Текст книги "Деревянная пастушка"

Автор книги: Ричард Хьюз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

12

Итак, Гитлер вернулся в Ландсберг и покою Тони пришел конец, ибо вместо горстки нацистов, которые сидели с ним прежде, теперь – после главного процесса и двух или трех процессов поменьше – в крепости оказалось сорок нацистов, включая Вилли, все еще хромавшего от раны, полученной во время путча. А при том, что Гитлеру разрешено было принимать любое количество посетителей, это ранее уединенное место превратилось на глазах у Тони в подлинный бедлам.

Лишь немногие из этих посетителей приходили с пустыми руками. В день рождения Гитлера, когда ему исполнилось 35 лет, в крепость, по сообщению совершенно потрясенных тюремщиков, навезли столько цветов и свертков, что пришлось выделить для них три или четыре комнаты. Для Вилли, как и для остальных изголодавшихся рядовых бойцов, жизнь стала просто малиной. Поклонники с воли присылали им такую еду – пальчики оближешь, а если они переедали, то к услугам их был отличный гимнастический зал, где они могли сбросить лишний вес.

Сам Гитлер никогда не принимал участия в их спортивных состязаниях, ибо лидер не должен подвергать свои чары риску и не имеет права на поражение – даже в домино. И вот он стал потихоньку набирать в весе на тюремных хлебах – превосходных вестфальских окороках и тому подобных деликатесах, которые он запивал появлявшимся время от времени на его столе коньяком. Щеки его начали наливаться, и он казался спокойнее – мозг его по-прежнему работал, как мельничные жернова, но нервы перестали шалить. Сначала он день и ночь клеймил «верхушку», но на отдыхе люди склонны лишь болтать о пустяках, и вот какой-то мудрый парень заметил однажды фюреру, что хорошо бы все это изложить в книге, и Гитлер клюнул. С тех пор он большую часть времени проводил в своем кабинете, создавая «Mein Kampf»[20]20
  «Моя борьба» – автобиографическая книга Гитлера (нем.)


[Закрыть]. Лучи летнего солнца освещали розовые щеки почти довольного своим существованием узника, когда он часами диктовал Гессу, а тот увековечивал мысли фюрера на расшатанном стареньком «ремингтоне». Это давало возможность, и всем остальным наслаждаться жизнью по собственному разумению; Вилли читал «вестерны» и играл на флейте.

Словом, страшились они лишь освобождения.

Лишь в июле (в июле 1924 года, когда Огастин уже обосновался в лесах Новой Англии) Франц с большим опозданием навестил наконец Тони. Они говорили о чем угодно, только не о Гитлере. Впечатление, произведенное на Франца его речами на суде, давно прошло. К тому же разве этого малого не засадили в тюрьму на ближайшие пять лет и не задвинули за ним засов? Франц (как и большинство других) считал, что это – конец, конец бесповоротный.

Но дня через два после посещения Ландсберга Франц случайно встретил доктора Рейнхольда на Мариенплац, и Рейнхольд потащил своего молодого друга выпить. Знаменитый юрист отнюдь не был так уж уверен в том, что это конец.

– Вы говорите, пять лет?! Да это же не приговор, а фарс, разыгранный в угоду Берлину. Редвиц считает, что Гитлер уже к августу выйдет, а как только он избавится от этих безумных расистских идей Розенберга, он далеко пойдет… Но смотрите-ка! Ведь это Карл там брешет – мозгов у него, конечно, не больше, чем у курицы, но он один из приближенных Гитлера. Давайте позовем его и узнаем последние новости. – Рейнхольд сложил руки рупором и приставил ко рту. – Эй, Карл! Приятель! – крикнул он, как окликают извозчика, и, пока тот к ним шел, шепнул Францу: – Вечно меня так и подмывает поддразнить Карла. Если я зайду слишком далеко, толкните меня ногой под столом.

Франц сразу узнал Карла. Всего два дня назад они приятно провели время, шагая из Ландсбергской крепости на поезд. Оба были в восторге от прелестного маленького городка в стиле барокко, раскинувшегося на лесистых берегах реки Лех, и оба единодушно осудили возмутительное творение Губерта Геркомера «Mutter-Turm»[21]21
  «Мать всех темниц» (нем.)


[Закрыть]. Но лишь только они сели в поезд, малый этот уже ни о чем, кроме Гитлера, не мог говорить. И как они с Гитлером близки – точно два боба в стручке, – и как Гитлер ценит его, Карла, советы. Когда они подъехали к станции Кауферинг, он до того надоел Францу, что тот пересел в другой вагон.

Однако поначалу из Карла трудно было что-либо вытянуть.

– Никакой нацистской партии не существует: вы же прекрасно знаете, что решением суда она распущена, – угрюмо заявил он и умолк, кусая ногти.

– Так-то оно так. Ну, а эта новая группа «Nazionalsozialistische Deutsche Freiheits-Bewegung»[22]22
  «Национал-социалистское движение за свободу Германии» (нем.)


[Закрыть], столь удачно прошедшая на весенних выборах, – разве всем не ясно, что это одно и то же? Старое нацистское ядро, накрепко спаянное, кстати, узами, которые, как ни странно, выковало для них неблагоприятное стечение обстоятельств!

Эта фраза задела Карла за живое.

– Нечего сказать, «накрепко спаянное»! – воскликнул он. – Да они дерутся, как дикие кошки. – И из предосторожности добавил: – Я вовсе не выдаю никаких секретов: вся беда в том, что это происходит у всех на глазах!

– Я слышал, будто Розенберг грозит подать в суд на Штрейхера и Эссера за диффамацию, – сказал Рейнхольд. – А на чьей вы стороне во всех этих играх?

Карл суховато поджал губы.

– Дело тут не в разных сторонах, а в разных уровнях. Розенберг – возвышенный мыслитель: он вместе со Штрассером и Ремом отстаивает высочайшие идеалы нацизма. А Штрейхер и Эссер – это чудовища, калибаны, недочеловеки, им обоим надо дать пинка под зад и выставить из нашего движения, – такого дать пинка, чтоб почувствовали, другого языка они не понимают.

И Карл одним духом допил свой стакан, а Рейнхольд шепнул Францу:

– Но Штрейхер с Эссером… Заметьте: у них ведь тоже сапоги с металлическими подковками. – И уже громко продолжал, обращаясь к Карлу: – Должно быть, это ужасно для таких приличных людей, как вы и Розенберг, – ведь вы оба интеллигентнейшие люди! – общаться со сбродом вроде Штрейхера и Эссера… Кстати, – как бы невзначай добавил он, – мне сказали, что беднягу Геринга уже сбросили со счетов! С чего бы это? Правда, страдальца Геринга вывела из строя его рана: он ведь лечится сейчас где-то за границей? – (В противоположность Эссеру и Штрейхеру, которые сидят тут на месте, подумал он, но не произнес этого вслух.) – Но что же натворил Красавчик?

– Да, я знаю, знаю… Но видите ли, Рему нужна полная свобода действий, чтобы воссоздать военную ветвь партии, а Геринг может попытаться снова прибрать все к рукам.

Рейнхольд так на него посмотрел, что бедняга Карл даже заерзал на стуле и смутился…

– Но что он-то говорит обо всем этом, сам лидер, да благословит его бог? – спросил Рейнхольд, подняв указательный палец как бы в подражание фашистскому приветствию. – Вы же наверняка часто бываете у него!

– Конечно… Я каждую неделю какое-то время провожу с ним наедине. – Растерянность исчезла с тупого лица Карла, и он ублаготворенно заулыбался: он не мог долго оставаться серьезным, к тому же улыбка сразу делала его привлекательным. – Надо ведь просвещать его, а то сидит он там в Ландсберге с идиотами вроде Гесса, как же он узнает, что происходит на воле?

– Значит, вы его глаза и уши? Дорогой мой, какую же огромную помощь вы ему оказываете при вашем проницательном уме и умении взвешивать информацию! – Хотя Рейнхольд искренне наслаждался этой игрой, в его медовом голосе не было и намека на издевку. – Ну, и, конечно, лидер раскрывает вам свою душу, так что вы можете поведать нам много интересного. Например, я полагаю, его благородная душа в полном восторге от поразительных успехов Рема по возрождению штурмовых отрядов? Хотя человек менее альтруистический, пожалуй, мог бы убояться: ведь чем сильнее они станут, тем дольше премьер-министр Гельд будет откладывать его освобождение…

Карл отрицательно покачал головой.

– Ну как этот организационный успех может повлиять на освобождение Гитлера? Гельд-то, уж, конечно, знает, что «Фронтбан» не имеет никакого отношения к Гитлеру: Рем требует, чтобы военная ветвь существовала независимо и не контролировалась гражданской ветвью.

– Ого! Значит, у Гитлера сейчас в руках всего лишь политическая ветвь партии? – (Карл кивнул). – И все же поговаривают, что даже при таком положении дел кое-кто в партии очень хотел бы, чтобы Гитлер сверзился с пьедестала.

– Шавки лают, пока дог сидит на цепи. – Карл рассмеялся, хоть и не очень уверенно.

– Значит, Гитлеру, вашему политическому генералиссимусу, по крайней мере придется одобрить это изменение политической линии – борьбу за места в рейхстаге? – (Молчание. Но может быть, Карл был слишком занят, заказывая напитки.) – А тем временем Розенберг, Штрассер и Людендорф теснейшим образом сотрудничают с этой «патриотической» группой на севере?

Карл густо покраснел.

– Это всего лишь тактика… А тактика, конечно же, должна быть предоставлена тому, кто на месте…

– Под этим вы подразумеваете Розенберга – pro tem[23]23
  временного (лат.)


[Закрыть] лидера, – заметил Рейнхольд, и что-то в голосе Знаменитого юриста заставило Карла нехотя взглянуть на него: он почувствовал подвох. Вот тут-то и последовал главный вопрос: – Ну, а как понять все эти публичные оскорбления по адресу Мыслителя Розенберга, по адресу человека, которого Гитлер назначил своим заместителем, – фюрер, несомненно, всегда вступается за своего заместителя и стремится всем своим весом придать больше веса и ему?!

Карлу явно не хотелось говорить на эту тему, так что пришлось Францу нарушить молчание:

– Но по словам моего друга Лотара, Розенберг – это вошь, и надо помочь Гитлеру вытряхнуть ее из волос!

Тут Рейнхольд изо всей силы пнул Франца ногой под столом, но было уже поздно: Карл возмущенно, с отвращением взглянул на юношу, встал и, извинившись, сказал, что ему пора.

Однако Франц, не обращая внимания на полученный пинок, не удержался и выпалил на прощание:

– Все так и зовут его – Вошь. И еще: Толстомордый интеллигент! А вот об Эссере и Штрейхере все очень высокого мнения…

– Вы все испортили! – сказал Рейнхольд, как только они остались вдвоем.

Но Франц лишь насупился.

– Лотар говорит, что в Движении царит полный бедлам; он просто близок к отчаянию. Если бы Гитлер знал, что творится…

– Если бы он «знал»? Да неужели вы думаете, что он получает информацию только от этого тщеславного дурака?! У него глаз не меньше, чем у мухи, и, можете мне поверить, они ничего не упускают из виду.

– Тогда почему же, если Гитлер знает, что остатки нацистского движения разваливаются, раздираемые внутренними междоусобицами, – почему он в Ландсберге занимается пустыми мечтаниями?

– Помилуйте! Неужели вы думаете, что он станет приструнивать ослушников, чтобы потом, выйдя из заточения, обнаружить, что партия объединилась под руководством кого-то другого? – (Франца эта мысль до того потрясла, что он даже онемел.) – Он может сидеть в Ландсберге и мечтать сколько душе угодно: сейчас у него одна забота – сеять рознь между своими друзьями, а этим он может заниматься, даже стоя на голове.

– Вы хотите сказать… По-вашему, он намеренно разрушает дело своей жизни?

– Совершенно верно. Ведь лучше самому сжечь старые туфли, чем дать их кому-то носить? А как только он выйдет из тюрьмы, он снова создаст то, что однажды уже сумел создать. Признаюсь, я прежде недооценивал Гитлера, но сейчас за одно гениальное решение я снимаю перед ним шляпу. Розенберг – ведь надо же было выбрать своим преемником единственного человека, который совершенно для этого не подходит! Представьте себе Гитлера, который скрывается где-то, теряя рассудок от боли в поврежденном плече; и вот за каких-нибудь пять секунд до ареста он успевает написать: «Герр Розенберг, отныне ВЫ – руководитель партии». Если это не гениально, то я не знаю, как это назвать.

– Значит, вы утверждаете, – многозначительно произнес Франц, – что обнаружили в этом малом бездну хитрости и коварства, чего я, хоть и изучаю политику, не заметил?! – (Рейнхольду удалось скрыть легкую усмешку.) – И вы хотите сказать, что мы имеем дело не с сумасшедшим шарлатаном, а с Макиавелли? – Франц мгновение подумал насупившись, потом покачал головой. – Нет. Это не вяжется с Гитлером, который мог затеять этот дурацкий путч.

– Учтите, он, по-моему, меняется, – уступая собеседнику, сказал Рейнхольд. – По-моему, с вагнеровским «Риенци» покончено. Мы больше не увидим мученика – народного трибуна. Скорее всего, он будет теперь ставить «Мейстерзингеров», конечно, соответственно изменив типажи: талантливые любители выучатся у глупых профессионалов правилам игры и без труда одолеют их…

И он подал знак официанту принести счет: хоть он и любил бывать в обществе молодежи, однако уж очень утомил его Франц.

Этот «дурацкий» путч… Шагая в суд, где слушалось какое-то очень скучное дело, Рейнхольд размышлял о своей новой концепции Гитлера как гениального политика, а именно: что Гитлер при всей своей «дурости» обскакал их всех на пять голов.

Этот путч, заранее обреченный на провал… Представим себе, что путча бы не было. Что тогда?.. Пожалуй, правильнее всего рассматривать события именно под этим углом: в самом деле, если бы Гитлер в ту ночь не разыграл своего грандиозного отвлекающего маневра, принц Рупрехт мог бы стать королем и тогда Бавария, скорее всего, вышла бы из рейха, ее примеру последовали бы другие, и началось бы расчленение Германии… Собственно, Германия откатилась бы назад к добисмарковским временам. А этого Гитлер никак не мог допустить, если он намерен в один прекрасный день стать во главе всего германского рейха, и, чтобы помешать этому, он готов был даже рискнуть собственной жизнью.

Его демон не дает ему остановиться на полпути, он должен дойти до вершины! И, несмотря на теплую летнюю погоду, по спине Рейнхольда пробежал холодок.

И все же, думал Рейнхольд, неужели одного только политического дара и решимости достаточно, чтобы такой невежда, умеющий лишь плести мелкие интриги и сталкивать людей лбами, человек, который всю свою идеологию строит на галиматье Розенберга, мог достичь вершин? Да что этот неуч, этот беспризорник может знать о положении в мире, как он может разобраться в тех многогранных проблемах, которые возникнут перед ним, если он когда-нибудь придет к власти?

Столь неразвитый ум подобен средневековой карте, на которой детально изображены лишь те места, где побывал картограф, а вокруг – сказочные животные, Terra Ignota[24]24
  неведомая земля (лат.)


[Закрыть] да безбрежные воды океана. Предположим, он сумеет взобраться по шесту до самой вершины – как сможет такой человек удержаться у власти хотя бы день?! Все эти разглагольствования в стиле рассуждений на перекрестках или где-нибудь в пивной были до сих пор как бы уступами лестницы – можно лезть наверх, а если оступился, начать сначала. Но чем выше он заберется, тем больнее будет падать, и скоро он обнаружит, что склон, по которому надо лезть на вожделенную вершину, скользкий, как масло…

Входя в здание суда, Знаменитый юрист, к удивлению привратника, вдруг хлопнул себя по заду, точно успокаивая зарвавшуюся лошадь.

– Рейнхольд Штойкель, – буркнул он себе под нос, – ты не знаменитый юрист, а гусь. Ты такой же глупый, как эта птица, ты потерял всякое представление о масштабах!

И Рейнхольд занял свое место в суде, несколько успокоенный… Впрочем, так ли?

13

Как только этот грандиозно сенсационный процесс закончился, место его на страницах газет заняли другие сенсации, другие заголовки и девяносто девять человек из ста забыли о нем – даже политические деятели, которые, вроде Гилберта, неустанно следят за тем, где остановится шарик рулетки. Что же до простых Томов, Диков или Гарри (или, скажем, Густава и Эммы Кребельманов), то политика для них была неким заоблачным краем, где обитали некие заоблачные существа, а к реальным людям все это имело чрезвычайно мало отношения. И как только историки не могут понять, что для людей значение имеют дела реальные! Например, если кто-нибудь вздумал оттягать часть лесов у Вальтера фон Кессена или если бы Гретль так сильно обожгла руки, что не могла бы делать уборку… Или то, что наш маленький Эрнст никак не может справиться со школой (ну в самом деле, как может богиня Истории быть благосклонна к мальчику, который не способен запомнить даты ее главных событий?!).

«Тысяча сто пятьдесят шестой год» – дата основания Каммштадта, самая важная из всех исторических дат! Учитель Фабер, заткнув себе уши, твердил: «Одна… тысяча… сто… пятьдесят… шестой», пытаясь втемяшить это в башку «олухам». Каммштадт на два года старше этого выскочки Мюнхена, который был основан в одна тысяча сто пятьдесят восьмом году, – факт, который обязан помнить каждый каммштадтец. Кроме того, основатель обоих городов великий герцог Генрих Неустрашимый («Нет, нет, не его отец герцог Генрих Горделивый, ты, дурья башка!») при сооружении нашего города впервые за многие годы расчесал бороду («теперь вам ясно, почему мы называемся Каммштадт?»), и два зубца, вылетевшие при этом из его гребня, – реликвии, которыми больше всего гордится город.

Следует заметить, что никто из мальчиков не обижался, когда ему говорили «олух» – в самом деле, когда в классе пятьдесят человек, разве можно ожидать чего-то другого?

Учили здесь все назубок, и худо было ребенку, который пытался изменить в тексте хотя бы слово (а как могло быть иначе, если ты хоть немного вдумывался в смысл того, что учишь?). Но совсем уже смертным грехом было, если мальчик писал левой рукой – по сравнению с этим даже пересказ казался пустяком. Стоило Эрнсту совершить такое преступление, как он из категории «олухов» переходил в категорию тех, кого до озноба били линейкой по рукам, а под конец заставляли спустить штаны, лечь на парту и получить соответствующую порцию розог. Если же и это не помогало (друзья маленького Эрнста заранее подрезали розги ножом, так что те тотчас разлетались в щепы), учитель пытался даже воззвать к разуму: ну кому же не ясно, что левой рукой не пишет никто?

Учитель Фабер отличался торчащими рыжими усами и выражением неудовлетворенного честолюбия в пронзительных голубых глазах. Это был поистине кладезь знаний. Когда уроки заканчивались и по школе взрывной волной прокатывался шум, вокруг учителя Фабера всегда теснились мальчишки, бомбардируя его вопросами – по шесть штук сразу. Не было такого предмета, которого не знал бы учитель, начиная от астрономии и кончая невидимыми червячками, из которых получаются дети, или законами, по которым аэроплан держится в воздухе.

Маленький Эрнст часто был среди тех, кто толкался возле учителя, – не потому, что ему так уж хотелось задать какой-нибудь вопрос, а просто потому, что он любил потолкаться (где угодно, лишь бы потолкаться). Однажды он протиснулся в самый передний ряд и, по счастью, придумал вопрос к учителю:

– Господин учитель, я знаю, что, если даже крепко уцепиться за веревку большого воздушного змея, все равно не улетишь. А если привязать змея к орлу, тогда как?

Когда он в тот день вернулся домой, мать, как всегда, спросила его, чему учили их в школе. Вместо ответа он молча вытащил свою старую игрушку – вислоухого зайца – и швырнул его в воздух: уши зайца от полета растопырились, как крылья орла…

Но даже если бы у Эрнста был орел, что толку, раз нет воздушного змея, которого можно было бы к орлу привязать?

Тем временем Гитлер продолжал сидеть в Ландсберге – прошел и август, и сентябрь, а его все не выпускали, и, как и предполагал Рейнхольд, всю вину за это он взвалил на Рема. Он подозревал, что Рем с помощью своей растущей «военной ветви» коварно подогревает страхи мюнхенских властей, побуждая их держать под замком его, Гитлера, сами же эти молодчики ведут себя тише воды, ниже травы, делая все, чтобы их не запретили. В октябре истекло полгода со времени его заключения, однако прошел октябрь, а за ним ноябрь… и Гитлер поставил минус против фамилии Рема.

Но тут подошли декабрьские выборы, которые наконец-то сдвинули дело с места. В симпатиях избирателей наступил явный отлив: на этих выборах правая коалиция, к которой присоединились остатки нацистов, потеряла больше половины своих мест в рейхстаге, значит, «нацистская угроза», если она вообще существовала, явно была ликвидирована.

Мюнхенские власти вздохнули с облегчением и выпустили Гитлера перед рождеством.

Итак, с момента своего ареста Гитлер пробыл тринадцать месяцев «вне поля действия». Никто не сунул ноги в его туфли – уж за этим-то он проследил, – хотя Рем явно смастерил себе собственную пару… Словом, Гитлеру придется начинать сначала, – правда, не совсем сначала, ибо на сей раз (благодаря процессу) все знали его имя, а вот планов никто не знал.