Текст книги "Где-то во времени"
Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
19 НОЯБРЯ 1896 ГОДА
Я открыл глаза и увидел на стенах и потолке отблески пылающего закатного солнца.
Поначалу это не произвело на меня никакого впечатления. Я неподвижно лежал на спине, чувствуя тяжесть в голове и онемение в теле, словно выпил лишнего. Правда, я совсем не пил. Это неприятное ощущение было вызвано чем-то другим.
Несколько минут прислушивался я к шуму прибоя, пока до меня не дошло.
Этот шум был гораздо громче того, что я слышал прежде.
Я был там.
Сознание этого вызвало внезапное покалывание в кончиках пальцев и во всем лице. Я взглянул на свое тело в темном костюме и на ботинки с острыми носками, стоящие в ногах кровати. Потом перевел взгляд на то, что было вокруг.
Там, где раньше стоял комод, находился камин. С моего места мне не виден был очаг, только каминная полка из полированного вишневого дерева. Когда шум прибоя на миг утих, я услышал потрескивание огня.
Я неосторожно приподнялся на правом локте. В течение десяти – пятнадцати секунд комната зловеще кружилась вокруг меня, и я с ужасом подумал, что возвращаюсь назад.
Потом постепенно все обрело свои первоначальные очертания, и я взглянул на камин. К своему удивлению, я заметил, что на решетке горит уголь, хотя ожидал увидеть дрова. И тут же понял, как это было бы опрометчиво. Построенная из дерева гостиница с сотнями опасных дровяных каминов в номерах? Это могло бы привести к катастрофе.
Посмотрев в сторону окон, я снова был поражен, увидев жалюзи. Я в замешательстве уставился на них, постепенно осознавая – соображал я, похоже, невероятно туго, – что они сделаны из дерева.
Мой взгляд переместился дальше. Вместо штор на окнах висели белые воздушные занавески, подвязанные с каждой стороны окна. Письменный стол со стулом пропали. В простенке между окнами стоял низкий прямоугольный стол с наброшенной на его полированную поверхность кружевной дорожкой, поверх которой лежала тяжелая латунная дощечка.
Я повернул голову налево. В комнате обнаружилась только одна кровать, а стена ванной комнаты пропала. Там, где прежде находилась ванна с душем, стоял теперь массивный комод, над которым висело большое квадратное зеркало.
Я осторожно повернулся и посмотрел на висящую на стене гравюру в рамке. Мне не удавалось хорошо ее рассмотреть. С трудом перевернувшись, я неуклюже поднялся на колени, встав на мягкий матрас.
Картина была такой, как запомнилась мне, но теперь я мог рассмотреть все детали. Рядом с собакой в тени сидела старушка; к ее ногам был прислонен зонт. В правой части картины было еще три фигуры: двое мужчин и молодая девушка. Один из мужчин повернулся спиной, он держал в левой руке саквояж. Другой стоял в дверном проеме, глядя на юношу и женщину. Мой взгляд остановился на дощечке с названием под рамкой. «Прощание с домом». Томас Ховенден.[36]36
Томас Ховенден (1840—1895) – американский художник-реалист.
[Закрыть]
Придерживаясь для опоры за переднюю спинку кровати, я слез с матраса и встал на пол. Несмотря на всю мою осторожность, комната опять поплыла у меня перед глазами, погружаясь во тьму. Чтобы не упасть, мне пришлось изо всех сил ухватиться за спинку кровати. Но все-таки в конце концов я плюхнулся на кровать и некоторое время сидел с закрытыми глазами, чувствуя, как голова словно перекатывается у меня по плечам. «Не дай мне потерять это», – молил я, не имея представления, к кому обращаюсь.
Через некоторое время это ощущение ослабло, и я снова открыл глаза, устремив взор на тонкий растительный орнамент коврика. Когда в голове немного прояснилось, я взглянул в сторону комода. Один из его нижних ящиков был немного выдвинут, и там виднелась рубашка. Я в замешательстве уставился на нее. Это моя рубашка?
И снова, невероятно медленно, до меня дошло. Рубашка, конечно, принадлежит человеку, снимающему этот номер. Мне повезло попасть в эту комнату в его отсутствие.
Я поднял глаза к люстре, свисающей с потолка. Каждый из четырех стеклянных абажуров был прикреплен к концу изогнутого металлического стержня в форме трубки. Электричество, подумал я. Вообще-то я знал, что оно у них есть, но сейчас почему-то удивился.
Опустив взгляд, я посмотрел на шкаф, стоящий на том же месте. Его дверцы были распахнуты, и я увидел два висящих там костюма, пару ботинок под ними и две шляпы на верхней полке. Я тупо смотрел на них в течение нескольких минут, пока вдруг до меня не дошло, что в комнату в любой момент может вернуться владелец этих вещей. Надо было уходить.
И тут меня словно осенило.
Я в том же месте, что и Элиза.
Я слишком резко попытался встать, и снова меня чуть не поглотил кружащийся мрак. Теперь не позволю себе опуститься на кровать. Вцепившись в спинку кровати, я сделал несколько судорожных вздохов, пока головокружение не уменьшилось. Потом отпустил спинку и попытался встать самостоятельно, но в тот же миг принужден был опять ухватиться за тяжелое дерево.
«Господи, – подумал я. – Неужели так будет продолжаться? Как же я собираюсь перемещаться по гостинице, если не могу даже подняться?»
Сжав зубы, я заставил себя отпустить спинку кровати, борясь с желанием вновь за нее ухватиться, и, качаясь, встал на ноги, как младенец, собирающийся сделать первый шаг. Сравнение вполне уместное. Как человек из 1896 года я был, почти буквально, новорожденным и принужден был учиться обращению со своими конечностями в этом новом, незнакомом мире.
Наконец дрожь прошла, и, сделав глубокий вдох для храбрости (мне пришло в голову, что я вдыхаю воздух 1896-го), я попытался шагнуть. Ноги у меня готовы были подогнуться, и следующий шаг получился вбок, как у пьяного. Я стал лихорадочно переставлять ноги, наклонившись вперед и растопырив руки в стороны наподобие чудовища Франкенштейна. Мне с трудом удалось добраться до комода, не упав. Привалившись к нему, я оперся о комод обеими руками и поглядел в зеркало. Мое отражение было размытым, словно я смотрел на воду, покрытую рябью. Я закрыл глаза.
Думаю, прошло больше минуты. Я открыл глаза и опять посмотрел в зеркало, вздрогнув при виде своего бледного лица. Я был похож на человека, вставшего со смертного одра. Я подумал, не было ли это сопутствующим путешествию во времени обстоятельством.
– Полагаю, ты оставил там всю свою кровь, – сказал я бледнолицему незнакомцу в зеркале.
Он вздрогнул от неожиданности при звуке моего голоса, потом вяло улыбнулся. Я увидел, как задвигался его кадык, когда он сглотнул.
– Но у тебя все же получится, – уверил его я.
Он согласно кивнул.
Я взглянул на верх комода, удивляясь тому, что не сшиб ни один из находящихся там предметов: чашку для бритья с золотой каемкой, в которой стоял перевернутый помазок; опасную бритву с ручкой из слоновой кости; богато украшенную щетку и еще нечто непонятное, похожее на серебряную рукоятку ножа.
Из любопытства я взял предмет в правую руку и стал внимательно рассматривать. И все же непонятно было, что это такое. Левой рукой я взялся за ленточку с узелками и вытянул из рукоятки пучок узких матерчатых завязок, перехваченных ленточкой. Верхняя полоска была сделана из тонкого металла, на ней были выгравированы слова: «Излечиваю все раны, за исключением любовных». Я почувствовал, что обратная сторона одной из завязок липкая, и, немного поразмышляв, решил, что это какое-то кровоостанавливающее средство при порезах от бритья.
Засунув полоски обратно в футляр, я положил его на место. Надо было выбраться из номера до прихода хозяина. Я похолодел, представив себе перспективу объяснений по поводу моего присутствия. До чего нелепо после удачного путешествия в 1896 год кончить арестом за незаконное вторжение. Употребляют ли они это выражение?
Теперь я мог стоять без опоры, хотя и с трудом. Я снова взглянул на изможденного человека в зеркале. Как я все это сделаю? Мне трудно было держаться на ногах. И очень удручала мысль о блуждании по бесконечным коридорам в поисках Элизы.
Я поймал себя на том, что смотрю на щетку. На ней были начертаны слова: «Совсем чуть-чуть». Взяв ее, я вздрогнул: внутри раздался булькающий звук. И снова мой мозг никак не мог уловить смысл этих слов. Наконец я понял, что «совсем чуть-чуть» относится к чему-то помимо вычищенной одежды.
Пытаясь повернуть рукоятку щетки, я опять был беспомощным, как ребенок. Собственная слабость меня ужасала. Когда рукоятка чуть подалась, я уверился в том, что в этом новом окружении я не смогу ни с чем справиться.
Я медленно открутил черенок и поднес к носу отверстие в щетке. Мне в ноздри ударил резкий запах бренди, защипало глаза, и я закашлялся. Отодвинув флягу в сторону, я подождал немного, прежде чем сделать глоток.
Гортань словно обожгло огнем, и я судорожно вздохнул. Я сотрясался от приступа кашля и едва не выронил флягу. К моему ужасу, теперь собственное тело казалось мне тяжелым, но хрупким стеклом, готовым рассыпаться даже от слабого кашля. Я пытался справиться с удушьем, всем телом навалившись на комод и закрыв глаза, с искаженным от усилий лицом.
Когда приступ кашля наконец прекратился, я взглянул на свое отражение затуманенными от слез глазами. Привинтив рукоятку к щетке, положил ее на место и потер глаза. Отражение в зеркале стало четким. Вид у меня был по-прежнему потрясенным, но на щеках появились признаки румянца. Неудивительно, что коньяк рекомендуется применять при сердечных приступах, подумал я. Заглядывая в частично выдвинутый ящик, я чувствовал, как коньяк, наподобие каустического клея, собирает меня из кусочков. Рядом с рубашкой я увидел открытую коробку с позолоченными запонками, рядом с ней журнал, озаглавленный «Пятицентовая библиотечка знатока».
Я выпрямился. Коньяк очень мне помог. В голове уже не чувствовалось такой тяжести, и ноги, похоже, состояли из костей и мышц, а не чего-то желеобразного. Я задышал свободней, осознав, что наконец могу идти. Я последний раз взглянул на себя в зеркало. Поправил галстук и одежду. Медленно поднял руку и пригладил волосы в тех местах, где они растрепались от лежания на подушке. Проверил внутренний карман сюртука, убедившись, что деньги на месте. Потом вдохнул теплый воздух комнаты, отвернулся от комода и мелкими, осторожными шагами приблизился к двери. У меня еще немного кружилась голова, но по крайней мере ноги слушались.
Взявшись рукой за металлическую ручку двери, я повернул ее и толкнул дверь. Она не открылась. Разумеется, заперта, подумал я, укоризненно посмеиваясь над собственной наивностью – не догадался, что так и будет. Я огляделся вокруг в поисках средств для отпирания.
Таковых не нашлось.
Эта проблема застала меня врасплох, и я не знал, что предпринять. И опять я, только что родившийся, был ошарашен и сбит с толку.
Перенестись на семьдесят пять лет назад и столкнуться с проблемой запертого дверного замка?
Поначалу я даже не осознавал, что качаю головой. Одна-единственная мысль не давала мне покоя: «Это невозможно».
Но тем не менее это было возможно. Прямо передо мной была дверь. Этот человек ушел из номера, запер дверь снаружи – и превратил свой номер в тюрьму для меня.
Не имею понятия, сколько времени я тупо смотрел на дверь, совершенно сбитый с толку, пытаясь найти выход и не в силах понять, что выхода нет. Наконец меня прорвало, и я со стоном повернулся и пошел назад в комнату. Подойдя к комоду, я стал один за другим открывать ящики (каждый раз, как я наклонялся, у меня темнело в глазах) в отчаянной надежде, что постоялец оставил там запасной ключ.
Не оставил. И хуже того, там не было ничего, чем я мог бы отпереть дверь – ни ножниц, ни пилочки для ногтей, ни перочинного ножа, ничего. Я снова застонал. Это невозможно!
Спотыкаясь, я поспешил к окну и выглянул на улицу. Пожарной лестницы не было. Я со стоном вглядывался в извилистую дорожку внизу, широкие, зеленые лужайки, два заасфальтированных теннисных корта в том месте, где располагалась северная часть парковки, и, что удивительно в моем состоянии, поразился тому, что океан начинается не более чем в шестидесяти футах от задней части гостиницы.
Я всматривался в узкий пляж, словно сверкающий золотом от оранжевого света. На песок накатывался пенный прибой. Я вздрогнул, заметив семейную пару с двумя детьми, попавшую в поле моего зрения. При виде этих прогуливающихся по песку людей у меня учащенно забилось сердце, потому что они были первыми обитателями 1896 года, которых я увидел. Совсем недавно, в мое время, никого из них уже не было в живых, если только дети не доживали свои последние дни. А сейчас они во плоти двигались у меня перед глазами. Если до этого момента я еще сомневался, то при виде цилиндра на голове мужчины и его трости, женского капора и длинной юбки, а также детских костюмов мне стало ясно, что 1971 год теперь от меня очень далеко. С криком негодования отвернулся я от окна. Это ужасно! Мне надо найти Элизу! Доковыляв до двери, я повернул ручку и яростно потянул за нее. От усилий у меня закружилась голова, и мне пришлось прислониться к темному дереву двери, прижавшись к нему лбом. У меня явно недоставало сил, чтобы вырваться из комнаты. В отчаянии я принялся колотить по двери кулаком в надежде, что в коридоре окажется портье и выпустит меня.
Портье не появился. Меня затрясло, и я начал опасаться, что теряю над собой контроль. События принимали совершенно немыслимый оборот. Если я дождусь прихода постояльца, он непременно поднимет тревогу. Я могу, конечно, сбежать, но меня обязательно найдут, когда я буду разыскивать Элизу. Состоится допрос, арест, и, возможно, меня ожидает тюремное заключение. Господи! Оказаться в тюрьме после всего, что мне пришлось испытать!
Я резко повернулся, когда мне в голову пришла мысль, без сомнения, вызванная отчаянием. Это была первая продуктивная мысль, появившаяся у меня с момента перенесения в 1896 год. Я неверной походкой подошел к комоду и взял в руки бритву с ручкой из слоновой кости. Вернувшись к двери, вынул бритву из футляра и принялся срезать дверной косяк у замка. «Если он сейчас вернется, пусть небеса мне помогут», – подумал я. Не позволяя этой мысли смутить себя, я продолжал строгать косяк лезвием бритвы, срезая щепки и время от времени дергая дверь, чтобы проверить, не открывается ли она. Меня не останавливали плавающие перед глазами круги. Я должен был найти Элизу. Все прочее не имело значения.
Через несколько минут я с треском вытолкнул дверь из рамы и с бьющимся сердцем выглянул в коридор. Никого не было видно. Я мельком взглянул на разбросанные по коврику бритвенные принадлежности. Поначалу мужчина подумает, что его ограбили.
Повернувшись, я швырнул бритву через комнату. Отскочив от матраса, она упала на коврик. «Бедняга, – подумал я с виноватой улыбкой, прикрывая за собой дверь. – Вот загадка, которую ему никогда не разгадать – как, впрочем, и никому другому. Кто-то прорезал себе путь из его запертой комнаты?» Вглядываясь в глубь коридора, я едва не рассмеялся этому полнейшему абсурду в духе Джона Диксона Карра[37]37
Джон Диксон Карр (1906—1977) – американский писатель, автор детективных романов с виртуозно закрученными сюжетами.
[Закрыть]. Еще долго постояльцы и персонал гостиницы будут обсуждать это происшествие.
На миг я вдруг осмыслил то, что уже заявил о своем присутствии в 1896-м, нанеся материальный ущерб и создав неразрешимую проблему. «Допустимо ли это?» – недоумевал я.
Надо было избавиться от этой тревоги, раз уж ничего тут не поделаешь. Мне предстояло разыскать Элизу, а от прочих забот пришлось отказаться.
* * *
Выйдя из комнаты, я не повернул направо. Не знаю почему – ведь этот путь был самым коротким. Возможно, я опасался слишком скорой встречи с людьми. Там должен быть лифтер, поскольку я предполагал, что существует лифт. Даже если лифта нет и придется воспользоваться лестницей, в патио мне обязательно кто-нибудь встретится. По какой-то причине меня тревожила мысль близко с кем-нибудь столкнуться, и мне хотелось как можно дольше избегать этой необходимости.
Интересно, так ли чувствуют себя привидения? Страшатся обратиться к людям, чтобы эти люди не смотрели сквозь них и они не потеряли свою хрупкую иллюзию в отношении того, что все еще живы? Меня растревожил даже вид той супружеской пары и их детей на пляже. Одно дело находиться в комнате, глядя на мебель и вещи, свидетельствующие о другом времени. И совсем иное дело – столкнуться с живыми существами другой эпохи. Я недоумевал, как себя поведу, когда мне и в самом деле придется заговорить с одним из них – посмотреть ему в глаза и ощутить близость его тела.
Как я себя поведу, когда окажусь лицом к лицу с ней!
Мимо меня, как в тумане, проплывали стены узкого коридора. Казалось, я перемещаюсь во сне. Потеряюсь ли я снова, как тогда? Когда «тогда»? Вопреки логике возникал встречный вопрос. Ответа на него не было. В моей памяти тот день был в прошлом. И все же теперь я оказался в еще более отдаленном прошлом. Чтобы не затуманивать сознание, я отбросил это противоречие в сторону. Проходя мимо висящего на стене пожарного шланга, я дотронулся до него, чтобы удостовериться в его материальности, а также в собственной реальности. Вот настоящее, от которого должны начинаться все планы и воспоминания. Я прошел мимо закрытой бочки, взглянул на ведра и топорики, висящие на стене. «Зачем они здесь?» Помню, что подумал об этом. Когда я проснулся, увидел на потолке сопла пульверизаторов.
«Да неважно», – сказал я себе. Было довольно сложно ощущать себя реальным человеком в реальной обстановке. Приходилось концентрировать на этом все внимание. Ковыляя мимо богато украшенного настенного зеркала, я с огромным облегчением заметил четкость своего отражения.
Продвигаясь дальше, я вдруг ощутил болезненные спазмы в желудке. Попытался вспомнить, когда ел в последний раз, но эта мысль тоже смутила и растревожила меня. День, когда я последний раз ел, не был тем днем, в который я вступил сегодня. И знает ли об этом мое тело? Хотя были преодолены многие годы, не подчинялся ли по-прежнему мой организм непрерывному временному ритму? Если это верно, то не удивительно, что я испытывал дискомфорт в желудке, голова была словно обмотана шерстью, а тело было как деревянное и какое-то ненастоящее. Ведь я перенесся из 1971-го в 1896-й за считанные секунды.
Ответная реакция заставила меня пошатнуться, и мне пришлось остановиться и опереться на стену. Грудь судорожно вздымалась. «Каким образом мои легкие вдыхают этот воздух?» – исступленно думал я. Закрыв глаза, я изо всех сил старался утвердить в себе сознание настоящего. «Я сейчас здесь!» Убеждение в этом должно было отмести все прочие. «Я нахожусь душой и телом в…»
Я вздрогнул. Какое сегодня число? Я давал себе установку на 19 ноября. Но я говорил, потом писал и мысленно повторял установки, имея в виду пятницу. А сейчас пятница или нет? Или четверг, 19-е? Эта неопределенность меня пугала. Если пятница, то спектакль начнется через несколько часов и я могу ее так и не встретить.
Я задрожал, будучи не в состоянии контролировать ситуацию. Ведь я не успел еще обдумать фактические детали нашей встречи. Даже веря в ее неизбежность, как я должен осуществить это на практике? Она могла быть на репетиции, в окружении членов труппы. Ее уединение, наверное, охранял Робинсон или, насколько мне было известно, команда полицейских. Она могла находиться в своей комнате в обществе матери. Без сомнения, они занимали одно и то же помещение – и, возможно, охраняемое. Или она могла быть в ресторане с матерью и, вероятно, Робинсоном. В любой ситуации предстояло пробиться к ней сквозь заслон охраны. Как мне получить возможность хотя бы поговорить с ней, а тем более рассказать о своих чувствах?
Я вдруг представил себе всю безнадежность своих грез, и у меня перехватило дыхание. Прислонившись спиной к стене, закрыв глаза, я оказался полностью во власти накатившего на меня ужаса. Выхода нет. Путешествие в 1896 год – это несложный трюк по сравнению с предстоящей встречей. Его я проделал самостоятельно, никто меня не отговаривал и не мешал, кроме меня самого.
При выполнении второй части я столкнусь с массой препятствий со стороны людей.
Уверен, что для меня это был момент кризиса. В течение нескольких минут – я так и не узнаю, сколько прошло времени, – я стоял, привалившись к стене, совершенно обессиленный, не в состоянии идти дальше, не имея сил даже обругать себя за собственную глупость – за то, что не предвидел столь очевидного ограничения; раздавленный отчаянием, ибо теперь все представлялось мне выше моего понимания.
Вероятно, я так и продолжал бы там стоять (если предположить, что умственный паралич не переместил бы меня в конечном итоге в 1971-й), не услышь вдруг звука шагов. Я быстро открыл глаза, повертел головой по сторонам и увидел человека, приближающегося ко мне по коридору.
Предчувствуя недоброе, я уставился на него. На нем было нечто вроде костюма, в котором я видел моего брата на одной из фотографий нашего семейного альбома, – из серого твида, с бриджами. Только когда мужчина приблизился, я заметил, что пиджак на нем другой, больше похожий на рубашку, что на ногах у него серые ботинки с пуговицами, а в руке – жемчужно-серый котелок. Из-за бороды возраст угадать было невозможно. Помню, что в изумлении подумал: «Чарльз Диккенс». Я понимал, что это не мог быть он, однако сходство меня поразило.
С другой стороны, я, должно быть, показался ему призраком, потому что на его лице отразилась тревога и почти сразу же сочувствие. Ускорив шаги, он поспешил в мою сторону.
– Почтеннейший сэр, вы не больны? – спросил он.
Звук первого голоса, услышанного после перенесения в 1896-й, подействовал на меня как электрический шок, заставив вздрогнуть.
– Почтеннейший, – повторил мужчина, взяв меня за плечо.
Я уставился ему в лицо, находящееся всего в нескольких дюймах от моего. К утру того дня (в моем времени) этот человек был уже много лет мертв – такая зловещая мысль промелькнула в моем мозгу. Сейчас он жив и бодр: при ближайшем рассмотрении я заметил, что он, вероятно, моложе меня. Я ощутил на своем плече сильный нажим его пальцев, видел участие в ярких голубых глазах, даже почувствовал в его дыхании безошибочный аромат табака. Он был абсолютно, неправдоподобно живым.
– Позвольте мне проводить вас в ваш номер, – предложил он.
Я с трудом сглотнул, стараясь взять себя в руки. Я четко понимал, что необходимо начать приспосабливаться, или я все потеряю.
– Нет, благодарю вас, – ответил я, силясь улыбнуться. – Просто легкий приступ…
И в смущении замолчал. Я уже собирался сказать «гриппа», когда понял, что в 1896 году это так не могло называться.
– Головокружения, – запинаясь, закончил я. – Я был болен и еще не совсем поправился.
– Может быть, вам стоит прилечь, – сказал он, и это предложение странно поразило меня.
В его голосе звучала искренняя забота, и я вдруг подумал, что моя первая встреча с другим человеком могла оказаться пагубной, если вместо этого молодого человека мне попался бы какой-нибудь холодный, неприятный тип, только усугубивший мое состояние. Я выдавил из себя улыбку.
– Нет, спасибо. Со мной все в порядке. Благодарю за любезность.
– Не за что. – Он с улыбкой отпустил мою руку. – Вы уверены, что обойдетесь без моей помощи?
– Да. Спасибо. Со мной будет все хорошо.
Я понимал, что повторяюсь, но иные слова в голову не приходили. Как и походка, моя речь в этом новом окружении поначалу была запинающейся и неумелой.
Он кивнул.
– Что ж… – Он снова наморщил брови. – Вы уверены? – спросил он. – У вас довольно бледный вид.
Я кивнул в ответ.
– Да, благодарю вас. Я уже… почти дошел до своего номера, – добавил я то, что пришло мне в голову.
– Хорошо. – Он добродушно похлопал меня по плечу. – Берегите себя.
Он продолжил путь по коридору, а я пошел в противоположном направлении, чтобы он не видел меня стоящим у стены и не считал себя обязанным вернуться. Я шел медленно, но, помнится, более или менее прямо. «Важный момент, – снова подумал я. – Моя первая встреча с обитателем 1896 года. Барьер успешно преодолен».
Мне в голову пришла мысль о том, что, окажись я в подобных обстоятельствах в этом коридоре в 1971-м, вряд ли ко мне проявили бы такую доброту. Если уж люди молча стоят рядом, когда кого-то убивают, то маловероятно, чтобы меня, в изнеможении привалившегося к стене, удостоили бы чем-то иным, кроме беглого взгляда.
* * *
Спускаясь по лестнице, я начал различать гул голосов и непонятную мешанину звуков. Помню, возникло ощущение, будто погружаюсь в какой-то водоворот. Очередное суровое испытание, и гораздо более опасное. Вместо единственного заботливого джентльмена теперь я должен был столкнуться с массой людей в их полновесной особой среде обитания 1896 года.
Похолодев, я остановился на лестнице, вопрошая себя, хватит ли у меня сил встретиться с этим. Со всей очевидностью я понял, что перенестись в другое время намного проще, чем к нему адаптироваться.
Тем не менее приходилось приспосабливаться. Я не мог позволить себе сдаться теперь, когда Элиза была от меня в нескольких минутах ходьбы. Изо всех сил ухватившись за перила, я продолжал спускаться по лестнице, чувствуя, как меня вовлекает в себя ритм 1896 года, заставляя согласовывать свой ритм с его незнакомыми биениями или потерять их навсегда.
Остановившись на последней лестничной площадке, я оглядел помещение, похожее на гостиную. У стены справа от меня был камин с горящим углем на решетке. Около него стояли покрытый дорожкой стол и четыре легких стула. Я не отрываясь смотрел на них, по меньшей мере минуту, оттягивая конфронтацию с натиском образов и звуков, которые ждали меня внизу.
Наконец я резко повернулся и направился к площадке, выходящей в фойе.
Уверен, что это было случайностью, но, когда я был на полпути туда, в фойе вспыхнул свет. Я вздрогнул и остановился, ловя ртом воздух, потом закрыл глаза. «Спокойно», – приказывал я себе или умолял себя – не знаю.
Какой-то гул справа заставил меня опять вздрогнуть и посмотреть в том направлении. В шахте, забранной черной кованой решеткой, спускалась кабинка лифта.
Я впился глазами в стоящую там пару. Только на мгновение они оказались на одном уровне со мной, но их образ четко отпечатался у меня в памяти. Мужчина в длинном двубортном «честерфилде» с меховым воротником и манжетами, держит у груди блестящую черную шляпу. Женщина в длинном меховом плаще, на самой макушке изящная шляпка; темно-рыжие волосы стянуты на затылке в тугой узел.
Вместе они, даже с одного краткого взгляда, выражали для меня грацию и элегантность той эпохи, в которую я перенесся. То, что они не удостоили вниманием мой пристальный взгляд, лишь усиливало впечатление. Когда лифт спустился в холл и остановился, я подошел к перилам, чтобы посмотреть, как выходит эта пара. Правой рукой женщина легко опиралась на левый локоть мужчины. Я благоговейно наблюдал за ними, пока они, с безмятежным благородством, плавно двигались к входной двери. Как личности они могли быть чудовищами, однако являлись безупречными символами своего времени и общественного положения.
Затем, повернувшись, я направился к лестнице и спустился в холл.
Первое впечатление меня разочаровало – там было не так роскошно, как я ожидал. При довольно скудном освещении холл смотрелся едва ли не убогим в сравнении с тем, что я впервые увидел в 1971 году. Люстра казалась какой-то голой; ее стеклянные изогнутые абажуры были из белого стекла. Никаких кресел и диванов, обтянутых красной кожей. На их месте стояли плетеные стулья и диван с основой из темного дерева, пальмы в кадках, круглые, квадратные и прямоугольные столики и – вид их меня поразил – полированные плевательницы, расставленные там и сям.
Конторка портье, вместо прежнего места, находилась справа от лифта, где я когда-то (или следует сказать «со временем»?) увидел открытый вестибюль и окно табачной лавки. На месте конторки я заметил стойку с вывеской над ней: «Телеграф Вестерн Юнион», а рядом киоск по продаже газет и сувениров, в стеклянной витрине которого была выставлена всякая всячина. За углом виднелся открытый дверной проем с висящей занавеской из бус, сквозь которую я смог различить бильярдный стол.
Более того, фойе совершенно утратило свою безмятежную тишину, поскольку пол не был застелен ковром и по деревянному паркету гулко топали туфли и сапоги постояльцев и служащих, отзываясь эхом в помещении с высоким потолком.
Я с заметным усилием заставил себя пересечь холл, проходя по пути мимо людей. Я старался не замечать их пол, а тем более внешность, чувствуя, что единственный шанс адаптироваться для меня заключается в игнорировании массы одушевленных и неодушевленных предметов и в обращении к одному объекту за раз.
Должно быть, я все еще был заметно бледным и оцепенелым – об этом с очевидностью говорила реакция клерка с длинными подкрученными усами, облаченного в строгий черный костюм. Подходя к нему, я постарался взять себя в руки.
– Вам помочь, сэр? – спросил он.
Я сглотнул, впервые осознав, что испытываю сильную жажду.
– Не скажете ли… – начал я. Прежде чем завершить вопрос, мне пришлось откашляться и снова сглотнуть. – Скажите, пожалуйста, в каком номере остановилась мисс Маккенна?
На меня накатил ужас, когда я вдруг вообразил, как он отвечает, что такой персоны в гостинице нет. В конце концов, откуда мне было знать, какое сейчас число – 19 ноября или 20-е? Мог ведь запросто быть другой день или месяц, даже – господи! – другой год.
– Могу я узнать, почему вы спрашиваете, сэр? – спросил он.
Вопрос был поставлен вежливо, но в тоне сквозила подозрительность. Еще одно непредвиденное препятствие. Разумеется, они не сообщат кому попало номер столь известной женщины.
Я стал импровизировать.
– Я ее кузен, – сказал я. – Только что приехал. Я в номере пятьсот двадцать семь.
От ужаса я снова оцепенел. Ему стоит лишь проверить, чтобы узнать, что я лгу.
– Она вас ожидает, сэр? – спросил клерк.
– Нет, – услышал я свой ответ, мысленно одобряя очередную ложь. Любой другой ответ мог бы вызвать дополнительные сложности. – Она знает, что я в Калифорнии. Я ей писал, что постараюсь успеть на сегодняшнюю премьеру – она ведь сегодня, правда? – спросил я, стараясь говорить как можно более беспечно.
– Нет, сэр. Завтра вечером.
Я кивнул.
– А-а.
Не имею понятия, сколько времени мы стояли, поедая друг друга глазами. Должно быть, прошло несколько секунд, а мне они казались часами. К тому моменту, как он заговорил, у меня сильно заурчало в животе, и я даже не расслышал слов клерка. Поморщившись, я пробормотал:
– Прошу прощения?
– Я сказал, что посыльный проводит вас до ее номера.
Ее номера. Я задрожал.
– Вы не больны, сэр? – спросил клерк.
– Небольшая слабость после путешествия на поезде, – объяснил я.
– Понятно. – Он кратко кивнул, потом неожиданно поднял правую руку и щелкнул пальцами, отчего я вздрогнул. – Джордж, – позвал он.
