусором, хотя не хотелось в это верить.

Пройдя ярдов семьдесят, мы остановились у ограждения дорожки, чтобы посмотреть на бушующий прибой. Дул свежий, почти холодный морской ветер, обдавая наши лица бодрящими водяными брызгами.

– Элиза? – молвил я.

– Ричард?

Она с такой точностью воспроизвела мою интонацию, что я улыбнулся.

– Сейчас же перестаньте, – произнес я с притворной строгостью. – Хочу сказать вам нечто серьезное.

– О боже.

– Ну, не настолько серьезное, чтобы нельзя было перенести, – уверил я ее, но все-таки добавил: – Надеюсь.

– Я тоже на это надеюсь, мистер Кольер, – сказала она.

– Утром, пока мы были врозь, я думал о нас.

– Да?

Теперь ее тон не был таким легким, в нем сквозило смущение.

– И я понял, каким был безрассудным.

– Почему безрассудным?

– Потому что ожидал, будто моя преданность заставит вас…

– Не надо.

– Прошу вас, дайте досказать, – настаивал я. – Не так уж это страшно.

Тревожно взглянув на меня, она вздохнула.

– Хорошо.

– Я хочу лишь сказать, что понимаю: вам потребуется время, чтобы привыкнуть к мысли о том, что я – часть вашей жизни, и я дам вам столько времени, сколько нужно. – Сообразив, что это прозвучало высокомерно, я с улыбкой добавил: – Коль скоро вы поймете, что я теперь действительно часть вашей жизни.

Опять неуместный юмор. На лице Элизы снова отразилась тревога, и она отвернулась к океану. «Боже правый, почему я продолжаю говорить не то?» – подумал я.

– Я не хотел давить на вас, – сказал я. – Простите, если так получилось.

– Прошу вас, дайте мне подумать, – отозвалась она.

То было не приказание и не просьба, а нечто промежуточное.

Обстановка едва ли улучшилась, когда мимо прошли два человека, обсуждая на ходу жалкий вид пляжа. Как я узнал, это действительно был мусор. Шаланда, вывозившая мусор из гостиницы, время от времени не доходила до места, называвшегося «точкой балласта». Поэтому все скинутые за борт отходы приплывали обратно и засоряли берег.

Я вдруг посмотрел на Элизу.

– Вам надо уезжать сегодня вечером? – спросил я.

– По графику мы должны быть в Денвере к двадцать третьему, – сказала она.

Это был не совсем ответ на мой вопрос, но пришлось им удовольствоваться.

Я взял ее руку в свою и сжал.

– Опять прошу простить меня. Я перестану говорить вам, что не собираюсь на вас давить, не раньше, чем действительно буду это выполнять.

Сообразив, что выражение «давить на вас» может показаться ей непонятным, я вновь испытал неловкость.

Мое смущение усилилось еще больше, когда я понял, что мы пошли в сторону гостиницы. Мне хотелось найти слова, которые помогли бы вернуть чувства, испытанные нами во время молчаливой прогулки, но в голову не приходило ничего такого, отчего ситуация не усугубилась бы еще больше.

Мимо нас прошла пара: мужчина в длинном черном сюртуке, цилиндре и с тростью в руке и сигарой в зубах; женщина в длинном синем платье и капоре подходящего цвета. Проходя мимо, они улыбнулись. Мужчина дотронулся до полей шляпы и сказал:

– Мы с большим нетерпением ожидаем вечера, мисс Маккенна.

– Благодарю вас, – ответила она.

Стало еще хуже – ведь мне еще раз напомнили, что меня угораздило влюбиться не в кого-нибудь, а в «знаменитую американскую актрису».

Я напрягал мозги, стараясь придумать слова, которые смягчили бы нарастающее отчуждение.

– Вы любите классическую музыку?

Когда она ответила утвердительно, я тотчас же откликнулся:

– Я тоже. Мои любимые композиторы Григ, Дебюсси, Шопен, Брамс и Чайковский.

Ошибка. По тому, как она на меня посмотрела, я догадался, что потерял больше, чем приобрел, представ перед ней скорее как хорошо подготовленный поклонник, чем как искренний любитель музыки.

– Но самый мой любимый композитор – Малер, – добавил я.

Она ответила не сразу. Я смотрел на нее несколько секунд, прежде чем она спросила:

– Кто?

Я был сбит с толку. В одной из книг я прочитал, что ее любимый композитор – Малер.

– Я никогда о нем не слыхала, – призналась она.

Ко мне вновь возвращалось чувство растерянности. Как это могло быть, что она не слышала о Малере, когда в книге говорилось, что он ее любимый композитор? Я пребывал в сильном замешательстве, пока не сообразил, что, возможно, именно я познакомил ее с музыкой Малера. В таком случае не означает ли это, что мы будем проводить вместе больше времени? Или это ознакомление состояло в том, что я упомянул его имя? Я окончательно запутался в этих противоречивых мыслях. И тут Элиза с улыбкой повернулась ко мне – конечно, это не была улыбка любви, но все же я почувствовал, что почти счастлив.

– Извините, если я от вас отдаляюсь, – сказала она. – Просто я в таком смятении. Просто разрываюсь напополам. Обстоятельства нашей встречи и нечто такое в вас, чего мне не понять, но от чего не могу отказаться, тянет меня в одну сторону. Моя… подозрительность к мужчинам тянет в другую. Хочу честно вам признаться, Ричард. Я уже много лет сталкиваюсь с заигрываниями мужчин и могу сказать, что справляюсь с этим без всякого труда. А с вами, – она слабо улыбнулась, – так трудно, что я почти себя не узнаю. – Поколебавшись, она продолжала: – Я знаю, вы ведь понимаете, что там, где дело касается объективных достижений, женщину заставляют чувствовать ее подчиненное положение.

Ее слова меня поразили. Не только non sequitur[50]50
  Нелогичное заключение (лат.).


[Закрыть], но и один из постулатов феминистского движения в 1896-м?

– Из-за этого, – продолжала она, – женщины вынуждены прикрываться субъективизмом, то есть уделять своей личности больше значения, чем следует, подчеркивая внешность и тщеславие, а не ум и способности. Я избавлена от подобного положения вещей благодаря своему успеху на сцене, но цена этого избавления – потеря престижа. В театре мужчины не доверяют женщинам. Своими достижениями мы подвергаем опасности их мир. Даже если они ценят нас за наши успехи, то выражают это особым, мужским способом. Критики всегда пишут о красоте или очаровании актрисы и никогда – о ее мастерстве в исполнении роли. Если, конечно, актриса не столь преклонных лет, что критику не о чем больше писать, как о ее игре.

Пока она говорила, во мне боролись два чувства. Одно – признание справедливости ее высказываний. Другое было сродни благоговению перед внезапно открывшейся глубиной женщины, в которую я влюбился. Понятно, что невозможно было разглядеть эту глубину в выцветшей фотографии. Элизе присуще нечто, восхищающее меня в женщине: ярко выраженная индивидуальность в сочетании со здравомыслием. Я слушал ее как завороженный.

– Как всех актрис, – говорила она, – меня ограничивает то, что мужчины требуют демонстрации только угодных им женских качеств. Я играла Джульетту, но эта роль мне не нравится, потому что мне не позволено сыграть ее как страдающее человеческое существо и приходится изображать смазливую субретку, разражающуюся цветистыми речами. Я пытаюсь выразить вот что: у меня, как у женщины и актрисы, на протяжении лет выработалась система эмоциональных защитных реакций в отношении мужчин. Мое финансовое положение еще больше расширило эту систему, добавив подозрительности к попыткам мужчин установить контакты. Так что поймите, прошу, поймите – то, что я провожу с вами столько времени, это, в свете последних событий, чудо преображенного мировоззрения. И то, что я говорю вам эти вещи, – еще большее чудо.

Она вздохнула.

– Я всегда пыталась сдерживать свою склонность к мистике, потому что чувствовала, что это может поубавить решимости, сделать легковерным ум, который должен сохранять ясность и твердость, – словом, сделать меня уязвимой. И все же свое поведение в отношении вас могу объяснить лишь этим пристрастием. Я чувствую – и уйти от этого невозможно, – что прикоснулась к какой-то неописуемой тайне, тайне, волнующей меня более, чем можно выразить, – и все-таки я не в силах от нее отвернуться.

Она виновато улыбнулась и спросила:

– Я сказала хоть одно осмысленное слово?

– Все ваши слова имеют смысл, Элиза, – уверил я ее. – Я понимаю и глубоко почитаю каждое ваше слово.

Она чуть вздохнула, словно с ее плеч сняли какой-то груз.

– Ну, хоть что-то.

– Элиза, мы не могли бы пойти в ваш вагон и поговорить об этом? – спросил я. – Мы подходим к каким-то главным вещам, сейчас нельзя останавливаться.

На этот раз с ее стороны колебаний не было. Я почувствовал ее живой отклик, когда она сказала:

– Да, давайте пойдем и поговорим. Надо попытаться разгадать эту тайну.

Миновав рощицу деревьев и высоких кустов, мы свернули к железнодорожным путям. Впереди виднелся белый каркасный домик с миниатюрным куполом. В отдалении была аллея, обсаженная по сторонам деревьями. Мы прошли мимо небольшого огорода и свернули налево к вагону. Когда мы подошли, я помог ей взойти на заднюю площадку.

Отпирая дверь, она сказала, не извиняясь, а просто констатируя факты:

– Здесь чересчур богатая отделка. Ее заказал мистер Робинсон. Меня вполне устроил бы и более скромный декор.

Ее замечание не подготовило меня к представшему передо мной зрелищу. Должно быть, я несколько секунд стоял с открытым ртом.

– Ничего себе! – выдохнул я, перестав в этот момент быть викторианцем.

Тихий смех заставил меня взглянуть на нее.

– Ничего себе? – повторила она.

– Я потрясен, – объяснил я.

Так оно и было. Пока она показывала мне вагон, я ощущал себя в окружении королевской роскоши. Обшитые панелями стены и мозаичный потолок. На полу пушистые ковры. Кресла и диваны с богатой обивкой, большие пухлые подушки – все это в роскошных зелено-золотых тонах. Лампы в виде кораблей на карданном подвесе, чтобы пламя горело прямо, независимо от раскачивания вагона. Шторы на окнах с золотой бахромой по низу. О себе громко заявляли деньги, а вот хорошего вкуса недоставало. Я был рад, что она сказала об участии Робинсона в оформлении.

За салоном размещалась ее личная гостиная. Здесь «отделка», о которой упомянула Элиза, действовала почти удушающее. Оранжевое ковровое покрытие, стены и потолок обиты штофом – потолок светло-золотистого тона, стены цвета королевского пурпура, сочетающегося с богатой обивкой дивана и кресел. У стены письменный стол и стул с прямой спинкой, над столом – небольшая лампа с абажуром такого же цвета, как потолок. В конце помещения виднелась обитая светлыми панелями дверь с узким оконцем, закрытым жалюзи. Если сначала я неправильно истолковывал отношение Робинсона к Элизе, то теперь все становилось понятным. Для него она была королевой – хотя и царствующей, как он надеялся, в одиночку.

Хотел бы я знать, не в тот ли момент, когда мы стояли в открытом проеме ее спальни, зародилось это чувство.

Трудно поверить, что определяющим фактором в тот момент, когда было все сказано о нашей взаимной потребности в понимании, оказалась столь очевидная ассоциация, как большая латунная кровать.

И все же, может быть, именно она и стала символическим напоминанием о нашем взаимном влечении, заставив нас погрузиться в гнетущую тишину, пока мы стояли там бок о бок, вглядываясь в затененное купе.

Очень медленно начал я поворачиваться к Элизе, и, словно принужденная двигаться тем же бессловесным импульсом, она тоже повернулась ко мне, и мы оказались лицом к лицу. Произошло ли это потому, что мы наконец-то остались совершенно одни, избежав угрозы вмешательства извне? Не знаю. Могу лишь с уверенностью писать об эмоциональной ауре, неуклонно и неодолимо заполняющей пространство вокруг нас.

Так же медленно я поднял руки и обнял ее за плечи. Элиза прерывисто вздохнула, обнаружив свой страх, а может быть, и осознав свои желания. Медленно, очень медленно я привлек ее к себе и, склонившись к ней, прижался лбом к ее лбу. Я ощутил на губах душистое тепло ее прерывистого дыхания. Никогда в жизни не чувствовал я подобного благоухания. Она приглушенным голосом, звучавшим почти испуганно, произнесла мое имя.

Немного откинув голову назад, я поднял руки повыше – и все так же медленно, медленно – прижал ладони к ее щекам и со всей возможной нежностью чуть отвел ее голову назад. Ее глаза впились в мои. Она с каким-то отчаянием и мольбой смотрела на меня, словно зная, что, независимо от того, найдет ли на этот раз ответ, действует по своей воле.

Наклонившись, я нежно поцеловал ее в губы. Она задрожала, и ее дыхание, подобно теплому вину, легко перетекло в мой рот.

Потом я обнял ее, близко привлекая к себе, а она лепетала с какой-то безысходностью:

– Знать бы мне, что происходит. Господи, знать бы мне.

– Ты влюбляешься.

Ее ответ прозвучал тихо, почти обреченно.

– Скорее влюбилась, – сказала она.

– Элиза. – Я крепче прижал ее к себе, чувствуя, как громко стучит мое сердце. – О боже, я люблю тебя, Элиза.

Наш второй поцелуй вышел страстным. Теперь она обнимала меня за плечи с удивительной силой.

Потом она вдруг прижалась лбом к моей груди, а из уст ее полились слова:

– Игра на сцене была единственным смыслом моей жизни – я с этим выросла, Ричард. Я думала, что это для меня единственный путь и что, раз уж я сконцентрирую на этом все свои усилия, другие вещи придут сами собой, а если не придут, значит, они не такие важные. Но они важные, важные – знаю, что это так. Сейчас я ощущаю такую острую потребность – потребность избавиться от… как это назвать?.. Силы? Воли? Способностей? Всего того, что я всю жизнь в себе воспитывала. Здесь, с тобой, в эти минуты, у меня такое сильное желание быть слабой, полностью отдать себя. Хочу, чтобы обо мне заботились, и хочу выпустить свою женскую сущность – то, что я все эти годы держала в плену, потому что считала, что так нужно. Хочу сейчас стать действительно женщиной, Ричард, и быть под твоей защитой.

Она застонала.

– Боже правый, не могу поверить, что эти слова слетают с моих губ. Да знаешь ли ты, как сильно изменил меня за такое короткое время? Знаешь? У меня никогда никого не было. Мама всегда говорила мне, что однажды я выйду замуж за богатого, знатного человека. Правда, я никогда ей не верила. Про себя я знала, что в моей жизни никого не будет. Но вот ты здесь – неожиданно, так нежданно. Отобрал у меня волю, решимость и, боюсь, даже сердце.

Она быстро отстранилась, подняв на меня глаза. Прелестное лицо залилось румянцем, глаза блестели от подступивших слез.

– Я все-таки скажу – должна сказать, – молвила она.

В этот момент случилось самое невероятное из возможного. Я говорил, что мы совершенно одни? И никакой угрозы вторжения извне?

Послышался стук в заднюю дверь вагона, и из всех голосов на свете именно голос Уильяма Фосетта Робинсона громко позвал:

– Элиза!

Это произвело на нее ужасное действие. В тот самый миг, как она услышала его голос, ожили, казалось, все побуждения, заставлявшие ее все эти годы сторониться мужчин, и она, задыхаясь от страха, отпрянула от меня и повернулась к задней двери с выражением ужаса на лице.

– Не отвечай ему, – прошептал я.

Элиза не слышала меня. Когда Робинсон снова позвал ее по имени, она торопливо подошла к висящему на стене зеркалу и, увидев свое отражение, сдавленно вскрикнула, подняв обе ладони к пылающим щекам, словно пытаясь их спрятать. Оглянувшись по сторонам, она поспешила к столу, налила в чашку немного воды из кувшина и, смочив в воде пальцы, похлопала себя по щекам. «Скомпрометирована», – подумал я. Удивительно, что я действительно это чувствовал. Я был вовлечен хотя и в абсурдную, но все же реальную и тревожащую викторианскую драму, в которой знатная дама оказалась в немыслимой ловушке – ловушке, которая грозила, как принято говорить, «поколебать самые устои» ее общественного положения. И это было не смешно – совсем не смешно. Я стоял не шевелясь, глядя, как она, вытерев щеки, плотно сжала губы – не знаю, то ли от гнева, то ли чтобы скрыть дрожь. Робинсон прокричал:

– Я знаю, что вы там, Элиза!

– Подойду через минуту, – ответила она так холодно, что я оцепенел.

Не говоря больше ни слова, она поспешно прошла мимо меня через всю гостиную. «Он за нами следил», – подумал я. Это было единственным объяснением произошедшего.

Я прошел уже половину салона, когда вдруг подумал, что она, быть может, хочет, чтобы я не показывался им на глаза. Но тут же отмел это предположение. Если Робинсон за нами следил, то будет только хуже, если я спрячусь. Как бы то ни было, я рассвирепел – кто он такой, чтобы заставлять меня прятаться? Я снова пошел вперед и встал позади Элизы, когда она открывала дверь.

Лицо Робинсона выражало такую откровенную враждебность, что я даже испугался. «Будь у него в кармане сюртука револьвер, я пропал», – подумал я. В воображении промелькнул газетный заголовок: «ИМПРЕСАРИО ИЗВЕСТНОЙ АКТРИСЫ СТРЕЛЯЕТ В МУЖЧИНУ». Или так: «СТРЕЛЯЕТ В ЕЕ ЛЮБОВНИКА».

– Думаю, вам следует пойти и отдохнуть, – сказал он Элизе дрожащим от гнева голосом.

– Вы следили за мной? – с вызовом спросила она.

– Сейчас не время спорить, – сурово ответил он.

– Я для вас актриса, которую вы наняли, а не тряпка, мистер Робинсон, – властным тоном молвила она.

Я бы потерял присутствие духа, обратись она так ко мне. «Не пытайтесь вытирать об меня ноги». Вот она, проявилась в полную силу – подоплека ее поведения, которую она так терпеливо мне объясняла и которая заставила ее резко на него наброситься.

Казалось, при ее словах Робинсон побледнел – если мог стать еще бледнее. Не говоря ни слова, он повернулся и спустился по ступеням задней площадки. Элиза вышла, и я последовал за ней. Пару минут я стоял и смотрел, как она запирает дверь, пока не сообразил, что джентльмен сделал бы это за нее. Но было поздно – она спускалась по ступеням впереди меня. Робинсон предложил ей руку, но она проигнорировала его. На ее лице отразилось негодование.

Когда я сошел на землю, Робинсон глянул на меня с такой злобой, что я едва не отпрянул.

– Мистер Робинсон, – начал я.

– Перестаньте, сэр, – прервал он меня громовым голосом, – или вам не поздоровится.

Не знаю, что именно он имел в виду, но я понял, что речь идет о физической расправе.

Робинсон взглянул на Элизу и подал ей руку. Боже правый, каким взглядом она окинула его! Ее не смогла бы превзойти и богиня в приступе неземной ярости.

– Меня проводит мистер Кольер, – сказала она.

Мне показалось, скулы Робинсона так затвердели, что от них вполне мог бы отскочить мяч, будь он у меня. Глаза его, и так несколько выпуклые, готовы были вывалиться из орбит. Никогда в жизни не видел я такого рассерженного человека. Приготовившись к защите, я почувствовал, как напрягаются у меня руки, непроизвольно сжимаясь в кулаки. Если бы не его безусловное уважение к Элизе, произошла бы кровавая стычка – не сомневаюсь.

Он резко повернулся на каблуках и, кипя от гнева, широкими шагами направился в сторону гостиницы. Я не подал руки Элизе, а сам взял ее за руку, на всем пути от вагона чувствуя, как она дрожит. Понимая, что она не хочет разговаривать, я молчал, крепко придерживая ее за плечо и шаг за шагом приноравливаясь к ее неровной походке, время от времени бросая взгляды на ее застывшее белое лицо.

Пока мы шли до двери ее номера, не было сказано ни слова. Там она повернулась и взглянула на меня, силясь улыбнуться, но получилось лишь жалкое подобие улыбки.

– Простите, что так вышло, Элиза, – сказал я.

– Вам не в чем извиняться, – ответила она. – Это все Робинсон. Он сейчас подло поступил. – Обнажив на миг зубы, она, показалось мне, выявила тигриный нрав, прячущийся за обычно сдержанным обликом. – Какая наглость, – пробормотала она. – Не позволю ему собой командовать.

– У него проскальзывают королевские манеры, – сказал я, пытаясь смягчить ситуацию.

Не поддержав мою попытку, она фыркнула.

– Он мог бы стать королем только во время чумы.

В ответ на ее замечание я не смог сдержать улыбки. Увидев это, она напряглась, полагая, видимо, что я смеюсь над ней, потом, поняв, что меня позабавило, сама невесело улыбнулась.

– Я всегда была его самой покладистой – и самой прибыльной – звездой, – сказала она. – У него нет никаких оснований вести себя со мной подобным образом. Как будто мы связаны не деловым контрактом, а брачным. – Она снова усмехнулась. – По сути дела, люди считают, что мы состоим в тайном браке. Он никогда не пытается их разубедить.